"Леди в зеркале" - читать интересную книгу автора (Бронте Элен)

Глава 3 Марианна

«Мои родители не любят друг друга». Марианна перелистнула дневник и улыбнулась, вспомнив урок, полученный в тот давний день, когда ей едва исполнилось двенадцать. Ее родители так часто ссорились из-за денег, что маленькая Софи пугалась и пряталась по многочисленным закоулкам старого дома, откуда ее, рыдающую, извлекала нянька, а Марианна клялась себе, что, когда вырастет, обязательно придумает, как достать много-много денег. И тогда мама больше не будет хмуриться, а отец сможет все время рисовать картины — те, какие захочет, а не те, что хорошо продаются.

Вот и тогда, пасмурным осенним днем, родители поругались. Мать девочек, мадам Совиньи, сердилась на месье Совиньи с самого утра. Вина ее супруга состояла в том, что он, вместо того чтобы рисовать пейзажи с видами университета, которые так хорошо покупались, написал еще один ее портрет. Марианна не могла понять, почему маменька не радуется — ведь она была прелестна на новом портрете, в сером переливающемся платье и с этими своими рыжими локонами, вокруг которых обмотана нитка жемчуга. На картине отец изобразил ее моложе, чем сейчас, и Марианна была уверена, что на свете нет второй такой красавицы, как ее мать. Впрочем, вторая как раз существовала — девочка знала, что ее матушка имела сестру-близняшку, которая много лет назад куда-то уехала, и никаких известий о ней родные не получали. Так что мадам Совиньи оставалась единственной обладательницей неповторимой в своем очаровании внешности, почти не меняющейся с годами. Впрочем, отец часто говорил, что малышка Марианна — копия своей матушки и будет такой же красавицей, когда вырастет. Он рисовал обеих дочерей, вместе и порознь, и Марианна всегда терпеливо позировала, в отличие от черноглазой вертлявой Софи, неспособной в силу младенческого возраста и живого характера усидеть на одном месте хотя бы четверть часа.

Как бы там ни было, мадам Совиньи отнюдь не разделяла пристрастий своего мужа к семейным портретам — она сама недурно рисовала, по крайней мере для младших школьниц, которым преподавала основы живописи до того момента, когда они подрастали и ими начинал заниматься месье Совиньи, подлинный художник.

Мадам ругала супруга за бесполезное растрачивание времени и дорогих красок, так как и то и другое он мог потратить с гораздо большей пользой.

— Моя дорогая, но ведь мне удалось продать портрет! — оправдывался, как и всегда, бедный папенька. — Какой-то приезжий англичанин купил его для своей коллекции французской живописи. А на эти деньги мы вполне сможем заказать новые платья для тебя и девочек.

— У нас достаточно платьев! — отрезала не смягчившаяся супруга. — Деньги понадобятся на ремонт класса, крыша уже давно протекает, и скоро у нас вообще может не остаться учениц! А на одни ваши картины нам не прожить!

Расстроенный месье Серж поцеловал жену в макушку, предложив использовать их скудные средства так, как она считает нужным, и отправился в крошечную мастерскую — рисовать ненавистный пейзаж с башнями университета.

Вот тогда Марианна и задала вопрос, который уже несколько месяцев мучил ее:

— Мама, вы с отцом не любите друг друга?

Мать невесело улыбнулась и присела на продавленный диванчик рядом с дочерью, одновременно не переставая прислушиваться к тому, что происходило в недрах старого дома: где-то плакала Софи, ученицы нестройным хором декламировали стихи в одном из классов, кашляла в своей комнатке старая служанка, которую давно пора было уволить, но мадам Совиньи не находила для этого сил и нужных слов. Сколько помнила Марианна, ее мать всегда была напряжена, вытянута в струну, готовую тотчас же подать тревожный сигнал, если что-то в доме пойдет не так, как положено. И сейчас она неодобрительно поджала губы, правда, неизвестно, по какому поводу, после чего заговорила с дочерью серьезно, по-взрослому:

— Когда-то очень давно мы с твоим отцом очень любили друг друга. А когда любишь слишком сильно — любовь однажды сгорит, оставив после себя руины, из-под которых внезапно пробивается на свет все то, что было неважным до сих пор: отсутствие денег, знакомств, разность характеров… да мало ли что.

— Значит, сильно любить плохо? — Марианна очень хотела понять все сразу — нечасто мать разговаривала с ней как с равной.

— Я бы не хотела, чтоб ты повторила мою судьбу, Я уже рассказывала тебе, что много лет назад я уехала из Англии, чтобы быть вместе с твоим отцом. И моя тогдашняя неосмотрительность очень дорого стоила всей нашей семье.

Марианна слышала эту историю, и до сих пор она казалась девочке невероятно романтичной, как красивая сказка, — ее мать, молодая девушка, полюбила своего учителя рисования и покинула родину, чтобы выйти за него замуж и жить с любимым в чужой стране. Только сегодня она узнала от матери всю правду: у ее избранника не было ни замка, ни слуг, ни кареты — всего того, что непременно имели молодожены в сказках. И никто не мог им помочь, родственников у месье Совиньи во Франции тоже не было. Сначала влюбленным все это казалось преодолимым, они путешествовали по городам, ища, где лучше всего устроиться жить, и везде рисовали пейзажи, часть из которых удавалось продать, а часть до сих пор лежала в большой папке на верху шкафа. Молодая мадам Джун Совиньи, не смущаясь, продавала свои платья и те немногие драгоценности, которые у нее были с собой, чтобы им было что есть на завтрак и где ночевать, но через несколько месяцев такой жизни перед супругами замаячила нищета — не слишком много было желающих покупать картины в стране, измученной трагедией революции.

Следовало что-то менять, и молодожены, успевшие в своем путешествии добраться до Монпелье, решили здесь и остаться. На последние деньги они сняли комнатушку в старом доме, и месье принялся искать работу учителя, а мадам пришлось подрабатывать служанкой. Вместе с рождением Марианны начались их ссоры — Джун уже не могла работать, а денег не хватало на самое необходимое. Все же Сержу наконец повезло — он устроился учителем сразу в несколько семейств побогаче, и они сняли часть этого дома у старушки — одинокой вдовы. Тогда-то деятельная Джун и придумала открыть в домике школу для девочек из не слишком богатых семейств, которые не могли посылать своих детей в пансион. Старушка-хозяйка была рада появлению в ее доме молодой жизни и охотно соглашалась присматривать за малышкой Марианной. В эти годы и самые родовитые семейства потеряли столь многое, что их детям грозило остаться необразованными, и недорогая школа оказалась прекрасным выходом. Манеры мадам Совиньи и ее супруга были безупречны, а красноречие Джун, расписавшей перед изумленными родителями все прелести английской системы образования, которую она собиралась внедрять в своей школе, не пропало понапрасну. Первое время Джун не гнушалась ходить по солидным, но явно запущенным домам лично, уговаривая каждого, кто готов был ее слушать, а позже ученицы сами потекли в школу, пусть и не рекой, а маленьким, но неиссякаемым ручейком.

Марианне было пять лет, а ее сестренке всего год, когда добрая хозяйка домика умерла, оставив его в наследство семье Совиньи как благодарность за то, что они скрасили годы ее одиночества, а школа к этому времени уже приобрела устойчивую репутацию приличного заведения.

И все же денег не хватало — ученицы не могли платить много, а подрастающим детям требовалось все больше необходимых вещей. Месье Совиньи все свободное время посвящал живописи, продавая приезжим виды Монпелье, но его жена, измученная годами борьбы с нищетой, не упускала возможности попенять ему на ее загубленную жизнь.

— Бот видишь, я даже не помню, когда любовь исчезла, — закончила Джун свой рассказ.

Зато она прекрасно помнила наставления своей матери, но только через много лет поняла, насколько та оказалась права, предостерегая дочерей от необдуманного брака. И теперь, считала Джун, настало время начать внушать дочери те принципы, от которых она сама отказалась.

С того первого откровенного разговора прошло уже семь лет, и мадам Совиньи могла гордиться своими успехами воспитательницы — ее старшая дочь неукоснительно соблюдала материнские заветы. В положенное время у подрастающей барышни появились кавалеры из родственников приходящих в школу учениц, и она охотно флиртовала с каждым симпатичным мужчиной, не позволяя своему сердцу хоть сколько-нибудь потеплеть. Как бы ни были благородны и галантны французы, Марианна оставалась слишком англичанкой, чтобы верить их пылким признаниям, не подкрепленным солидным достатком.

К сожалению, денег в семье по-прежнему не хватало, и на приличное приданое могла рассчитывать только одна из девочек, да и то в отдаленном будущем. Но если Софи еще могла подождать несколько лет, Марианна скоро превратилась бы в перезрелую красотку, пополнив компанию трех школьных учительниц — сплошь старых дев из почтенных семей.

Несколько раз в неделю Марианна ходила к соседке из домика напротив — престарелой мадам Поташ — читать ей новые романы, которыми старушка увлекалась со времен своей молодости. Она всегда живо интересовалась делами соседей, и появление школы долгие годы развлекало ее, как и ее подругу, хозяйку домика, в котором Совиньи устроили школу. Когда зрение перестало позволять мадам Поташ читать или наблюдать в окошко за происходящим на улице, она пригласила для этих целей Марианну, пообещав упомянуть девушку в своем завещании. Приветливая, любезная мадемуазель Совиньи понравилась старушке, и только Марианна знала, как ненавистны ей эти часы в маленькой душной комнате, когда одну и ту же главу надо было перечитывать по три раза, так как мадам Поташ к старости утратила не только хорошее зрение, но и слух, да еще и могла вздремнуть во время чтения.

Несколько недель назад мадам Поташ скончалась во сне, оставив свой домик семье бывшей служанки, преданно ухаживавшей за ней почти пятьдесят лет, а некоторую сумму денег — как и обещала — мадемуазель Марианне Совиньи. Денег было слишком много, чтобы потратить их на безделушки и платья, и слишком мало, чтобы составить приданое.

— Милая девочка, пора бы нам как следует подумать о твоем будущем, — этот разговор состоялся у матери с дочерью не в первый раз, но только теперь он повлек за собой конкретные действия.

Мадам Совиньи привыкла полагаться на разумные суждения старшей дочери и ее помощь в школе, но настала пора отпустить ее от себя.

— Мадам Поташ любезно оставила тебе денег, — мать искренне радовалась за нее, и Марианне пришлось улыбнуться. — Конечно, по твоему лицу я вижу, что их слишком мало, чтобы сделать тебя счастливой. Но не у всякой девушки есть и эта сумма, чтобы начать подъем к вершинам успеха.

Озадаченная, Марианна сморщила чуть вздернутый носик.

— О каких вершинах вы говорите, маменька?

— Аля девушки существует только одна вершина — брак с состоятельным человеком, — назидательно произнесла мадам Совиньи, при этом лукаво подмигивая дочери.

Читатель, помнящий юную Джун Олдберри, может вопросить: «Что с ней сделала жизнь?!», но мы не станем грешить против истины и слегка утешим читателя, добавив к образу утомленной, не очень счастливой женщины несколько штрихов, в которых только и проявлялся нынче прежний веселый и легкий нрав Джун.

Марианна нечасто лицезрела мать в шутливом настроении, и увиденное ей понравилось — она на мгновение представила, как блистала бы ее матушка в салонах или даже при дворе, будь она богата.

— Но за кого я могу выйти здесь замуж? Все наши знакомые давно похоронили свои титулы в заросшей бурьяном земле своих поместий, университетские профессора и то богаче нашей знати!

— Монпелье — это еще не вся Франция, а Франция — не весь мир, дорогая, — усмехнулась Джун Совиньи. — Ты гораздо больше походишь на меня, чем на своего отца, а значит, у тебя есть еще одна родина, которая примет тебя и поможет обрести счастье и благополучие. Англия.

Это слово означало до сих пор для Марианны недосягаемую мечту. Много лет мать не заговаривала о покинутой ею стране в таком тоне. После первого откровенного разговора последовали другие, и Марианна узнала, что ее матушка несколько раз писала своим родителям, желая примириться с ними. Боясь суровости матери, юная мадам писала своему отцу, умоляя простить ее побег и оправдывая свой поступок горячей любовью, но ответ пришел от матери. Миссис Олдберри кратко сообщала, что ее муж нездоров и его не стоит беспокоить всякой чепухой. Сама она также не собирается иметь с миссис Совиньи никакого дела, памятуя о позоре, который она навлекла на своих родных и который заставил ее родную сестру мисс Энн Олдберри поспешно уехать из дома и страны, чтобы начать новую жизнь в дальних краях, где о ее бесчестной сестре никто никогда не слышал. Джун сделала еще две попытки, но на другие ее письма ответы не пришли вовсе, и она перестала если не думать, то по крайней мере говорить об Англии.

А теперь она предлагает поехать туда своей дочери!

— Но как же я смогу отправиться туда совсем одна? И что я там буду делать?

— Твоя тетя Энн не побоялась отправиться за океан, хотя могла остаться с родителями после моего отъезда, — мадам Совиньи горестно вздохнула при этих словах. — Справишься и ты. Англия не так уж далеко, и ты сможешь навещать нас, когда хорошо устроишься. Что касается твоего занятия — ты будешь искать себе мужа.

— Разве в Англии это проще сделать, чем здесь? — Марианна никак не могла заставить себя обрадоваться открывающимся возможностям.

— Разумеется! Английская знать никуда не делась, это же не англичане придумали гильотину!

Ограничившись отрубанием головы только одному королю, они быстро сообразили, что не стоит истреблять цвет нации самостоятельно, для этого вполне хватает войн. Так что количество молодых состоятельных наследников на острове вполне тебя устроит.

Марианна опять не сообразила, шутит мать или говорит серьезно, и это было и ново, и странно для нее.

— Но как я смогу познакомиться с ними? Меня не примут в обществе просто так, эти родовитые семейства будут смотреть на меня свысока, как на иностранку, к тому же нищенку!

— Я обо всем подумала, дитя мое, — утешила мать. — У матери Одиль, подружки нашей Софи, есть родственница, мадемуазель Меньян, служащая гувернанткой в одном из богатых английских семейств. Много лет она помогает молодым француженкам устроиться боннами и гувернантками в английские дома, сейчас словно бы даже модно иметь в доме французскую прислугу из хороших семей. Мать Одиль согласилась написать ей и попросить найти тебе место.

— И вы полагаете, меня примут? — Марианна в этом очень сомневалась.

— Конечно же! У тебя столько несомненных достоинств, и прежде всего образование — ты одинаково хорошо говоришь на английском и французском, чем не может похвастаться ни одна английская учительница, не говоря уж о француженках, которые говорят по-английски совершенно невыносимо — вспомни наших учениц! И обладаешь всеми знаниями для обучения подрастающих леди манерам, языкам и танцам.

— Если вы так говорите, значит, вы правы, маменька. Но как это приблизит меня к замужеству? Кто обратит внимание на какую-то гувернантку?

— С твоей внешностью ты никогда не будешь смотреться как «какая-то гувернантка»! И потом, ты же не думаешь, что тебе будет предоставлено все желаемое безо всяких усилий с твоей стороны? — мать, казалось, была даже разочарована. — Я предлагаю тебе возможность, а дальнейшее зависит от твоих усилий и способностей. В свое время мне не составило никакого труда найти себе богатого жениха, но я пренебрегла им ради твоего отца. Надеюсь, ты поступишь правильно!

Это была еще одна история, о которой Марианна до сих пор не слышала, и, судя по всему, мать не собиралась излагать ей подробности. Не желая производить впечатление вялой, бездеятельной девицы, Марианна не стала приставать к матери с расспросами, сосредоточившись на своих заботах.

— Я постараюсь приложить все усилия, чтобы оправдать ваши ожидания! — твердым, решительным тоном заявила девушка.

— Вот и прекрасно, я сейчас же отправлюсь к матери Одиль, — мадам Совиньи не любила откладывать исполнение принятого решения. — А тебе надо подумать, как разумно потратить наследство — его должно хватить на путешествие, нарядные платья и на то, чтобы прожить до того, как устроишься на хорошее место.

Через три недели пришло письмо от мадемуазель Меньян с любезным согласием помочь своей юной соотечественнице. Новые наряды были сшиты и тщательно упакованы, дилижанс заказан, и Марианне оставалось только проститься с родными перед дальней дорогой в неведомую жизнь в новой стране.

Она еще немного полистала дневник, улыбаясь и хмурясь попеременно, пока наконец на ее хорошеньком личике не застыло выражение задумчивой грусти.

Что же делать с дневником теперь, когда она уезжает в Англию? В пути багаж может затеряться, а дорогие ей записи — попасть в чужие руки, а этого Марианна хотела меньше всего — слишком много ее девичьих секретов хранила эта небольшая книжица в зеленом кожаном переплете.

Оставить дневник дома не менее опасно — ее младшая сестра Софи уже не раз пыталась проникнуть в тайны сестрицы, и только бдительность Марианны каждый раз спасала дневник от обнаружения неуемной девочкой в одном из потайных местечек.

Оставалось только одно — уничтожить книжицу.

Что ж, у нее начинается новая, самостоятельная жизнь, и этот романтический жест вполне можно счесть прощанием с детством. Символично и наверняка наилучшее решение проблемы для практичной девушки, склонной иногда к театральным приемам. Ласково и словно бы извиняясь Марианна провела рукой по потертой зеленой коже обложки, взяла дневник и направилась в единственное место в доме, — где регулярно топилась печь, — в кухню.

Все остальные комнаты отапливались только в случае сильных холодов, но в теплом климате южной Франции они редко угрожали гостиным и спальням местных жителей.

Марианна прекрасно знала, что в это время застанет у плиты только одну кухарку Луизон, которая исполняла свой ежедневный ритуал — в перерыве между приготовлением завтрака и обеда почтенная женщина позволяла себе пару десятков минут поблаженствовать за большим кухонным столом в обществе только что испеченных пончиков.

Марианна и Софи неизменно являлись в кухню, чтобы налить стакан молока и выпросить у Луизон свежий пончик — растущим организмам не хватало того скромного завтрака, который был заведен в доме их матерью.

Когда Марианна вошла в обширное низкое помещение в цокольном этаже дома, Луизон как раз откусывала от пончика и только кивнула девушке в сторону блюда, стоявшего на полке за ее спиной. — Софи уже была здесь? — осведомилась Мари анна на всякий случай.

Луизон так же молча кивнула, не переставая же вать, — мадам потратила несколько лет, пытаясь отучить ее говорить с набитым ртом.

Пряча книгу в складках платья, Марианна не спеша обошла сидящую за столом кухарку, одной рукой взяла с блюда пончик, а другой небрежным жестом бросила дневник на кучу угля, горевшую в печи в ожидании кастрюли с рагу, которым Луизон собиралась сегодня потчевать семью Совиньи.

Поблагодарив Луизон улыбкой и ласковым словом, Марианна так же неторопливо вышла из кухни, чувствуя, как с души у нее свалился груз — теперь ей не надо будет постоянно придумывать новые тайники для дневника. А на новом месте, как только у нее появится постоянное местожительство, она заведет новый — слишком уж она привыкла записывать свои мысли, это помогало ей увидеть описываемые события как бы со стороны и принять, в случае надобности, обдуманное решение.

Едва Марианна успела подняться по лестнице, как в кухню с умильно-жалостливым лицом проскользнула четырнадцатилетняя Софи. Недовольная тем, что ее снова отрывают от заслуженного отдыха, Луизон нахмурилась, и Софи, сложив ладошки перед грудью, умоляюще зачастила:

— Ах, Луизон, пожалуйста-пожалуйста, можно мне взять еще один пончик! Ко мне внезапно забежала Одиль, и я отдала ей свой.

Софи была любимицей кухарки и прекрасно пиала об этом. В отличие от сестры, похожей на мать необыкновенно, за исключением вьющихся полос, а следовательно, выглядевшей больше англичанкой, иностранкой в глазах Луизон, Софи походила больше на отца и являлась истинной маленькой француженкой.

Сменив гнев на милость, Луизон так же, как и несколько минут назад ее сестре, кивнула Софи и вернулась к своему занятию.

Подскочив к блюду с пончиками, Софи уже собралась прихватить не один, а два (на самом деле предлог с Одиль был надуманным, и она хотела угостить симпатичного мальчишку из зеленной лавки), когда ее быстрые темные глазки углядели на куче угля в печи какой-то необычный предмет.

— Луизон, ах, Луизон, что это у тебя горит? Похоже, какая-то книга! Разве можно сжигать книги, нам что, не хватает угля?!

На этот раз Луизон пришлось-таки прервать чаепитие и подняться из-за стола. Она подошла к Софи и с недоумением уставилась на содержимое очага.

— Верно, книга. Не иначе, мадемуазель, это ваша сестрица положила ее, когда давеча зашла за пончиком. Видно, так и надо, может, это непристойная книга, и лучше ее сжечь.

Но Софи уже углядела на только что занявшейся странице знакомый почерк. Логадка заставила ее едва не подпрыгнуть на месте и начать трясти кухарку за рукав:

— Луизон, я знаю, что это за книга! Ее подарил Марианне поклонник, который ей не нравится. Прошу тебя, достань ее, пока не сгорела совсем! Ах, Луизон, ну скорее же!

— Но зачем доставать, если она не нужна вашем сестре? — бедная женщина иногда не могла понять этих мадемуазелей — что поделаешь, иностранная кровь.

— Ей не нужна, а я почитаю. Ты же знаешь, как книги дороги, мне покупают их так мало, да и то только нужные для учения. Боже мой, обложка почти сгорела, сейчас загорится все внутри, да сделай же что-нибудь, Луизон!

Кухарке ничего не оставалось, как исполнить прихоть своей любимицы. Кочергой она торопливо выгребла книгу из очага, оставив на металлической решетке, на которой обычно сушилась мокрая обувь обитателей дома.

— Не думаю, чтобы она сильно попортилась, обложка толстая и защитила бумагу, хотя прочесть можно будет далеко не все, — заметила она, тряпкой сбивая пламя с книги.

— Ничего, я ее отчищу и додумаю то, что сгорело. Будет еще интереснее, — тут же нашлась Софи, желая поскорее унести книгу, пока кухарка не разглядела рукописные страницы.

— Осторожнее, мадемуазель Софи, обожжете пальчики, да и платье запачкаете, — причитала Луизон над своей любимицей.

— Ничего страшного, я возьму ее прямо так, а тряпку потом принесу обратно, — прижимая к груди свое сокровище, торопилась Софи покинуть кухню.

— А что же вы скажете вашей сестрице? — резонно заметила кухарка.

— А мы ничего не скажем ей, милая, милая моя Луизон. Она и не узнает, а когда я прочту книгу, и ее окончательно сожгу или подарю Одиль, у нее тоже маловато книжек, — вдохновение пока помогало Софи, но пора было покидать сцену.

— Может, я и напрасно вам во всем потакаю, мадемуазель, — раздумчиво произнесла Луизон, — да вроде вреда от этого никому нет, будь по-вашему.

Забыв про повод своего визита на кухню, Софи понеслась в свою комнатку, чмокнув на бегу добрую женщину в щеку, и вполне удовлетворенная этой лаской Луизон занялась рагу, на ходу дожевывая последний положенный ей пончик.

Запершись в своей крошечной комнатке, Софи едва дождалась, пока книга остынет настолько, что ее можно будет читать — поливать драгоценные записи водой она, к счастью, не решилась. Обложка и впрямь защитила большую часть содержимого, хотя по краям страницы успели обгореть, оставив многие предложения незаконченными. От книжки шел неприятный запах горелой кожи, и Софи торопливо открыла окно, опасаясь, что он привлечет внимание матери или сестры.

Теперь, когда вожделенный дневник попал ей в руки, Софи намеревалась не спеша насладиться секретами Марианны. Она вовсе не была злонамеренной девочкой и собиралась использовать полученные знания против сестры, только если та причинит ей какую-нибудь обиду, что, по правде сказать, случалось довольно часто.

По мнению Софи, раз уж дневник так тщательно прятался, он обязательно должен был скры вать какие-то тайны, тем более что перед отъездом Марианна решила его сжечь. Правда, воображение младшей мадемуазель Совиньи пока могло вме стить только истории о поклонниках, наличием каковых она собиралась шантажировать или поддразнивать сестру.

Бережно переворачивая обугленные страницы, довольная девочка сперва нашла достаточно подтверждений своим ожиданиям, но несколько последующих страниц поразили ее так сильно, что отбили всякую охоту даже заикаться Марианне о том, что она читала дневник.

Оставшиеся до отъезда сестры дни Софи старалась попадаться ей на глаза как можно реже, обычно провожая Марианну тревожным взглядом из какого-нибудь тайного местечка, которые в старом доме находились во множестве.

Софи вздохнула с облегчением, только когда после шумного прощания Марианна устроилась в дилижансе и тот наконец с грохотом повернул на соседнюю улицу, оставив после себя облако пыли и воспоминаний.

Марианна старалась путешествовать как можно более экономно, расходуя свои небольшие средства только в случае крайней надобности. Ее внешность помогала в этом намерении — довольно часто улыбка девушки заменяла мальчишке-носильщику или лакею в гостинице мелкую монету за их услуги. Но все же она необыкновенно устала к моменту прибытия в Кале, откуда собиралась продолжить путь уже на корабле. Морские волны не оставили следа на ее самочувствии, и Марианна с удовольствием проводила время на палубе, жмурясь от солнца и соленых брызг. Конечно же, среди пассажиров у нее тут же появились поклонники-англичане, и Марианна решила попробовать выступить перед ними в роли англичанки — сумеет ли она сыграть эту роль убедительно, не выдав в себе иностранки?

Ее имя по-английски звучало как «Мэриан», а фамилию ей мать предложила взять свою девичью — Олдберри. Марианна собиралась примерить на себя образ англичанки или француженки в зависимости от того, кого пожелают иметь в гувернантках ее будущие хозяева — француженку с примесью английской крови или англичанку, выросшую во Франции.

Никто из ее новых знакомых не догадался, что видит перед собой не английскую леди, столь безупречны были ее выговор и манеры, зато сами они в глазах Марианны не выглядели достойными внимания. Ей удалось завязать несколько знакомств, на которые в будущем можно было рассчитывать хоть сколько-нибудь, но Марианна не обольщалась предположениями, что ей удастся удачно устроиться, не доехав даже до берегов Британии.

Путь до Лондона показался девушке менее уто мительным: дороги явно были лучше, располагав шиеся вдоль дороги гостиницы — приличнее, а прислуга — румянее и любезнее, чем в ее бедной Франции. Правда, здесь гораздо меньше ценили улыбки в качестве оплаты за мелкие услуги, и Марианне чаще приходилось открывать свои нетолстый кошелек.

По прибытии в столицу за пару монет ей охотно указали приличный недорогой пансион для юных леди, зарабатывающих себе на жизнь трудом учительницы или продавщицы в модной лавке. Устроившись, Марианна сперва решила присмотреться к новым соседкам — как они говорят, что носят, как ведут себя. Ей не хотелось выбиваться из общей картины, тем самым выдавая свое иностранное происхождение и давая повод злоумышленникам использовать ее незнание столицы. Через пару дней она убедилась, что отличается от барышень, делящих с ней стол и кров, только манерами и некоторыми деталями туалета, причем если первые были у нее значительно лучше, то вторые — пикантнее, как и все французские дамские принадлежности.

Успокоенная, она наконец надумала направиться к мадемуазель Меньян для знакомства и обсуждения ее возможного будущего. Дом семьи Смол-гроув, в котором жила мадемуазель Меньян, находился на широкой улице, застроенной внушительными зданиями с элегантной отделкой, ничем не напоминавшими скромный район, в котором поте лилась мадемуазель Совиньи. Отпустив извозчика за пару кварталов, она решила немного прогуляться, прежде чем встретится с мисс Меньян. Как бы девушка ни была уверена в себе, она все же ощущала волнение — а вдруг пожилая француженка и сможет ей помочь, деньги вскоре закончатся, и что Марианна тогда станет делать? Просить денег у родных она бы ни за что не стала — история жизни ее родителей была хорошим примером, как люди могут улучшить свои обстоятельства без чьей-либо помощи. И ее гордость и упрямство не позволили бы ей сразу же покориться превратностям судьбы и вернуться в родной дом, чтобы снова сидеть на шее у матери и отца.

Медленно двигаясь вдоль улицы, разглядывая богатые дома, украшенные скульптурами и вазонами с первыми весенними цветами, девушка отвлеклась от тревожных мыслей и погрузилась в. приятные грезы, когда внезапно из-за спины кто-то окликнул ее:

— Мисс Мэриан!