"Человеческий панк" - читать интересную книгу автора (Кинг Джон)

АВТОДРОМ

Мама раздёргивает шторы, говорит, который час — и я быстро одеваюсь, хватаю подгорелый тост и пулей вылетаю из дома. Прибавляю газу, завидев дребезжащий автобус, но водила, гнусно ухмыляясь, делает то же самое. Прыгаю-таки в автобус, когда тот тормозит, поворачивая — водиле уже не до смеха — поднимаюсь наверх и сажусь в самом углу, разглядываю проплывающие мимо дома — спальни, ванные, спальни, ванные… Кондуктор ковыляет наверх и пристраивает свою задницу на соседнем сиденье. Пока я отсчитываю монетки, он тестирует суставы и прочие подвижные сочленения своего скелета, изрядно поизносившиеся на автодроме жизни, в надежде, что послужат ещё. Сунув мне билет, он ищет взглядом других безбилетников, хмурится, не находит, приглаживает седые набриолиненные волосы, скребёт алюминиевую щетину и спускается вниз.

Как только он уходит, я доедаю припрятанный тост. Эти ребята считают себя не фуфлом каким-нибудь, а государственными служащими, и страшно бесятся, увидев жующего пассажира. Особенно, если это ребёнок. Чёрт, на подкладке куртки — пятно от маргарина! Почистить нечем, поэтому снимаю куртку и начинаю высасывать жир, сплёвывая на пол. Решив, что я блюю, на меня оглядывается старая кляча с переднего сиденья, и вид у неё — того и гляди сблюёт сама — варёным яйцом и прочей стариковской фигнёй. И чего её сюда понесло? Старики обычно сидят внизу. Не хочу её расстраивать и сижу молча, хотя рот полон ворса.

Прижимаюсь лбом к холодному стеклу и гляжу внутрь домов: пустые зеркала, незаправленные кровати, мебель, постеры футбольных команд, грязная посуда и пустые шприцы, блондинка в красных чулках на коленях пред голым мужиком, четыре движения её головы — и они исчезли. Я встаю и гляжу назад, но та комната уже далеко. Картинка застревает в мозгу. То, что мне нужно — распростёртая цыпочка, соскучившаяся по стоящему члену. Хочу выбросить из головы круглый зад и торчащие сиськи блондинки, стараюсь вспомнить что-нибудь скучное, но не выходит. День сегодня такой солнечный, что оштукатуренные стены выглядят приятно гладкими, а шиферные крыши отливают серебром. Автобус останавливается у газового завода — кучи ржавых канистр и блестящих труб, где-то дальше угадывается Гранд-Юнион Канал. Через мост движется поток грузовиков в облаке дыма. Грязные клочья расползаются в воздухе, запутываясь в зарослях крапивы и ежевики, оседая в густой зелёной воде канала. Вода покрыта пеной, отбросами, размокшим картоном, жестянками и миллиардом маленьких зелёных листочков, борющихся за солнечный свет, растущих в забвении. Большие тёмно-зелёные и бурые листья вдоль канала стали домом для пучеглазых лягушек.

Зажёгся зелёный, и мы трогаемся, поворачиваем налево к Аксбриджу, набираем скорость, проносимся мимо гладкостенного Манежа, мимо арендованных участков, мимо зелёных полей, их сменяют сосны Чёрного парка, чёрт побери эту блондинку… Отличная поездка, поля и деревья успокаивают, я снова буду собирать вишни, как прошлым летом — в сто раз лучше, чем сколачивать полки за 48 пенсов в час для этого идиота Виллиса. Ненавижу его — аккуратный костюм, королевские манеры, непререкаемый тон и куча любимчиков. Когда-нибудь я с ним рассчитаюсь. Взрослый и сильный, я грохну кулаком в дверь, потом проволоку его по всем коридорам, за всех сборщиков полок и девочек-кассирш. Постараюсь, чтобы он вонял — крысиным говном и пролитой горчицей, гнилой капустой и шариками яда, чтобы он на своей шкуре узнал, какое дерьмо эта его работа, а потом я вышвырну его на кучу картонных ящиков, и чтобы какой-нибудь ублюдок долго ржал над ним. Я просто оторву ему голову. Когда-нибудь.

И чего я о нём думаю, я уволился, а он — мелкая сошка в магазинчике, вообразившая себя Адольфом Гитлером. Уволившись, я набил целую сумку лосьоном после бритья на продажу и шоколадом — сожрать самому. Спрятал за мусорными контейнерами и забрал в следующее воскресенье — мой приз за год тяжёлой работы, хотя почти всё раздал. На друзьях не экономят. А фруктовый сад — это вам не магазин. Во-первых, на свежем воздухе, во-вторых, платят за то, что нарвал. Чаще вишни, но я и яблоки собирал, хочу теперь клубнику попробовать. Вишня — самое классное дерево. Яблони — тоже ничего, но на них полно всяких червей и личинок. Тянешься за огромным сочным яблоком, рискуя свернуть шею, качаешься на тонких ветках — обезьяны обзавидуются, а сорвёшь — червивое. Вишни лучше пахнут, вкуснее — обычно я даже толстею к концу сезона. Карман, конечно, толстеет меньше, но я не переживаю.

Фермер сам из Уэмбли, грубые ботинки, копна волос, ружьё за сиденьем трактора, классический образчик. Две мили до Лондона — но он считает себя сельским землевладельцем. Платит за собранное, поэтому никого не гоняет, можешь принести ящик, можешь расслабиться — никаких конфликтов. Прошлым летом я получал деньги каждый вечер — фунт или два всегда были. Когда меня одолевало благоразумие, а гордость покидала, когда мне было плевать, что меня держат за говно, и нужна была работа до следующего урожая — я шёл делать полки. Я мог бы поработать на фабрике, наврать про возраст там всякий, получить постоянную работу уборщика или курьера, неплохо заработать. Но пятнадцать лет — всё-таки маловато. В саду — сам себе хозяин, никаких вопросов, никаких городов и толп народа. Только ты и работа.

Я звоню и схожу вниз, стою на подножке, постукиваю по поручню, он дрожит в руке. Тёплый ветер дует в лицо. Автобус едет всё медленнее, за нами тащится грузовик, из него несётся матерщина и требования пропустить. Спрыгиваю на ходу, аккуратно перехожу дорогу, стою на разделительной полосе, пропуская мчащиеся машины. Здесь очень легко загреметь в морг. Иду по дорожке к фруктовому саду, между футбольными площадками и симпатичными домиками с окнами в свинцовых переплётах, с аккуратно подстриженными растениями. Поёт птица, белка сидит, почёсывается, моргает и что-то жуёт. Иду дальше, дорога остаётся позади, и мне кажется, что жить здесь всё-таки одиноко. Когда рядом соседи, доносятся голоса, смех или ссоры, чувствуешь себя в безопасности. Ночью я могу услышать чьё-то дыхание, сопение, кто-то вертится, кто-то встаёт в туалет, кто-то кидает в меня подушкой, если папа и мама на работе. Мы вместе. И тебя не убьёт псих, прокравшийся в дом. А здесь никто ведь и не узнает. Летним солнечным днём, в огромном саду просто здорово, но вот зимней ночью наверняка чувствуешь себя единственным человеком на Земле. Одиночество прекрасно, когда рядом живут люди, и ты можешь вернуться к ним, когда захочешь.

Я сворачиваю налево к ферме, подхватываю пару ящиков в сарайчике, собранном из листов рифлёного железа, и растворяюсь среди вишнёвых деревьев. На заборе висят трупики трёх воробьев — лапки стянуты проволокой, глазки открыты. В прошлом году шлялся здесь один урод, охотился на птиц. Одного воробья он подстрелил на дереве, где я рвал вишни. Он подобрал с земли маленькую аккуратную птичку, размозжил ей голову об ствол дерева, глянул равнодушно на трупик и отбросил прочь, как мусор. Я завопил, что он мог бы попасть в меня, он поискал меня взглядом среди ветвей, сказал, что успеется, в другой раз, и ушёл, ухмыляясь. Я слез с дерева, осмотрел изувеченную птицу, и весь остаток лета мечтал достать ружьё, выследить гада и отстрелить ему обе ноги. Я никогда бы так не сделал, но иногда помечтаешь вот так — становится гораздо легче. Вот как про Виллиса.

Трава, деревья, запах зелени — сразу вспоминается прошлое лето: Дэвид Боуи и его «Diamond Dogs», «Ziggy Stardust», «Hunky Dory» и «Aladdin Sane». Отличный способ забыть обо всём и в кайф поработать — ящики сами не наполняются. Платят всем одинаково, не глядя, взрослый ты там, ребёнок, если поднапрячься — можно неплохо заработать. Я пока не перетрудился, но вообще-то вдарить по работе — неплохая тема. Беру лестницу, тащу её в сад и у забора нахожу обсыпную вишню. Ставлю лестницу, пристраиваю ящик и чувствую, что всё идёт правильно. Я опять не столько собираю, сколько ем вишни, снова знаю, какая ветка меня выдержит, а какая — нет, и снова доверяю своей удаче и тянусь ещё на дюйм-другой. Быстро набираю первый ящик, начинаю второй, и вдруг чуть не падаю, услышав снизу голос:

— Сколачиваешь капиталец?

Вижу одни ноги, ползу вперёд и вижу, что это Рой, с прошлого года. Огромный цыган, под сорок, в ботинках на толстой подошве. Он бродит по югу Англии, останавливается около денгемской окружной или у брата, когда работает здесь. Работяга, мастер на все руки, большой спец по дружескому трёпу. Вот уж не думал, что он меня запомнит, но для него все — люди. Холостяк, одиночка, сам себе хозяин, делает что хочет и когда хочет — как же хочется тоже быть свободным. Вырос он в доме, никогда не кочевал, у него даже машины нет, а живёт не как все. Спускаюсь по лестнице с ящиком, стараясь не поскользнуться на сырых ступеньках. Пока я ползу вниз, Рой приминает траву, усаживается и начинает сворачивать самокрутку. Каждый занят своим делом: мне бы не рассыпать вишни, Рою — табак.

Наконец-то и я сажусь на траву с пригоршней вишен, и Рой спрашивает:

— Что с твоей причёской? Не узнал тебя сразу. Спрашивал у дам на клубничном поле, что за новый парень, а оказалось — это ты.

Рассказываю, что предыдущая причёска была фигово сделана. Одному парню сделали настоящую чуму, прямо под «Заводной Апельсин»: волосы такие красные, что лицо кажется выкрашенным белилами… У него крыша съехала на Боуи, натуральный псих. Однажды в очереди за обедом схватил вилку и воткнул соседу прямо в пах. Его, конечно, исключили, но тот-то всё равно остался без одного яйца.

Рассказываю, что теперь круто слушать панк-рок, другая музыка сосёт. Он кивнул, поскрёб в голове.

— Ну что ж, похоже, ты в порядке — голова, как новенький сортирный ёршик, ботинки вот новые… Булавки-то куда дел?

Ну, волосы чуть короче да штаны поуже — а так прикид тот же. Может, кто ещё и носит булавки, но это уже на любителя. Музыка — вот что изменилось: круче, жёстче и прямо про нас. Меня всегда бесит, когда в газетах пишут, что музыка панков — тупой бессмысленный рёв ни о чём. В песнях лучших групп пропасть смысла, ну, не про любовь, что да, то да. Музыку волосатых хипанов я ненавижу, как и тупое диско. Никогда не верил хиппи. Рефлектирующая под Genesis и Yes куча болванов в психоделических шмотках. Мир, в котором появились панки, изменился навсегда. Вот, примерно, как Битлз, когда они вздрючили эти занюханные шестидесятые. Спрашиваю Роя, чем занимался последний год.

— Туда-сюда, крутился, зарабатывал на жизнь, как обычно. Шесть месяцев прожил в Ирландии. У меня там друзья, до Рождества жил у них. Работал барменом у их приятеля, тихого такого алкаша. Вот где городом и не пахнет, не то, что у вас в Англии. Дикие земли, как в Шотландии. И жить там трудно. Мне полгода хватило — вернулся сюда.

Предлагаю Рою вишни, он кидает их в рот одну за другой, аккуратно отрывая черешки. В моей душе — мир и покой. Самый крошечный островок зелени лечит душу.

— Оно и здесь не легче, — продолжает Рой, — людям жизнь не в жизнь, если без мучений. Там — священники, тут — политики. Всегда найдётся умник — и жить научит, и закон напишет.

Если бы мы умели смотреть на мир глазами других — о чём разговор.

— Правда в том, что нельзя нам такое уметь. Представь только, все друг друга понимают — одинаковые, как с конвейера. Еда, музыка, привычки — ну всё одинаковое. Разнообразие делает жизнь жизнью, но всегда находятся те, кто не любит его. Церковь, политики, власти, денежные мешки — всем хочется видеть стройные ряды вместо разношёрстной толпы. Против течения плыть трудней, но ты становишься крепче. А ты говоришь об уважении, и это правильно, вот только одно другому не мешает. Можно уважать людей, оставаясь самим собой.

Вишни отличные. Спелые, вкусные. Рой докуривает и уходит к яблоневому саду. Рой, он такой — свободный, неторопливый. Я возвращаюсь к лестнице и остаток дня собираю вишни, радуясь, что я здесь. Каждый раз, оттаскивая ящик в сарай, я смотрю на клубничные грядки. Там работает не меньше человек тридцати, в основном, дети и женщины. Считается, там трудней, целый день под палящим солнцем, но я когда-нибудь всё равно попробую. Сейчас мне нравятся вишни, нравится, что я один — делаю что хочу и когда хочу. Я не из тех, кто помрёт без болтовни, регулярных тусовок и гулянок. И меня здорово заводит первый день свободы от Виллиса, полок, жестянок и назойливого света. Умей я концентрировать энергию, я бы всё это взорвал на фиг. Точно говорю.

Время идёт незаметно, если ты занят и тебе не скучно. Наполняю шесть ящиков и зарабатываю три фунта. Приходит хозяин и расплачивается. Женщина, считающая ящики, отдаёт ему тетрадь. Высматриваю Роя, но его не видно. Хозяин, хмыкнув, отдает мне деньги, кивает и уходит.

На дороге я появляюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как мой автобус проезжает мимо. На остановке пусто, и он не замедляет хода. Вижу водителя — тот же самый, что был утром, двадцать с чем-то лет, квадратная голова и красные щёки. Я устал и хочу домой, поэтому машу рукой, может, он меня подберёт. Этот урод дыбится, как победитель викторины, и пролетает мимо остановки, исчезая за поворотом. Здесь, на окраинах Лондона, мы на фиг никому не нужны, поэтому, поголосовав без особой надежды, сажусь на обочину у автобусной остановки и настраиваюсь сидеть до упора.

Почему-то вспомнилась Дебби. Мысли о ней совсем не эротичные, а скорее грустные. Как-то сказала, что любит меня, но я знаю — она имеет в виду не это, просто такие вот правильные слова для того, чтобы выйти замуж. Хочет иметь семью, дом — но в конце концов прослывёт шлюхой. Виделся с ней неделю назад — родители на работе, прогуливает школу. Плотно задёрнутые оранжевые занавески, жара несусветная, валяется на кровати, перекрученная юбка вся задралась, ласкает себя, изображая взрослую, хихикает при этом, как самая что ни на есть девчонка. Девчоночьи серебряные колечки и женские чёрные чулки. Она хотела, чтобы мы потрахались под классную песню с одной моей пластинки. Не просто классная, с обратной стороны «Anarchy In The UK», на самом деле великая песня — «I Wanna Be Ме» («Хочу быть самим собой»). Потом она завелась насчёт того, что Фишер делает это под Rolling Stones. Всё это вконец меня достало. Жалобы и нытьё про то, что я её больше не люблю, я не успел дослушать — явился папаша, и мне пришлось прыгать в окно и сматываться. Фигня всё это.

На стоянке вдруг оживает Кортина, хозяин машины высовывается и предлагает подбросить. Ненормальный, думаю, голубой или ещё какой. Но потом вижу, что за рулём брат Смайлза, и сажусь в машину. Тони срывается с места — гравий во все стороны; покрышки — в дым.

— Снова работаешь в саду?

Пассажир, крупный малый с короткой стрижкой, передаёт мне бутылку сидра, я пью.

— Гари лучше бы работал там же, чем со стариком. Последнее время тот стал совсем чудным. Не знаю, в чём проблема. Поговорил бы ты с ним.

Если Тони когда-нибудь останется без работы, вполне может податься в гонщики. Сижу сзади, прислушиваюсь к новостям — хорошо поставленный голос рокочет что-то о праве, порядке, лучшей в мире английской полиции, о пучине анархии, в которую низвергнется страна из-за панков, рокеров, бандитов и футбольных фанатов, плюющих на власть, а также из-за лживых социалистов и профсоюзов. Мы тормозим на красный. Дискуссия на радио продолжается — теперь наркотики, матери-одиночки и ранний секс. Особо не вслушиваюсь — мне-то что? Подобная мура хороша для отца — пообщаться с телеком после работы. В среду вот встречаемся со Смайлзом, сейчас слушаю, как Тони и Билли ржут над тем, не пойти ли им к «Волкам» ведущими игроками. Загорается зелёный, а я вдруг размечтался о доме, о сладком к чаю. Тони высаживает меня, вхожу в дом, где вкусно пахнет сосисками, может, есть даже пюре.

Мы со Смайлзом сидим в привокзальном кафе, изо всех сил сдерживаем смех, сохраняем серьёзный вид. Кафе почти пустое, не то, что после школы, кода здесь полно детей, попивающих чай и кофе. Две мамаши жуют яйца с картошкой и уговаривают детей не шалить. Трое работяг у двери в промасленных спецовках тихо переговариваются, склоняясь над тарелками, оглядываются, чтобы женщины их не услышали. Одна из мамаш, поймав взгляд мужика, начинает усердно умиляться своему ребёнку. Работяга доедает кусок пирога, затем бобы. Не забывает бросать взгляды на женщину, блондинку с дурацкой завивкой, красными ногтями, в белых сандалиях, ещё и с детской коляской.

Третий день, как я работаю в саду — уже кажусь себе стройным и сильным. Прилавок заставлен пирожными, но Смайлза сейчас интересует не еда, а загадка века — как его девчонке Линде удалось забеременеть. Он подцепил её два месяца назад на какой-то вечеринке, а теперь она ждёт ребёнка и хочет решать проблему вдвоём. Смайлзу с тех пор здорово не до смеха. Впервые переспать с девчонкой — и тут же стать отцом. В этом весь Смайлз. Непруха — вот его настоящее имя. Его бутерброды всегда падают маслом вниз. Бедняга Смайлз.

— Говорила, что принимает таблетки, — он почти шепчет в пустую чашку. — Я хотел надеть резинку, но она сказала, мол, не надо.

Он почти плачет, но не забывает подносить ко рту пустую чашку, чтобы хозяйка кафе, эта несчастная корова, не потребовала заказать что-нибудь ещё или выметаться. Чай здесь ничем не отличается от простого кипятка, и я не собираюсь тратить заработанные деньги на это пойло. Так, кафешка, пристроенная к автобусной станции, место, где можно посидеть, не то, что настоящее кафе, где можно заказать яйца с беконом. Правда, открыто допоздна и дешевле, чем другие забегаловки.

— Скорее всего, она не врёт, или, может, просто забыла принять таблетку. Зачем ей врать? Не может быть, чтобы она хотела детей. Ей всего-то пятнадцать, как и мне. Что мне теперь делать? Мы даже не знаем друг друга как следует. Это не взаправду, это блядский ночной кошмар!

Смайлз смотрит на меня с надеждой, но фишка в том, что заклинаний от ночных кошмаров у меня нет. Трахаться и делать детей — две разные вещи, вот как мы обычно думаем. Когда наши предки были молодыми, таблеток не было, а венерические болезни могли тебя убить. Только представить — умереть от секса! Многое с тех пор изменилось, кроме старой ловушки, в которую Смайлз и угодил.

— Она говорит, что ребёнок точно от меня, аборт она делать не хочет. Говорит, его вытянут пылесосом, потом сунут в ведро, а ещё превратят мозги в кашу каким-то уколом. Думаешь, это правда?

Вот уж о чём я никогда не думал. Мне казалось, дают таблетку и плод исчезает. Это всё-таки для взрослых — понимать про уколы и всю эту фигню. В школе мы это не проходили. Молчу, ожидая чуда, какого-нибудь озарения. Напрягаю мозги изо всех сил, но ничего не происходит.

— Две минуты секса — и я папаша. Ну блин, за что мне такое?

Смайлз переспал с Линдой после медленного танца под Брайана Ферри. Дело не в Roxy Music и не в Брайане Ферри, просто танцы — забава для дебилов, ему было стыдно на следующий день, да и мы поприкалывались от души, после чего они поссорились. Танец ему здорово удружил — и девчонку трахнул, и влип как следует. Я в жизни нигде не танцевал, только пару раз на свадьбе, да и то бабушка заставила — два прихлопа, три притопа — это не считается. Но то, что случилось со Смайлзом — просто нечестно. Полно кобелей — не успевают с девок слезать, и никаких тебе неприятностей. Может, у них сперма плохая, какая-нибудь дохлая, но вряд ли. Они просто знают, что к чему в жизни. Чаще ведь как — наслушался парень вранья и думает, что жизнь — сплошные розы. Ну вот, Смайлз, похоже, что-то для себя решил.

Он прячет лицо в ладонях.

— По ходу придётся жениться.

Мы долго молчим. Жизнь вокруг продолжается: тихо посмеиваются мужики, плачет ребёнок… Взять вот мужиков этих — зашли после работы перекусить, попить пивка, потрепаться, и счастливы. Смайлз смотрит на них, переводит взгляд на мальчишку — рубашка в какой-то жёлтой дряни, на подбородке яичный белок, из носа свисает сопля. Всё это дерьмо он того и гляди съест вместе с тостом. Мамаша могла бы и умыть его. Сидит напротив, жрёт — и как её не тошнит? По-моему, на пацане обосранный подгузник. Господи, какое счастье, что я не Смайлз. Вот сидит его будущее. Ни за что не женюсь. Никогда и ни за что.

— Что будет, когда отец узнает?

Мало того, что Смайлзу теперь жениться, но вот когда его отец всё узнает… Главное, не отмажешься, не тот случай. Интересно, что будут делать родители девчонки. А её братьям, например, вообще будет по фигу, что Смайлзу столько же лет, сколько и ей. А вот сажают ли несовершеннолетних за секс с несовершеннолетними? Или только взрослых? Избитый, униженный Смайлз, гуляющий по кругу в арестантской робе — аж мурашки по коже. Попасть в исправительное заведение для несовершеннолетних ещё хуже, чем обзавестись ребёнком, хуже, чем быть похороненным заживо. Если нет свободы, не стоит и жить.

— Как будто мне снится кошмар и проснуться не получается.

Женщина за прилавком глянула на нас, будто ей показалось, мол, бомжи сидят. Беру пустую чашку, выглядываю в окно, вдыхаю свежий воздух, вижу, что машин стало гораздо меньше, все добрались куда нужно, оставив после себя загаженный воздух. Воздух, пронизанный прекрасными солнечными лучами и заляпанный жирными отпечатками пальцев. Проезжает самосвал, и стекло чуть не вылетает от грохота, а я думаю, что нам пора сваливать отсюда.

— Школьник стал отцом, прикинь? Ладно, пошли отсюда, толку здесь сидеть.

Бредём по улице, заглядываем в витрины, пялимся на бродяг в парке, они хлещут свой сидр и шумно делят окурки. Пара копов у обувного магазина наблюдает за алкашами. Магазины закрыты, почти никого на улицах. Идём до первого паба. Покупаю пиво, чтобы Смайлзу полегчало, садимся в углу. Обычно здесь полно народу по выходным, но сегодня среда, и только в дальнем конце паба тусуется местная компания крутых парней и потрёпанных девиц. Тони, брат Смайлза, бывает с ними тоже, хотя и моложе их.

Мы молча допиваем пиво, когда два взрослых мужика, семейные и вообще замученные жизнью, заглядывают в кафешку по пути с работы домой. Хотя иметь дом, жену, детей, работу — всё лучше, чем быть бомжом-алкашом, вот что я думаю. Допиваем и уходим.

— Вот что происходит, если у тебя есть дети, — говорит Смайлз, — всю жизнь пашешь, как лошадь, пока не превращаешься в развалину, и тебе простой трёп и то в тягость. Глянь, каким стал мой отец. Машина для содержания семьи.

Из Аптон-парка доносится музыка, орган и Гари Глит-тер. The Stranglers здорово бы звучали сейчас. Мама просто не выносит их «Rattus Norvegicus», всё время спрашивает, как мы можем слушать такую муру. Они-то с отцом предпочитают Элвиса. Он их герой. Ну ещё они любят Джина Винсента и Эдди Кокрэна, плюс the Who и Stones.

— Прикинь, однажды я приведу в этот парк сына, — говорит Смайлз. — Прикольно, наверное, будет, хотя деньги зарабатывать всё равно придётся — детские шмотки, еда, то да сё. Да ещё найдутся всякие любители лезть в чужие дела. Просто ребёнок, без всей этой хуйни — я бы, наверное, справился.

Он смеётся.

— Я мог бы назвать его Брайаном, в честь Брайана Ферри.

Входим в парк, идём мимо палаток, тиров, комнаты ужасов, мимо стрелки, показывающей, где вам за 25 пенсов (полящика вишен) предскажут будущее. Какой интерес знать всё заранее? Чего же тогда ждать? Пахнет сахарной ватой, глазированными яблоками, визжащие дети носятся друг за другом, на автодроме толпятся пацаны наших лет, руки в карманах, мартена начищены до блеска, волосы где нужно длинные, где нужно короткие. Девчонки строят глазки цыганским парням, паркующим машины, а местные пацаны делают вид, что им всё по фигу — сам не раз делал так же. Здесь Тодды, Делани и Чарли Мэй. Два копа говорят о чём-то с одним из братьев Тоддов, он отходит в сторону и стоит, переминаясь с ноги на ногу.

Мы покупаем билеты на колесо обозрения. Плавно движемся, смотрим на крыши, на Виндзорский дворец на горизонте, на другом берегу реки, ждём, когда мотор наберёт обороты. В нём вдруг что-то щёлкает, грохает. Останавливаемся прямо в верхней точке.

— Ещё подлянки будут? — спрашивает Смайлз.

Земля далеко внизу, шмякнемся — останется мокрое место, поэтому я сижу, закрыв глаза, Смайлз наклоняется вперёд, чтобы разобрать, что кричат снизу. Он наваливается на ограждение, и мы начинаем раскачиваться, мужик снизу орёт, чтобы мы не шевелились хотя бы минуту, сейчас всё исправят. Он полный идиот, если думает, что я начну дёргаться. Тёмные параллепипеды торгового центра из стали и бетона, испещрённые стеклянными квадратиками, кубики домов и спичечные коробки машин подсвечены прожекторами стадиона и огнями заправок.

— Брата моего не видишь? Он обещал сегодня прийти, — Смайлз наклоняется, высматривая Тони.

Я прошу его перестать трепыхаться, если он не хочет сбросить нас вниз. Он кивает и ненадолго успокаивается, ждёт, пока отремонтируют колесо. Смотрю на Виндзорский дворец, красивый, как на открытке, если бы не забегаловки вокруг, набитые вольной солдатнёй — там можно огрести по башке просто так, по приколу, а ещё там собираются Ангелы Ада, крутые мужики, им по фигу, чьи кости хрустят под их ботинками. Смайлз начинает хихикать и трястись от смеха, всё сильней и сильней. Снизу орут и требуют, чтобы мы тут не валяли дурака.

Так и висим, как фонари в небе, и вдруг мотор заводится, нас дёргает вперёд, останавливаемся опять, когда народ выгружается по двое. Терпеливо ждём своей очереди выйти из кабинки на свободу. Кто-то просит вернуть деньги, хозяин предлагает ему валить на хрен.

— Мог бы прокатить бесплатно, — ворчит Смайлз.

Мы обходим по порядку тир, площадку для метания дротиков, площадку для игры в карты, выигрываем на хрен не нужную нам золотую рыбку, съедаем по печёному яблоку, обгоняем влюблённые парочки, замкнувшиеся в своей любви среди людей, огней и льющейся из динамиков музыки. Здешняя жизнь идёт под непрерывный гул генераторов, спрятанных где-то на задворках, где тянутся старые, потрескавшиеся кабели и проходит граница этого мира. Там особенный воздух, полный звуков и запахов, как на скамейке стадиона во время футбольного матча — пацаны, старики, пара пакистанских семейств, цветная ребятня, все вперемешку. Вечно орёт музыка и все пытаются её перекричать, визжат девчонки и волнами ходит жирный запах горелой изоляции.

— Слушай, пойдём на автодром, покатаемся, — предлагает Смайлз.

Мы уже вовсю рулим, сталкиваясь с машиной двух цыпочек, тёмненькой с торчащими зубами и блондинки с торчащими сиськами, они поглядывают на нас и хихикают, я уже собираюсь уговорить их на что-нибудь, может, в кино, хорошо бы на последний ряд и пообжиматься немного. Но тут нам в бок втыкается машина — в ней пацан, которому я врезал на прошлой неделе, рулит одной рукой, показывая нам средний палец, короче, у меня проблемы, потому что обычно парни здесь, на автодроме, так не делают; девчонки крутят головами, гадая, куда мы подевались, а я выбираю между любовью и ненавистью и решаю, что любовь подождёт — огибаю сцепившиеся машины и втыкаюсь ему в бочи-ну со всей дури, её достаточно, чтобы вышибить его с площадки, я вливаюсь в общий поток, вполне довольный собой, хочу отыскать девчонок, пока они не присмотрели себе других ребят. Они не присмотрели, и Смайлз смущён, а я азартно кручу руль — как пилот Спитфайра или Джеймс Бонд в своём Астон Мартине, где сиденье может катапультироваться, для полного счастья не хватает пары стволов, нацеленных на девчонок; короче, к чёрту всех уродов и да здравствует любовь! Тёмненькая верещит и крутится, блондинка сияет улыбкой, сиськи того и гляди порвут майку — самое время завязать разговор, хотя тут я не мастак, сроду не умел трепаться с девчонками… тот идиот опять здесь, в машине их двое, и водитель наклоняется ко мне:

— Мы вас сделаем, уроды долбаные.

Мы едем дальше, снаружи сквозь крышу, сквозь всполохи света, проникает голос Гари Глиттера и стекает вниз, к нам — «Привет, привет, в Челси разборки, привет, привет…». Гари — настоящий кумир девчонок и пацанов с рабочих окраин, король караоке, дискотек, ярмарок. Чёрт, как же здорово сидеть за рулём — не дождусь, когда куплю машину, — вижу недалеко Тони, брата Смайлза и Альфонсо, этого чемпиона по сованию носа куда не следует — настоящий подарок судьбы, потому что свет гаснет, а к нам подваливают те два урода, рожи аж красные от злости, и тут Альфонсо выступает вперёд и предлагает им съебнуть на хрен, это его бизнес и драться тут никто не будет. Их уже шестеро — потирают руки, прямо-таки исходят слюной, предвкушая, как они нас отделают.

— Ты только глянь, — говорит Смайлз, выходя из машины.

Наши девицы уже болтают с другими парнями. Фортуна явно от нас отвернулась, потому что Тони и Альфонсо тоже куда-то делись. Пацан, которому я врезал, начинает нарываться, так иногда бывает, когда понимаешь, что прямая дорога — единственная, и я ему отвечаю. Пара ударов по лицу — и мы уже катаемся в грязи. Нас растаскивает хозяин золотых рыбок, потом уходит к своему прилавку дать маленькой девочке шарик для пинг-понга, папаша хочет помочь ей выиграть рыбку. Мне интересно, дадут ей рыбку или нет, но тут появляются Тони с Альфонсо, и мои враги, оценив габариты Альфонсо, тихо линяют.

— Что за кипеш? — интересуется Тони.

Я рассказываю, Альфонсо ржёт. Тони выполняет долг старшего брата — даёт нам по пакету картошки фри. Два года разницы не мешают им с Альфонсо быть друзьями, вместе работать, играть в одной футбольной команде и вместе слушать реггей. Отличный парень Тони и очень умный. Я тянусь за солью.

— Какого хрена, в самом деле будешь это жрать? — спрашивает он.

— Там соли — чёрт ослепнет, — смеётся Альфонсо. Не понимаю, о чём он, но тоже смеюсь, мало ли что.

— Дай один, — просит Тони.

Он кидает ломтик картошки в рот, жуёт и выплёвывает.

— Чёртов Ад, — Тони пинает кусок, заходит за фургон и отплёвывается.

— Хуёвей рыбы, которой в детстве кормил меня отец, — соглашается Альфонсо, попробовав картошку.

Развлечение первый сорт — слушать парня типа Альфонсо с его приколами. Парень он известный, и, само собой, любому пацану за счастье — поболтать с ним. Мало кто отважится столкнуться с ним. Он отсидел шесть месяцев за то, что уделал одного типа — тот обозвал его чёрным ублюдком. Здесь, в Слау, в основном, белая молодёжь, да ещё пакистанцы, которым всё по фигу — цветному парню здесь трудно, не то, что в Ноттинг-Хилле.

Стоим, слушаем музыку, пока Тони и Альфонсо не уходят на свидание — классных девчонок подцепили, сразу видно, горячие штучки, ну и симпатичные тоже. Мы со Смайлзом делим ещё одну порцию картошки и надеемся, что те уроды не тусуются рядом в надежде всё-таки настучать нам по башне. Шестеро на двоих — плохой расклад. Смайлз притих, не иначе, опять вспомнил про ребёнка — так и вижу его сидящим в очереди в центре планирования семьи, я был там однажды, когда Дебби запасалась таблетками, сидел в окружении женщин и нескольких подростков, но, в основном, там были женщины с детьми, которые не могут позволить себе ещё одного малыша. Дебби так радовалась, что не одна, я даже немного погордился собой.

Кокосовые орехи не хотят выигрываться, и я просто чудом выбиваю орех последним ударом, хозяйка павильона раскалывает его молотком, и кокосовое молоко вытекает прозрачной струйкой, а я делюсь со Смайлзом и выковыриваю мякоть ключом.

Мы сидим на ступеньках автодрома. Он закрылся, и люди понемногу расходятся. Те два копа останавливаются неподалёку, и нам слышны искаженные голоса, обрывки фраз, треск помех в рациях — бессмысленный фон, очень похожий на всякие речи по телеку, их так любит мой старик — разгул преступности никого не волнует… безмозглые юнцы… погромы на стадионах, устроенные белыми подростками… полицейские, раненые чёрными подростками… стяжатели и незваные благодетели… сутенёры, грабители и наркодилеры… ирландцы, избивающие солдат… законопослушное большинство… проучить распоясавшуюся молодёжь… власть закона… общественный порядок… лучшая полиция в мире… лучшие законы, лучшая медицина, лучшее образование, лучшая армия, лучшее… лучшие… пабы, музыка, девушки, футбольные хулиганы, наркотики… призывы вешать, пороть, сажать… смертная казнь для военных преступников… юные преступники предрекают крах системы… в наших тюрьмах слишком лёгкая жизнь… нелёгкая жизнь наших правителей… старые добрые времена… как в старые добрые времена… «Белые утёсы Дувра»… панк-рокеры проклинают телевидение… наркотики вместо причастия и надругательство над святынями… панки и бритоголовые… отбросы общества… слишком много свободы, секса, одни тунеядцы… слишком юные, слишком старые… матери-одиночки и нежелательные беременности… коммунизм — не выход… социализм — не выход… профсоюзные бароны развалят страну… превратят нас в советских рабов… Москва ждёт… ядерные боеголовки ждут… трёхдневная рабочая неделя, ограничение электроэнергии, продуктовые карточки, неуверенность, налоги уходят псу под хвост… иммигранты, тунеядцы, анархисты.

На старом грузовике краской из баллончика намалевали название песни — «DIAMOND DOGS ROLL ОК» — и оно вдруг наполнило мир кислородом, он ожил и пришёл в движение, вечный автодром жизни. Полицейские продолжают свой путь, и скрежет раций затихает. Они беседуют с владельцем комнаты ужасов и чему-то смеются. Доедаю свой кусок кокоса и жду, когда Смайлз покончит со своим. Хороший кокос и хороший выстрел. В яблочко.

Повисев, как Тарзан, на деревьях целую неделю, чувствую себя богатым и здоровым. Жду Криса и Дэйва. Смайлз не может прийти, приехала его тётка, и папаша требует уважения к семейным традициям, поэтому Смайлз сейчас лопает мясные рулеты, изображая примерного племянника. Он, в общем-то, любит тётку, хотя она и не редкий гость — Саут-холл недалеко. Ему бы сейчас залить своё горе хорошей дозой спиртного, а не с родственниками сидеть. Дэйв и Крис заняты: тырят по мелочи в торговом центре, в основном, пакетики орехов, но Крису посчастливилось нарыть приличные наушники — правда, такой же приличной техники у него нет. Мои предки сидят дома пред телеком, с тарелками на коленях, и я иду к дому Дэйва. Обхожу собачье говно и вдыхаю сладкий запах скошенной травы, перебираюсь через раскалённый асфальт и разглядываю припаркованные машины. Ещё пара лет — и у меня будут права. Прямо вижу, как разъезжаю на «Капри», набитом девчонками, руль послушно лежит в руках, я рассказываю девчонкам прекрасные старые анекдоты.

Дальше по дороге на стене сидят две девчонки, свесив босые ноги над цветущими одуванчиками. На той, что повыше, выгоревшая джинсовая рубаха без рукавов, довольно потрёпанная, на другой — чёрная блузка. Если они не перестанут пялиться на меня, я точно поскользнусь на каком-нибудь говне и грохнусь на землю. Сосредотачиваюсь на походке, шагаю спокойно и уверенно, как мог бы идти какой-нибудь знаменитый пират. Ясно, как день, что хочется познакомиться, вот они и прикалываются, правда, молча. Всё равно больше всего на свете, где нас всего трое, я боюсь покраснеть. Надо думать о чём-нибудь другом, да нет его, этого другого. Иду дальше, пока не прохожу мимо девчонок, старательно разглядывающих стену. Сзади раздаётся свист, но никакого сожаления я в нём не услышал.

— Поцелуй нас, милый, — вдруг кричит одна из них, и от дружного хохота девчонки слетают со стены.

Я останавливаюсь, но они уже заняты возвращением на стену и на меня — ноль внимания. За стеной — гаражи с покрытыми граффити дверями: «БРАТВА ИЗ ЧЕЛСИ», «ТРЕЙСИ — ШЛЮХА», «ПАКИ — ВОН» выписаны в три цвета. Вторая надпись тщательно закрашена, но я видел её раньше и помню. Бедняга Трейси. Какая-нибудь уродливая корова позавидовала твоей красоте и улыбке. Забытая куча гравия поросла мелкими цветами, девчонки о чём-то болтают, вдоль обочины растут маргаритки и щавель, провисшая сетка забора увита плющом, а верх украшен ползучим растением, чьи белые цветы и чёрные семена довершают картину.

— Ну, что же ты, а поцеловать? — а я-то решил, что можно спокойно идти дальше.

На этот раз я не останавливаюсь, пока не дохожу до дома Дэйва. Мы ждём Криса, мать и сестры Дэйва смотрят внизу телек, старик где-то пьёт пиво. Слышу смех внизу и рассказываю Дэйву про девчонок на стене, он решает, что в клуб мы пойдём этой дорогой. Дэйв раскладывает на полу порножурнал, который спёр в супермаркете и хранит под матрасом. Странная штука. Осёл с огромным членом, кончающий в лицо девушки. Пять женщин, сидящих верхом на пяти поросятах. Поросята лежат на спине, и видно, что их члены внутри женщин. На другой картинке женщина сосёт у козла, раскрашенного под дьявола, с красными рогами. Обычных картинок, женщин, раздвинувших ноги, женщин с голой грудью, здесь нет. Мне грустно смотреть на животных — вот уж у кого не было никакого выбора. И картинки не возбуждают, ну совершенно.

— Ничего не понимаю, — говорит пришедший, наконец, Крис.

— Может, это что-то вроде шутки? — размышляет Дэйв. — Я думал, там будут мужики и бабы, как всегда. На обложке ничего такого нет.

— В следующий раз воровать буду я. Ты берёшь всякую фигню.

— Не скажи, вдруг его кто-нибудь у меня купит? — Дэйв убирает журнал под матрас.

Мы долго идём к общественному центру, проходим мимо стены, где сидели девчонки. Они давно ушли, но Дэйв для смеха страстно нюхает бетон, говорит, он ещё тёплый. В это время из-за угла появляется старикан с собакой и видит, как Дэйв нюхает бетон. Он провожает нас взглядом. А картинки всё не идут у меняиз головы. Не могу врубиться, в чём прикол.

— Выбрось ты эти фотки, — говорит Крис.

Дэйв кивает, мы входим в пивняк, Крис покупает три пинты лагера. Находим столик у стены, садимся и отдаём должное пиву. Холодное, вкусное и гораздо дешевле, чем в пабе. Персонал здесь попроще, никто не пристаёт с вопросами о возрасте — настоящий клуб для работяг, где всем хорошо.

— Ну, будем, — говорит Дэйв.

Здесь можно играть в бинго, а хочешь — разглядывай блондина Джерри, он в жёлтом пиджаке, мастерски орудует теннисными мячиками и всё время улыбается.

Женщины всех возрастов поглощены картами, больше всего дам среднего возраста-и основательно стиснутые ими девчонки и старушки. Дамы бодры, счастливы, а уж одеты — хоть снимай в рекламе водочной распродажи. Смеются, вопят, потешаются над Джерри, то и дело кто-нибудь взвизгивает, случайно размазав помаду. Пара стариканов тоже играет в карты, но мужики по большей части предпочитают бар или дальнюю часть клуба, где молодёжь засела за одним из бильярдов, второй бильярдный стол оккупировал папаша Томми Шэннона с целой толпой друзей и родственников.

— Те девчонки и правда ничего были? — спрашивает Дэйв. Говорил ведь ему уже. Очень даже ничего. Одна свистнула мне и попросила поцеловать. Не знаю которая.

— Упустил шанс потрахаться. Такие вот сами в койку прыгают.

Дэйв — просто осёл.

— Сам ты осёл, придурок. Если девчонка кричит проходящему мимо парню или заговаривает с ним на дискотеке, она просто вопит от желания потрахаться — так и знай.

— Так оно и есть, — кивает Крис.

Вот знатоки-то на мою голову. Ни у кого из нас нет постоянной девчонки, что до Криса, он, скорее всего, вообще девственник. Дэйв перепихнулся с кем-то однажды на вечеринке, вот как Смайлз, но с кем — не говорит.

— Сиськи хоть большие? — интересуется Крис. Нормальные. В ладони поместятся.

— Маленькие лучше всего, — слово берёт Дэйв, наш эксперт по сиськам.

— Пошёл ты на хер, урод. Ни фига ты в сиськах не шаришь. Лично мне подавай девку с нормальной, увесистой парой дынек, а не плоскую, как пацан. Кому охота нащупать пару прыщей там, где должны быть настоящие, умопомрачительные буфера?

— Пиздюк! Если у девчонки сиськи не по килограмму — так сразу и пацан?! Ты совсем свихнулся, мудак, блядь.

— Отвали.

Предлагаю им заткнуться, если не хотят оказаться на улице. Даже в этот ненапряжный пивняк люди приходят отдыхать, а не слушать скандалы, а если ты школьник, но уже хочешь пить пиво, то сиди тише воды, ниже травы. Сиди в уголке, плати по счёту, не плюй на стол и не блюй на пол — и тебя не заметят. Создаёшь проблемы — получаешь пинка под зад, причём навсегда. Чтоб другим было неповадно.

— Ну что, едем в город на следующей неделе? Как договаривались? В тот паб в Кэмдене? — спрашивает Крис.

— Оно бы здорово. Здесь всё достало, некуда сходить, не хрена делать, — отзывается Дэйв. — Смайлза надо обязательно взять. С утра пораньше и двинем.

Сообщаю им, что мы со Смайлзом работаем и сначала должны закончить работу, и что они тоже могли бы потрудиться, может, тогда жизнь будет им меньше надоедать. В ответ они хором посылают меня на хуй. Тоже мне, двое из ларца.

Приканчиваем первую порцию, иду к бару за второй, жду своей очереди, слежу за движением пузырьков в золотой жидкости, льющейся в стаканы. Бармен — настоящий профессионал. Обычно мы пьём горький лагер, и когда подходишь за второй порцией, тебе наливают уже чуть-чуть больше, и к концу вечера ты выпиваешь полторы пинты по цене одной. Смысл в этом есть. Мы пьём, чтобы забалдеть, а не потому, что любим вкус пива. Здесь дешевле, чем в пабе, поэтому сегодня мы балуем себя лагером. Отец считает лагер девчачьим пойлом, но молодёжь предпочитает его, особенно летом, когда жарко и холодное пиво как нельзя кстати. Я приношу две пинты, иду за третьей, сажусь за стол.

— Встретил недавно Смайлза, видон у него был просто убитый, — говорит Дэйв. — Несчастней, чем он обычно бывает. Может, случилось что у него?

Пожимаю плечами, оглядываю зал. Мы здесь самые молодые, если не считать детей, играющих на улице за дверью бара. Вижу мамашу Дебби с тремя тётками, сидит хохочет, чуть со стула не падает. Здесь она вполне нормальная, даже моложе кажется. Спорить готов, в своё время та ещё была штучка — этакая красотка, тедди-гёрл в чулках и в плиссированной юбке. А у меня есть пара пижонских замшевых ботинок, на толстой подошве, Бротел Криперс[10], правда, уже давно не надевал, как и носки кислотных расцветок: от лимонно-зелёного до ярко-оранжевого. Мартена я ношу о двенадцати, но раньше носил по очереди с туфлями, теперь — только ботинки. Мартена навсегда — вот девиз нормальных пацанов. А пацанам помельче иногда втирают подделку.

— Там случайно не Барри Фишер? — интересуется Крис, показывая на Солдата Барри, тот стоит у бильярдного стола и взахлёб рассказывает об ирландцах и какая херовая у них армия.

Интересно, повезло ли Шеннонам это услышать?

— Кажется, он шлялся с Дебби?

Так оно и есть, но я помалкиваю. Пару лет назад он её распечатал.

— Псих он, — заявляет Крис.

А что ему остаётся, солдату ирландской армии.

— В смысле? — Дэйв чуть не захлебнулся пивом.

— Ебаный дрочила, — говорит Крис.

— Отвали, вафельный мудак.

Если уж мне слышно, как Фишер поливает ирландцев, то Шеннонам — и подавно, может, они и не сторонники Ирландской Освободительной армии, но всё равно ирландцы.

— И почему это куда ни глянь — увидишь психа? — закончил мысль Дэйв. — Только подумайте. Вот Фишер, сами видите, потом Гари Уэллс, ограбил Али и гуляет себе, потом Альфонсо, этот здоровый чернокожий, который подсекает за людьми, ещё Джефферсоны, которые выбрасывают вышибал за дверь, те ещё отморозки, Шенноны, чьё единственное занятие — выглядеть крутыми, или такие, как Мик Тодд с братьями, которым человека прибить — раз плюнуть, или вот Чарли Мэй со своей овчаркой, даже Хан, пакистанец, выбьет мозги пацану — и не поморщится. Это только те, кого мы знаем. Мир полон психов. Что это значит?

Понятия не имею.

— Просто они старше, — отвечает Крис. — В этом всё дело. Будь нам по двадцать или по сорок, они были бы нам до лампочки. Но они все старше, опытней. Ну как если бы твоя девчонка была старше тебя. Ничуть не хуже пятнадцатилетней, разве что внешне.

— Короче, ты хочешь сказать, что если тебя приберёт к рукам женщина старше тебя, ты ей откажешь? Только представь, сколько всяких штук она может знать. Помнишь ту стриптизёршу? Думаешь, она знает о сексе не больше школьницы?

Мы ходили в паб, где по воскресеньям бывает стриптиз, на окнах — плотные шторы, народу полно, сесть негде, на сцене баба годов тридцати, а такое тело мы могли видеть только в порножурнале. Хозяин крутнул пару песен перед её номером. Настоящая профессионалка, чуть ли не сотня мужиков вмиг забыла, как их зовут, а она кружилась вокруг серебряной ёлки, груди украшены кисточками, лента свивается у ног. Потом девушка наклонилась, на мгновение всё стало видно, но тут какой-то парень рванулся вперёд, зарылся лицом в её ягодицы, пытаясь достать зад языком. Улыбнувшись, она исчезла за сценой, а клиентов стали обходить с кувшином. Она всем понравилась, и кувшин быстро наполнялся монетами. Занавес опустился, голодных стали кормить, а на нас наорал хозяин, типа, возрастом не вышли.

— Красивая была стриптизёрша, — с любовью в голосе говорит Крис.

— Грязная арабка, — отзывается Дэйв. — Как вспомнишь, как этот козёл засунул язык ей в жопу, так на всю жизнь потеряешь охоту сексом заниматься.

— Номер был всё-таки классным.

— Заткнись. Тебе бы на сцену, наперегонки с тем козлом.

Бев, мамаша Дебби, что-то кричит и машет рукой. Правду говорят, что каждая девочка — чья-то дочь, мать, сестра. Вот мы смотрели стриптиз, а вдруг у неё где-то есть дети, и она делает, что умеет, чтобы заработать на жизнь, и, конечно, мать у неё тоже есть. А какой-то хрен лезет языком в жопу. Или те фотки с животными. Вряд ли женщины сами хотели. Заставили, не иначе, кого интересует их хотение.

— Забудь, — говорит Крис, — профессиональные стриптизёры на самом деле ничего не позволяют, они показывают себя, и всё — короче говоря, динамят.

— Ты-то откуда знаешь?

— Читал в газете. Интервью со стриптизёршей. Те, что трахаются на сцене — не профессионалы.

Мы минуту размышляем.

— Спорим, каждый мужик, придя домой, подрочил, вспоминая её, — говорит Крис.

Ага, я-то уж точно.

— Так ты, говоришь, нет? — спрашивает Крис.

— Только не я. И не я.

— Я подождал до следующего дня.

— А ты, Джо?

Говорю им, что никогда не делал ничего подобного.

— Крутой парень. Давай вали за пивом, твоя очередь. Говорю Дэйву, что покупал только что, а Крис покупал первым.

— Значит, моя очередь, — отвечает Дэйв и топает к бару.

— Что ты думаешь о тех фотках? — спрашивает меня Крис.

Честно говорю, что я думаю.

— Ага, я тоже так считаю.

Возвращается Дэйв, и мы разбираем выпивку, пока он её не пролил. Бинго заканчивается, остаётся одна пьянка, но здесь всё по-хорошему, тихо-мирно. Мы не спешим, но всё равно к закрытию по семь пинт выпиваем, напоследок пришлось скидываться. Треплемся о музыке, девчонках, потихоньку пьянеем, заводимся из-за ерунды и всё такое, как обычно оно и бывает. Про Смайлза я молчу. Хочет сохранить всё в тайне — его право. Это его проблема, ему и решать.

— Ну что, сваливаем? — говорит Дэйв. — Выпили в самый раз.

Бредём к перекрестку, на углу мамаша Дебби прощается с подружками. Солдат Барри вышагивает вниз по улице с двумя мужиками. Поравнявшись с каким-то ирландцем, вдруг даёт ему в рожу. Тот падает, и дружок Барри бьёт его ногой. Фишер стоит скрестив руки, в начищенных башмаках вдруг отражается свет фар — это Кортина вваливается на тротуар, распихивая собравшуюся толпу. Дверь машины распахивается, врезаясь прямо в Солдата Барри. Отец Томми Шеннона выскакивает из машины и отвешивает Барри плюху. Первая жертва Барри отползает к стене бара, наблюдая оттуда за ходом событий. Фишер приходит в себя и врезает водиле, выбравшемуся из машины, промеж глаз. Образцово так врезает, но безрезультатно. Тут же получает от того коленом по яйцам и ковыляет в сторонку, согнувшись пополам. Меня аж передергивает — вспоминаю теннисные мячики, которыми я прикрывал яйца, играя в футбол. Но те истории, которыми Дебби уже проела мне плешь, заставляют меня радоваться, представляя себе его расплющенное хозяйство. На место умчавшейся Кортины прибывает полицейская машина, два копа выскакивают на середину пустой улицы, размахивая дубинками под скрежет раций.

— Ужас какой! И что на них на всех нашло? — мать Дебби берёт меня за руку.

Все участники драки сматываются кто куда, вижу прямую спину Солдата Барри, которого уводят приятели.

— Проводишь меня? Моя приятельница ушла, хоть я и просила подождать, — ногти Бев впиваются мне в руку. Мгновенно трезвею, оглядываюсь, надеясь обнаружить парочку этих недоделанных панков — Криса и Дэйва, но они слиняли, чтобы копы не загребли и их за компанию. Взрослый мужик, провожающий настоящую взрослую женщину — вот кто я теперь. Голова гудит от выпитого.

— Пойдём вдоль канала, так быстрее. И ты можешь звать меня Бев, — говорит она.

Мы переходим дорогу и идём к каналу. В воде отражается луна, мы медленно бредём в темноте. Здесь другой мир и другой воздух — чистый и в то же время несвежий. В школе нам рассказывали, как по нашей ветви канала вывозили кирпичи в Лондон. Город строился, и кирпичные заводы снабжали его сырьём. Когда закончились кирпичи, начали вывозить гравий баржами, а ямы заваливали отходами, вывозимыми из Лондона. Короче, мы помогали строить Лондон, а нас за это заваливали всяким ненужным дерьмом. Мы даже сумели посмеяться над собой, когда слушали про это. Сейчас канал — место заброшенное, и я сюда не хожу.

— Сколько себя помню, мужчины вечно машут кулаками. Женщин это не возбуждает, скорее наоборот.

Бев касается моей руки, и я чуть не подпрыгиваю. Второй раз. Она обнимает меня за плечи, и я просто задыхаюсь от запаха её духов. Что, если она хочет потрахаться под мостом? Представляю, как она укладывается на цементный склон и раздвигает ноги перед пацаном в десятидырочных мартенах, всякие там резинки пусть использует Дебби со своим армейским дружком, а пацан обнаруживает, что его розовая креветка съежилась от страха и геройствовать не собирается. Нет уж, я ещё ребёнок, и проблемы мне не нужны.

— Не вижу, куда шагаю — мы точно никуда не свалимся? Медленно бредём сквозь прекрасную ночь, чистое небо усыпано миллионами ярких точек. Один я здесь не бывал, но мне совсем не страшно, потому что Бев вполне взрослая, годится мне в матери. Смеюсь над собой, гляжу в воду, лёгкая рябь пробегает по окошкам чистой воды. Доходим, наконец, до моста, под мостом темно и воняет тухлым пивом, мочой и дерьмом, но меня снова окутывает запах духов Бев, когда она обнимает меня за плечи и берёт за руку.

— Давай руку, милый, я не кусаюсь.

Прежде чем я начинаю снова соображать, мы переходим дорогу и уже виден её дом. Бев наконец-то убирает свою руку. В комнате Дебби горит свет. Шторы задёрнуты. Голова моя идёт кругом, я чувствую себя идиотом. Бев смотрит на меня, смеётся.

— Спасибо.

Поворачивается, уходит не оглянувшись. Стою у моста, мучаясь от мыслей, потом иду к дороге. Отправляюсь домой, чувствуя себя последним дерьмом, по пути прячусь от двух алкашей, орущих во всё горло и пинающих припаркованные машины. Да пошло оно всё. Всё равно это был прекрасный вечер и я не сделал ничего плохого, и с этими мыслями я вхожу в свой дом, где отец, как обычно, спит перед мерцающим экраном.