"Где-то на Северном Донце." - читать интересную книгу автора (Волосков Владимир Васильевич)

XIII

Лепешев покидает конюшню последним. Здесь остается лишь Глинин. Он устанавливает у пролома в стене ручной пулемет и прощально машет своему командиру рукой.

— Давай, Коля. Ни пуха ни пера! Поторапливайся, скоро взойдет солнышко.

— Смотрите, Василий Степанович, не задерживайтесь. Как только подойдем к берегу, так в реку — и к нам! — еще раз наказывает на прощание Лепешев, ему хочется подойти, расцеловать ставшего снова сумрачным, деловитым старого солдата, но непонятная суеверная боязнь мешает ему сделать это. Попрощаться — как бы приговорить боевого товарища к смерти. — Так смотрите! — повторяет лейтенант.

— Ну-ну…

И в этом «ну-ну» звучит такое, что у Лепешева сжимается сердце. Он делает шаг к Глинину, но тот смотрит в сторону противника, и на лице его знакомое зловеще-каменное выражение. Он уже забыл и о командире взвода, и об ушедших к реке пулеметчиках, он весь внимание и напряженность.

Лепешев машет рукой и бегом спускается по мелкому ходу сообщения вниз.

Плот движется медленно. Лепешев нервничает, нетерпеливо поглядывает на орудующих длинными шестами бойцов, прислушивается. На высокой береговой круче, где виднеется зазубренная стена, пока тихо.

— Лешачья посудина! — сердито бурчит Лепешев. — На гробу и то быстрей переплывешь…

— И так быстрее, чем обычно, идем! — откликается младший лейтенант-радиотехник. — Ребята работают на совесть.

Лепешев и сам видит, что бойцы стараются. Они вспотели, устали и тоже поглядывают на крутой правый берег, где остался Глинин. В этих поглядываниях озабоченность, хмурость. Наступающее утро тем временем быстро набирает силу. Становится совсем светло. На востоке розовеет небо, наливаются багряным румянцем мешковатые облака. Лепешев сердито глядит на разгорающееся пламя зари и беспокойно топчется на зыбком настиле плота. Чем ярче разгорается это пламя, тем меньше шансов остается у бойца Глинина, чтобы вернуться живым и невредимым в свой взвод.

Последняя немецкая атака продолжалась дольше, нежели предполагали. Вслед за первой гитлеровцы предприняли еще несколько отчаянных попыток прорваться в здание конюшни. Пока все эти попытки были отбиты массированным огнем, прошло более часа. Сейчас этот потерянный час обернулся предательским росплеском занимающейся зари.

Сырая утренняя тишина разрывается длинной пулеметной очередью. Стреляют там, на высоком правом берегу. Это Глинин. Лепешев сразу узнает суховатый голос ручного пулемета. Бойцы с удвоенной силой налегают на шесты. Но массивный плот лишь чуть ускоряет свой бег по сонной глади реки. Лепешев озирается на низкий левый берег. Он уже близок.

«Кончай, Степаныч! — мысленно командует лейтенант. — Тут уже мелко. Ни черта фрицы нам не сделают… Плыви!» Но Глинин на обрыве не появляется. Его «дегтярь» гремит за зазубренной стеной, и в ответ несется громкий стук немецких винтовок и пулеметов. Лепешев кивает младшему лейтенанту. Тот вскидывает ракетницу, стреляет. Бледной розовой звездой вспыхивает и рассыпается над обрывом красная ракета. Это сигнал Глинину, чтобы отступал.

Наконец плоты тыкаются в очищенную от камыша илистую кромку левого берега. Лепешев прыгает на землю первым. Будто выросший из травы, появляется перед ним высокий тучный майор, что позапрошлой ночью инструктировал лейтенанта о переправе.

— С удачным возвращением! — трясет он Лепешеву здоровую правую руку. — Давайте за мной.

Вслед за майором появляются красноармейцы-саперы. Едва успевают переправившиеся бойцы сойти на берег, как они прыгают на плоты и гонят их куда-то в сторону, в узкую заводь, прикрытую стеной камыша.

— За мной! — повторяет майор мягко. Он, очевидно, из резервистов, так как в голосе его еще нет военной властности.

— Нам надо прикрыть огнем бойца… — начинает объяснять Лепешев.

— За мной! — сердится майор. — Вам подготовлен пулеметный окоп. — И большой, грузный, неожиданно резво бежит от берега, взмахивая полной рукой.

Лепешев следует за ним. Сзади бегут усталые, вспотевшие, нагруженные оружием и ящиками с патронами пулеметчики. Четверо тащат пленного унтера. Бегут они недолго. Майор вдруг ныряет под маскировочную сеть, потом спрыгивает в ход сообщения, ведущий к огневой позиции. Лепешев и его бойцы с трудом поспевают за ним.

В ходе сообщения, в отрытых тут и там щелях, сидят и лежат раненые. В пулеметном окопе их тоже несколько человек.

— Вот, размещайтесь. Добро пожаловать! — совсем по-граждански, радушно разводит руками улыбающийся майор. — Правда, здесь немного тесновато, но ничего не поделаешь. Раненых вывозить пока почти не на чем. Не взыщи, лейтенант. Что успели — сделали. Чем богаты, тем и рады.

Но Лепешеву не до обмена любезностями. Он быстро оглядывает позицию, смотрит на правый берег. Обзор неплохой. Зазубренная стена и ход сообщения, идущий от нее вниз, видны хорошо.

— Станковые пулеметы по флангам, ручные в центр! Расчеты, занять места, приготовиться к огню! — отрывисто командует лейтенант и выдергивает из кармана свисток.

— Вы с ума сошли?! — Радушие исчезает с потного лица майора, он выхватывает из руки Лепешева свисток. — Стрелять категорически запрещено. За нарушение — трибунал!

— Да вы что?.. — Лепешев ошеломленно смотрит на красное лицо майора. — Там же боец, который нас прикрывает. Слышите? — Он мотает головой в сторону кручи, где гремит перестрелка.

— Категорически запрещено! Хотите демаскировать позицию? — Губы майора складываются в жесткую складку. — Вы что, хотите всех их погубить? У нас же всего по две обоймы на стрелка! А если фашисты откроют минометный огонь? Что мы будем делать на этом степном блюдце?

Лепешев непонимающе глядит на забинтованных красноармейцев, сидящих у стенки окопа, потом оглядывается на своих бойцов. Но их рядом уже нет. Они рассыпались по стрелковым ячейкам, они ждут сигнал своего командира.

— Отдайте свисток… — хрипло шепчет Лепешев. — Я не могу бросить на произвол судьбы своего бойца. Вы же понимаете. Он нас…

— Да поймите же, лейтенант, — майор прижимает большие руки к груди, — не могу! Все окопы и щели забиты ранеными. И своими, и из хозяйства Федотова. А нам нечем ответить немцам, и мы еще плохо закопались… Ну, куда мы денем их, если противник откроет массированный огонь? Ведь кругом голая степь.

— Там наш боец, советский человек. Мы не имеем права не прикрыть его отход огнем! — упрямо повторяет Лепешев.

В это время в окопе появляется полковник Савеленко. Вслед за ним из хода сообщения вываливаются начальник особого отдела дивизии капитан Васильев и два красноармейца с немецкими автоматами.

— Что за шум, а драки нет? — весело и зычно басит полковник.

Майор коротко объясняет.

— Нельзя, лейтенант. — Полковник хмурится. — Связаны мы по рукам и ногам. Здоровых бойцов тут и роты не наберется, а раненых… — Он огорченно машет рукой. — Понимаю тебя, но не могу разрешить. До ночи нам немцев никак сердить нельзя. Да и нечем. Весь остаток боезапаса отдали Федотову. Приказали.

— Но как же… — Лепешев переводит взгляд с полковника на майора, потом на капитана, на раненых красноармейцев — ищет поддержки.

Всем неловко, все отводят глаза. Лепешев круто поворачивается, смотрит на правый берег. Там продолжает греметь частая пальба. На обрыве никого не видно — ни Глинина, ни немцев.

— Э-эх!.. Хотя бы батарейку минометов с комплектом мин… — вздыхает Савеленко. — А то из-за одного… — Он не договаривает, глубже натягивает фуражку на крупную костистую голову, печально косится на раненых красноармейцев.

Лепешев опять оглядывается. Обводит взглядом позицию. Кругом раненые. Бинты, кровь, гной… Он понимает, что полковник совершенно прав, что вызывать на себя огонь противника, нельзя, но и отменить отданный пулеметчикам приказ у него не поворачивается язык.

К Лепешеву протискивается капитан Васильев. Капитан приземист, невероятно широк в плечах, крутая грудь распирает гимнастерку. Природа так создала его, что ему бывает тесно в траншее нормального профиля, а в окопе, заполненном людьми, и подавно. При прорыве из окружения Васильев шел с пулеметчиками и трижды попадал вместе с Лепешевым в горячие переделки. С тех пор он особо отличал лейтенанта из всех офицеров дивизии и относился к нему очень дружески.

Увидев начальника особого отдела, Лепешев ободряется, пробует улыбнуться. Улыбка не получается.

Лейтенант уважает Васильева. Капитан не только опытный, смелый солдат, но и на редкость уравновешенный человек. Несколько дней назад, когда прорывались из окружения, капитан хладнокровно заколол финкой трех немецких солдат, которые подмяли под себя Лепешева во время рукопашной схватки во вражеской траншее. На следующий день лейтенант отплатил Васильеву взаимностью. Срезал автоматной очередью унтер-офицера и двух солдат-разведчиков, пытавшихся захватить капитана в плен.

Поэтому в их отношениях было нечто большее, нежели взаимные симпатии.

Сейчас начальник особого отдела встает рядом с лейтенантом Лепешевым, крепко жмет тому локоть, тихо говорит:

— Молодец, Николай. Молодчага! Мы знали, что ты выдюжишь! — И совсем тихо добавляет: — Савеленко и Федотов представили тебя к Герою. Не знаю, как там… Но Ленина-то получишь наверняка.

Радостное сообщение не трогает Лепешева. Продолжая напряженно прислушиваться к перестрелке, он с надеждой спрашивает:

— Слушай, Герман Романович, неужели в самом деле нельзя прикрыть?.. — Он кивает в сторону правого берега. — Неужели так плохо дело?

— Плохо, Николай. — Васильев устало поводит плечами. — Демаскироваться нельзя! Это единственный наш шанс спасти раненых. Сам видишь.

— Да вижу! Но не можем же мы вот так… Бросить его!

— Не можем. Не имеем права. Но и этих… А в общем, посмотрим. — Капитан достает пистолет, проверяет обойму, вздыхает: — Последняя… Если они поймут, каковы у нас дела, — жди атаки. Тогда…

Из ближайшей стрелковой ячейки выглядывает Ильиных. Он вопросительно смотрит на командира взвода. Лепешев отводит глаза. Много раз приходилось ему попадать в то тяжелое положение, когда душа командира разрывается между чувством солдатского долга и сознанием неумолимой военной необходимости, а никогда за весь год войны не было ему так нехорошо.

Проходит несколько томительных минут. Стрельба усиливается, как бы приближается.

— Послушай-ка, Николай, — вдруг говорит Васильев. — Мне нужен красноармеец Глинин. Где он?

— Глинин? — Лепешева обжигает вопрос, он круто поворачивается к капитану. — Тебе нужен Глинин?

— Да.

Лепешева осеняет догадка. Оп сознает, зачем пришли сюда полковник, Васильев и два автоматчика.

— Хм… — Лицо лейтенанта перекашивается злой гримасой. — А я думал, ты меня встретить пришел… Пойди вон туда! Возьми его там! Красноармеец Глинин в одиночку прикрывает наш отход. А когда будет отходить он, мы, как последние…

— Да ты что! — Трудно выбить из равновесия хладнокровного Васильева, но на этот раз он изумляется так, что его крутолобое бледное лицо наливается краской, серые усталые глаза округляются. — Я в самом деле к тебе. А это… Чего там этот Глинин наколбасил? Полковник решил, несмотря ни на что, наказать его. Своими правами… Пять суток строгача. Вот и попросил меня… Больше некому. Все на позициях. А к награде можешь представлять. Я лично…

Лепешев не слушает. Слабый ветерок приносит из-за реки уханье ручных гранат. «Прорвались! Поняли, что он один!» — холодеет лейтенант и видит, как на краю обрыва на мгновение вырастает фигура немецкого солдата. Оп бросает взгляд в сторону примолкшего левого берега и тотчас пригибается, начинает красться к середине здания, к заднему выходу из него, видна лишь верхушка его каски. От другого крыла здания, еле видные, медленно движутся еще несколько касок. Лепешев понимает, что стрелять по этим каскам бесполезно. Край обрыва надежно прикрывает гитлеровцев.

Под маскировочной сеткой висит зловещая тишина. Даже раненые вытягивают шеи, стараются разглядеть, что делается на круче, у разрушенной конюшни.

Наконец появляется Глинин. Хотя Лепешев ждал его каждую секунду, появление бойца кажется внезапным. Лейтенант даже вздрагивает от этой внезапности. Глинин без пулемета. Он стремительно выскакивает из-за стены в ход сообщения. Запоздало грохают винтовочные выстрелы. Глинин бросает вправо и влево по гранате, а сам падает плашмя. Летят вверх комья земли и кирпичная щебенка; подпрыгнув по-заячьи, падает на край обрыва немец, свешиваются с кручи его руки.

Глинин вскакивает на ноги, бросает в стороны еще по гранате, потом делает шаг вперед, замирает на мгновение, ноги его подламываются, он падает коленями на край обвалившегося хода сообщения.

Лепешев хватается за нагрудный карман. Пусто.

— Разрешите? — обращается он к полковнику.

— Приготовиться, — решается тот и хватается за браунинг.

— Бесполезно, — тихо говорит Васильев. — И поздно…

Гремят за кромкой крутого берега невидимые автоматы. Стоящий на коленях Глинин дергает забинтованной головой и медленно валится на грудь, головой вперед. Раздается еще несколько винтовочных выстрелов. В ходе сообщения рвутся ручные гранаты. Взрывы подымают клубы желтой пыли.

Становится тихо. Глинин недвижен. Наконец возле него появляется сначала один немец, затем другой. Они оттаскивают бойца от хода сообщения, переворачивают вверх лицом.

Левый берег скорбно молчит.

Немцы смелеют. Сначала они боязливо выглядывают из-за кромки обрыва, дают наугад несколько выстрелов по левобережному камышу, затем начинают подниматься во весь рост. Вскоре большая толпа злобно, торжествующе галдящих гитлеровцев скопляется возле лежащего навзничь красноармейца.

Лепешев стискивает зубы. Рука его сама собой вытягивает из кобуры пистолет.

Толпа ликующих гитлеровцев продолжает шуметь на крутом берегу. Их гортанные голоса доносятся до онемевшего левого берега. Вдруг один из фашистов размахивается винтовкой и всаживает штык в Глинина. Его примеру следуют еще несколько солдат. Они с остервенением бьют и колют бездыханное тело красноармейца, а потом поднимают его на штыках и под гогочущее улюлюканье сбрасывают с обрыва.

Спазма перехватывает горло Лепешева, он вскидывает пистолет. Почти одновременно с его выстрелом сотрясается над окопом маскировочная сеть. Бьют по круче все пулеметы и все бойцы лепешевского взвода. Стреляют Васильев и Савеленко. Внезапный шквал огня скашивает орущее скопище. Зловеще сверкнув штыком в первом луче выглянувшего из-за горизонта солнца, летит вниз немецкая винтовка, а за ней катятся к реке фигурки корчащихся солдат в серо-зеленых мундирах и тяжелых глубоких касках.

Огонь прекращается так же внезапно, как и начался. Пусто на высоком правом берегу, тихо на левом. Затаившиеся под маскировочными сетями бойцы и командиры смотрят на желто-бурую береговую кручу. Раскинув руки, свесив вниз забинтованную голову, над хрупким неярким кустиком распласталось там тело красноармейца Глинина…

Лепешев тоже смотрит туда, и, чем больше проходит времени, тем сильнее щиплет у него в горле. Лейтенант отворачивается, бессмысленно вертит в руке пистолет до тех пор, пока майор не отбирает его и не сует ему в кобуру.

— Вы бы хоть доложили полковнику, что и как, — укоризненно шепчет он Лепешеву. — Все же положено.

Лепешев проводит ладонью по лицу, как бы стирая с себя только что пережитое потрясение и нахлынувшее безразличие ко всему. Оглядывается. Встречается взглядом с Ильиных, который с состраданием смотрит на него из своей ячейки. Майор подталкивает Лепешева в бок. Лейтенант окончательно приходит в себя.

— Товарищ полковник! — вскидывает он правую руку к пилотке. — Разрешите доложить. Взвод прикрытия поставленную задачу выполнил и присоединился к основным силам дивизии. Красноармеец Глинин погиб, с выполнения боевого задания не вернулся.

— Да… да… — Всегда громогласный, полковник Савеленко не похож на себя. — Да, да… — сдавленно повторяет он. — Я вас понял, лейтенант… Я все понял.

Капитан Васильев снимает фуражку и, повернувшись лицом к правому берегу, становится по стойке «смирно». Его жесткие черные волосы шевелит слабый ветерок. Полковник тоже снимает фуражку, тоже поворачивается лицом к реке. Словно шуршащая волна пробегает по огневой позиции, укрытой маскировочной сетью. Все встают по стойке «смирно». Даже раненые, помогая друг другу, пытаются подняться, и те, у которых это не получается, затихают, бросают курить, смотрят из земляных щелей на узкую полоску розового неба сосредоточенно и строго.

Над степью и берегами висит тишина. Разлившийся широким плесом, Северный Донец тоже тих и не нарушает этой тишины веселым журчанием воды. А над примолкшими землей и водой бездонное розовато-синее небо. Июньское степное небо 1942 года, которое все видит, но ничего не может рассказать людям.