"Где-то на Северном Донце." - читать интересную книгу автора (Волосков Владимир Васильевич)

IX

Просыпается Лепешев, когда раннее майское солнце заглядывает в узкую земляную щель, в которой он лежит на мягкой камышовой подстилке. Лейтенант долго потягивается под шершавой шинелью, и ему очень не хочется скидывать ее, идти навстречу новым хлопотам, заботам, которыми полно солнечное сыроватое утро.

В волглом приречном воздухе слышится говор и звяканье лопат. Лепешев прислушивается к этому рабочему шуму и разом вспоминает ночные события. Хочешь не хочешь — надо вставать. Генерал Федотов был прав: день должен быть жарким, и к нему надо хорошо подготовиться.

Как бы в подтверждение этой мысли в узкой полосе белесовато-голубого неба, видимой из щели, появляется «рама» — двухфюзеляжный немецкий самолет-разведчик. Негромкий рокот его тонет в резком стуке пулеметов.

Лепешев скидывает шинель, выскакивает из щели. По «раме» бьют две счетверенные зенитные пулеметные установки. Темные строчки трассирующих пуль тянутся ввысь. Самолет закладывает вираж, теряет высоту, но смертоносные ниточки упорно следуют за ним. Еще несколько эволюции в утреннем небе — и «рама» поспешно уходит к югу, за ней тянется сероватый дымный след. В окопах гогочут и свистят красноармейцы.

Лепешев с уважением смотрит на зенитчиков. Они успели закопаться по всем правилам военного искусства. Их приспособленные для круговой стрельбы огневые позиции отрыты на краях мыса, как раз за фланговыми пулеметными точками. Возникни нужда, они могут помочь и в отражении атаки пехоты противника.

Лейтенант обходит свой рубеж и невольно удивляется тому, как много могут сделать за несколько часов натруженные человеческие руки. Огромный КВ уже вполз в отрытый котлован, из земли виднеется лишь его башня, артиллеристы успели пробить амбразуры в толстенной стене конюшни, на случай бомбежки выкопали в пахнущей конской мочой земле щели. В развалинах и между деревьями тоже копошатся красноармейцы. Они роют окопы, обкладывают брустверы дерном. Из сада ползет к переправе грузовик. Его кузов полон кривых, суковатых бревен. Многострадальные яблони послужат еще раз взрастившему их человеку. Пахнущие свежими соками украинской земли яблоневые плоты спасут не один десяток жизней.

Умывается Лепешев в углу конюшни. За задней стеной, где горел ночью костер, уже отрыта щель. Да и в самой конюшне теперь не шибко разгуляешься. По примеру артиллеристов бронебойщики и пулеметчики тоже отрыли щели, углубили окопы.

Лепешев хвалит бронебойщиков за разумную инициативу и обходит траншеи. Там еще спят. Спит даже двужильный Глинин. Видимо, бойцам досталось вчера куда больше, нежели это полагал Лепешев, коли не разбудил их оглушительный треск зенитных пулеметов. А если и разбудил, то, значит, велика усталость людей, коли, проснувшись, они вновь повалились на устланную камышом землю.

Лейтенант будит Глинина и сержантов-автоматчиков — приказывает поднимать бойцов.

Пока те делают побудку, лейтенант объясняется с молодым бойким интендантом, который пришел выяснить, сколько во взводе едоков, чтобы поставить их на довольствие. И Лепешев опять с уважением думает о генерале Федотове, у которого даже в столь трудной обстановке во всех службах сохраняется полнейший порядок.

Затем в конюшне появляются два молодых телефониста. Они докладывают, что прибыли в распоряжение лейтенанта, спрашивают, где нужно установить телефоны. Лепешев приходит в хорошее настроение, приказывает установить по аппарату на фланговых пулеметных точках, а два (для связи с берегом и пулеметчиками) в здании.

Настроение у лейтенанта и вправду хорошее. Черт возьми, пусть будет сегодня тяжело, но это порядок, это уже настоящая война. И связь, и централизованное питание — для Лепешева дополнительный источник уверенности в себе, уверенности в успешном исходе дела.

Как бы олицетворяя наступление новых времен, в конюшне появляются красноармейцы с термосами, и над береговой кручей растекается духовитый запах гречневой каши с мясом. Это не какая-нибудь задрипанная конина, а самая натуральная говядина. Генерал Федотов приказал: перед тяжелым боем накормить солдат досыта.

Пока его бойцы умываются, приводят себя в порядок и завтракают, Лепешев вместе с Глининым и сержантами обходит позицию, дает указания: где углубить окопы, где укрепить стенки траншеи, где откопать новые стрелковые ячейки. В пулеметном окопчике Максимова лейтенант указывает на умело уложенные бревна с вырубленной между ними амбразурой, приказывает оборудовать таким образом все огневые точки.

— Пилите крайние деревья, тащите из развалин окопные и дверные косяки, разберите остатки хуторских печей, но позицию закройте. Иначе…

Глинину и сержантам не надо объяснять, что иначе будет. Они козыряют. После завтрака весь лепешевский взвод, в котором вместе с бронебойщиками, автоматчиками и добровольцами уже пятьдесят один человек, отправляется в сады и в развалины домов.

Лепешев глядит бойцам вслед и удовлетворенно думает, что, даже не считая артиллеристов и танкистов, активных штыков в его взводе побольше, чем в другом потрепанном батальоне. А если учесть насыщенность обороны тяжелым оружием, то дела совсем хороши. Тяжелый танк, две «сорокапятки», две бронебойки да девять пулеметов — это уже совсем сила. Теперь его, Лепешева, голыми руками не возьмешь. Дорого обойдется немцам этот прибрежный бугор, если они вздумают его штурмовать!

Лепешев знакомится с артиллеристами. Командует ими смуглолицый татарин, младший лейтенант с длинной фамилией Каллимуллин.

— В бою зовите меня просто Миша, — скаля иссиня-белые зубы, смеется он. — В бою на длинные слова времени нет. Меня в дивизионе все так зовут.

— А почему Миша? — удивляется Лепешев.

— Мидхат я. Это по-татарски. По-русски, значит, Миша.

— Быть по сему, — улыбается Лепешев. Веселый артиллерист ему нравится. Тот, кто знает, что будет тяжелый бой, но умеет не думать о возможной смерти, способен простодушно смеяться, — тот в жарком деле не подведет. Паникер — тот и паниковать начинает заранее. Проверено.

Расчеты противотанковых орудий под стать своему командиру. Народ молодой, крепкий, острый на слово. Оказывается, студенты-добровольцы. Как попали вместе в учебный полк, так вместе и воюют. Правда, от всего дивизиона осталось пять орудий, но студенты-артиллеристы не унывают и нового своего «главнокомандующего» (вот черти — уже и прозвище дали!) лейтенанта Лепешева встречают приветливо. Они ему верят. Верит и Лепешев им. Он сразу вспоминает своих киевских ребят и рассказывает о них артиллеристам. После его рассказа бывшие студенты начинают вспоминать собственные беды в первых боевых стычках — теперь для них Лепешев совсем свой человек.

В здании появляется полковник-артиллерист. При дневном свете он выглядит еще внушительней, нежели ночью. Высокий, стройный, подтянутый, полковник весело здоровается с Лепешевым и обходит позицию.

— Как вы думаете, лейтенант, где пойдут танки, если прорвут оборону в саду? — спрашивает полковник.

— Только по хуторским улицам. Больше негде.

— Я тоже так думаю, — подтверждает полковник. — Поэтому мы преподнесем немцам сюрприз. Заминируем улицы их же собственными противотанковыми минами «теллер». Слыхали о таких?

— Нет. Видеть не приходилось.

— Я тоже до вчерашнего дня не видел. Вчера мы захватили машину с этим добром. Ничего не скажешь — мины добротные. — Голос полковника благодушен, будто рассуждает он не о вражеских минах, на которых гибнут русские танки, а о приобретенной для семьи швейной машинке. — Так что вы дайте указание своим, чтобы улицами больше никто не ходил. Сейчас начнем установку.

Немецкие танки и мотопехота появляются, когда солнце стоит уже высоко и неподвижный воздух пышет дневным зноем. Колонны противника идут по обеим дорогам, и над степью подымается мутно-желтое облако пыли.

Лепешев в это время стоит на краю обрыва и наблюдает, как по реке передвигаются плоты с ранеными и понтон с 152-миллиметровой гаубицей-пушкой. Плоты плывут, как и накануне, очень медленно, но так как их гораздо больше, лейтенанту кажется, будто движение на реке сегодня более быстрое.

Немецкие колонны стремительно приближаются. Грузовики, танки, тягачи на полном газу мчатся по дорогам, и Лепешеву чудится, что они вот так с ходу хотят ворваться в прохладную тень садов. Но громыхают за деревьями «сорокапятки», вырастают перед головными машинами пыльные фонтаны взрывов, и колонны рассыпаются. Грузовики сворачивают с дороги, идут вправо, влево, с них соскакивают солдаты и скрываются в балках. Лепешеву вспоминается вчерашний маневр мотоциклистов, и он хмуро думает, что у сегодняшнего противника солдаты вымуштрованы ничуть не хуже.

Порожние грузовики разворачиваются, уезжают из зоны огня противотанковых пушек. Их прикрывают танки, которые на почтительном расстоянии ползают перед фронтом обороняющихся и изредка постреливают в чащу садов. Еще дальше, за балками, тягачи растаскивают в одну линию тяжелые полевые гаубицы. Лепешеву в бинокль хорошо видны фигурки артиллерийских офицеров, указывающих места установки орудий.

Все это делается быстро, четко, с неприятной для лепешевского глаза педантичностью. Лейтенант наперед знает, что немцы сейчас протянут телефонные линии, развернут автомобильную радиостанцию у командного пункта, который опять-таки будет и максимально близко к боевым порядкам, и вне зоны огня орудий и пулеметов противника. Он не ошибается. Немцы верпы себе. От артиллерийских позиций к балкам медленно идет мотоцикл, с прикрепленной к коляске катушки сползает телефонный кабель. Вдали, у дороги, скапливается несколько броневиков, они окружают большой штабной автобус. Возле автобуса, выставив в жаркое небо длинную металлическую антенну, замирает автомобильная радиостанция. От этого скопища броневиков и автомобилей тоже ползут в разные стороны мотоциклы с катушками.

Лепешев наблюдает за разворачиванием противника и злится. Злится оттого, что все это происходит на глазах, как на учениях. «Знают, сволочи, что нам нечем их угостить… — мрачно думает Лепешев. — Из пушечек бы их сейчас, из дивизионных!..» — И ругает неизвестного ему ротозея, который оставил боеприпасы противнику.

Вдруг рядом гремит орудийный выстрел. Лепешев вздрагивает от неожиданности. Это бьет из своей пушки закопанный танк КВ. Темный султан взрыва вырастает далеко за скопищем бронеавтомобилей. Еще выстрел. Недолет.

«Лопухи!» — сердится Лепешев на танкистов, но в это время снаряд разносит автомобильную радиостанцию. Летят в воздух обломки; блеснув на солнце, отлетает в сторону антенна.

Броневики расползаются в стороны, панически несется назад, в степь, штабной автобус. Еще несколько взрывов, и на том месте, где только что был подвижной командный пункт, — пусто. Лишь горят две разбитые автомашины.

Свистят и улюлюкают бойцы возле конюшни. Те, что в садах, молчат. Тем ничего не видно. Лепешеву тоже хочется сунуть в рот пальцы и, как бывало в детстве, свистнуть по-разбойничьи вслед удирающему автобусу. Но он сдерживается, лишь весело подмигивает подошедшему Каллимуллину.

— Дураки! — говорит тот. — Они считали, что угробили вчера все наши танки. Теперь гонора у них поубавится.

Лепешев согласно кивает. Конечно, поубавится. Чванство и наглость дорого обойдутся фашистам. И дело вовсе не в разбитых автомашинах, уничтоженной радиостанции. Не менее часа потеряет противник, пока развернет где-нибудь в балке новый командный пункт, пока заново проложит телефонные кабели. Не организовав связь и взаимодействие между подразделениями, гитлеровцы на штурм хуторка не пойдут. Лепешев знает это как дважды два.

А танк уже пристреливается к артиллерийским позициям немцев. С береговой кручи они видны хорошо. И там тоже начинается суета, беготня возле неокопанных орудий. Тягачи тянут 150-миллиметровые гаубицы подальше в степь. Некоторые орудия вступают в дуэль с танковой пушкой. Их поддерживают минометы и танки.

Лепешев и Каллимуллин укрываются в недавно оборудованном наблюдательном пункте. Большинство снарядов и мин пока еще проносится мимо, вздымают фонтаны земли где-то далеко на левом берегу, но лейтенант знает, что это только пока. Скоро немцы пристреляются, и тогда станет жарко. Хорошо еще, что нет в небе немецких бомбардировщиков. Видимо, мало у противника сил для активных действий на внешнем фасе харьковского котла, видимо, не сломлено еще ожесточенное сопротивление окруженных советских войск. Будь иначе, по всем немецким правилам должны гитлеровцы сначала хорошо пробомбить оборонительные позиции у хуторка, а уж потом броситься на штурм.

И все же бомбардировщики прилетают. Как и вчера вечером, появляется над рекой восьмерка «хейнкелей». Темные тяжелые машины уже не делают над излучиной реки поворот на запад, они совершают круг над мысом и перестраиваются для бомбометания. С ревом их моторов перекликается резкий треск зенитных пулеметов.

Лепешев обходит конюшню, отдает приказ расчетам ручных пулеметов и бронебойщикам изготовиться к отражению воздушной атаки.

Очевидно, у немцев есть отличная связь с самолетами. Нет обычных сигнальных ракет, а «хейнкели» разряжают первые бомбовые кассеты точно над садами. Взлетают вверх искалеченные деревья, черные столбы земли.

Бомбят семь «хейнкелей». На них и направлен весь огонь с мыса. А восьмой бомбардировщик безбоязненно закладывает вираж за виражом над конюшней, будто вынюхивает там добычу. Лепешев начинает следить за ним. Догадывается. Конечно, «хейнкель» ищет закопанный танк, который только что сильно подпортил гитлеровцам настроение.

Лейтенант подбегает к Глинину, тоже стреляющему по семерке, бомбящей сады, толкает его в плечо, указывая на одиночный «хейнкель», потом на башню танка. Старый солдат секунду смотрит на танк, затем на небо и все понимает. Меняет позицию. Лейтенант бежит к бронебойщикам.

Изготовив автомат, Лепешев следит за эволюциями бомбардировщика. Фашистские летчики, очевидно, обнаруживают наконец-таки цель. «Хейнкель» делает боевой разворот и на бреющем полете несется прямо на конюшню. Лепешев берет упреждение и нажимает на спусковой крючок. Он не слышит треска глининского пулемета, не слышит, как хлопают бронебойки. Он видит только остекленный, заостренный нос самолета…

Уже после, припоминая происшедшее в эти короткие мгновения, Лепешев вспомнил, как ему вроде бы показалось, что остекленный нос стремительно выраставшего в размерах бомбардировщика вдруг сделал клевок вниз. Но это были мгновения, и он не успел чего-либо понять. Самолет проревел над головой, ахнули где-то невдалеке оглушительные взрывы, и Лепешева сбросило взрывной волной с развороченного угла здания.

Когда он, оглушенный, ошалелый, поднимается на ноги, в конюшне царит праздник. Здоровяк Ильиных трясет над головой тяжеленным петеэром, Степанов хлопает себя по ляжкам длинными руками, высунувшись из щелей, весело разевают рты студенты-артиллеристы. Лепешев их не слышит, но чувствует — произошло что-то значительное.

Один Глинин серьезен и по-обычному невозмутим. На темном, морщинистом лице ни тени улыбки. Он указывает лейтенанту на противоположный берег и снова берется за свой МГ-34.

Лепешев оборачивается и видит в левобережной степи полыхающий костер, над которым вздымается черная шапка дыма. Подносит к глазам бинокль. Ничего, кроме огня и дыма. Видимо, взрывом бомб разнесло фюзеляж самолета. И все равно глядеть на это пожарище Лепешеву приятно. Конечно, автоматной пулей такую махину не уничтожишь, скорее всего, это дело бронебойщиков или Глинина, но все же… Чем черт не шутит, может, и его, лепешевская, пулька пропорола брюхо чванливого фашистского аса.

Близкий глухой взрыв мины заставляет Лепешева опустить бинокль. На ослабших, подкашивающихся ногах он плетется в здание и садится спиной к стене. Тяжело дышит, пробует свернуть дрожащими пальцами самокрутку, но ничего не получается.

Из щели выскакивает Каллимуллин.

— Сильно тебя? — кричит он в ухо Лепешеву.

Лейтенант слышит плохо, но понимает.

— Ерунда. Пройдет.

Артиллерист весело тычет рукой вверх и что-то говорит, но Лепешев не разбирает слов, будто ватой заложены уши. Все же чуть слышатся пулеметные трели, уханье мин, бомб, и он понимает одно: противник продолжает бомбить и обстреливать оборонительные позиции у хуторка. Значит, надо вскоре ждать атаки. Лепешев знает, что глухота и слабость скоро пройдут (легких контузий лейтенант перенес несть числа), нужно лишь немного полежать, но знает он и другое — поскольку бой начался, выбывать из строя никак нельзя.

— Сверни, Миша, цигарку, — просит он Каллимуллина.

— Зачем цигарку? Кури сигарету. Французская. Вчера в немецком броневике нашел, — радушно предлагает артиллерист и протягивает портсигар.

Лепешев опять не разбирает слов, но сигарету берет. Густой табачный дым вызывает тошноту. Лепешев кашляет, швыряет сигарету в груду кирпичей. От кашля что-то щелкает в ушах, будто выпадают из них ватные пробки, и лейтенант уже совсем ясно слышит грохот нарастающего боя. Он встает и, пошатываясь, идет к разрушенному углу, с которого недавно сбросила его взрывная, волна.

«Хейнкели» забрались ввысь. Их уже только шесть. Как раз тогда, когда Лепешев выглядывает из-за стены, они высыпают последнюю серию бомб.

— Болваны! — смешливо и неожиданно громко орет Каллимуллин. — Испугались, шайтаны! Кто же бомбит с такой высоты…

Действительно, рассеяние бомб велико. Взрывы поднимают фонтаны земли где-то между садами и ползающими по голубовато-зеленой степи танками.

Бомбардировщики уже не строятся в крейсерскую колонну, один за другим уходят на юг. И чем тише становится рев их моторов, тем громче слышатся Лепешеву взрывы мин.

По тем же традиционным немецким правилам после бомбовой долбежки должна начаться атака. Но ее нет. И очевидно, не скоро будет. Танки T-IV, а их четырнадцать, больше не стреляют; в надежде вызвать на дуэль KB они отползают к балкам и останавливаются там рассредоточенной группой.

За балками тянется ввысь темный султан дыма. Еле видный в бинокль, торчит из земли переломившийся надвое фюзеляж самолета, там догорает тот, седьмой «хейнкель», которого недосчитался Лепешев в белесовато-голубом небе.

Лейтенант успокаивается. Садится на груду кирпичей. Возле конюшни то и дело рвутся мины, но спускаться в наблюдательный пункт ему не хочется, хотя там можно полежать, пока не началась немецкая атака.

Этот новый наблюдательный пункт оборудовал для лейтенанта тот же Глинин. Ему помогли телефонисты и бойцы-артиллеристы, которых выделил Каллимуллин. Под огромной глыбой рухнувшей стены откопан просторный окоп — вернее, блиндаж, — в фундаменте пробита амбразура, из которой хуторок, сады и копошащиеся в степи немцы видны как на ладони. Там размещены телефоны, установлена каллимуллинская стереотруба, есть земляная, устланная типчаком и мятником, духовито пахнущая степью лежанка. Не наблюдательный пункт, а настоящий дот соорудил под рухнувшей стеной Глинин! И все равно Лепешеву не хочется спускаться туда. Ему лень пошевелиться.

— Ты бы малость полежал, — предлагает Каллимуллин. — Давай помогу. До атаки отдохнешь.

— Обойдусь. — Лепешев вяло качает кистью.

Ему в самом деле кажется, что если он посидит немного, то вялость пройдет. Но новый близкий взрыв мины обдает лейтенанта кирпичной пылью. Над головой свистят осколки, куски кирпича.

— Не порядок… — хмуро бурчит Глинин, как-то незаметно появившийся рядом с лейтенантом. Он умеет появиться возле командира вот так, незаметно, когда Лепешев не знает, что делать, или лихачит под огнем.

И Лепешев сразу сознает, что действительно не порядок. Ему, старшему командиру на основном рубеже, совсем ни к чему сидеть под минометным огнем, каждую минуту рискуя получить осколок. Он встает.

В блиндаже и впрямь удобно. Поверх травы на лежанку брошено несколько немецких пятнистых плащ-палаток. Здесь сравнительно тихо. О чем-то мирно беседующие телефонисты кажутся Лепешеву не солдатами, а случайно забредшими сюда мальчишками. Лейтенант плюхается на лежанку, блаженно вытягивает ноги.

Глинин кивает на нишу, вырытую в боковой стене блиндажа. Там у запасливого помкомвзвода несколько фляг с немецким ромом. Бирюк утром принес их из сада вместе с плащ-палатками и несколькими ящиками немецких патронов.

Лепешев отрицательно качает головой — он не имеет привычки пить перед боем.

Глинин не проявляет ни малейшего недовольства. Указывает пальцем на мотоциклетную фару, подвешенную в углу блиндажа. Эту фару и аккумулятор он снял с разбитого немецкого мотоцикла.

Лепешев опять отрицательно качает головой. Нет, и освещения электрического ему не надо. Достаточно света из амбразуры.

Глинин сосредоточенно чешет затылок, потом молчком, как и пришел, покидает блиндаж. Но от угрюмой заботы его Лепешеву вроде бы становится легче. В голове у лейтенанта все еще шумит, но он чуть улыбается и думает, что Глинин, помимо всего прочего, неплохой хозяйственник, умеет обживаться на новом месте не хуже загребастого сибиряка Максимова.

— Новенького ничего нет? — спрашивает Лепешев телефонистов.

Те вскакивают, мнутся.

— Никак нет!

— Так-таки ничего?

— Официально ничего не сообщено, товарищ лейтенант, — говорит один из телефонистов, красивый чернобровый парень, помаргивая большими серыми глазами. — Только вот ребята…

— Что ребята?

— Ребята сказали, будто первому, и вообще всему штабу, приказано срочно переправиться на левый берег.

— Солдатское радио… Что ж, так оно будет лучше. — Лепешев перестает улыбаться, он чувствует, что за этой новостью кроется нечто серьезное.