Ольга Онойко Дом за пустырем

…дом этот стоял всегда, сколько помнили себя белостенные высотки спального района; казалось, несчетные эшелоны лет закаменели в покое за рыжей твердью пустыря, так «всегда» поднимается холм или пролегает овраг. Некогда на месте высоток темнели ровесники старого дома, но глинисто-желтоватые, как сель, волны времени уже захлестнули их и унесли с собой… Те, сгинувшие, трехэтажки из красного кирпича строились когда-то городскими, — последний из них, соседствуя с правнуками, казался частью давно истлевшей деревни. Он побурел и осел, на его жестяную двускатную крышу капризный ветер нанес пыли, за годы обратившейся в землю; а той сумел прокормиться зеленый мох.

От новостроек дом был отгорожен широкой безжизненной плоскостью — и, подводя черту, вдали серела старая изгородь из сетки вроде той, что натягивают на остовы неуютных кроватей в детских лагерях и домах отдыха. Забором обнесли когда-то не дом, а пустырь, громадный, ровный и засыпанный щебнем; он будто бы предназначался для футбольного поля или колоссальной детской площадки. Новоселы сломали забор со своей стороны и возвели гаражи; но вместо того, чтобы поставить ракушки на пустыре, предпочли использовать для этой цели настоящую детскую площадку. Впрочем, она была ближе.

Уцелевший ряд сетки поднимался перед одиноким домом подобием колючей проволоки. Дальше взгляд летел над полуживым полем, мало чем отличным от пустыря, и встречал серый пригородный лес, чья опушка позавидовала бы зеленеющей мощи, что обступала дряхлый дом. Клены и ясени, старше, чем его бурый кирпич, поднялись громадными, едва ли не втрое выше приземистых стен; высокие купы акаций достигали крыши, и по весне цвели белыми и желтыми сугробами… Зимой, в просветах между облаками снега, осевшими на черные ветви, дом был виден весь, облезший и ветхий, ничуть не пугающий. Но летом деревья заслоняли его почти целиком; скрытый буйной грязноватой зеленью, в которой проглядывали куски темно-красной стены и бесцветных окон — дом был страшен.

И всякий волен был населять его предпочтенными призраками. В доме за пустырем жили привидения и наркоманы, бомжи, сатанисты и кикиморы. Говорили, что в одной из комнат на втором этаже, полных древнего мусора и тяжелой трухи, на бетонном полу кровью начертана пентаграмма, а в центре ее лежит кошачий скелет с перерубленными лапами и вынутым позвоночником. Оттого, что скелет был не человеческий, история обретала правдоподобие. Коновод местной шпаны хвалился, что сам ходил в дом за пустырем и видел следы жуткого обряда.

Никуда он, конечно, не ходил.

Однажды в доме обрелись тременьки — духи delirium tremens, уморившие хозяев прежде отмеренного срока и обреченные на нескончаемую тоску. Они сидели на полу, похожие на уменьшенных в десять раз бедных пропойц, облаченные в их смертный наряд. Одни духи были одеты по всей форме, в белые тапочки и какой-то костюм, иные, приголубившие бродяг, обходились целлофаном… Были среди них и тременюхи.

Случайные прохожие, соскользнув с языка рассказчика, заходили в дом — и тременёк, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, тихонько ныл, синюшными ручонками оскребывая пол, уговаривал навсегда завязать со злодейкой.

Истории о тременьках особенно хорошо шли под закуску.

Но самой тоскливой была самая скучная мысль — что там, в доме за пустырем, живут одинокие, забытые старики. Слушают чахлое, об одном канале, радио, перечитывают, кто не слеп, газеты пятидесятилетней давности, мусолят каменное печенье, — а ЖЭК ждет их смерти, потому что так выходит проще, спокойнее и дешевле, чем расселять давно назначенный к сносу дом.

Действительно, всякий мог различить, что стекла в узких окошках целы. Если слишком пристально и долго смотреть, мерещилось, что за ними не пустота и не стены с ободранными обоями, а чья-то пожилая мебель и беловатые очертания дешевых люстр. Правда, никто не помнил, открывались ли когда-нибудь крохотные древние форточки, загорался ли свет в окнах дома за пустырем; но за то, что этого не было, ручаться не брались. Из дома не выглядывали, даже к ближней автобусной остановке не вела тропинка. Никто не замечал на нем доски с названием улицы, или номера, дом стоял в стороне от всех переулков, проездов, улиц и тупиков.

Подходить и проверять любое из предположений не хотелось даже на спор. Хотя останавливал, скорее, не страх, а сизая лень.

Был апрель. Март выдался теплым, — собственно, вялая весна тянулась с конца января, как нередко бывает в больших городах. Снег сошел почти весь, асфальт успел высохнуть и посветлеть. Там, где его не положили, сквозь грязь прорывалась трава, и повсюду веяло влажным и свежим, неистребимым запахом проснувшейся земли.

Автобус вздохнул и уехал, а единственный совершивший высадку остался на тротуаре. Навесов в район еще не привезли, и желтый флажок торчал с фонарного столба. Автобус останавливался в соответствующей манере — быстро открывал-закрывал двери и укатывал дальше. Зачем надобилась эта остановка, вдали от жилых корпусов и точно напротив дома за пустырем, пребывало секретом.

Пассажир постоял немного возле столба, пытаясь совершить заведомо неосуществимое деяние — стоя на месте, осмотреть дом со всех сторон, — и неуверенным шагом направился к нему.

Это был молодой человек, сутулый и белокурый, с узкими плечами и легкой одутловатостью на лице, — той, что выдает не бурную любовь к жизни, а долгое и сосредоточенное сидение в четырех стенах. Глаза его, будь они чуть поярче — не цветом, а электрическим танцем энергии в зрачках — были бы светлыми; а так — только бледными.

Искал он компьютерный клуб, давший объявление в местном рекламном листке. Он позвонил. Собеседник, даже не видя его, по одному картавому выговору определил про себя соискателя четким словом «тормознутый», но заведеньице было бедное и захолустное… На самом деле клуб находился метрах в трехстах от того места, где сейчас стоял молодой человек, в приземистой постройке внутри исполинского колодца, образованного восемнадцатиэтажными корпусами. Вместе с ним там ютились аптека, зоомагазин и лавочка канцтоваров. Многоэтажки загораживали постройку от взгляда, а на вид для клуба, по бедности, вполне годился и дом за пустырем.

Парень пошел, меся ботинками грязь; потом грязь сменилась крохотными стрелочками молодой травы и остатками асфальтовой дорожки. Порывами налетал мокрый и сладкий весенний ветер, за спиной взревывали машины, так что пугающей тишиной здесь не отдавало…

Дом приблизился. Он был больше, чем казался издалека. На крепкие древесные стволы было приятно смотреть, и один, совсем близко подступивший к тропке, молодой человек даже погладил своей мягкой ладонью. Никакой вывески он на доме не нашел. Должно быть, ее просто не успели заказать, и он решил зайти в каждый из двух подъездов: клуб, скорее всего, находился в подвале.

Подъезд он почему-то выбрал не тот, что был рядом, а другой. Там был шиповник и столбики от сгнившей скамеечки, а может, этот выбор определила более внушительная и жилая дверь.

Перед ней-то он и замешкался. Только сейчас возникло молчание — возможно, он ступил в него. Звуки недалекой дороги сюда не доносились. Он с удивлением и некоторой брезгливостью заметил, что все стало каким-то липким — дверная ручка, старый асфальт под ногами, ресницы, даже мысли, которые ворочались медленнее и неохотнее, чем обычно. Все-таки он открыл дверь — ее пришлось рвануть, заело — и вошел.

Не было здесь никакого клуба, даже намека на него, но он отчего-то точно знал, что пришел искать и уже нашел. Что он должен был найти в незнакомом доме, было неведомо, поднялась смутная боязнь, но чувства его сейчас были слишком медленными, и она не успела стать решением. Последняя мысль сказала, что надо бы оставить дверь открытой, поскольку лампочки в подъезде, конечно же, выбиты. Но та упорно не желала распахиваться, — назад ее тянула не потусторонняя сила, а старая могутная пружина, — и он смирился. Дверь закрылась.

Он стоял на крохотном пятачке между дверью и короткой лестницей на первый этаж. В доме было тихо, но не мертвенной тишиной, а так, как тихо бывает там, где легли спать. Слух не уловит беззвучное дыхание за толстой стеной, но шестое чувство, воспринимая неизвестно что — неощутимое тепло живых тел, тени чужих снов или биение пульса — уверенно скажет, что здесь люди… В подъезде было темно и промозгло, но тут, несомненно, жили.

Он оглядел бело-зеленые обшарпанные стены, положил руку на перила, давным-давно покрашенные в рыжий цвет; понял, что собирается подняться. Куда можно подняться в трехэтажном доме, не на смотровую площадку же… Пока между ушами возникла и минула эта мысль, под ногами успели смениться несколько ступенек.

Послышались шаги. Он еще не разобрался, вздрагивать ему или переводить дух, как со второго этажа протопала толстая девочка лет четырех в одних трусах. Ее тугие черные косички торчали в разные стороны и блестели, как намасленные, в руках ходуном ходил большой надувной мяч, такой же круглый, как ее животик. Девочка окинула его серьезным взглядом и направилась к двери.

— Эй, ты куда голая? — невольно окликнул он. — Простудишься.

— Ты чиво? — басом сказала кроха. — Жалища. Сам посмотли.

Отчего-то он не последовал за ней на улицу, а взбежал на площадку между этажами и глянул в пыльное изгвазданное окно.

Пустыря не было.

Не было и апреля, за грязным стеклом сиял шумливый июль, на скамейках рядками сидели мамаши, вязали и окрикивали своих чад, которые метались из конца в конец маленького дворика, обрамленного зарослями прохладных кустов.

Картина манила в себя. Ее правильность, реальность, тысячекратно большая, чем реальность пустыря и гаражей, пронзала; и искры летнего солнца, пробившиеся сквозь мутное стекло, заставляли его часто смаргивать.

— А я тибя знаю, — сказали басом за его спиной. — Ты дядя Андлей из шестой квалтилы. Кибилнетик.

Он обернулся, все-таки вздрогнув от неожиданности. Давешняя девчушка стояла у него за спиной, почему-то уже без мяча, и глядела, надув губы.

— Ага, — зачем-то сказал он. Он и впрямь был Андреем, окончившим кибернетику, хотя жил не в шестой квартире и определенно не здесь.

Через секунду он начал сомневаться в этом. Через две перестал.

Андрей еще немного постоял у окна, разглядывая площадку. Удивление, и без того слабое, померкло, он все тверже знал, что немыслимое событие — самое естественное из всего, что могло произойти здесь в этот день. Страха же не было вовсе. Он сильнее испугался бы не только брошенного аварийного дома, но и пресловутого клуба, в который ему пришлось бы наниматься.

Потом он подумал, что пора уходить. И острое, самое острое из всех чувств, какие он когда-либо испытывал, — стремление остаться здесь — скрутило его так, что он впился пальцами в лупящийся беленый подоконник, будто чья-то угрюмая воля силком тащила его назад.

Тут же он узнал, что может решать; перед ним — не дразнящий мираж или негаданный подарок, а лишь то, что есть. Злое право выбора принадлежит ему так же, как право дышать…

И его нежелание вмиг овеществило все три этажа дома за пустырем, несколько улиц вокруг, полных зелени, а он уже знал, что дверь вовне находится в магазине-стекляшке за углом, нужно пойти туда, взяться за ручку, и отчаянно, исступленно пожелать вернуться.

Он пошел.

Купил в стекляшке хлеба, моркови, колбасы и боржома, заплатил в каком-то сомнамбулическом состоянии, даже не осознав, сколько и чего, и вернулся в дом. Ключи от квартиры нашлись в кармане штанов.

Все еще в полусне Андрей обошел ее — две комнаты, кухню, ощупал неновую мебель — ее вид пробуждал к жизни чужие — его — воспоминания: о том, как покупал, как спал на диване, как прожег стол сигаретой. Так, казалось бы, намертво забытые алгебраические формулы оживают, стоит открыть обветшавший, пожелтевший учебник — и вместе с ними возвращаются прокуренный голос математички, унылый линолеум, пахнущий половой тряпкой, и тупое плоское лицо соседа по парте.

Он прожил несколько дней. Сам Андрей думал об этом так, как люди думают редко. «Я прожил эти дни там-то» или «таким-то образом», но не «я прожил»; такое чувство, возможно, испытывают больные или солдаты… Он будто с усилием продирался сквозь время и место, шел по грани яви и сна. Во сне он ходил по магазинам, читал, прибирался и готовил немудрящую холостяцкую пищу, спокойный и всем довольный. С каждым новым пробуждением нежелание возвращаться было все жарче, но он все же силился понять, — скорее по привычке, чем из настоящего стремления.

Потом отпуск кончился.

И нежелание родило институт, в котором он работал. Дверь оказалась там, на другом конце маленького городка, единая с дверью в подсобку, где хранились обляпанные краской ведра и какой-то хлам, и нужно было только пожелать…

Однажды он столкнулся на лестнице с девушкой в платье рюмочкой и белых туфлях. Ее подвитые черные волосы блестели точно так же, как у толстой малышки, которую он встретил на лестнице в первую минуту жизни. Но кроха никак не могла вырасти за прошедший месяц, так что верней всего приходилась Юле племянницей или двоюродной сестрой. Он хотел спросить у Юли, но все время забывал.

Они держались за руки и сидели на подоконнике. Ходили в парк и в Дом Культуры. Выяснили, что ей ни с того ни с сего приспичило повидать родню, и она сорвалась в Подмосковье из Ижевска. Решили, что это судьба.

Теперь он был женат. Сквозь строки своей диссертации он видел квартиру, по которой ходила красивая женщина. В квартире ласково пахло свежей едой и чистым телом. Теперь дверь была в городе Ялте, в одном из мрачноватых, расположенных вдали от моря маленьких кафе.

Вскоре они уехали в Сочи.

Сон длился, но теперь он просыпался все реже. У него было много дел. Юля болела, он сам болел, и в квартире, ворча, хозяйствовала двоюродная тетка. Он ни с того ни с сего забросил диссертацию, накатавши статью по теме, чуждой его предмету. Статью много хвалили и дали премию, которую он целиком ухнул на подарок жене. Тогда он первый раз в жизни вошел в ювелирный.

Оказалось совсем нестрашно.

На следующую премию он усовершенствовал свою ЭВМ. «Апгрейднул компьютер», — сказал почти чужой человек из памяти и Андрей с раздражением отмахнулся от диких нерусских слов. У него была персоналка, огромная, как холодильник, но приятно удивлявшая своей мощностью. Сеть — в ней были страницы болгарские, польские, немецкие и куча других, но ни одной англоязычной, — по выделенной линии, за которую он честно платил каждый месяц два рубля пятьдесят копеек.

Сознание того, что он что-то значит в этом мире прогнало с его лица выражение затравленной покорности, в глазах появилось сухое пламя, свойственное настоящим мужчинам. Он стал заниматься спортом и жена с гордостью брала его под руку, когда они с коляской гуляли в парке.

Телевизор он не смотрел, но Юля, хлопоча по дому, включала радио. Обычно он не слышал его, это было одной из особенностей сна. Некоторые вещи он сознавал очень четко, как совершенно реальные, других же просто не было для него до поры до времени, как радио или партсобраний, но постепенно, пропитываясь этим бытием, он получал все больше и больше. Радио говорило о разведке недр, ударном труде колхозников, постройке «Мира-2», — и событии, грядущем, как наступление коммунизма, сладком, как долгожданная свадьба — полете на Марс.

Проснувшись в очередной раз, Андрей понял, что живет в Советском Союзе.

Он вскочил со стула, впервые пораженный чем-то приснившимся. Жена ушла в магазин, теща с внучком летом жила в деревне, дома он был один. Походил по квартире из конца в конец, мелко дрожа: то мерещилось, что очертания мебели и стен расплываются и тают, обнажая бесцветное ничто, сквозь которое просвечивает глухая кирпичная стена и мрак, то вдруг окружающее становилось такой гранитной истиной, что он сам делался призраком.

Что-то здесь было ненастоящим.

…магазины без дефицита, гнилья и очередей. Незнакомая фамилия генсека. «Мир-2». Уже привычная европейская чистота улиц и бескомпромиссный Комитет экологии. Сеть и персоналки огромной мощности.

Чересчур хорошо для реальности. Даже альтернативной.

Он подошел к запирающемуся книжному шкафу, где хранил литературу с ограниченным доступом. Таких книг у него было немного: Библия, Дао дэ цзин, Роза мира, Полная история религий в четырех роскошных томах, и ПСС Солженицына, которое он от скуки так и не дочитал; далеко ему было до Кольки, который, по слухам, собрал у себя чуть ли не все, что выпускалось Союзцензурой для совершеннолетних психически здоровых людей, включая «Историю О» и руководства по черной магии…

Андрей стоял перед распахнутым шкафом, не взяв в руки ни одной из книг и думал, что вот, первый раз в жизни галлюцинирует. Слышит голоса, в точности как где-то читал. Один голос он узнавал каждый раз: сбивчивый и немного испуганный, похожий на его собственный, но все же чужой. Другие, — или же один, менявшийся от раза к разу, — были странными, безмятежно-неторопливыми, и говорили наполовину сами с собой…

— Что это, что? — спрашивал нервный.

— …в пучине вероятностных вселенных есть место, где обретают покой умершие страны, — задумчиво отвечали ему.

— Да не было никогда такой страны! — вскрикивал собеседник. — Это благостная выдумка, призрак чьей-то бесхвостой мечты. И здесь нет покоя, — тише добавлял он. — Здесь пишут книги, разведывают недра и летают в космос…

— Возможно, и покой имеет разные лица… — собеседник пожимал невидимыми плечами и отдалялся…

— Да что это?

— Быть может, место, созданное для тебя… — этот голос не отвечал, а лишь предлагал версии. — Твоими собственными снами и желаниями. Или чьей-то немыслимой мудрой волей…

— Я никогда не мечтал об этом. Я хотел выиграть много денег или квартиру. Устроиться на работу в крупную фирму. Я не видел во сне идеальный, никогда не существовавший Советский Союз!

— Ты зашел в аварийный дом, — сказал новый голос, металлический и насмешливый. На мгновение Андрею показалось, что это женщина. — Тебе на голову упала балка или кирпич. Припомни, не видел ли ты длинного белого коридора или, скажем, света в конце?

— Я не мертв!

— Смерти вообще нет, — назидательно сказал первый голос, внезапно вернувшись в беседу.

Когда Андрей закрывал шкаф, из него молью вылетела фраза, не произнесенная голосами.

«Все хорошее, что создано людьми, повторяется в небесах; и се есть рай».

— Но я же не умер, — вслух сказал он, лбом привалившись к оклеенной шпоном дверце. Руки машинально провернули ключ. — Я же не умирал.

И повторил вслед за смятенным голосом, беспомощно и глухо.

— Что это?

И случилось. Однажды он пожелал вернуться, пожелал остро и неистово, и дверь вновь оказалась дверью его дома, он шагнул…

…Над головой распахнулось небо, такое темное, каким бывают только грозовые тучи, но все же чистое, безоблачное — просто оттенок такой, зацветающий лишь весной. Здесь начиналась весна, как и тогда, когда он ушел, но это была весна другого года.

Дома-за-пустырем больше не было. Ничего не оказалось в нем запредельного, подошли к нему люди и экскаваторы, дом снесли и построили на его месте другой, повышенной комфортности, облепленный спутниковыми тарелками, обсаженный квелыми деревцами. Земля под ногами была схвачена новым асфальтом, чуть в стороне сирые розы пылились в пузатых вазонах и высился бетонный забор.

От забора к нему приближались двое — сотрудник частной охраны и женщина, роскошно и неестественно одетая, как сошедшая с подиума модель. Женщину волокли за собой два чудовищных мастино, чьи поводки она судорожно сжимала маленькими ручками с наращенными акриловыми ногтями. Ногти были грязновато-красного цвета, как языки собак.

Она прошла мимо, посмотрев на него так, как смотрят на тумбу или скамейку, и скрылась в подъезде, рванув за собой шумно нюхавших его псов. Окрика бодигарда Андрей уже не слышал.

…он узнал ее лицо, красивое, золотисто-смуглое, обрамленное блестящими черными волосами. Лицо его жены.

От желания вернуться у него потемнело в глазах, в ушах нарос звон и белые, некогда знакомые стены вдали над забором превратились в белую маску врача, над которой вспыхнули небесно-синие внимательные глаза и солнце… солнце в окне реанимации, вышибавшее слезы из его глаз.

— Занавесьте окно! — услышал Андрей и синие очи исчезли — врач отвернулся.

— Нет… нет, — слабо, беззвучно прошептал он. — Не надо…

И потом, утопая в солнце, слышал обрывки приглушенного разговора за дверью. Юля неразборчиво щебетала сквозь слезы, голоса докторов были ниже и медленней, и он разбирал слова: «видный ученый… конечно… переутомление, ранний инфаркт… теперь бывает…»

Он уснул, улыбаясь.

Дверь все еще существовала, хотя теперь это была дверь шкафа с оборудованием на лунной станции, но недосягаемость выхода его не тревожила.

Теперь он жил в доме за пустырем.

19.05.2003