"Выдра по имени Тарка" - читать интересную книгу автора (Уильямсон Генри)

14

Когда под пчелиными ножками качаются колокольчики вереска, а вокруг зеленых колючек утесника обвиваются красноватые шнуры повилики, высасывающей из него сок, это значит, что в Эксмуре лето. Плоскогорье овевают ветры, где так привольно соколам, коршунам и сапсанам; одевают покровом кустики черники, лишайник, папоротник и — по оврагам — замшелые деревья, где так привольно лисам, барсукам и благородным оленям; окропляют дожди и орошают горные реки, где так привольно выдрам.

Вересковые пустоши и болота Эксмура видели солнце еще тогда, когда красным шаром с неровными краями оно катилось в клубах первозданных испарений, не похожее на растущий по склонам одуванчик с ослепительными лепестками-лучами. Почва в здешнем краю скудная — лишь прах умерших животных и растений. Дожди ручьями возвращаются к нижним склонам, к пастбищам и полям укрытых от ветра долин, к приютам людей.

Тут привольно оленям, барсукам, лисицам, выдрам и сапсанам, безжалостно губящим все, что вырастил человек, — и растения и домашних животных, все, что он накопил, поколение за поколением, и предназначил себе; поэтому их убивают. С появлением железа и пороха война против самых крупных губителей подошла к концу; все они — саблезубые тигры, медведи, волки — в этих краях исчезли, и остатки их костей лежат на скальной породе, возникшей здесь при сотворении мира, под лишайниками, мхами и травами или в музеях городов. Некогда сам добыча, затем охотник, добывающий себе этим пропитание, теперь человек охотится на досуге. Среди всех тех, кого жизнь вынуждает возделывать поля, разводить скот и держать птицу, у диких животных, оставшихся в Эксмуре, почти нет друзей, которые беспокоились бы об их судьбе. Фермеры, дай им волю, уничтожили бы поголовно всех хищных пернатых и зверей, их не трогает, что бессловесные твари — детища той же земли, что и люди, не огорчает мысль, что они могут исчезнуть навсегда. У охотников нет жалости к животным, которых они убивают в отведенный для этого срок, и к тем, которые погибают по их вине, лишь бы ничто не помешало забаве, естественной, как они полагают, для человека. И поскольку они лишены этого неразумного, на их взгляд, инстинкта, они не понимают и презирают тех, кто жалеет зверей. Жалость невозможна без воображения, этого всеозаряющего огня; воображение поднимается над вещным миром, как радуга над землей. Но как ни прекрасна небесная радуга, она не помогает выращивать хлеб.

В центре Эксмура стоит Дубрава — высокая, ныне безлесная гора, где на склонах до самого верха растет одна осока. В начале лета дикий дух этих мест звучит в голосах кроншнепов, которые, взлетев из своих убежищ над головами подруг и птенцов, плывут по ветру на волнах нежной, несущейся ввысь песни. На распростертых, поддуваемых ветром крыльях они медленно падают вниз с мерным и звучным «тлюид-тлюид». Едва не коснувшись земли, взмахивают несколько раз крыльями и, повиснув в воздухе, испускают последние нотки, которые взмывают в небо, как золотые пузырьки. Высокие, важные, с длинными, загнутыми клювами, они неторопливо шагают к своим неоперившимся птенцам, в изумлении стоящим на кочках. Подруга кормит певца, а дети приветствуют его восторженным криком… У кроншнепов редко бывает больше трех птенцов, потому что вороны обычно похищают из каждого гнезда первое снесенное самкой яичко. Только найдя разбитые пустые скорлупки, кроншнепы начинают следить за черными ворами, скрывающимися за горой…

Но вот кроншнеп вздымает крылья и бежит прочь от гнезда; из раскрытого клюва несется переливчатое тремоло, крылья хлопают, и он вновь взвивается вверх, чтобы принести на пустынную землю песню небес.

У подножия двух холмов лежит небольшое озеро, куда стекают воды из перемежающихся кочкарником трясин, под названием Цепи. Озеро, глубокое, с бурой неподвижной водой, отражает кайму ситника и тростника, осоку на склонах и небо. В северной своей части оно переходит в топь, куда забредают олени и пони. На противоположной стороне из него выбегает ручеек и спешит к югу по узкому руслу то тонкой струйкой, то каскадом, то затихая в заводи, то с шумом падая вниз. Как-то днем из ручейка, чуть шире, чем туловище выдры, выбрался на берег Тарка и взглянул сквозь зеленый листовник на лощину, по которой пришел. Все, кроме ручья, было недвижно. Тарка поднялся по склону и увидел внизу озеро. Услышал скрипучее кваканье лягушек и помчался к берегу, окружающему темную торфяную воду. Почти у самого края он остановился.

Вдоль кромки прыгала, глядя на Тарку, самка ворона, иссиня-черная от когтей до свирепо нацеленного на него клюва. Расходились круги по воде там, где тихо, без плеска, нырнули лягушки. Птица сделала три прыжка к куче дохлых лягушек, остановилась, припала к земле, вытянула голову с прижатыми перьями и уставилась на Тарку. Глазки ее поблескивали, трепетала беловатая пленка третьего века. Ворониха не боялась выдры.

Она с самого утра охотилась здесь на лягушек, приманивая их клювом: стоило лягушкам-самцам услышать чирканье клюва по воде, как они поднимались на поверхность и обращали выпученные глаза в сторону звука. Ворониха скрипуче и хрипло каркала. Шеи лягушек надувались, и они вызывающе квакали в ответ, приняв издаваемые птицей звуки за предсмертные крики гибнущей самки. Лягушки проплывали в нескольких дюймах от птичьего клюва. Одна, а то и две прыгали в воздух, и тогда птица открывала клюв и ловила их — одну, а то и двух. Действовала она молниеносно. Подтащив очередную жертву к куче уже убитых лягушек, пронзала ей голову клювом и неторопливо шла на новое место охоты. Она могла унести за раз восемь-девять лягушек к птенцам, ждущим ее в гнезде на груде камней у истоков реки Экс. Мать летала к ним с полным ртом, широко разинув клюв.

Тарка задрал голову, втянул носом воздух. Упорный взгляд маленьких глазок, как и черный клюв, был устремлен прямо на него. Тарка унюхал лягушек, сделал вразвалку три шага к воронихе и снова остановился. Птица не шевелилась, но ему не нравился ее взгляд. Тарка отвернулся и пошел прочь. Она поскакала следом и ущипнула его за кончик хвоста, прежде чем он успел скользнуть в воду.

«Кррок-кррок-кррок!» — прокаркала ворониха, скосив глаза на небо. Тарка лежал в воде и смотрел, как она выхватывает из кучи лягушку за лягушкой и набивает ими рот; вскоре птица сорвалась с берега и полетела через холмы на восток.

Вернулась она вместе с самцом, они парили над озером бок о бок. Иногда ворон складывал крылья, делал «бочку» и снова кружил на распахнутых крыльях. «Крук-крук!» — сказал он подруге, увидев на темном фоне воды еще более темный силуэт плавающей выдры. Ворон широко раскрыл клюв, приготовился к спуску и с протяжным «Крон-н-н-н-нк!» медленно пошел вниз по пологой, как лезвие косы, кривой от одного отороченного зеленью берега до другого. Перекувырнувшись несколько раз в воздухе и описав два-три круга, он опустился на склон холма и зашагал вниз, к воде, ловить лягушек.

Каждый день вороны по нескольку раз прилетали на озеро. Самец дразнил Тарку, стоило ему увидеть выдру, докучал, когда тот грелся под солнышком на берегу. Подцепив клювом лягушку, ворон останавливался в нескольких футах от Тарки и ронял свою ношу с наветренной стороны. Однажды, когда Тарка сам играл лягушкой и на миг повернулся к ней спиной, ворон схватил лягушку и отбросил ее. Птица и выдра играли вместе, но ни разу не коснулись друг друга. Часто ворон — один из трехсот сыновей Кронка — ронял ветку в воду, и Тарка гнался за ней, а потом, выйдя на сушу с зажатой в лапах веткой, катался по земле. Изредка ворон исподтишка щипал Тарку за хвост, и тот с шипением кидался на птицу. Ворон увертывался, подпрыгивал и хлопал крыльями, но не взлетал — разве только Тарка загонял его в озеро.

Днем Тарка спал в камышах на трясине в северной части озера. Если он не был слишком усталым после ночной охоты, он просыпался от трескучего «крон-н-н-н-нк» и спешил по берегу или среди водорослей играть с вороном. Как-то утром на небе показалось сразу пять птиц; они летели цепочкой — мать, трое воронят и ворон, — точно черное созвездие Ориона. Птицы сели на высокий травянистый косогор, подошли к воде, и птенцы стали наблюдать, как мать приманивает лягушек. Тарка подбежал было к ним, но тут пронзительно завопили воронята, гортанно закаркали вороны и принялись бить его клювами и хлопать по морде крыльями, оттесняя назад. Всякий раз, как Тарка всплывал, чтобы набрать воздуха, они набрасывались на него и так измытарили, что он навсегда зарекся приближаться к воронам.

Когда ветер рассеял семена пушицы, и осока, побурев под солнцем, поникла к земле, кроншнепы улетели на побережье и реки. Чертили небо кривым пунктиром коньки, но щебет их затихал, и вновь наступала тишина. Однажды после полудня тишина всколыхнулась, и на красно-коричневом гребне холма возникло подобие голой дубовой ветки. Это был олень-пятилетка. Высунув язык, он мчался на юг, к лесистым долинам. И снова на землю спустилась тишина. Но вот гребень перерезала вереница гончих, без единого звука бегущих от Цепей по следу оленя. Из своего гнезда в камышах Тарка следил за ними, пока они не растворились на горизонте, Не успел он улечься, как над западным склоном с шумом и свистом пронесся тетерев и полетел над озером; за косачом следовала серая тетерка с двумя тетеревятами. По укосу холма проскакали два всадника в красных костюмах, за ними — молодой фермер на неоседланном жеребце. Затем показался серый гунтер; лицо сидящего на нем охотника было таким же красным, как костюм. Остальные охотники появлялись поодиночке, через большие промежутки времени, на измученных лошадях.

В тот вечер Тарка расстался с озером и перешел по Цепям к ручью, который блестящей нитью вытекал из болот. Вместе с ним Тарка вступил в узкую лощину. Луна скрылась за горным хребтом. Примерно через милю у подножия горы ручей сворачивал на север, выточив себе русло в сером крошащемся камне. Лощина расширялась у Седого дуба; расколотый ствол дерева, черный, как его собственная тень в лунную ночь, испещрили блестящие дорожки слизняков. Рядом с Седым дубом стоял молодой дубок, укрытый им от зубов и рогов оленей, — юный сын у могилы отца.

И Тарка тронулся к морю по Дубовому ручью, который бежал по склонам и долам, разбивая луну на осколки и теряя их под купами деревьев на берегах. Голос ручья звенел по всему лесу, где барсуки искали мышей и черных слизней, струился от листа к листу и уходил в летнюю ночь.

Там, где Дубовый ручей встречался с другим, чтобы дальше вместе разыскивать море, Тарка напал на выдриный след. Он узнал запах Белохвостки и направился вверх по второму ручью — здесь до него проходили чужие выдры. На исходе ночи, плывя по заводи, выдолбленной в граните водопадом, Тарка увидел перед собой темный силуэт. Выдра медленно покачивалась на воде, голова ее ударялась о камни. Она была мертва уже несколько часов. Накануне свист играющих выдр услышал владелец здешних мест и поставил под завесой водопада капкан, закрепив его на выступе скалы, где выдры отдыхали после радостного купания в клокочущей пене. И выдры снова пришли сюда.

Железо тонет в воде, и сколько бы ни звали мать выдрята, она не могла долго выдержать с таким грузом на ноге.

Когда вздувшееся тело перевернулось, Тарка услышал звяканье металла и в страхе нырнул, оставив позади цепочку пузырьков.

К восходу солнца он пробежал две мили, пересек лес и поля — то стерню, где стояли чередой копны, то участки, засаженные свеклой и турнепсом, то пастбища для овец — и нашел третий ручей под горкой, которая звалась Нищенский привал. Тарка двинулся вверх по течению, мимо фермы, где по мелководью шлепали утки, и дальше, под мост, возле араукарии с листьями, острыми, как сорочьи клювы. Вот он миновал дома и мельницу на берегу, и вокруг раскинулись безлюдные луга, где распевали свои песни одни лишь жаворонки. Тарка плыл от берега к берегу в поисках убежища на день. В полумиле за мельницей он увидел камень с широким отверстием, наполовину скрытым в воде. Над ним нависала лещина. В то время, как Тарка забирался под камень, низкое августовское солнце зажгло зелень листьев золотом весны.