"Мальчик А" - читать интересную книгу автора (Тригелл Джонатан)

Q как в Queen Как угодно Ее Величеству[34]

Дорсет. Портлендская тюрьма для несовершеннолетних преступников. Корпус I, отделение предварительного заключения. Там его называли Смит-678. Смит — идиотский псевдоним. Слишком уж очевидный. В общем, полный отстой. С тем же успехом его могли бы обозвать просто В-678.

Камера тоже была отстойной. Унитаза там не было, а был горшок, такой же сурово-монументальный, как и вся викторианская тюряга. Горшок стоял в уголке и распространял малоприятные запахи. Вчера ему разрешили вынести горшок дважды. А сегодня дверь еще не открывали, вообще.

Он снова принялся ходить по камере. Он был далеко не первым. Судя по стертому кафелю, дорожку тут протоптали уже давно. У стальной койки — налево, вокруг синего столика, до двери, и снова — до койки. Он всю ночь проходил взад-вперед, не желая ложиться спать. Со всех сторон доносились крики. Иногда в раскрытое окно, забранное решеткой, влетали обрывки горящей туалетной бумаги. В течение часа он лежал и вяло дрочил, тупо и нудно, безо всякого возбуждения — просто чтобы на что-то отвлечься, чтобы отключить мысли. Потом он все-таки кое-как кончил себе на живот и не стал стирать сперму. Почему-то вот так, с перемазанным животом, он почувствовал себя сильнее. Но ненадолго.

Бессонная ночь все же сказывалась. Стоило ему только присесть на стул, и его сразу же начало вырубать. Да, спать хотелось — нет сил. Но он боялся заснуть. Потому что ему снились сны. Он даже не знал, что хуже: жить в постоянном гнетущем страхе или спать, рискуя увязнуть в кошмарах. Его психолог в колонии, Майкл Вебстер, дрочила плюшевый, говорил, что кошмары пройдут, если о них рассказать. Хрен вам, называется. Кошмары стали еще страшнее: отравили ему все мысли. Теперь он только и думал, что об этих мудацких снах.

Особенно живо ему запомнились те два пса: раздутые поросячьи тела и тощие кривые лапки. Они рычали и скалились друг на друга, в одном из его снов, угрожающе клацали зубами, брызжа слюной. Но не двигались с места, как будто их хилым ножкам недоставало сил, чтобы рвануться вперед. А потом один зверь пожирал другого, заглатывал целиком. Дергал уродливой головой, пытаясь пропихнуть в глотку живое мясо. Фыркал и глухо рычал. И вот уже из раззявленной пасти торчит только хвост, похожий на черную сардельку. Он еще шевелится, хвост. Еще трепыхается. И В тоже чувствует его ужас. Безысходный ужас проигравшего зверя, которого пожирают заживо; и пронзительный ужас того, второго, который был победителем и вдруг осознал, что добыча, которую он заглотил, чересчур для него велика. Кровь хлещет отовсюду: изо рта, из ушей, из задницы. Это его кровь. Его, а не жертвы. Пожранный зверь убивает пожравшего изнутри, выдавливая из него сгустки крови и расплющенные внутренности. Всего лишь один сон из многих.

Окошко на двери открылось. Внутрь заглянули два темных глаза. Заглянувший неторопливо кивнул. Окошко закрылось.

В закашлялся. От кашля даже слегка затошнило. Очень хотелось курить. Когда его только сюда привезли, вместе с тюремной одеждой ему выдали что-то вроде «приветственного» набора, в котором, помимо прочего, были и сигареты. Всего десять штук. Сейчас осталось четыре. Он не знал, когда ему снова выдадут сигареты, и выдадут ли вообще. Как бы там ни было, четыре штуки — это уже засада. В решил выкурить полсигареты. Дым был едкий и крепкий. Говорят, что курить вредно, но В никогда не кашлял, когда курил — только когда не курил. Он, как мог, продлевал удовольствие: выдыхал через рот и снова втягивал дым, уже носом. Со стороны это выглядело красиво. Похоже на перевернутый водопад. Жалко, что в камере не было зеркала, чтобы полюбоваться.

Завтрак доставили прямо в камеру. Надзиратель, открывший дверь, внимательно наблюдал за парнем (тоже из заключенных), который развозил еду. Но еще внимательнее он наблюдал за В. Выходя, надзиратель гадливо скривился. В лег на койку, свернулся калачиком и закрыл глаза. Засыпать было страшно, но сон все-таки взял свое.

Позже его навестил священник. Святой отец говорил медленно, но невнятно, глотая слоги и делая долгие паузы между словами, что наводило на мысли о сидре и крепкой траве.

— Мне сказали, что ты регулярно посещал службы в часовне.

В кивнул.

— Ты принадлежишь к какой-то конкретной конфессии?

— Я не верю в Бога.

— Если ты не веришь в Бога, зачем же ты ходишь в церковь? Я тебя сразу предупреждаю, заключенным здесь не положена своя Библия, так что если ты вдруг рассчитываешь разжиться хорошей бумагой, чтобы сворачивать папироски, можешь об этом забыть.

— Я хочу верить. Но у меня ничего не выходит. — Его голос звучал глухо и опустошенно. Он не пробыл здесь и двух дней, а его уже тошнило от этого места.

Священник положил руку ему на плечо. Осторожно, с опаской — как будто в первый раз гладил питбуля. Потом, видимо, убедившись, что его не укусят, он слегка осмелел и даже сжал плечо В.

— Ну, может быть, тут нам удастся тебе помочь. Когда есть надежда, может прийти и вера. Я узнаю, может быть, тебя отпустят из камеры на воскресную службу. Спрошу у второго коменданта.

Даже у комендантов есть свои номера. У надзирателей они трехзначные, нашиты на рукаве. У заключенных они шестизначные. Номера есть у каждой камеры, у каждого этажа и корпуса, у каждой мусорной корзины. Все твои личные вещи записаны под номерами на специальной карточке для описи, у которой тоже есть номер, чтобы ее нельзя было подделать. Все жалобы регистрируются и подсчитываются, все наказания определяются числами. «Неподтвержденная жалоба на надзирателя может повлечь за собой наказание: продление срока заключения еще на 156 дней», — написано на табличках, развешенных по коридорам. Так что все дни сочтены, в смысле, сосчитаны и обозначены циферкой. Ночи тоже сосчитаны и обозначены. Особо тяжкие преступления имеют свой номер: категория 43. Самоубийства имеют свой номер: код 1. Даже общественное мнение может стать цифрой: 200 ООО читателей «Sun», приславших в редакцию купоны опроса, требуют, чтобы срок приговора В определялся максимально возможным числом. Степень вины и мера наказания тоже определялись числами: будь он на три месяца младше, его вообще нельзя было бы осудить.

Нельзя было бы превратить в образцово-показательное чудовище. Но у Господа Бога тоже есть своя книга чисел.

— Евангелие от Луки, глава 23, строфа 43, — сказал священник. — «Истинно говорю тебе: ныне лее будешь со Мною в раю». Так Иисус говорил Дисмасу — одному из злодеев, покаявшемуся на кресте, — и тот был спасен на одиннадцатом часе. Раскаяться — никогда не поздно. Понимаешь, было бы желание, а времени хватит всегда.

Да, время — это, пожалуй, единственное, чего у В было в избытке. Или можно сказать по-другому: единственное, в чем он не испытывал недостатка. У него не было ни часов, ни точной даты освобождения. Время бессмысленно, если его не считать.

В воскресенье ему разрешили пойти на службу, в сопровождении дежурного надзирателя. Они молча прошли по коридорам, даже не глядя друг на друга. За годы в колонии походка у В изменилась. Он обнаружил, что решительный, уверенный шаг, который прежде держал людей на расстоянии, больше не защищает его, а, наоборот, провоцирует всяких уродов. Постепенно и с болью он научился ходить просто медленно, так, чтобы в этой медлительности не сквозило надменное презрение к окружающим, научился легонько сутулиться и волочить ноги.

У двери в часовню надзиратель остановился и сделал знак В, чтобы тот проходил. Остальные заключенные уже были там, сидели на старых дощатых скамьях. Когда В вошел, они все поднялись и принялись размеренно хлопать в ладоши. Не аплодисменты, нет. Не одобрение и не поддержка. Они просто давали попять: Мы знаем. Все громче, ритмичнее. Казалось, что хлопают все. Все, кто был там, в часовне. Но по-настоящему страшно В стало, когда он увидел, что кто-то из надзирателей тоже участвует в этой угрюмой овации: стучит ладонью по стене у себя за СПИНОЙ. Эти хлопки продолжались, даже когда В уселся на место в пустом ряду. Он хорошо понимал, что уже ничего не исправить. Его опознали. В нем признали того, кем он был. Теперь ему оставалось лишь прятаться в одиночной камере в отделении для категории 43, но, как ни странно, он уже не боялся. У него больше не было сил бояться.

Хлопки умолкли, когда в часовню вошел священник, в соответствующем облачении и с подобающе благочестивым выражением на лице. Это был человек средних лет, среднего роста, с русыми волосами, опять же, не темными и не светлыми — средними. Но зато в нем ощущалась душевная щедрость, не истощившаяся даже за годы работы в Портлендской тюрьме. Он оглядел лица собравшихся, ища среди них В, и улыбнулся, поймав его взгляд.

— «И еще сказал ей Ангел Господень: вот, ты беременна, и родишь сына, и наречешь ему имя: Измаил; ибо услышал Господь страдание твое, — сказал священник, поднявшись на кафедру. — Он будет между людьми, как дикий осел; руки его на всех, и руки всех на него; жить будет он пред лицем всех братьев своих». — Он слегка откинулся назад, держась руками за кафедру, склонил голову набок и выдержал паузу, словно в ожидании ответа. Как будто он не процитировал Библию, а задал вопрос. — «Бытие», глава 1С, строфы 11–12, — продолжил священник. — Наверное, многие из вас ощущали себя точно так же. Как будто весь мир против вас, и вы одни в целом мире. — Он вновь нашел взглядом В. — Но вы не одни. Потому что Господь всегда с вами, всегда и везде.

Первый комендант удовлетворил просьбу В о предоставлении ему особой защиты. Его перевели в отделение F, где содержали самых злостных преступников и отморозков: малолетних грабителей, насильников, убийц, изуверов, садистов, ублюдков, подонков, моральных уродов, — в общем, всех тех, у кого были причины скрываться даже от «братанов-зеков». Ему предоставили одиночную камеру. По крайней мере, там был нормальный унитаз со смывом, что уже не могло не радовать. Хотя матрас все равно весь провонял засохшей мочой.

В проводил в своей камере почти все время, даже когда можно было выходить. Только изредка выползал в общую комнату посмотреть телик. Пару раз он пытался завязать разговор, но никто не желал с ним общаться. Впрочем, тут вообще не общались друг с другом. Все ходили угрюмые, замкнутые и злые. Каждый — сам по себе. Здесь, в отделении F, не действовал даже извечный тюремный закон, что выживает сильнейший или тот, кто сумеет подстроиться под обстоятельства. Тут собрали людей, которые вообще не умели подстраиваться подо что бы то ни было. Не умели и, собственно, не стремились. Потому что им было па все положить, в том числе — и на себя. В невольно кривился и вздрагивал всякий раз, когда кто-то из них случайно задевал его локтем или хотя бы рукавом. Он целыми днями ходил взад-вперед по камере, приседал, отжимался, подтягивался на толстой водопроводной трубе, что вилась по стене. В общем, старался держать себя в форме.

Он понял, что ему нужен новый оберег: что-то такое, что держало бы людей на расстоянии — чтобы к нему даже не подходили. Он пытался просить это «что-то» у Бога, которого так хорошо знал священник. Но то ли Бог вечно где-то гулял, то ли радио в соседней камере всегда работало слишком громко. В так долго прожил в напряжении и постоянной депрессии, что это уже стало нормой. Он себя чувствовал, как человек где-нибудь в бункере, куда зашвырнули гранату. Он знал, что ему все равно не успеть отшвырнуть эту хреновину на безопасное расстояние, так что незачем было и трепыхаться. Он просто стоял и смотрел: ждал неизбежного взрыва.

Как-то по ящику показывали передачу про ветеранов войны во Вьетнаме. Там говорилось о том, как у людей замыкает мозги от постоянного страха. А потом кто-то переключил телик на «Улицу коронации».

В попросил переключить обратно.

— Неужели тебе непонятно? — спросил он того парня. — Это же про нас передача.

Этот парень входил в группировку, члены которой мнили себя чуть ли не королями отделения F. В основном это были насильники, и в главном крыле их бы попросту загнобили свои же зеки. А тут, в отделении для категории 43, они были большими авторитетами — то есть это они так считали. Парень послал В куда подальше.

В вмазал ему по башке складным стулом и успел отоварить еще двоих, прежде чем подоспевшие надзиратели не отобрали у него изрядно покореженный предмет мебели и не оттащили его обратно в камеру. Ему запретили смотреть телевизор и вообще появляться в комнате отдыха в течение месяца. Но В не особенно-то и расстроился. Главное, он нашел свой оберег. Да, похоже, что да. Даже походка сделалась прежней. Он уже не сутулился, не шаркал ногами, а снова вышагивал с гордым, заносчивым видом из серии «умри все живое». Так он и ходил, нарезая круги по камере. Четыре шага туда и четыре обратно. Маловато, конечно. Но В хватало. Теперь — хватало.

В колонии он научился читать, и в отсутствии компании начал заказывать книги из библиотеки. Не то чтобы он как-то страдал от нехватки общения, просто читать оказалось и вправду прикольно. Ему нравилась биология. В книгах, которые ему приносили, были выдраны почти все страницы с картинками: предыдущие «читатели», видимо, собирали наглядные материалы для мастурбационных нужд. Но он открыл для себя много другого, не менее интересного. Например: вы знали, что человеческий глаз воспринимает все в перевернутом виде, то есть, на самом деле, мы видим мир вверх ногами, и только какой-то хитрый механизм, наподобие системы зеркал в мозгу, помогает нам видеть реальность такой, какой мы ее себе представляем? В это знал. И он принял ту медленную овацию, ознаменовавшую его появление в этом месте: принял и обратил себе на пользу. Ходил по камере, изо дня в день. Тренировал свое тело. Иногда пел — просто, чтобы не забыть звук собственного голоса.

— Если ты счастлив, и ты это знаешь, хлопай в ладоши, — завывал он, искренне полагая, что это новое подтверждение психической неуравновешенности лишь укрепит его положение замкнутого одиночки, которому никто не нужен.

Однажды, еще в младшей школе, училка по пению наказала его за то, что он не стал хлопать в положенном месте в этой самой песне. Теперь он понял, как это было несправедливо. Ведь он тогда не был счастлив. Кроме тех нескольких недель в компании с А, которые тоже, в конечном итоге, обернулись прокисшей отравой.

Поскольку В запретили выходить из камеры в течение месяца, еду ему приносил другой заключенный, из другого отделения. Откормленный боров, разжиревший на хавчике, который он без зазрения совести крал с подносов с едой, предназначенной для других. В не разу не возмутился, ни разу не высказал, что он по этому поводу думает. Он просто сидел и бесстрастно смотрел на полоску жира рядом с одинокой сосиской у себя на тарелке — явное указание на то, что сосисок должно было быть две. Или на следы трех жадных пальцев в чахлой порции печеной фасоли. Но однажды, за пару секунд до того, как В подали обед, за дверью камеры послышался характерный звук смачного плевка, и вот тогда В очень спокойно попросил поменять подносы.

— Жри, что дают, пидор комнатный, — усмехнулся жиртрест и помешал пальцем пюре из каких-то разваренных овощей, не поддающихся идентификации. — Овощное рагу для здоровья полезно.

В подошел и взял у жиртреста поднос. Потом, глядя прямо в глаза этому жирному хряку, наклонил поднос, так что все, что там было, съехало на пол между ними. Жиртрест взглянул вниз, и В врезал ему подносом, снизу по подбородку. Поднос был не настолько тяжелым, зато удар получился достаточно сильным: жирдяй пошатнулся и отступил на шаг, что дало В возможность нанести еще один удар. Краем подноса — по лбу. Прямо по линии роста волос. А потом — резко вниз. На этот раз парень упал.

Подоспевшие надзиратели с трудом оттащили В от поверженного противника, у которого со лба свисал окровавленный лоскут кожи, наподобие искалеченного второго носа. В посадили в карцер.

Там не было койки — только матрас. И еще: стул, горшок и одеяло. Почти как в самом начале: в том отстойнике, в камере предварительного заключения. Только теперь В уже не боялся спать. Ему по-прежнему снились сны, но он научился ими управлять. Если два пса там, во сне, вновь исходили слюной, готовясь наброситься друг на друга, В просто хватал их за шкирку и сшибал лбами. Они скулили и жалобно подвывали, а потом скалились на него и рычали: теперь у них был общий враг, и они подружились, и оба были спасены. За исключением унизительной необходимости пользоваться горшком, В было хорошо в карцере. Он не считал ни часы, ни дни. Там был только он, он один. Без чисел и номеров. Он просто был.

А потом числа вернулись. Под вечер. Их было четверо. Они распахнули дверь и ворвались в камеру. С лицами, скрытыми под капюшонами из старых наволочек с продранными дырками для глаз. Они были похожи на куклуксклановцев. В сразу понял, что сейчас будет. Они пришли учинить самосуд: все было ясно по веревке с петлей, сплетенной из разрезанной простыни, в руках одного из вошедших. В сбил его с ног и рванулся к кнопке экстренного вызова надзирателя. Но двое других преградили ему дорогу. Они повалили его на пол. Он отбивался, как мог. Однако четверо против одного — не самый удачный расклад. Трое держали его, а четвертый набросил ему на шею петлю.

Они подтащили его к решетке и продели веревку сквозь прутья. Дважды ему удавалось освободить руку и вмазать по рожам, скрытым под наволочками. Ему под ноги подставили стул.

Ему крепко держали руки, но ноги оставались свободными, и он не преминул этим воспользоваться. Он спрыгнул со стула, и стул упал на пол. Но В все же хватило сил припечатать кого-то из линчевателей в челюсть. Раздался характерный хруст ломающейся кости. И когда веревка натянулась, он еще успел подумать: «Я достал тебя, мудила. Я тебя достал».