"Доверие. Социальные добродетели и путь к процветанию" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Фукуяма (Francis Fukuyama))

Тем не менее к концу второй половины столетия католическая культура претерпела огромную трансформацию. Церковь в своих официальных заявлениях примирилась и с демократией, и — при некоторых оговорках — с капитализмом(15)*. Подавляющее большинство новых демократических режимов, возникших между 1974 и 1989 годом, установились именно в католических странах, и в некоторых из них католическая церковь сыграла ключевую роль в борьбе с авторитаризмом(16)*. Более того, на разных отрезках истории в течение 1960, 1970 и 1980-х годов католические страны — Испания, Португалия, Италия, Чили и Аргентина — имели большие показатели роста, чем протестантские США и Англия. Едва ли сейчас можно говорить о полном примирении католической культуры с демократией и капитализмом, однако в последнее время она пережила значительную «протестантизацию», сделавшую разницу между протестантским и католическим обществами гораздо менее выраженной, нежели прежде(17)*.

Нет никакого сомнения в том, что человек есть существо фундаментально эгоистичное и что он реализует свой эгоистический интерес рациональным путем — о чем говорят нам экономисты. Однако есть в нем и нравственная сторона, заставляющая его чувствовать обязательства перед себе подобными, — сторона, которая нередко конфликтует с его эгоистическим инстинктом(18)*. Как явствует из самого слова «культура», наиболее сложные этические правила, по которым живет человек, всегда произрастают на почве повторения, традиции и примера. Эти правила могут отражать глубокую «адаптивную» рациональность, они могут служить экономически рациональным целям, наконец, в ограниченному кругу индивидов они могут быть результатом рационально достигнутого соглашения. Однако от поколения к поколению они передаются как нерациональные навыки общественной жизни. Эти навыки, в свою очередь, гарантируют, что поведение людей никогда не будет сводиться к голой максимизации эгоистически понимаемой полезности, о которой твердят экономисты.

ГЛАВА 5. Социальные добродетели

Сегодня человек, сравнивающий различные культуры, чувствует себя обязанным воздерживаться от оценочных суждений. Однако с экономической точки зрения одни этические навыки суть добродетели, другие суть пороки. И даже из «добродетельных» культурных черт в формировании общественного капитала участвуют отнюдь не все: что-то имеет отношение к самостоятельно действующему индивиду, что-то — в частности, взаимное доверие — может возникнуть только в социальном контексте. Поскольку социальные добродетели, а именно честность, ответственность, способность к сотрудничеству, чувство долга перед окружающими, принципиально важны для зарождения добродетелей индивидуальных, тем более странно, что первым было уделено так мало внимания в обществоведческих дискуссиях последнего времени. Это обстоятельство и дало мне главный повод специально поговорить о них в настоящей главе.

Существует масса литературы, посвященной влиянию культуры на экономику, и до сих пор большая ее часть так или иначе отсылает к главному труду в этой области — сочинению Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма», которое было опубликовано в 1905 году. В этой работе Вебер, оспаривая учение Карла Маркса, утверждает, что не экономические силы создают такие формы культуры, как религия и идеология, а, наоборот, сама культура является формообразующей силой, от которой зависит экономическое поведение; не возникновение капитализма в Европе было вызвано благоприятными условиями технического развития, а, наоборот, «дух», то есть совокупность некоторых психологических явлений, стал таким условием для технологического переворота. Сам же этот дух явился продуктом пуританского или вообще фундаменталистского протестантизма с его освящением мирской деятельности и представлением о возможности личного спасения, не опосредуемой какой-либо традиционной иерархией наподобие католической церкви(1)*.

Споры о книге Вебера не утихли и по сей день: одни ученые не сомневаются в фундаментальной правоте его главной гипотезы, другие оспаривают практически каждое ее положение(2)*. Надо сказать, взаимосвязь между протестантизмом и капитализмом действительно не всюду находила свое эмпирическое подтверждение — взять хотя бы такие примеры, как бурное коммерческое развитие католических городов-государств Северной Италии в XIV—XV вв. или неудачу, до последней четверти XX века, попыток кальвинистов-африканеров поддержать жизнеспособность капиталистической культуры(3)*.

С другой стороны, взаимосвязь между протестантизмом и капитализмом настолько очевидна, что немногие были готовы целиком оспаривать ее причинно-следственный характер(4)*. Более того, очевидно, что в доктринальном плане католицизм, вплоть до последних десятилетий XX века, сохранял большую враждебность по отношению к современному капитализму, чем ведущие протестантские конфессии(5)*. Как следствие, основная масса ученых заняла в этом вопросе промежуточную позицию, соглашаясь, что Вебер не во всем верно оценил характер причинной связи между капитализмом и протестантизмом и вдобавок допустил некоторые фактические ошибки. В то же время, как указывает одна современная теория, неправота Вебера в аспекте антимодернизационного характера католицизма не отменяет таких, например, фактов, как замедление процесса обновления в странах, в которых восторжествовала спровоцированная протестантизмом католическая Контрреформация(6)*.

Основной объем исследований, посвященных историческим событиям, которые произошли после выхода веберовской книги, в целом подтверждает его гипотезу. Наверное, самым любопытным таким подтверждением стали результаты проповеднической деятельности, которую североамериканские протестанты вели на протяжении жизни двух-трех последних поколений в странах Латинской Америки. Многие из традиционно католических стран этого региона теперь имеют значительный процент протестантского населения, и эта часть общества представляет собой своего рода испытательный полигон, где возможно оценить экономические последствия произошедших культурных сдвигов. Протестантизм, завезенный в Латинскую Америку из США, — это протестантизм главным образом пятидесятнической разновидности, относимый социологом Дэвидом Мартином к третьей большой волне фундаменталистского обновления (первыми двумя были пуританская эпоха Реформации и методистская в XVIII—XIX вв.). В Бразилии протестанты составляют сегодня 20% населения, причем 12 млн из них принадлежат к евангелистским деноминациям. Протестантское население Чили оценивается в величину от 15 до 20%, Гватемалы — в 30%, а Никарагуа — в одну пятую от числа всех жителей страны(7)*. Исследования, посвященные этому вопросу, включая масштабный труд самого Мартина, в большинстве своем свидетельствуют о том, что Вебер был прав. Говоря конкретнее, по многим направлениям протестантский прозелитизм в Латинской Америке привел страны региона к ощутимому прогрессу: к достижениям в области общественной гигиены, увеличению частных накоплений, повышению образовательного уровня, наконец росту дохода на душу населения(8)*.

Термин «трудовая этика» — идет ли речь о протестантской трудовой этике или какой-либо другой — на самом деле является не очень удачным обозначением некоей совокупности черт личности, которая в поствеберовской литературе относится к этой категории просто по традиции. Если под «трудовой этикой» подразумевается привычка среднестатистического представителя трудящегося населения вставать рано утром и долгие часы выполнять тяжелую физическую или интеллектуальную работу, такой трудовой этики было бы явно недостаточно для создания современного капиталистического мира(9)*. Среднестатистический китайский крестьянин XV века, скорее всего, работал куда больше и дольше, чем современный рабочий на сборочном заводе в Детройте или Нагое(10)*. Однако производительность труда первого составляла ничтожную долю от производительности второго, и все потому, что современное богатство измеряется не элементарным количеством затраченного труда, а, главным образом, факторами, связанными с его качеством: человеческим капиталом (знаниями и образованием), организацией, уровнем технологии и рационализации и т. д.(11)*

Веберовский термин «дух капитализма» отсылает не только к трудовой этике в этом узком смысле, но и к человеческим добродетелям более глубокого порядка: бережливости, рациональному подходу к решению проблем, сосредоточенности на сегодняшнем дне, которая побуждает человека к творческому и деятельному освоению окружающего мира. И эти характеристики, надо сказать, в первую очередь относятся к предпринимателю и владельцу капитала, а не к работнику, чей труд он покупает.

Говорить о духе капитализма как наборе характеристик, присущих предпринимателям, действительно имеет смысл, и особенно когда речь идет об обществах, находящихся на ранней стадии экономического развития. Лучше всего этот смысл понятен специалистам, исследовавшим экономическое развитие доиндустриальных обществ на практике: они знают, что когда у членов общества отсутствуют черты «современного» сознания, самые теоретически выверенные стабилизационные планы Международного валютного фонда не дадут ожидаемого эффекта(12)*. Ведь во многих доиндустриальных обществах вовсе не является само собой разумеющимся, что бизнесмен придет на деловую встречу вовремя, что прибыль будет вложена в дело, а не растрачена семьей и друзьями и что фонды, выделенные государством на развитие инфраструктуры, не будут прикарманены ответственными чиновниками.

Способность к упорному труду, бережливость, рационализм, новаторство, готовность идти на риск — все это добродетели предпринимательства, которые присущи отдельному человеку, и какой-нибудь Робинзон Крузо на своем необитаемом острове вполне мог бы их практиковать. Однако наряду с ними существуют другие добродетели, принципиально общественного свойства: честность, надежность, взаимная поддержка, чувство долга перед окружающими. И если «Протестантская этика» посвящена главным образом первым, то вторые были рассмотрены Вебером в куда менее известной своей работе: «Протестантские секты и дух капитализма»(13)*. В ней он доказывает, что еще одним важным последствием протестантизма — точнее, сектантского протестантизма, существующего в некоторых частях Англии и Германии и на всей территории США, — стала исключительная способность его приверженцев образовывать новые сплоченные коллективы.

В рамках сектантских конфессий — баптистской, методистской, квакерской — возникали мелкие прочные группы, члены которых были связаны между собой приверженностью к общим ценностям, таким как честность и готовность к служению. Поскольку деловые отношения в значительной мере зависят от доверия, сплоченность стала для сектантов главной опорой в их коммерческих предприятиях. Во время путешествия по Соединенным Штатам Вебер отметил, что многие коммерсанты представлялись ему как последователи той или иной христианской конфессии — это должно было зарекомендовать их как людей честных и заслуживающих доверия:

Как-то, проезжая на поезде по одной из тогдашних индейских территорий, автор этих строк между прочим заметил сидящему рядом торговцу «похоронным скобяным товаром» (то есть металлическими буквами для надгробий), что его удивляет, насколько сильное влияние до сих пор церковь оказывает на умы американцев. На это торговец заметил: «Сэр, что до меня, каждый может веровать или не веровать, как ему заблагорассудится. Но если я встречу фермера или коммерсанта, который вообще не принадлежит ни к какой церкви, я не доверю ему товара и на пятьдесят центов. С какой стати он будет мне их возвращать, если ни во что не верит?»(14)*

Вебер также констатировал, что любая небольшая сектантская община представляет собой естественную сеть человеческих контактов, и благодаря ей предприниматели способны нанимать служащих, подыскивать клиентов, находить заимодавцев и т. д. Именно потому, что протестантские церкви были добровольными объединениями, а не институтами, освященными традицией, их члены были более глубоко привержены своим религиозным ценностям и общности, связующей их друг с другом.

Значение сектантской формы протестантизма и для спонтанной социализированности его приверженцев, и для экономической жизни в целом можно проследить на примере разницы, существующей между Канадой и США. Хотя большинство американцев затруднились бы обозначить какие-то серьезные социальные отличия между ними и их северными соседями (канадцы, надо сказать, скорее бы справились с этой задачей), в некоторых случаях просто бросается в глаза, насколько неодинаковая общественная атмосфера царит в этих двух странах. В Канаде действуют две централизованные церкви (одна католическая и одна протестантская), которые в прошлом пользовались ощутимой поддержкой государства, и, несмотря на многочисленные сходства между ней и Соединенными Штатами, местное общество всегда гораздо больше американского напоминало общество какой-нибудь европейской страны, где существует официальная религия. Многие наблюдатели не раз замечали, что канадское предпринимательство менее активно, чем американское, и даже Фридрих Энгельс, с его репутацией экономического детерминиста, после визита в Канаду написал: «Кажется, будто снова попал в Европу... Именно здесь понимаешь, как необходим лихорадочно-спекулятивный дух американцев для быстрого развития новой страны»(15)*. Сеймур Мартин Липсет свидетельствует, что, по статистическим показателям, характерное отличие между англоговорящей частью Канады и Соединенными Штатами в их подходе к экономике отражает такое же отличие между протестантами и католиками в пределах самой Канады: канадцы меньше любят рисковать, держат меньше средств в акциях, предпочитают общее гуманитарное образование практической подготовке в сфере бизнеса и куда реже, чем американцы, пользуются заимствованиями(16)*. Несмотря на то что в чем-то этот контраст объясняется структурными различиями между экономиками двух стран, Липсет склонен видеть главное его объяснение в сектантской природе американского протестантизма.

Спонтанная социализированность принципиально важна для экономики потому, что практически все виды хозяйственной деятельности подразумевают не индивидуальное, а коллективное участие людей. Прежде чем богатство будет накоплено, людям нужно научиться работать сообща, и чтобы в этом процессе произошли какие-то существенные сдвиги, ему должна предшествовать эволюция новых форм организации. По привычке увязывая экономический прогресс с технологическим развитием, мы забываем, что после промышленного переворота организационные новшества стали играть в нем не менее, а, может быть, даже более важную роль. Историки экономики Дуглас Норт и Роберт Томас формулируют это со всей прямотой: «Эффективная организация хозяйственной деятельности является ключом к росту; именно развитием эффективной экономической организации в Западной Европе Запад в целом был обязан своим подъемом»(17)*.

Конечно, развитие межконтинентальной торговли в XV веке не состоялось бы без изобретения нового типа больших купеческих судов, способных плавать вдали от прибрежных вод. Однако не в меньшей степени она была обязана и изобретению акционерных компаний, которые дали возможность отдельным людям объединять свои капиталы и делить риск, сопряженный с финансированием заокеанских экспедиций. Распространение железных дорог по всей территории США в середине XIX века потребовало наличия крупных, иерархически организованных компаний с рассредоточенным по всей стране аппаратом управления. Единственной формой хозяйствования, существовавшей до этого, была компания во владении и управлении одной семьи. Но семейные предприятия не могли обеспечить не только четкого расписания движения поездов, но даже исключить возможность столкновения их на одном пути — результатом какового положения дел в 1841 году стала знаменитая катастрофа на линии «Массачусетс—Нью-Йорк»(18)*. В начале XX века Генри Форд впервые открыл перспективу массового производства, однажды поставив каркас автомобиля на конвейерную ленту и разделив процесс его сборки на множество простых и раз за разом воспроизводимых шагов. Теперь изготовление сложно устроенного механизма, каким являлся автомобиль, уже не нуждалось в квалифицированном труде — его могли взять на себя рабочие, практически не имеющие ни специальной подготовки, ни опыта. Напротив, сравнительно недавно компания «Toyota» заняла ведущие позиции на мировом автомобильном рынке как раз благодаря тому, что частично демонтировала на своих заводах фабричную систему Форда и доверила работникам низового звена большую ответственность за сборочный процесс. Сегодня, в 1990-х, экономика США переживает широкомасштабные изменения, проходящие под лозунгом «разукрупнения» и «реструктуризации»: корпорации обнаруживают, что способны производить тот же объем продукции с меньшими затратами рабочей силы, причем не в силу технологических нововведений, а в силу реорганизации трудовых отношений.

В отличие от трудовой этики и связанных с ней индивидуальных предпринимательских добродетелей, широко освещаемых в соответствующей литературе, добродетели социальные, т. е. те, что создают условия для спонтанной социализированности и новаторства в сфере организации, с точки зрения их влияния на экономическую жизнь до сих пор изучались и мало, и фрагментарно(19)*. Несмотря на это, можно найти немало убедительных подтверждений той гипотезы, что трудовая этика и прочие индивидуальные добродетели имеют добродетели социальные своей предпосылкой — ибо именно в обществе с высоким уровнем солидарности процветают сплоченные коллективы (семья, школа, работа), которые являются наиболее благоприятной средой для их развития.

Если принять широко распространенную предпосылку экономистов, объединение людей в группы не связано с этическими навыками и является естественным следствием закрепления в обществе таких институтов, как права собственности и коммерческое законодательство. Узнать, так ли это, мы можем, только сравнив уровни спонтанной социализированности в разных культурных группах — по возможности ориентируясь на сходство их экономических институтов и внешних условий развития.

ГЛАВА 6. Искусство ассоциации по всему свету

Экономическое устройство любой страны может рассказать много интересного о ее культуре. В обществах с традиционно крепкой семьей и относительно низким уровнем доверия между людьми, не связанными кровными узами, преобладающим типом бизнеса является небольшое семейное предприятие. Наоборот, общества, в жизни которых активную роль играют частные некоммерческие организации — такие, как школы, больницы, церкви, благотворительные союзы, — чаще всего имеют столь же активный негосударственный сектор экономики с предприятиями, построенными на внесемейном принципе.

Расхожее мнение гласит, что если Япония — пример коллективистски и государственнически ориентированного «коммунитаристского» общества, то США — пример индивидуалистического. Раз за разом в литературе по конкурентоспособности всплывает тема Соединенных Штатов как страны, которая живет по заветам классического английского либерализма и в которой люди, занятые реализацией своих личных целей, неохотно идут на сотрудничество в рамках каких бы то ни было больших групп. Действительно, такая Америка просто призвана играть роль антипода Японии с точки зрения социализированности.

Однако если сравнить экономические структуры Японии и США, то обнаружится целый ряд общих черт. В обеих странах преобладают крупные корпорации, лишь изредка принадлежащие государству или субсидируемые им. В обеих странах семейные предприятия начали трансформироваться в профессионально организованные и управляемые корпорации на относительно раннем этапе развития — в США в начале 1830-х годов, в Японии в последние десятилетия XIX века. Хотя и в США, и в Японии опорой некоторых важных отраслей экономики по-прежнему является мелкий и в основном семейный бизнес, все-таки подавляющее большинство населения работает в крупных акционерных компаниях открытого типа, находящихся в собственности множества людей. Экономические структуры этих стран гораздо больше схожи между собой, чем любая из них с экономической структурой Тайваня или Гонконга, с одной стороны, и Франции, Италии или Испании — с другой.

Если Япония и США представляют собой диаметрально противоположные модели сообществ, то почему тогда их экономические структуры схожи между собой и отличаются от всех других индустриальных стран, находящихся на сопоставимом уровне развития? Ответ на этот вопрос заключается в том, что диаметральная противоложность Японии и США — миф: и в Америке индивидуализм играет далеко не главную роль, как думает большинство, и в Японии государство не столь могущественно. Сочинения по конкурентоспособности, с их центральной темой противостояния промышленной политики и свободного рынка, просто упускают из внимания ключевой фактор развития крепкой экономики и динамичного общества.