"Любовные секреты Дон Жуана" - читать интересную книгу автора (Лотт Тим)

11

Люди способны удивить тебя. И не тогда, когда их скрутила боль, или задавила нужда, или они вцепились бульдожьей хваткой – все это нормальные человеческие инстинкты. Не тогда, когда ими движут неудача и ярость, гордость и месть. В подобных случаях я даже сам себя не способен удивить. Мой идиотский поступок был абсолютно предсказуем. Почему? Да потому, что я кретин, то же происходит и с остальными.

Я все разрушил. Этим закончились все мои попытки наладить жизнь. Я потерял свою семью, Мартина, Элис, а теперь еще и Кэрол. Есть ли во вселенной более разрушительная сила, чем жажда любви? Вокруг меня выжженная земля.

Прошла неделя с тех пор, как я предпринял свою нелепую, обреченную попытку с Кэрол. Одно-единственное свидание с попыткой изнасилования, с облапыванием, единственная за более чем тридцать лет знакомства похотливая выходка с моей стороны, и этого оказалось достаточно, чтобы не оставить камня на камне от нашей дружбы.

Я звонил ей неоднократно. Каждый раз автоответчик. Сегодня пасмурно, и от этого моя маленькая квартирка кажется еще меньше и неопрятней. Бесплатный гном из «Макдоналдса» застрял между диванными подушками. Я скребу бритвой лицо, оставляя порезы в трех местах, потом варю кофе, настраиваю приемник на «Четвертый канал» и смотрю в окно. Сегодня мне нужно доделать проект по «хрум-Батончику». Нужно перечислить алименты, мою расплату за многочисленные и тяжкие грехи.

Я смотрю в окно, слышу, что принесли почту. Я люблю смотреть в окно. Ни на что – просто на изгородь, на птиц, на кусок неба, – голова при этом пустая и ясная. Иногда до меня доходит, что это бесцельно, бессмысленно, и я срочно занимаю себя чем-нибудь, чтобы скрыть правду. Но сегодня я не чувствую ничего, кроме меланхоличного покоя.

Встаю и иду в халате к двери. Это письмо. По крайней мере, на счет не похоже. Поднимаю его и начинаю изучать. Сердце сжимается. Я надеялся, что оно от Кэрол, но это от Бет.

Бет пишет мне, только если: (1) она чего-то хочет и (2) она хочет чего-то столь невероятного, что не решается присутствовать в тот момент, когда я об этом узнаю.

Я раздумываю над тем, чтобы отослать письмо обратно нераспечатанным, но знаю, что любопытство возьмет верх. Все это особенно неприятно, потому что мы уже разведены, черт побери. Почему она не может просто оставить меня в покое? Это будет продолжаться вечно? Меня будут преследовать и грабить до конца моих дней?

Я отпиваю кофе, ставлю чашку на захламленный стол с остатками вчерашнего ужина. В моей квартире страшный бардак. Безразличие к жизни не порождает ничего, кроме беспорядка.

Открываю конверт – медленно, с неохотой. И сразу вижу, что письмо длиннее, чем обычно. Как правило, письма короткие, злобные и по существу – маленькие бумажные кинжалы. Я делаю глубокий вдох, беру себя в руки и начинаю читать.

У Бет всегда были трудности с правописанием. Она говорила, что это дислексия. Я мысленно исправляю «и» на «е» в «ненавидишь»: привычка, оставшаяся с корректорских времен.

Я беру карандаш и помечаю «и» в «безумии».

Я убрал мягкий знак из «вместе» и добавил в «дочь».

Я кладу карандаш, оставляя ошибки неисправленными.

На листок капают слезы, большими каплями, вразнобой, они смазывают чернила. Первая страница закончилась.

Люди способны удивить тебя.

Я сижу, верчу письмо в руках и размышляю: может, Бет и была одной из трех замечательных женщин.

Я встретил Бет через два года после того, как расстался с Наташей Блисс, мне было чуть больше тридцати. Кое-что во мне изменилось: и талия расплылась, и волосы поредели, и паника стала ощутимее, – конечно, ведь все мои друзья женились, а я по-прежнему оставался один и мои отношения с женщинами шли под уклон.

Когда я расстался с Хелен, мне было грустно, но впереди ждал другой мир, мир случайных связей, мир побед, вечеринок и наркотиков.

А к моменту, о котором идет речь, в моей жизни иссякали две важные вещи. Во-первых, запас женщин. И неудивительно: если ты не определился к тридцати, большинство хороших женщин уже разобрали. Есть вероятность, что молодая девица захочет получить в вашем лице папашу, но вы когда-нибудь встречались с девушкой моложе вас лет на десять (а вам при этом, скажем, тридцать один)? Я встречался. Представьте себе скуку, возведенную в степень, потом умножьте на два и наполните ею целый вечер в баре или клубе. Они никакие. Без цвета, без вкуса. Они болтают о школе, словно это было вчера – и ведь так оно и было! Возможно, в конце (бесконечного) вечера вам предстоят интересные сексуальные впечатления, но это будет самый поверхностный и неудовлетворительный ассортимент, независимо от уровня возбуждения и навыков, имеющихся в наличии. Вы пытаетесь вступить в контакт с истонченным пространством, и это реально, если вы сами – такое же истонченное пространство, если вам двадцать один год, но проблема в том, что вы сами… становитесь все плотнее. Вы-то стараетесь не быть истонченным пространством.

Вторая вещь, которая, наряду с запасом женщин, утрачивает прежнюю силу, – это желание. В смысле доброго, позитивного желания, вскормленного мифом о том, что отношения с женщиной расставят все по своим местам, дополнят ваш мир и залечат ваши раны. Этот миф имеет решающее значение.

Если вы оказываетесь в мире, где все мифы развеяны, где вы понимаете, что вокруг нет ничего, кроме самой жизни, голой, бесцветной, неприкрашенной, несовершенной, беспорядочной, лишенной очарования, блаженной, несущей боль, какая-то часть энергии, с которой вы готовы преследовать определенные цели, испаряется. Чем дальше, тем больше на смену позитивным поискам счастья приходит трусливое отступление перед одиночеством – ибо то, что манит, обещая счастье, часто обманывает. Оказывается, что счастье – сила менее жизненная, или менее могущественная, чем страдание.

Такое изменение в восприятии невозможно скрыть: женщины способны это увидеть, так же как мужчины способны увидеть это в женщинах. Иногда вам кажется, что хватит, перебор, эта новая связь – лишняя, а иногда – будто недостает именно ее. И при этом, вот ведь парадокс, вы не верите ни в то, ни в другое.

Н-да… Пруд обмелел. Удочку сломали. Рыбу не поймать.

А вы голодны.

В такой обстановке я и познакомился с Бет, у которой была схожая ситуация – сломанная удочка, обмелевший пруд и пустой желудок. На этой почве мы и сблизились, причем быстро.

Однако наша мгновенно вспыхнувшая любовь была искренней – по крайней мере, мне так казалось. Но как можно быть уверенным, что твои чувства – не иллюзия, не мастерски замаскированное желаемое, которое ты принимаешь за действительность? Человек в состоянии сам создавать свои чувства просто потому, что нуждается в них. Поколения христиан создают веру из ничего. Люди, потерявшие близких, создают из ничего целеустремленность – организуют кампании, собирают средства, проводят реформы. Мы вызываем к жизни те чувства, в которых испытываем необходимость.

Когда мы познакомились, она была медсестрой. Я пошел на какую-то журналистскую тусовку, где собрались шишки рекламного бизнеса, газетчики и шустряки с телевидения, мне стало скучно, я хотел уже уходить. Эти люди были мне неинтересны – как и я им. Я решил, что ненавижу рекламный бизнес. Я хотел писать, хотел чего-то настоящего. И кого-то настоящего.

И тут случайно услышал, как эта высокая, чуть полноватая блондинка (да, Теренс, сам знаю… опять блондинка) рассказывает о своей работе в реанимации, о том, как умер пациент, о том, как ей все это надоело, мол, она медицинский работник высокой квалификации, а только и делает, что подтирает задницы старикам… Я сразу заинтересовался. Да, я подслушивал, ну и что, подумаешь, подслушивал.

– Привет, – сказал я, когда разговор прервался и она освободилась.

– Привет, – ответила она, окинув меня взглядом.

– Я Спайк.

– Ясно.

Легкой победы не предвиделось. Что-то, однако, заставило меня продолжить:

– А вас как зовут?

– Вы хотите со мной познакомиться?

– Нет, пока нет. Я просто спросил, как вас зовут.

Тогда она задержала на мне свой взгляд. Отпила из бокала.

– Простите. Меня зовут Бетани. Боюсь, что в данный момент я не в восторге от мужчин. Я собираюсь вообще завязать с ними, честно говоря.

– Бетани, мы не такие плохие. Мы как сигареты. К которым все равно возвращаются. Как бы то ни было, вы извинились. Мне это нравится в женщинах. Очень редкое качество.

– Я не хотела вас обидеть.

– Знаю.

– Просто мне жалко мужчин.

– Правда?

– Они не… их… и людьми-то не назовешь.

Но злости в ее голосе не было – только грусть и разочарование, и это обескураживало. Казалось, она вот-вот расплачется, прямо у меня, совершенно незнакомого человека, на глазах. Она опустила свой бокал.

– Если вы не считаете их за людей, позвольте предложить вам еще что-нибудь выпить.

Она посмотрела на меня ужасно устало, но тем не менее так сексуально, что я прочел в ее глазах послание, жалобу, скрытую за усталостью. Я понял это, потому что в моих глазах было то же самое, и, думаю, она смогла прочесть мое послание, как я – ее. Оно гласило: «Опять все сначала».

– Конечно. Почему бы нет? – откликнулась она.

И рассказала мне историю своих злоключений, поведала, какими негодяями могут быть мужчины, и я соглашался, потому что приличия не позволяли мне рассуждать о том, какими подлыми умеют быть женщины, и вскоре у нас установилось полное взаимопонимание, основанное на повсеместном несоответствии мужчин законам, правилам и принципам. Конечно, позже я отрекся от большинства провозглашенных принципов, но поскольку мы переживали театральный этап наших зарождающихся отношений, когда нужно играть и исполнять роль, в тот момент я был готов произнести положенный мне текст. И это сработало.

Я узнал о ней довольно много. Ей тридцать два, и ее недавно бросил бойфренд без каких-либо видимых причин. Она была в депрессии, была осмотрительна и раздражительна, но, помимо этого, оказалось, что она, как и я, невысокого мнения о предложении свободного, нерегулируемого рынка, именуемого городской любовью. Она сказала, что не хочет больше ходить на курсы бальных танцев. И ее тошнит от продуктовых упаковок для одиночек из магазина «Маркс энд Спенсер». Будь на моем месте другой или будь это другой период моей жизни, я бы решил, что она слишком раскрылась, чересчур явно заявила свои потребности. Но это был я, и наши с ней жизненные этапы совпадали. Поэтому потребности меня не смутили. Потребности выглядели естественными.

Когда вечер подошел к концу, мы обменялись телефонами, почти автоматически. Мы оба были на поздней стадии юношеско-взрослого периода ухаживаний – оба искали тихую гавань, а не парк развлечений. Мы были сыты походами в бары, разговорами, полными условностей, «узнаванием» новых людей. И оба хотели с этим покончить. Мы идеально подходили друг другу. Были теми самыми нужными людьми в нужное время.

На следующей неделе мы начали встречаться, вскоре после этого переспали и попали в привычную и удобную колею отношений, которая, казалось, была специально предназначена для нас. Мы вместе провели отпуск. Признались друг другу в любви и искренне верили в силу своих чувств – хотели верить. Все было хорошо, даже, наверное, замечательно, но как-то формально, словно мы заполняли время до того момента, когда я сделаю предложение.

Вот так я могу описать наши тогдашние отношения. Они были предопределены, предначертаны нам судьбой, – думаю, мы оба чувствовали это, но не пытались сопротивляться. Обладая немалым опытом, мы не могли не заметить недостатков друг друга: у меня это – лень, равнодушие, высокомерие, у нее – раздражительность, противоречивость, непомерная злопамятность и навязчивость. Однако мы предпочитали не обращать на них внимание, отторгали неприятие, прикрываясь идеями терпимости к ближнему. Став с возрастом разочаровавшимися идеалистами, мы предпочли вариант практичной любви.

Мы действительно подходили друг другу. Помимо взаимного влечения, нас объединяли общие интересы – книги, мода, легкий алкоголь, политика. Мы вполне уживались: у нас было среднестатистическое количество ссор по среднестатистическим поводам, среднестатистическое число прогулок под луной на среднестатистическом количестве пустынных тропических пляжей. У нас было достаточно опыта, чтобы понимать: и у прекрасной розы любви есть шипы.

Возможно, здесь-то и коренилась проблема. Мы оба были слишком подготовленными, слишком взрослыми, слишком дальновидными, чтобы все еще верить в миф. А в изделие надо сначала поверить и лишь потом подсчитывать его достоинства и недостатки. Ведь слава торговой марки всегда ярче изделия.

Мы съехались через год после того, как начали встречаться. Но наша мечта о ребенке осуществилась только через несколько лет. Когда Бет наконец забеременела, я был счастлив. И она была счастлива. Настолько, насколько мы верили в счастье. По крайней мере, мы знали, что никому не приносим страдания, как случалось раньше. И пусть это не была история великой любви, мы жили вместе, и жили неплохо. Наши друзья нашли общий язык. Этого хватало, особенно после рождения Поппи.

Это было самое счастливое и одновременно самое горькое время. Теперь нас связывало нечто большее, чем мы сами, связывало крепко. Но тут избранный нами практичный, здравомыслящий, фаталистичный подход, который никогда не подводил, дал трещину. Как будто тот факт, что мы привели в мир новое чудесное существо, заслуживал какой-то особой безраздельной страсти и безрассудной любви между родителями, – по крайней мере, так мне казалось. Мы предприняли самый ответственный шаг, на который могут решиться двое, и я к этому нормально относился. Но только нормально. А этого было недостаточно.

Произошли еще два события, заронившие семена будущей катастрофы, как я понимаю теперь, оглядываясь назад. Во-первых, у Бет больше не могло быть детей: во время родов что-то пошло не так и в результате она стала бесплодной. Наше трезвое – от ума – соглашение было расторгнуто несуществующим Богом: мы оба хотели иметь троих детей, и это желание служило одним из оснований, на которых держался наш брак.

Горечь и печаль, завладев Бет, сказались на ее суждениях. Она во всем винила меня, потому что ей нужно было найти виновного. Это чисто женское рассуждение о том, что, если есть несчастье, значит, есть и виноватый. Как в религии: результат образного мировосприятия.

Бет буквально помешалась на Поппи, окружив ее не только своей любовью, но, что опасно, и своими надеждами, мечтами и амбициями, с одержимостью приписывая ей задатки балерины, великой пианистки, поэтессы.

Это вбило клин между нами, потому что я считал, что Поппи должна сама выбрать, чем ей заниматься. Мне не нравятся родители, которые слишком настойчиво переносят собственные желания и потребности на детей, превращая их в марионеток, в бессловесных исполнителей своих несбывшихся грез. Но Бет была непреклонна.

Отчасти поэтому мое решение уйти из рекламного бизнеса приобрело особенное значение. Бет считала, что, поскольку Поппи предстоит стать великой женщиной эпохи Возрождения двадцать первого века, нам понадобятся деньги. Устав от нескончаемого потока человеческих испражнений, она бросила работу в больнице, вознамерившись попытать счастья в пиаре – звучало вполне завлекательно да и платили за это вроде неплохо. Единственным сдерживающим фактором была необходимость неотлучно находиться при Поппи.

Когда Бет удавалось выкроить время от материнских обязанностей, она работала в пиаровской компании Миранды Грин – «МГ-медиа». Последний раз я видел Миранду в саду нашего дома, нежно следящей за своим сыном, Калебом, мучителем червяков. Бет звонила по телефону, облизывала марки и подшивала бумажки. Это поддерживало на плаву иллюзию, будто она больше, чем «просто мать». Бет пришла к выводу, что оплачиваемая работа придает смысл человеческой жизни.

В то же самое время я пришел к противоположному выводу. Я проникся убеждением, что работа – это троянский конь, но заполненный не врагами, а пустотой. Что популярная в 90-е (наш брак пришелся в основном на 90-е) идея о Вальгалле, путь к которой пролегает через десятилетия, проведенные в конторе, или горы принесенной прибыли, была надувательством, еще одной иллюзией, ибо вся жизнь состоит из череды сменяющих друг друга иллюзий. Жизнь – это жизнь: не работа, не ваши «отношения» и не ваша борьба. Жизнь – сама по себе.

И я решил, что брошу работу с девяти до пяти, все эти «Восемнадцать фруктовых вкусностей Вилли» и «Йогурты для йогов», и, вместо того чтобы сочинять дурацкие слоганы, займусь чем-нибудь стоящим. Как многие до меня в рекламном бизнесе, я решил написать замечательный экзистенциальный роман. Перейти от псевдотворчества к настоящему творчеству. К искусству.

Это означало, что нам придется переехать в меньший дом, экономить, и даже урезать вложения в бесценный образовательный фонд Поппи.

А потом были два года кошмара, который называется написанием романа. Я понятия не имел, как трудно это будет. Я думал, надо просто сесть, подождать, пока придет вдохновение, и все получится само собой. Это интересно, это приносит удовлетворение, а в конце ты создаешь нечто бессмертное, и кто-то это покупает, но даже если продано не очень много экземпляров, неважно. Главное – ты себя выразил. Выполнил свой долг. Нашел своему таланту лучшее применение, чем бесконечные, бессмысленные, пустые рекламные тексты.

Но все оказалось совсем не так. Во-первых: без денег плохо. Во-вторых: начались проблемы в семье. Попробуйте сказать вашей жене, измученной заботами и сидением с маленьким ребенком, что вам нужно побыть одному для того, чтобы, например, посмотреть в окно, – хотите верьте, хотите нет, а жена так точно не поверит, что существенную часть времени писатель просто слоняется, ибо выглядит это как ничегонеделание.

В-третьих: писательство – это кошмар. Вы сидите за компьютером и заносите в него слова, которые для вас ничего не значат, которые не способны передать ни правды, ни живости, ничего, да и особой надежды на публикацию нет, а в это время ваш ребенок плачет, жена дошла от такой жизни до ручки, и вам начинает казаться, что ничего у вас не получится. Это отвратительно.

Но я справился. Я написал книгу «Песчаный призрак», 400 страниц, 110 000 слов. Это была трагедия в греческом стиле о сметенном бурей судьбы человеке, который не смог соответствовать предъявленным к нему требованиям. Действие происходит в кафетерии Далстона. Книга получилась постмодернистская, остроумная и со смыслом (множество не слишком навязчивых рассказчиков, множество сюжетов внутри сюжетов, множество пересекающихся персонажей, безвыходные ситуации и отвлекающие сюжетные линии), но в целом она была про неумолимый рок. Через два года я с гордостью распечатал ее и с еще большей гордостью дал читать Бет. Она прочитала в тот же день. Знаете, что она сказала? Она сказала:

– Не думала, что ты пишешь автобиографическую вещь.

Вот и все, что я от нее услышал. До сих пор не понимаю, что она имела в виду. Это не автобиографическая вещь. Это вещь о торговце пирожками, втянутом в обреченное на провал ограбление банка, о попытке найти свое место в мире, о смысле жизни, о поисках правды, о роке и неизбежности смерти. Это не обо мне.

Чертова мещанка.

Критический отзыв Бет о моей книге тоже не способствовал укреплению нашего брака, особенно учитывая то обстоятельство, что ее мнение разделили не менее тридцати издателей и агентов, которым я разослал книгу. Каждое из этих немногословных извещений об отказе оборачивалось осколком, ранившим в сердце. Я не принадлежал к числу людей, готовых писать романы, которые никому не нравились и не были нужны. Я просто сделал свой пробный шаг в Искусстве, не более того. Никто не захотел опубликовать «Песчаный призрак». Он до сих пор лежит в нижнем ящике моего стола, где, без сомнения, и останется.

Я вернулся работать в агентство, и снова появились деньги, правда уже не те. То, чем оборачивались наши с Бет мечты – моя книга, большая семья, нормальные отношения между нами, напоминало попытку пробежать лондонский марафон с тяжелым заболеванием легких.

А когда мы начали спорить из-за моих снов, стало понятно, что все кончено.

Я тогда видел один и тот же сон – вернее, слегка отличающиеся друг от друга сны на одну и ту же тему. В них всегда были какие-то строения – на вид небольшие, с тесными комнатами и узкими коридорами. Иногда там жили мои бывшие девушки, в недоступных подвалах и погребах. Но я не мог до них добраться, а только слышал их голоса. Бет там появлялась редко. Девушки менялись, их могло вообще не быть. Строения отличались по форме и местоположению. Но у этих снов была одна общая деталь. В какой-то момент я осознавал, что строения на самом деле гораздо больше, чем казались на первый взгляд. Я проходил через знакомую дверь и вдруг видел: у дома, в котором я жил, в котором провел долгие годы, есть еще одно крыло, а мне об этом почему-то до сих пор не было известно, и я в нем никогда раньше не бывал. Обилие воздуха и света в этом крыле со сводчатыми потолками и огромными открытыми пространствами наполняли мое сердце надеждой.

Я сделал ошибку, рассказав о своем сне Бет после того, как увидел его во второй или в третий раз. Она посмотрела на меня. В глазах у нее была ярость.

– Это всего лишь сон, – напомнил я.

Но Бет уже сделала собственные выводы. Она еще больше замкнулась в себе, а злосчастный сон стал сниться мне все чаще и чаще. Бет понимала, что означает этот дом. Понимала, чего нам обоим будет стоить мое стремление к открытым пространствам.

Что может быть отвратительнее, от чего так же несет гнилью, когда еще взаимное доверие опускается до такой низкой отметки, как в приходящем в упадок браке? Мне не хочется даже ничего об этом писать, потому что умирающий брак – это скучно, он похож на то, что Теренс называет «тупиковым состоянием». Это просто набор заданных, однообразных моделей, изменить которые никому не удается – слишком прочна жесткость конструкции. Все доводы – лишь видоизмененные вариации давно известных доводов, все споры черпаются из одного и того же стоячего заболоченного пруда. Ни у кого не осталось достаточно веры в брак для того, чтобы сделать над собой усилие и сдвинуть что-то с мертвой точки или взять на себя ответственность. Слишком много разочарований позади, чтобы поверить в успешность подобных усилий.

Остаются только механические действия, ряд хорошо отрепетированных движений, и в постели, и вне ее, когда вы принимаете решение, что человек, с которым вы живете, – единственный человек в мире, на котором вы можете с достаточной степенью безопасности выместить вашу боль и разочарование. Нельзя выместить это на друзьях, потому что получите отпор. Нельзя вывалить это на ребенка, потому что он ваше дитя. В результате мы стали использовать друг друга в качестве боксерских груш.

Ситуация была невыносимая. Вы не поймете, что такое боль, не поймете, что такое ярость, пока не окажетесь в ситуации распадающегося брака при наличии ребенка. Раскаяние, чувство вины, гнев, взаимные обвинения, страх. Если вы видите только сны о скрытых пространствах в темных домах, то конец не за горами. После того, как мою книгу постигла неудача, неудачу потерпели мы оба.

Я переехал. Бет наняла адвоката. И вот тогда действительно начался кошмар.

Я еще долго ждал весточки от Кэрол. И однажды получил конверт, но в нем не было ни письма, ни даже записки – лишь дешевая безделушка. Я достаю ее и кручу между пальцами.

– Папа, что это такое?

– Брошка. Очень старая.

– Дай посмотреть. Я хочу посмотреть.

Я протягиваю ей крошечное позолоченное по-прежнему «разбитое» сердце. Трудно поверить, что Кэрол хранила его все эти годы, с тех пор, как я дал его ей на вечеринке у Шерон Смит, больше тридцати лет назад. Все ясно и без записки.

Ничего нельзя начать сначала. Второго шанса не бывает.

– Красивое. А можно его взять?

– Конечно можно. Это подарок от тети Кэрол.

– А когда она придет?

– Не знаю, малыш.

– Я люблю тетю Кэрол.

– Я тоже.

Поппи играет сердечком, открывая и закрывая его. Потом пристегивает к своей футболке.

– Красиво?

– Очень.

– Ты будешь его носить?

– Оно, вообще-то, не для мальчиков.

– Кроме случаев, когда они похожи на девочек.

– Верно. У мальчиков не бывает разбитого сердца.

– И поэтому они лучше? Потому что у них части не ломаются? А я думала, девочки лучше.

– Серьезно, милая? А почему?

– Все так говорят.

– Что ж, все правы.

– Пап, ты правда так думаешь?

– Нет. Может быть. Не знаю.

– Скажи.

– Не могу.

– Скажи. Кто лучше?

– Хочешь, я раскрою тебе один секрет про взрослых?

– Я люблю секреты.

– Этот тебе может не понравиться.

– А что это за секрет?

– Мы не знаем, что делаем. Мы не знаем, куда идем. И мы не знаем, что думаем.

– Пап, а у тебя еще будет подружка?

– Не уверен, радость моя. Я делаю все, чтобы ее не было.

– Я бы хотела, чтоб у тебя была подружка. А почему ты грустный?

– Я не грустный, куколка. Я просто… подпаром.

– А что это значит?

– Это когда на поле выросло много всего, и оно плодородное, а потом оно истощается, и ему надо дать немного отдохнуть, пока оно снова не станет плодородным.

– А сколько оно будет отдыхать?

– Не знаю. Может быть, я и не под паром. Может быть, я – тундра.

– А что такое тундра?

– Это вечная мерзлота. Как в Сибири. Мертвая земля. Там никогда не бывает тепло.

– Не понимаю.

– Не переживай. Я не уверен, что я – тундра. Думаю, я все-таки под паром. Ты увидишь. Однажды пробьются ростки.

– Но у тебя будет подружка? Будет?

– Не знаю.

– Ты опять женишься на маме?

– Нет, милая. Не женюсь.

– О-о-ох. А на тете Кэрол?

– Нет.

Поппи вздыхает. Она разочарована этим откровением, но от горя не обезумела. Пелена забвения быстро поглощает все горести в детстве. Насколько настойчивее недавнее прошлое преследует взрослых. Способность к восстановлению сил с возрастом угасает.

Поппи достает из кармана леденец и начинает задумчиво сосать его.

– А что случилось с Элис?

– Я не знаю.

– Мы можем поехать к ней в гости?

– Нет.

– Почему?

– Потому что она ушла.

– Туда же, куда тетя Кэрол?

– Приблизительно. Да, туда же.

Прошел год с тех пор, как Элис вернулась к Мартину. Однажды она прислала мне письмо, я вернул его, не распечатывая. Хоть чему-то научился. Этот Любовный секрет остается в силе. Будь безжалостен. Слабые мучают слабых.

Впервые я впал в такое состояние, когда совсем ни на что не надеешься… и не вижу в этом ничего плохого. Я всегда слишком много надежд возлагал на отношения с женщинами. Отчасти поэтому Мартин говорил, что временами я веду себя, как баба. Но теперь все. Я выше этого. Есть Поппи, я и работа, а больше мне и не нужно. Я устал от борьбы. Награда не стоит затрат. Других устраивает, но не меня. Я не гожусь для этого. Для меня любовь – не стоит боли, через которую надо пройти, совсем не стоит: это уравнение с сильно неравными частями – ты делаешь очень щедрые вложения и практически ничего не получаешь взамен.

Теперь, когда Бет стала партнером в пиаровской фирме Миранды Грин, я чаще общаюсь с Поппи. Она со мной по четыре-пять дней два раза в месяц, и благодаря ей мои чувства по-прежнему живы.

Я выставил свою квартиру на продажу. Работая не покладая рук, смог накопить денег, чтобы купить жилье с двумя спальнями, так что там хватает места для Поппи. Мы с Бет перестали воевать. Думаю, воевать больше не из-за чего. А потом, ее письмо что-то изменило во мне, изменило взгляд на прошлое. Слова обладают удивительной силой. Нам надо научиться чаще использовать правильные слова. С Оливером у Бет полное взаимопонимание, они прекрасно ладят. Он – отличный парень. Я хочу, чтобы у нее все было хорошо. И у него все было хорошо. Чтобы у всех все было хорошо.

Господи, я ведь неплохой человек. Но я отвратителен: я пытался изнасиловать Кэрол, я спал с бывшей подружкой Мартина, я уронил презервативы на колени Джульетты Фрай, я сказал восьмилетнему мальчику, чтобы он отвалил, и собственной дочери – что ненавижу ее. Конечно, я отвратителен, иначе моя жизнь не была бы таким кошмаром. Да только одних фактов недостаточно, хотелось бы понять, почему я отвратителен? Что за всем этим стоит?

Если пойму, сумею разрешить проблему. И смогу начать новую жизнь. Хотя не уверен, что мне это действительно нужно. В состоянии под паром есть что-то успокаивающее. Даже против Сибири и тундры ничего не имею. А вот женщин больше не хочу. Я мало что могу им дать. И не чувствую в себе сил еще раз прыгнуть выше головы. Считайте это поствоенным синдромом, или контузией, но я ушел в бессрочную увольнительную. Чем плохо быть эксцентричным одиноким старым холостяком?! Хватит. Хватит боли. Мне достаточно переливов смеха Поппи и ее обнимающих рук. У меня полностью атрофированы чувства, и это означает, что я, по крайней мере, больше не злюсь. На злость требуется слишком много энергии. А я парень под паром.

Сегодня у меня презентация для «Проуб, Уиллис энд Купер», ведущих британских производителей держателей для кухонных полотенец. Думаю, шанс заполучить их есть. Представьте: сначала неловкий мужчина, у которого все валится из рук, пытается заправить кухонное полотенце в держалку… Вы уловили идею. Я, может, не способен создать экзистенциальный постмодернистский роман, не могу иметь нормальных отношений с женщиной, но я все еще классно пишу банальные, бессмысленные, внешне привлекательные, придурковатые рекламные тексты. Никто не посмеет сказать, что я прожил жизнь зря.

Взглянув на часы, понимаю, что опаздываю. Хватаю папку и стартую на триста метров до станции метро. Я был почти у цели, когда увидел ее. Она подстриглась, поблекла, и вначале я даже засомневался, она ли это, поскольку сам факт такой встречи представлялся мне совершенно невозможным. Насколько я знал, она вообще уехала из Лондона. Так как же вдруг оказалась на моей «улице? Да еще рядом с моим домом?

Промчаться мимо, не взглянув на нее и не сказав ни слова, не удается: я спотыкаюсь о брошенную кем-то полуторалитровую бутылку из-под энергетической колы (что значит не смотреть под ноги), падаю лицом вниз, папка шлепается в лужу, открывается, и бумаги, подготовленные для моей презентации, разлетаются в разные стороны.

Чувствуя бешенство и растерянность одновременно, я встаю, стараюсь не обращать внимания на исходящий от пиджака запах… ну да – кошачьего дерьма, беру папку и запихиваю в нее то, что успеваю собрать. Она наклоняется и помогает подобрать остальные бесценные документы. Протягивает мне. Я молча вырываю их у нее, засовываю под мышку, долго вожусь с молнией на папке. Собираюсь уходить.

– Привет, Спайк.

Я делаю шаг в сторону метро. Она преграждает мне дорогу.

– Не уходи, Дэнни. Дай возможность сказать то, что я должна сказать.

Я стою на перекрестке и молчу.

– У меня важная встреча и нет времени на разговоры.

– Я ушла от Мартина.

– Вот как? Сейчас потеряю сознание от изумления!

– Я ушла от него два месяца назад. С тех пор собиралась с духом, чтобы… чтобы встретиться с тобой.

– Очень трогательно. Теперь я могу идти на свою встречу?

Внутри меня борются два чувства. Первое – злоба: за то, что она сделала со мной, с Поппи, с нами. Злоба за то, что она вообще осмелилась показаться мне на глаза. Второе – не менее сильное… но я не могу понять какое. Что бы это ни было, оно заставляет мое сердце бешено колотиться. Возможно, это побочный продукт злобы. Во всяком случае такое объяснение представляется мне наиболее безопасным, и я, не желая создавать себе проблем, пытаюсь пройти мимо нее, но она хватает меня за рукав. Я сбрасываю ее руку и устремляюсь к метро. Она идет за мной, говорит быстро, громко и отчетливо. Прохожие оборачиваются, я ускоряю шаг, стараясь не перейти на унизительный бег.

– Дэнни, я знаю, что сама все испортила. Ты оказался прав. Я стала нужна Мартину только потому, что была с тобой. То есть он любил меня, но по-своему. А я так долго его любила и так долго его хотела… Тогда прошло всего два месяца с нашего разрыва, и твой брак распался… совсем недавно. Я не понимала, что происходит. Все случилось слишком быстро. Я разрывалась на части. И не знала, что делать.

– Зачем ты мне все это говоришь?

Я продолжаю идти, не решаясь оглянуться и посмотреть на нее.

– Я подумала… может… то, что между нами было… это, наверное, было хорошо. А с Мартином… Мартина для меня больше не существует.

– Нет? Потрясающе. Грандиозно. Как же это замечательно! Как же это здорово!

Я наконец заставляю себя взглянуть на нее. Она дрожит и кажется мне меньше ростом, чем была раньше.

– Просто… я знаю, что должна попросить прощения за то, что сделала, и мне действительно жаль, очень жаль, что я причинила тебе такую боль. Я тоже страдала. И сильно скучала по тебе. Но я должна была сделать это. Мне нужно было пережить это, понять, что ничего не получится, только так я могла освободиться. Теперь все позади. Я пережила это.

Остановившись, я поворачиваюсь и холодно смотрю на нее.

– Прости, что вынужден повторяться, но зачем ты мне все это говоришь?

Теперь она потупилась. Голос тихий. Приходится напрягаться, чтобы расслышать.

– Я подумала, может, нам стоит попробовать еще раз.

– Что? Пока Мартин не свистнет, да? Хочешь опять заставить его ревновать?

Элис ничего не отвечает, просто смотрит под ноги.

– Надеюсь, у тебя не хватит наглости заявить, что ты меня любишь.

– Нет. Нет, не хватит. Не знаю, Дэнни. Я не знаю, что я чувствую. Но знаю, что я чувствовала, когда мы были вместе. Это было по-настоящему, и это было хорошо. Ради всего, что было… может, у нас есть шанс. Может, стоит попробовать. Если у тебя остались еще какие-то чувства ко мне…

– У меня остались чувства к тебе, Элис. Конечно остались.

Она смотрит на меня, с удивлением и надеждой в глазах.

– Это правда?

– Да, правда. Во-первых, презрение. Во-вторых, пренебрежение. В-третьих, злоба. В-четвертых, полнейшее равнодушие. В-пятых, презрение. Впрочем, это я уже, кажется, говорил. В-шестых, изумление, что у тебя хватило твоих чертовых мозгов вообще явиться сюда.

Теперь в ее глазах вызов.

– Не сваливай всю вину на меня, Дэнни. Ведь это ты спал с подругой своего лучшего друга.

– С бывшей подругой.

– Все равно гадко.

– Ну, тогда я думаю, что мы друг друга стоим. Элис вздыхает.

– Что же ты теперь хочешь сделать? – спрашивает она грустно.

– Что я хочу сделать? Сказать тебе самым прямым, недвусмысленным образом, чтобы ты шла к черту и чтобы я тебя больше не видел.

Только два Любовных секрета верны: Не верь женщинам и Будь безжалостным. И только имя буду следовать, это все, что у меня осталось, моя последняя защита перед лицом необъяснимой, враждебной действительности. Я должен за них держаться. И сейчас нужно гордо удалиться в сторону заходящего солнца, сохранив достоинство и воспоминание о поверженной, раскаявшейся Элис.

Но я не могу двинуться с места. А Элис между тем стоит рядом, – похоже, ей больше нечего сказать.

– Может быть, пойдем выпьем кофе? – чуть увереннее, чем раньше, спрашивает она.

– Не вижу смысла.

– Я приехала к тебе из Брайтона. И ты не можешь уделить мне несколько минут, чтобы поговорить обо всем?

– Нам не о чем разговаривать.

Но если нам не о чем разговаривать, почему же я все-таки говорю с ней? Подъезжает такси с зеленым огоньком. Достаточно просто поднять руку. У нас нет пути назад: после всего, что она сделала мне, Поппи, после всего, что я сделал Мартину, а Мартин – нам обоим. Слишком большой ущерб нанесен. Слишком тяжелая предыстория. Слабые мучают слабых. Это только породит новые несчастья.

– Ты все еще любишь меня, Дэнни?

– Даже не смей! Даже, черт тебя побери, не думай!

– Но ты любишь? Ты меня еще любишь?

– Ты не имеешь права спрашивать об этом.

– Дэнни, просто скажи, что нет, и я уйду и никогда тебя больше не побеспокою. Честное слово. Просто скажи мне.

Проезжает автобус, выпуская клубы дыма. Следом едет такси, я не останавливаю. Во рту металлический привкус. Какой-то ребенок, визжа от восторга, проносится мимо нас на одном из этих новых металлических самокатов. Почему-то я смотрю на небо. Перемещающееся, все время двигающееся, меняющееся каждую секунду каждого дня.

Конечно, я люблю тебя, Элис. Если любишь кого-то по-настоящему, не перестаешь любить его никогда. По правде говоря, я до сих пор люблю Келли, до сих пор просыпаюсь в два часа ночи и мне чудится ее нежное лицо с размытыми контурами в неосвещенной комнате. Я до сих пор люблю Наташу Блисс, хотя тогда и не решился показать ей свою любовь. По-прежнему люблю Бет, по-прежнему вижу ее профиль рядом на подушке. И продолжаю любить Элис, буду любить ее всегда, что бы ни случилось. Четыре замечательные женщины. Они ошиблись в том фильме насчет трех. Может, сценарист был слишком молод.

Я по-прежнему люблю ее. Тем хуже. Потому что это глупо, и бессмысленно, и безответственно, в чистом виде желаемое, выдаваемое за действительность. Потому что это противоречит единственной оставшейся в силе истине, которой я беспрекословно доверяю. Потому что я больше не верю в миф… но почему-то произношу – медленно, с сожалением, как будто сообщая дурную весть дальнему родственнику:

– Думаю, ничего страшного не произойдет, если мы выпьем по чашечке кофе.

К стыду своему, должен признать, что вечер завершился в постели. А потом осторожно, на ощупь, боясь в это поверить, с учетом всего, что было, мы начали с того, на чем остановились в прошлый раз. В течение последующих дней и недель нам как-то это удавалось. Можно даже сказать, что нам удалось проложить дорожку к тому месту, с которого мы смогли бы двигаться дальше.

Поначалу мы были очень осмотрительны, осторожны друг с другом. Злость, обида и недоверие, несомненно никуда не исчезнувшие, готовы были прорваться в любой подходящий момент. Элис вначале как будто постоянно извинялась, а потом, решив, что не может все время просить прощения, стала более дерзкой.

– Почему ты никогда не приводишь Поппи, когда я здесь?

– Ты шутишь? Чтобы она опять прошла через эту боль?

– Мы уже два месяца вместе.

– Я тебе не верю. Разве ты имеешь право рассчитывать на мое доверие?

– Ты должен мне доверять. Другого выхода нет. Пусть даже я не знаю, что будет завтра. Пусть даже я не могу ничего обещать. Ты должен мне верить.

– Сомневаюсь, что Поппи будет в состоянии понять эту изощренную логику.

– А мне кажется, Поппи имеет право знать, что происходит в твоей жизни.

– Не хочу, чтобы ты появлялась при ней. Это серьезный шаг. Показать тебя – значит дать понять, что ты будешь со мной. Что это навсегда. Нельзя травмировать ее в третий раз. Или в четвертый? Я уже сбился со счета.

– Как и все остальные, она имеет право на риск. И это нормально.

– Нет. Ты слишком наследила в моей жизни. Нет.

Долгая пауза. Чувствую, как клубок ярости сжимается у меня в горле. Чтобы успокоиться, иду в ванную и умываюсь. Вернувшись, вижу, что Элис держит пачку листов A4. По пятну от кофе на первой странице узнаю свою рукопись.

«Песчаный призрак».

– Положи на место, пожалуйста. Не советую тратить на это время.

– Я уже потратила.

– Ну и напрасно. Теперь тебе никто не вернет потерянных часов. Это имеет какое-нибудь отношение к нашему разговору? Отдай мне, пожалуйста.

Она отдает.

– Плохая вещь, – говорит Элис.

– Знаю, что плохая. Но, рискую повториться, не ответишь ли ты, какое это имеет отношение к нам?

Я все еще злюсь, все еще обижен, все еще смущен. И мне вовсе не нужна критическая беседа об отсутствии у меня литературного таланта.

– А ты знаешь, почему она плохая?

– Потому что я не умею писать.

– Нет. Ты очень хорошо пишешь. А плоха она потому, что все это неправда. Она о том, какими ты хочешь видеть людей, и о том, каким бы мог быть ты сам. Ты определенно умеешь писать. Просто тебе не хватает искренности.

– Благодарю за помощь. Правда. Это дает мне новые надежды.

– Знаешь, о чем я думала, когда читала эту книгу? Знаешь, как, мне кажется, ее надо назвать?

– Что мне сказать, чтобы остановить тебя?

– Ее надо назвать «Жертва». Потому что она именно об этом. О бедном маленьком Дэнни Сэвидже. Обо всем, чего у тебя нет, но что ты достоин иметь. Замаскированный под греческую трагедию, по сути это роман о жалости к самому себе. О неприятии реальной жизни.

– Ты не имеешь ни малейшего понятия о…

Я прерываюсь на полуслове, поскольку вдруг осознаю: то, что сказала Элис, приводит в порядок давно забытые соединения в моих синапсах.[34] Импульс электрического тока. Сцепление шестеренок. Поворот ключа в замке. Элис же видит только, как я усиленно моргаю, и обеспокоенно спрашивает:

– Тебе что-то в глаз попало?

Может, я обманываюсь. Может, все это напрасно. Но мне кое-что известно про истину: ее можно распознать интуитивно. Иногда ты слушаешь и понимаешь: оно. Я трясу головой, словно получил удар по мозгам.

– Что ты имела в виду, поясни, а то не совсем ясно.

– Ты хотел сказать в этом романе, что Бога нет, так ведь? И некому помочь тебе.

Я смотрю на нее. Новые синапсы соединяются со старыми. Вся сеть включается.

– Я – мученик. И этим отвратителен.

– Что?

– Неважно. Продолжай, продолжай.

– На чем мы остановились?

– Бога нет.

– Да. Ты должен прийти к согласию с тем, что тебе давно известно.

– Знаю.

– Жизнь несправедлива, Дэнни. Но ты с этим так и не смирился.

– Точно.

– Не смирился с произвольностью жизни. Да, Бога нет. И папа с мамой не помогут тебе устроить твою жизнь. И не будет партнера, взявшего на себя роль папы с мамой, которые, в свою очередь, исполняют роль Бога и помогают тебе все наладить. Каждый сам по себе. Как только ты примешь это, мы сможем быть вместе.

– Ты права.

– Значит, ты простил меня?

Долгая, долгая пауза.

– Простил ли я тебя? Так вот к чему весь этот разговор?

– Ну да… Пойми, что бы я ни натворила и каким бы мерзким ни казался тебе мой поступок, это была жизнь. Я делала все, что могла, я старалась выжить. Я не собиралась влюбляться в тебя и не хотела, чтобы ты меня полюбил. Я думала, мы просто утешим друг друга, и если при этом мне удастся на время вернуть Мартина, после всего, что он мне сделал, будет неплохо, а если он вернется совсем, будет еще лучше. Только, конечно, моя затея потерпела фиаско, потому что ты был прав, с Мартином мне ничего не светило. Потому что случилось чудо, чудеса иногда случаются. Мы с тобой полюбили друг друга. И я все испортила. На корню. Но, честно говоря, окажись я снова в тех же обстоятельствах, поступила бы так же. Ошибки необходимо делать, собственные ошибки. Ошибки – тот материал, на котором строится жизнь. Они полезны. Потери и глупость – только так можно чему-то научиться, только так можно повзрослеть. И никто не придет тебе на помощь. Потому что…

– Бога нет.

– И ты можешь провести последующее, одному Господу известно сколь долгое время, ненавидя меня за то, что я сделала; если хочешь, я могу провести последующее, одному Господу известно сколь долгое время, извиняясь перед тобой за то, что я сделала, и ненавидя тебя за то, что мне приходится извиняться; но тогда мы не будем жить вместе, мы будем… будем… распинать друг друга. Это садомазохизм. Ты должен простить меня, простить, даже если считаешь, будто я не думаю, что поступила нехорошо. А я действительно так не думаю. Это жизнь, а в жизни надо прощать. Без этого земля перестанет вертеться.

– Ты ни за что не отвечаешь? Можешь делать все, что взбредет в голову, – так?

– Я говорю не о морали, а о практической стороне жизни. Мы должны оставить это в прошлом. Должны. У меня должно быть право иногда вести себя на манер безрассудной сучки и не опасаться при этом обвинений с твоей стороны, типа: «Что, мать твою, ты натворила!» И ты должен иметь право вести себя иногда как последний придурок, не опасаясь при этом, что мне автоматически придет в голову: «Опять он мне мстит».

– Очень романтический взгляд на вещи. Значит, мы можем быть суками и придурками.

– Но такова жизнь. Прости меня. Ты простишь меня?

– Подожди, я пытаюсь понять. Ты хочешь, чтобы я простил тебя за что-то, что ты не считаешь дурным?

– Да. И еще за то, что я не думаю, будто это плохо. Тогда, возможно, мы сможем пойти дальше.

– Я постараюсь осмыслить это.

– Постарайся. Потому что так продолжаться не может.

Несколько недель спустя я вхожу в квартиру и вижу на треноге свой давно забытый блокнот. Элис вытащила его из шкафа и оставила посреди комнаты, поведя Поппи на качели. Поппи страшно рада ее возвращению. Она верит Элис. И, вопреки накопленному жизненному опыту, я тоже верю.

Сверху к блокноту приклеена бумажка, на ней надпись: «Прочти меня».

Я перекидываю верхний лист. Все мои размышления, анализы, комментарии, аннотации стерты. Вместо них Элис написала своим аккуратным, мелким почерком: «Ничего сделать нельзя».

Ластик не очень хороший. Серые тени моих бесценных десяти Любовных секретов почти прочитываются. Я все делал по правилам, я выучивал все уроки. И ничто не смогло остановить Элис в ее решимости уйти к Мартину. Потом Элис вернулась, и я – слабый, глупый и нелепый – принял ее. А в результате этой безумной глупости испытываю счастье.

Ничего сделать нельзя. Мы беспомощны. Слова пусты. Жизнь – это то, что происходит. Чему-то мы научились, а чему-то – нет, и дело не в размышлениях на эту тему.

Ничего сделать нельзя. Место бессмысленных убеждений может занять только вера. И хотя у меня была мечта и я часто терял ее, не сомневаюсь, что на этот раз все получится. Потому что я люблю Элис. Люблю ее больше, чем любил любую другую женщину. Человека, который существовал до того, как она вернулась, – изможденного, сдавшегося, циничного, – больше нет. Разве это не доказательство веры – или беспроглядной глупости? Что, возможно, одно и то же.

Ничего сделать нельзя. Все существующее – иллюзия. Правда – ложь. Миром правит парадокс. И это дает надежду.

Ничего сделать нельзя. Метания забыты, осталось только счастье. Оно пришло ниоткуда, без всяких объяснений. Я не приложил к этому никаких усилий. И никакой философии. Я не следовал никаким правилам справедливости или кармическим законам.

Так получилось не благодаря женщинам. И не благодаря мужчинам. И не благодаря мне. Просто так получилось.

Я закрываю блокнот и сажусь. «Песчаный призрак» все еще лежит на полочке журнального столика, где его оставила Элис. Достаю рукопись и пролистываю, потом смотрю на блокнот. Я знаю, что напишу еще одну книгу. Это будет книга о мужчинах и женщинах, о том, как они причиняют друг другу боль, пытаясь найти взаимопонимание, и разрушают свою жизнь, пытаясь ее избежать, тогда как жизнь – это все, что у них есть.

Это будет не «Песчаный призрак» – никакой филологии, постмодернизма или экзистенциализма, не признающих хеппи-энда. А ведь хеппи-энд возможен. Зовите меня Робином Уильямсом, если хотите, но он возможен. Это так же реально, как сделать всех раковыми больными или заставить главного героя покончить жизнь самоубийством перед лицом вечного небытия, что случилось с мрачным главным героем моей первой книги.

Хеппи-энды реальны. И я докажу это. Почему бы нет? Я всемогущий рассказчик, черт побери. Я могу делать все, что хочу.

Бог есть. И это я.