"Ассасины" - читать интересную книгу автора (Гиффорд Томас)

3 Дрискил

Очередная взятая напрокат машина, очередной дождливый день с низко бегущими по небу тучами, казалось, они цепляются за зазубренные вершины гор, что тянутся вдоль северо-западного побережья Донегала. Горы наступают со всех сторон, давят, теснят меня к обрывистому берегу бушующего Атлантического океана. Донегал один из красивейших и поражающих бедностью уголков Ирландии, казалось, место это создано Господом Богом с одной целью, чтоб людям было где спрятаться, затеряться. Убежищем могут служить бухты, продолжение долин между горными хребтами, которые резко обрываются к морю, каменистые их склоны, заросшие густым темным лесом. Тьма повсюду, куда ни глянь. Эта земля уже не могла прокормить местное население, и оно старело, и с каждым десятилетием людей здесь становилось все меньше. Это место отличала красота, от которой захватывало дух, и одновременно здесь, как в зеркале, отражались все беды и проблемы страны. Этот уголок дрогнул первым под ударами судьбы. И жертвами, естественно, стали самые истовые католики.

Впрочем, день выдался тихий, ясный, спина почти не беспокоила. Я не знал, что ждет меня дальше, и гнали меня вперед страх и безудержный гнев. К списку жутких деяний добавился еще и бедняга Робби Хейвуд, заколотый Августом Хорстманом — тоже, по всей видимости, по приказу некоего лица из Рима. Я был готов к тому, что ждало меня впереди.

В воздухе пахло торфом, вереском и жимолостью. Я многое бы отдал за то, чтобы хотя бы на миг забыть об ассасинах и всех этих римских интригах. Так славно было ехать по этой заброшенной дороге, вдыхать запах сырой земли, смотреть, как изредка промелькнет у обочины аккуратно побеленный домик или ферма, как проглядывает в синие прогалины между дождевыми тучами оранжевый шар солнца.

Впрочем, мне было не до любования красотами. Возникло тревожное ощущение: казалось, что этот таинственный пейзаж трансформируется сам собой, мирные зеленые поля моментально превращаются в грозные скалы, подножие которых лижут волны. Казалось, что он вот-вот поглотит меня и уже не отпустит. Никогда.

Снова и снова за время этой долгой одинокой поездки я возвращался мыслями к сестре Элизабет.

Почему?... Вроде бы не было никакого смысла думать о ней, желать, чтобы она оказалась рядом. Сидела бы здесь же, в машине, болтала бы, размышляла вслух и уверяла меня, что я поступаю правильно. И потому я пытался напомнить себе, что она ровным счетом ничего для меня не значит. Иначе и быть не может. Ведь она одна из них, она монахиня, и доверять ей ни в коем случае нельзя. Все происходящее она фильтрует сквозь призму Церкви, будь то законы мирской жизни или вовсе ничего не значащие пустяки. Стоит связаться с такими людьми, и ты пропал.

И еще я размышлял о Торричелли. Бедняга, попал под перекрестный огонь, в жернова между нацистами, католиками, бойцами движения Сопротивления, и никакого выбора у старого епископа не было. Ему постоянно приходилось ходить по тонкому натянутому над пропастью канату, быть своим среди чужих и чужим среди своих, отказываться признавать, что есть добро, а что — зло. Но если не можешь провести различия между добром и злом в мире, где правят нацисты, тогда у тебя серьезные проблемы. Разве не так?...

А вот сестра Элизабет поняла бы возникшую перед епископом дилемму. При вступлении в лоно Церкви ты словно подвергаешься ампутации; Церковь отсекает все твои прежние моральные устои и заменяет чем-то своим. Чем-то неестественным, заранее расписанным и непременным. И там уже нет места простоте и простодушию, нет места прежним понятиям о добре и зле. Новая мораль предполагает лишь целесообразность, и ты должен это принять.

Я вспоминал Элизабет, казалось, мы с ней не виделись целую вечность. Давно, еще до того, как Хорстман вонзил мне нож в спину. И тогда я никак не мог предполагать, что стану жертвой покушения, и сам еще не превратился в охотника, не вышел на тропу войны. Тогда я еще не носил при себе оружия. Да, действительно, мы с ней не виделись целую вечность. Я едва не погиб сам. Я стал косвенной причиной гибели человека в Египте, насмерть перепугав его. Я узнал имя священника с серебряными волосами. Я посетил монастырь в этом адском месте, в самом сердце пустыни. Я узнал, что в Париже произошло еще одно убийство. Я стал другим человеком, уже нисколько не походил на парня, сказавшего Элизабет «прощай». А вот сама она не изменилась. Все еще была созданием Церкви, которая владела ею полностью и безраздельно, указывала, как поступать и что писать. Сама-то она считала себя куда мудрей, лучше и утонченнее, похожей на мою сестру, но она заблуждалась. Думала, что знает много, но знала лишь официальную линию. Окончательно запуталась в паутине, из которой Вэл чудом удалось выбраться. В том-то и состояла разница.

Я знал и понимал все это, и однако все это разом утрачивало всякое значение, стоило только вспомнить, как мы смеялись, делали ночные набеги на холодильник и пытались вместе разгадать страшную загадку, которую оставила Вэл в барабане. А потом ездили на побережье повидаться с отставным копом и узнали, что отец Говерно был убит, а вовсе не покончил с собой, и что расследованию не дали хода... Нам было так хорошо вместе. А потом представление закончилось, завеса слетела, и я увидел настоящую Элизабет.

Она монахиня. И этим все сказано. Последнее, чего мне хотелось, так это снова погрузиться в ее мир. Я никак не мог победить в борьбе с Церковью, со всеми ее обетами. Просто не мог больше рисковать. Про монахинь я знал все. Понял с того самого дня, как нашел мертвую птицу на изгороди, в школьном дворе... Никогда не знаешь, что у них на уме. Доверяешь, зависишь от них, а потом они вдруг заявляют тебе, что они не женщины, даже не люди, они, видите ли, монахини. Но сестре Элизабет удалось на какое-то время усыпить мою подозрительность. Заставить забыть о различиях между монахиней и всеми остальными женщинами. Я расслабился и позволил ей сделать мне больно. Больно... Это была вторая, пожалуй, самая веская причина отказаться от Элизабет. Я любил сестру, а Церковь убила ее. Стоит мне влюбиться в Элизабет по-настоящему, и Церковь убьет и ее. Я это точно знал. Погибнет еще одна невинная душа.

Нет, конечно, она сочтет меня просто сумасшедшим, стоит только начать называть все эти причины. Да и потом, она доказала мою правоту. Она была монахиней, я верил в нее, а она предала эту веру.

Солнце скрылось за тучами, я въехал в полосу тумана и дождя. Со стороны океана дул холодный влажный ветер, и тут вдруг я увидел впереди ряд низких напоминающих ульи келий тысячелетней давности, руины каменных стен и серые замшелые очертания башни среди утесов...

Монастырь Сент-Сикстус.

Я читал о подобных местах, но никогда их не видел, вообще в жизни ничего подобного не видел. Казалось, время повернуло вспять, я совершил путешествие в нем и в пространстве и перенесся в шестой век нашей эры, отмеченный суровостью и аскетизмом, где единственно возможным местом существования были эти голые отвесные утесы и извилистая береговая линия. Монастырь-улей под названием Сент-Сикстус так гармонично вписывался в суровый пейзаж этой части ирландского побережья с яростно и неустанно разбивающимися о скалистый берег валами. «Ульи» из грубых плоских камней казались еще меньше на фоне гор и океана и, очевидно, были построены немного позже самого монастыря, насчитывающего свыше тысячи лет.

Святой Финиан и его последователи насаждали среди монахов почти нечеловеческий аскетизм. Несчастные должны были обходиться минимумом сна и пищи, проходить через самые жестокие ритуалы умерщвления плоти и все время проводить в молитвах. Монахам категорически запрещалось использовать животных при обработке скудных полей и каменистых склонов, и они сами впрягались в плуги. Аскетизм превалировал над всем остальным, монах должен был избрать отшельничество, иначе обрекал свою душу на вечное скитание. Типично ирландское проявление суровости. Никогда прежде в истории монашество еще не знало таких самоограничений.

В этом плане святой Колумбан был одним из моих любимчиков. У него предусматривалось самое суровое покаяние, существовал целый список наказаний за малейшее проявление плотских желаний, что заставляло задумываться о святости святых вообще и ирландских — в частности. Его идеи о содомских грехах и мастурбации в конечном счете воплотились в жесточайший садизм. Один и тот же образ преследовал меня с первого дня, когда я узнал об этом человеке и его деяниях на семинаре. Голый монах заходит по горло в воду, в море, такое же бурное и холодное, что видел я сейчас, и от заката и до рассвета, а затем от рассвета до заката распевает там псалмы. До тех пор, пока не лопнут голосовые связки, пока кровь не застынет в жилах, пока он не сдастся и не уйдет под воду... Ради чего? Зачем? В чем тут смысл? Может, они поступали так просто потому, что посходили с ума, не могли найти себе лучшего применения? Иногда в их ряды проникал враг Церкви, неверный, грешник, его обвиняли в содомском грехе, а затем распинали на кресте прямо на берегу моря, при этом втыкали крест в песок вверх ногами, и тогда во время прилива наказываемый мог просто захлебнуться. А если этого не случалось, несчастный умирал от удушья или потери крови... Вот уже четверть века прошло с тех пор, как я впервые прочел эти леденящие душу истории. И вот теперь вижу места, где это все происходило.

Я съехал с узкой дороги, остановился и вылез из машины. В лицо тут же ударил сильный порыв ветра, принес с собой влагу с примесью солоновато-кислого запаха моря. Это ирландское побережье — просто идеальное место для безумных монахов с налитыми кровью глазками, которые ни в чем не могли найти радости и удовлетворения. От бухты поднимались голые скалы, впечатление создавалось такое, будто некто разбил береговую линию ударами гигантского молотка. От воды, точно трещины на коже, ответвлялись бесчисленные глубокие ущелья, на склонах виднелись хилые деревья с искривленными стволами, щели в скалах поросли терном и плющом. В какой-то книжке я вычитал, что эти необитаемые и суровые места казались монахам «приглашением к пыткам и боли, к которым они стремились на протяжении всей своей земной жизни».

Возможно, в самых глубинах моей генетической матрицы угнездился некий атавизм. Иначе зачем было приезжать сюда, бродить среди останков чуждого мне мира, смотреть, как выглядело все это с точки зрения какого-нибудь невежественного пилигрима, прибитого к этим берегам лет пятьсот тому назад капризной судьбой и штормовым ветром? За спиной у меня гремели валы, накатывающие на полоску каменистого пляжа, такую бледную и беспомощную, зажатую между мрачными утесами, напоминающими пару гигантских челюстей. Пещеры, темные расселины и углубления пялились на меня непроницаемо-черными глазками. Несчастные сумасшедшие. Они строили здесь монастыри, окруженные бурными морями, неприветливыми землями и болотами, словно в надежде спрятаться не только от всего остального мира, но и от самого Господа Бога. В надежде, что их никто не заметит, забудет, простит.

Единственное мало-мальски большое здание среди многочисленных построек монастыря было сложено из грубого необработанного камня, нижняя его часть густо поросла влажным зеленым мхом. Вверху мхи и лишайники высохли и приобрели грязно-коричневый оттенок. На фоне низко нависших облаков вырисовывалась башня, увенчанная крестом. Кругом ни звука, если не считать завывания ветра и грохота разбивающихся о берег валов, равномерного и настойчивого, точно желающего пробиться в самую твою душу и безраздельно завладеть ею.

Я прошел мимо келий, заглянул в несколько из них, но никаких признаков жизни там не наблюдалось. Пахло лишь птичьим пометом да морем. Как только могли жить люди в подобных местах и создавать при этом предметы орнаментального искусства, которыми мы до сих пор любуемся, разинув рты от восхищения, писать книги, создавать изумительного изящества поделки из золота, продолжать культурные традиции германцев и кельтов? Что за гении они были? Я не знал ответа, не мог даже начать формулировать его, этот ответ, объяснявший заодно, почему сам я сошел с проторенного пути своей веры.

В конце концов я вернулся к машине, ловя воздух открытым ртом — штормовой ветер, дующий с моря, не давал дышать нормально. Я понял, почему они не смогли внести ничего нового в славную историю монастырской архитектуры. В них слишком сильно укоренился ирландский дух. Они не доверяли всему, что привносило в жизнь красоту и дыхание вечности. Лучше уж бродить бездомным или спрятаться в пещере, исчезнуть, скрыться с глаз долой, вернуться в прошлое. То же в свое время произошло и с латынью, растворившейся в других языках, уступившей место новому, который со временем начнет вытесняться чем-то другим.

Я ехал по узкой дороге, и прошлое тащилось за мной, точно огромный труп.

Мне надо двигаться, ехать дальше. У меня есть дело.

Брата Лео я нашел в месте, которое с натяжкой можно было назвать садом. Несколько грядок с овощами, несколько цветков, и все это находилось на вершине утеса, под каменной стеной, разрушенной почти до основания за многие века. Он стоял на коленях в сырой темной земле и поднял на меня глаза, когда я, преодолевая сопротивление ветра, вошел в его владения. Весело махнул мне рукой, точно знал меня целую вечность, и продолжил ковыряться в грядке. Я перешагнул через останки стены, поскользнулся на мокром мху, он снова поднял на меня глаза, что-то сказал, но слова унес ветер. Лицо его расплылось в улыбке. Лицо морщинистое, круглое, обветренное, немного отрешенное, и еще в нем читалось твердое намерение закончить то, чем он занимался. На нем были черные брюки с манжетами, заляпанными грязью, черный свитер с высоким воротником, из которого торчала тонкая морщинистая шея. Руки голые, без перчаток, тоже сплошь выпачканные землей, на щеках полоски грязи, в тех местах, где он, по всей видимости, неосмотрительно почесывал щетину. И вот наконец он закончил работу, выровнял и прибил ладонью землю вокруг стебля какого-то неизвестного мне растения. Поднялся и вытер руки чудовищно грязным полотенцем.

— Брат Лео, — сказал я, — меня зовут Бен Дрискил. Приехал из Парижа повидаться с вами. Мне о вас рассказывал Робби Хейвуд.

Он смотрел на меня и моргал, одно из тех невинных лиц, что всегда выглядят удивленными. Потом приподнял скрюченный грязный палец, точно я произнес некое магическое слово-заклинание.

— Робби, — пробормотал он. — И как он поживает, наш Робби?

Говорил он без ирландского акцента. По интонации и произношению я никак не мог определить, с каким именно. Возможно, он только родился в Ирландии, а потом жил в разных других местах. Я стал рассказывать ему, что Робби Хейвуд умер. Он слушал меня, завязывал мешок с какими-то удобрениями, потом собрал разбросанные по земле совки, мотыги, взял небольшую лопату. И слушая мой рассказ, все время кивал. Я так и не понял, что он усвоил из этого моего повествования.

— Париж, — произнес он наконец. — Вы проделали весь этот путь из Парижа. Так значит, Робби умер. Мы называли его «Викарий». Это он послал вас ко мне? Я, честно сказать, немного удивлен. Прямо не верится. После всех этих лет... Мы здесь в глуши, можно сказать, дорожку сюда протоптать трудно. Однако вот передо мной живой человек из другого мира, а потому придется поверить своим глазам. Я удивлен. Викарий! Был бы страшно рад повидаться с ним. — Он вытаращил глаза, и лицо его приобрело еще более невинное выражение. Словно прочел недавние мои мысли. — Радоваться здесь нам больше никто не запрещает, нет. Такое облегчение. Просто благословение Господне. Шумный, даже буйный человек, наш Робби. Но всегда был хорошим товарищем в самые тяжкие времена. Бог ты мой. — Он покачал головой, приподнял пушистые брови домиком. — Умер. Это надо же. Снова наступают старые времена. Отовсюду наползают тени, тьма сгущается. — И он весело улыбнулся мне.

— Он умер не своей смертью, — сказал я. — Робби Хейвуда убили в Париже неделю тому назад.

— Но кто это сделал?

— Человек, который пришел из прошлого сорокалетней давности. Человек, которому он доверял... Человек, который выследил Робби и не дал ему шанса. А чуть меньше месяца тому назад этот же человек убил мою сестру, монахиню Валентину. Робби Хейвуд считал, что вы можете пролить свет на случившееся. Рассказать, кто он, этот человек, откуда пришел, почему убивает людей. Снова.

— Могу я узнать, — невозмутимо спросил он, — почему он убил вашу сестру?

— Потому, что она занималась исследованиями для своей книги, где хотела рассказать, что происходило в Париже во время войны. Торричелли, нацисты, движение Сопротивления, так называемый «заговор Пия». И еще там упоминался один человек, страшно загадочный, прямо фантом. Саймон...

— Пожалуйста, перестаньте. — И он нежно улыбнулся мне, точно желая показать тем самым, что он выше всех земных дел, вины, греха и убийства. — Похоже, вы неплохо информированы обо всех этих старых секретных делах. Прямо и не знаю, что про вас думать, мистер Дрискил.

— Я проделал весь этот долгий путь, чтобы выслушать ваш рассказ. Людей убивают...

— Мне ли не знать, — мурлыкнул он.

— Сперва отец Лебек, убит на кладбище в Париже сорок лет назад... Нет, конечно, он не был первым. Никто не знает точно, когда все это началось. Потом моя сестра, ваш старый друг Хейвуд, еще несколько человек. А началось все это давным-давно... И еще у меня есть имена, вернее, кодовые клички. Возможно, вы поможете разобраться, что это за люди. — Слова и вопросы так и хлынули из меня потоком, и он даже отпрянул. Его испугал такой напор. Я понял это по выражению его глаз. Тут же умолк, и последние мои слова утонули в шуме ветра.

Он устремил взор куда-то вдаль, к морскому горизонту.

— Знаете, я немного побаиваюсь вас, мистер Дрискил. Если, конечно, мистер Дрискил ваше настоящее имя. — Я хотел было возразить, но он перебил меня: — Я всегда знал, что случится нечто подобное. Что найдется такой человек, восстанет из праха. Но только на этот раз все будет по-другому, пришел черед платить по счетам. Потому, что тогда происходили вещи, которые не забываются. Никогда не забудутся, пока хотя бы один из нас будет жив, любой из нас, тот, кто знает всю эту историю... или хотя бы ее часть. Боюсь, что сам я знал не больше, чем любой другой из нас. И все равно, слишком много, чтобы остаться в живых, если кто-то вдруг захочет стереть прошлое, избавиться от него. Кто-нибудь из них вдруг вспомнит Лео, начнет думать, уж не жив ли он до сих пор. А потом пошлет человека выяснить все это. — Он поскреб подбородок, затем скрестил руки на груди. — Вообще-то я думал, произойдет это много раньше. Вот смотрю на вас и думаю: что вы за человек? Может, вы один из них? И если так, кто вас послал?

Он отвернулся и стал глядеть на волны, разбивающиеся о прибрежные скалы. Море разбушевалось. Я окликнул его по имени, но все звуки тонули в вое ветра и грохоте прибоя. Тогда я схватил его за плечо, развернул к себе. Сильней, чем намеревался. Он поднял на меня глаза. Лицо невинное, так и сияет ангельской чистотой.

— Мне нужна ваша помощь, — сказал я. Торговаться я никогда особенно не умел. Но зашел слишком далеко, чтобы отступать от своих намерений. Плотный ветер дул прямо в лицо, не давал дышать, мною овладела слабость. Этот маленький человечек был одним из ключей, без которого не обойтись. — Я должен узнать от вас... всю правду.

— Хотите выслушать всю мою историю? Понимаю. — Говорил он тихо, но отчетливо, я слышал каждое его слово. — О, все это было так давно. — Слегка склонив голову набок, он кивнул с задумчиво философским видом. — Вам придется сильно убеждать меня. Ведь мне еще жить и жить, нет ни малейшего желания умирать раньше, терять годы, отпущенные Создателем. Неужели не понимаете? Я ведь уже сказал, вы меня просто пугаете. Если пришли убить меня... если вы действительно один из них, если вас прислали из Рима расправиться со мной, я вряд ли смогу вас остановить. Но если вы пришли, как говорите, в поисках правды, тогда, так и быть, поведаю вам свою историю. Идемте, и толком объясните мне еще раз, кто вы такой. Давайте обменяемся, вы мне свою историю, я вам свою. — Он снова улыбнулся. Он сказал, что боится, но никакого страха в его поведении не наблюдалось. Не той был породы человек. — А если вы пришли от них, может, и получится убедить вас, что я есть не что иное, как безобидный старик, и не представляю никакой опасности ни для вас, ни для ваших хозяев. Как знать?... Может, у меня и получится.

— Они, для них, — сказал я. — Но кто они такие?

— Вот что, молодой человек. Кем бы вы там ни были, вы прекрасно знаете, кто они такие. Иначе зачем было забираться в такую даль и глушь? Пошли, пошли, прогуляемся немного. Вот там, по горам. Там я никуда не убегу. Прекрасный шанс покончить со мной. — И он тихо усмехнулся себе под нос. Я молча последовал за ним.

Во время Второй мировой войны католическая Церковь, как, впрочем, и все остальные европейские институты, была озабочена одним: как бы выжить. Необходимо было выработать новую политическую линию и правила поведения и следовать им со всей осторожностью и тщанием, с учетом особенностей и издержек военного времени. Однако куда более сложные проблемы возникали в том, что касалось вопросов индивидуальной морали, которая неизбежно входила в конфликт с моралью, проповедуемой тем или иным институтом, и история Лео служила блестящим тому подтверждением. Вся двусмысленность роли Церкви усугублялась еще и тем, что в двадцатом веке у нее не было своей армии, не было никаких средств для насаждения своей политики или же обретения независимости от интересов правящего в той или иной стране режима. Во-первых, следовало считаться с развитием военных действий, а обстановка тут могла измениться в любой момент; во-вторых, надо было как-то исхитряться преодолевать все жестокости и ужасы, насаждаемые нацистами. Игнорировать их было просто невозможно, как бы того ни хотелось. И, наконец, следовало учитывать и тот факт, что Церковь тогда возглавлял Папа Пий, чьи связи с Германией всегда были глубокими, крепкими и совершенно загадочными в основе своей.

И вот эта обстановка всеобщего смятения, смещения моральных ценностей и устоев породила довольно любопытную реакцию: из числа парижских католиков-активистов — священников, монахов, некоторых мирян — некий священник по имени Саймон Виргиний начал набирать сторонников. Он связал всех этих людей клятвой верности, призвал на протяжении всей своей жизни строжайше хранить тайну. Никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не должны были рассказывать они о своем тайном братстве, не раскрывать свою принадлежность этому братству ни единому человеку извне. Они были в безопасности ровно до тех пор, пока кто-то из них не нарушит эту клятву.

Но, разумеется, даже при строгом соблюдении этих условий неизбежно возникали вопросы и проблемы, заверил меня брат Лео, устало пожав плечами.

— Просто поставлю несколько вопросов и не буду пока давать на них ответы, — сказал он. — Во-первых, кому изначально принадлежала сама идея создания такого братства? Во всяком случае, не Саймону, это определенно. Приказы исходили от кого-то из Рима, по крайней мере так считал я, тогда еще совсем молодой человек, застигнутый этим водоворотом событий. Некто направлял Саймона, руководил им... И доказательством тому служили конфликты. Порой Саймон восставал против них, и мы просто бездействовали.

Целью создания братства было: защищать Церковь от опасностей и превратностей войны, обогащать Церковь за счет войны, сохранить ее сильной и дееспособной во время бойни, пожарищ, болезненных приступов чьих-то амбиций и безумия, словом, всего того, что, собственно, и представляла собой война. Особенно остро стояли все эти вопросы на оккупированной нацистами территории, в Париже, и неизбежно общие цели и задачи начали вступать в противоречие с нравственными понятиями отдельных индивидов. — Тут брат Лео сделал паузу, дал мне обдумать услышанное, а затем продолжил свое повествование.

Члены группы знали друг друга по кличкам. Лео сказал, что забыл эти вымышленные имена, слишком уж долго и старательно пытался похоронить их вместе с прошлым, выбросить из памяти раз и навсегда. Тогда я решил напомнить. Кристос, да, был такой человек по имени Кристос, сознался он, и вскоре я понял, почему. К тому времени то была очень сплоченная группа, состоявшая из чистых католиков. В ней царил полный авторитаризм, никто не осмеливался возражать, задавать вопросы. Мало того, никто не смел даже помыслить о каких-либо вопросах. Приказ отдавался, приказ следовало неукоснительно выполнять. Решения принимали другие люди. И члены группы стали лишь орудием для исполнения этих приказов во благо Церкви. Шла война, а Церковь еще никогда не пасовала перед армиями мирян, ну, во всяком случае, не часто. Она собирала собственные свои армии, посылала на битву своих солдат. Если надо, они умрут, если им прикажут — убьют. И вот в Париже во время оккупации Церковь создала новую свою армию, готовую исполнить любой ее приказ. Брат Лео смотрел куда-то в сторону и не уточнял, какой именно приказ. Но я понял: им отдавали приказы убивать, и они убивали.

— Просто такое время было, — сказал он, — время исполнять приказ. Причем любой. Какой угодно. Можете не говорить мне, мистер Дрискил, заранее с вами согласен... следованием любому приказу без разбора зачастую оправдывали тогда даже убийства. Достаточно вспомнить концентрационные лагеря в Треблинке или того священника, что убил свою жертву в парижских трущобах... — Он пожал плечами и снова долго смотрел на море, тучи над ним сгущались, ветер становился все холодней. — Я не оправдываюсь, ни себя не оправдываю, ни всех нас остальных. Просто говорю, как все было на самом деле. Иногда поступал приказ убить человека. Ну, ради высшего блага, разумеется. Всегда ради Церкви. Ведь мы верили, что спасаем тем самым Церковь.

Но чаще все обстояло по-другому. И на первый план выходил торг. Торговали всем: преданностью, действиями, которые может совершить группа, понятиями добра и выгоды для Церкви. Торговались с нацистами — с вермахтом, с эсэсовцами, гестапо. И почти всегда Церковь оставалась в выигрыше, ей перепадали похищенные немцами ценности и произведения искусства. Принадлежали они богатым евреям, которых фашисты преследовали и уничтожали повсюду. Хозяева этих сокровищ исчезали без следа, а их картины и скульптуры чаще всего переправлялись в Рим. Когда возникала необходимость, в дело вступала банда Саймона, за эти операции отвечал Кристос. Он же вел учет участников движения Сопротивления, и порой у него не было другого выхода, кроме как бросить кость нацистам, выдать несколько своих французских друзей. И все, опять же, с самой благой целью — поддержать хрупкий баланс в отношениях с движением Сопротивления, с нацистами и не забыть об интересах Церкви, всегда прежде всего Церкви. Которая, как они знали, переживет всех и вся: фашистских захватчиков, бойцов Сопротивления и саму войну.

Но далеко не всегда дело сводилось к торгу, далеко не всегда то был простой акт предательства Сопротивления, с одной стороны, и саботажа нацистского режима — с другой. Порой случалось так, что нацисты хотели кого-то убрать. Так к чему было самим пачкать руки? На этой проблеме брат Лео остановился особенно подробно. Возможно, таким образом немцы проверяли благонадежность членов братства, наличие у них желания сотрудничать с оккупационным режимом? Или же просто навязывали тем самым свою волю?

Брат Лео помнил случай, когда разногласия между Саймоном и Кристосом вдруг всплыли на поверхность. И сразу понял: это грозит нешуточными осложнениями и бедами, рано или поздно случится нечто непоправимое. А заварилась вся эта каша из-за священника, члена движения Сопротивления...

Священник отец Деверо особо отличился в борьбе с оккупантами. Умудрился даже организовать похищение эсэсовского офицера, тело которого затем нашли на свалке, в окрестностях небольшой деревушки под Парижем. Непосредственные исполнители известны не были, но жители деревушки давно подозревались в симпатиях к Сопротивлению благодаря разъяснительной работе отца Деверо.

Немцы решили нанести ответный удар с символическим подтекстом. Священник должен умереть, а убить его должны католики, возглавляемые Саймоном. Своим людям Саймон сказал, что это невозможно, что он пойдет к эсэсовцам и откажется. Но тут ему стал возражать Кристос, высокий, похожий на привидение священник из Парижа. Он настаивал на том, что с немцами надо сохранять хорошие отношения, что это гораздо важнее жизни какого-то одного зарвавшегося священника. Идет война, сказал он, а на войне всегда умирают люди, так уж заведено. И ради достижения высшего блага отец Деверо должен умереть.

Кристос твердо стоял на своем. Главное сейчас — сохранить и защитить Церковь и ее войско.

— Видите ли, мистер Дрискил, — эти слова брат Лео произнес тихо и самым небрежным тоном, точно не придавал им особого значения, — мы были наемными убийцами, возродившимися и вновь призванными на службу Церкви... Да и что значили какие-то несколько убийств во время войны. Пожалуй, их даже нельзя было назвать убийствами! Боевые потери, так будет точней. Кристос называл себя реалистом, прагматиком. Но кое-кто из членов маленькой банды считал его безжалостным и жестоким убийцей. Он настоял на своем, они повиновались, а Саймон остался при своем мнении. Останавливать их не стал, но не принимал участия в том, что произошло в маленькой французской деревушке в ночь, когда был убит отец Деверо. Кристос умел подчинять людей своей воле, — заметил брат Лео. — А вот ни Саймон, ни маленький Сэл, ни я, ни Голландец не могли. Однако все мы были тогда на стороне Саймона. Были с ним, а не с Кристосом...

Были и другие случаи, приходилось исполнять и другую грязную работу. И все они тогда подчинялись Саймону. Чем бы ни закончилась война, Церковь должна была оказаться на стороне победителя. Церковь должна была выжить.

Знали ли об этом в Риме?

Знал ли Папа Пий?

Эти немыслимые по сути своей вопросы остались без ответа. Однако в Париж Саймон попал именно из Рима...

Брат Лео излагал все это спокойно, то потирая раскрасневшиеся от холода щеки, то приглаживая завитки мелко вьющихся седых волос, но тут же налетал порыв ветра и портил прическу.

И вот в конце холодной зимы 1944-го настала последняя ночь.

Снова пришло время убить человека.

Но нацисты ничего об этом не знали. И члены движения Сопротивления — тоже. Не знала ни одна живая душа, кроме ассасинов. Им предстояло убить одного очень важного человека.

Во благо Церкви. Во имя спасения Церкви.

Задание было поручено Саймону, к нему готовились с особым тщанием. Все было четко спланировано, потребовался транспорт, и тут пришлось положиться на Сопротивление. Этой организации было поручено также раздобыть боеприпасы.

Динамит. Два автомата. Ручные гранаты.

Им предстояло изменить ход истории, спасти Церковь, нанести один решающий удар.

Прятались они в хижине лесника, на холме, внизу проходило железнодорожное полотно, саму хижину надежно скрывал от посторонних глаз густой лес. Жертва их должна была прибыть поездом в Париж, на тайную встречу с нацистскими чиновниками высокого ранга. По слухам, среди участников этой встречи должен был присутствовать сам рейхсмаршал Геринг.

Они собирались взорвать железнодорожное полотно. И если важный человек не погибнет в катастрофе, должны были расстрелять его, а также любого, кто попытается их остановить.

Но все пошло не так, как планировалось.

Неким непостижимым образом немцы узнали о готовящемся покушении. Важного человека сняли с поезда. Произошла утечка информации.

— Того человека в поезде не было, — продолжил брат Лео. — Нас предали... Бойня была жуткая, лишь нескольким из наших удалось в ней выжить. Остальных или убили прямо на месте, или захватили в плен и увезли в Париж, где казнили позже... Да, — добавил он, удрученно качая головой, — давненько это было. Саймон понимал, что все кончено. И знал, кто нас предал. Все наши были страшно напуганы, собирались бежать. И тут Саймон заявил, что позаботится о нас, правда, мы не знали как. Мы верили в него, мы ему доверяли. И вот однажды он заявил, что идет на встречу с предателем... Им оказался Кристос. Это он заложил всех нас, он всегда был ближе нацистам... И вот в ту ночь мы с Голландцем и маленьким Сэлом пошли следом за Саймоном. На всякий случай, вдруг понадобимся. Потому что знали: Кристос носил при себе оружие.

Ночь выдалась страшно холодная, ветреная, с неба сыпал снег с дождем, капли воды молниеносно замерзали и превращались в лед. Стоял февраль 1944-го. Мы оказались на окраине Парижа, на заброшенном маленьком кладбище с примыкавшей к нему полуразвалившейся церковью. Тишину ночи нарушали лишь завывание ветра да стук полуоторванной ставни. Все надгробные плиты были покрыты тонкой коркой льда. Из-под снега и льда торчали высохшие стебли растений. Казалось, здесь даже все мыши перемерли от холода.

Саймон и Кристос, их силуэты, смутно вырисовывающиеся на фоне надгробий.

Лео, Голландец и маленький Сэл прятались за изгородью. Лео боялся отморозить кончик носа. Сэл бормотал какие-то молитвы, его жизнь, жизнь священника, приобретала совсем уж неожиданный оборот. Привела среди ночи на маленькое промерзшее кладбище, в самом воздухе которого чувствовался привкус страха.

Кристос твердил Саймону, что никого не предавал, что вообще не понимает, как все это произошло. Да, он согласен, среди братьев завелся предатель, проник в их ряды, это верно, но он понятия не имеет, кто этот человек...

Саймон же говорил ему, что все кончено, что он, Кристос, нацист, всегда был нацистом, и сегодня этому будет положен конец.

— Это ты убил священника, отца Деверо, ты предал нас, заложил немцам!...

— Деверо был помехой, был нитью, ведущей к нам. Он должен был умереть!

Внезапно голос Саймона стих. Кристос отпрянул от него, и мы снова услышали голос нашего лидера. «Ты убил порядочного, честного человека». Ветер донес до нас эти слова. Лео обернулся к Голландцу, тот покачал головой и прижал палец к губам. Желтоватый свет, горевший в трапезной церкви, вдруг погас. Откуда-то из-за камня выскочила кошка, глаза сверкнули зеленым, еще одной мышке пришел конец.

— Нет, — сказал Саймон, — ради блага Церкви такие дела не делаются. Они неугодны Господу...

— А то, что вы собирались сделать с пассажиром поезда, это, выходит, угодно Господу Богу?...

— Ты стал сотрудничать с нацистами, а они безбожники, варвары! И после этого ты еще смеешь утверждать, что все это делается ради блага всех нас, во благо Церкви? Ладно, может, оно и так... — Саймон говорил медленно и тихо, глядя прямо в глаза Кристосу, но Лео различал каждое его слово. — Но, убив отца Деверо, ты предал Церковь. Предал Бога. Предал всех нас. А потом предал еще раз. Тот человек с поезда должен был умереть... А вместо него погибли наши люди. И все из-за тебя. Но теперь все кончено, это последняя твоя ночь...

Кристос выхватил пистолет из кармана потертого пальто, которое носил поверх сутаны. Лео отпрянул от изгороди, наступил на кошку.

Если бы она не заорала, выпустив при этом из пасти полумертвую мышь, если бы с криком не отпрыгнула в сторону, эдакий комок грязной клочковатой шерсти с круглыми голодными глазами, то Кристос, наверное, пристрелил бы Саймона на месте. И тело последнего осталось бы лежать на заброшенном кладбище.

Но он обернулся на этот пронзительный крик, и Саймон с проворством, удивительным для человека столь крепкого телосложения, набросился на него.

Обхватил мощными своими руками, и на какое-то время оба они, казалось, слились в объятиях, стояли, слегка раскачиваясь, словно танцующая парочка, среди могильных плит, надгробий, среди голодных кошек и мышей. Казалось, объятие это будет длиться вечно, их блестевшие от пота, искаженные от напряжения лица почти соприкасались. То были самые страстные на свете объятия, танец смерти, и вдруг послышался страшный характерный треск или хруст переломанных костей, Саймон разжал смертельные объятия, и соперник его медленно осел на землю.

Кристос был мертв.

Саймон задушил его голыми руками.

Он оттащил тело к изгороди, а затем затолкал его ногой в углубление между надгробным камнем и темными мокрыми зарослями. Потом убрал ноги с тропинки и спокойно ушел в холодную ветреную ночь. Через несколько секунд его поглотила тьма.

Со смертью Кристоса умерли и ассасины. Так, во всяком случае, утверждал брат Лео. Летом Париж заняли войска союзников, немцев прогнали. Люди высыпали на улицы, радостно встречая своих освободителей, хотя до полной и окончательной победы было еще далеко. Союзников еще ждали тяжелые дни. Но для маленького братства убийц война тогда закончилась.

Лео протянул руки навстречу лучам заходящего солнца, точно выполнял какое-то упражнение. Снизу облака были подсвечены пурпурно-золотистым сиянием, дальше, к горизонту, они темнели, сливались в сплошную черно-синюю полосу.

— После той ночи, когда убили Кристоса, я больше ни разу не говорил с Саймоном... никогда больше не видел его.

Брат Лео брел среди скромных могил, то и дело наклонялся поправить корзину с цветами, или убрать с плиты опавшую листву, которую он называл мертвой, или же выдернуть выросший не на месте особенно упорный сорняк. Солнце опускалось все ниже, заметно похолодало. Я поежился, но не только от холода. Из головы не выходил Саймон. Где он, что с ним сталось? Зато теперь я знал о Кристосе, знал, что он был священником и сотрудничал с фашистами. Правда, мне было известно и его настоящее имя. И то, как он умер.

— И что вы делали потом? После того, как умер Кристос, а Саймон ушел? И кстати, нельзя сказать, что мне уж совсем ничего не известно. К примеру, я знаю, кем был этот Кристос. Священником по имени отец Лебек, сыном известного торговца произведениями искусства. Но Саймон... кто такой был этот Саймон?

Он словно не слышал этого моего вопроса. Какое-то время молча шагал вперед, затем сменил тему.

— После той ночи я вернулся к обычной своей работе в Париже. Ну и все кончилось. По крайней мере на время. До тех пор, пока из Рима не приехал Коллекционер.

— Ах, да, Коллекционер. Вам известно настоящее его имя?

— Вы так нетерпеливы, мистер Дрискил. У нас полно времени. Мало всего остального, а вот времени в достатке.

— Не вините меня за любопытство, — сказал я. — Голландец, которого вы упоминали, кто он? И маленький Сэл, священник, жизнь которого так круто изменилась? Пошла совсем не тем путем, что он ожидал? Что произошло с ними дальше?

— Думаю, все мы вернулись к прежней своей жизни. По крайней мере на время. До тех пор...

— Знаю, знаю. До тех пор, пока не явился Коллекционер.

— Именно. Приехал составить из нас коллекцию. — Он усмехнулся и оперся рукой о старый надгробный камень. У основания памятника были разбросаны некогда желтые, а теперь почти бесцветные высохшие цветы. — Саймон был самым великим человеком из всех, кого я знал. Понимаете? Был предан только Богу и Церкви, никому больше. Да, теперь, оглядываясь назад, я могу утверждать, что делались вещи не слишком богоугодные. Но ведь тогда были тяжелые времена для всех, шла война не на жизнь, а на смерть. К тому же Саймон был всего лишь человеком. А как нам известно, даже святые порой допускают ошибки, разве не так?

— Ошибки? Это мягко говоря, — вставил я.

— И все равно, Саймон был великим человеком. Безгранично мужественным...

— Так куда он, черт подери, подевался?

— Мистер Дрискил, прошу вас...

— Вы же знали его. Были близко знакомы.

— Я наблюдал за ним, так будет точней. Несколько ночей мы провели, прячась в заброшенных амбарах. Он говорил со мной. Объяснял смысл того, чем мы занимались, доказывал, что стараемся не напрасно, что все это для блага Церкви... Я слушал его. О, он был гораздо умней меня. И образованней. Один из тех великих людей прошлого, которые были настоящими учеными и философами. Теперь таких, увы, нет. Именно он, Саймон Виргиний, рассказал мне о конкордате Борджиа.

Мы вышли с кладбища и медленно двинулись в сторону холмов.

— О чем? — прокричал я. — Ветер снова ударил в лицо, срывал слова с губ, уносил их прочь.

Он привалился спиной к перекрученному стволу дерева, сунул руки в карманы грязных брюк. А потом заговорил, и снова таким тоном, точно все это теперь не имело значения, давно ушло в историю. Порывы ветра немного стихли.

— Саймон сказал, что был такой конкордат, ну, договор, подписанный между Папой Александром Борджиа и теми людьми, кто этим занимался. Кто, по словам Саймона, как это он называл?... Ах, да, «исполнял тяжкий труд». Короче, убивал. Саймон сказал, что мы потомки тех людей, которые еще пятьсот лет тому назад занимались этим. А потому мы являемся живой частью истории Церкви. Говорил, что собственными глазами видел этот договор, держал его в руках. — Тут вдруг Лео умолк и смотрел, как пенистые валы лижут берег, и лицо его вновь обрело невинно-безмятежное выражение.

— А он описывал его? Говорил, как выглядел этот самый конкордат? Он до сих пор существует?

Лео улыбнулся моему нетерпению.

— Во время войны, да и после нее пропало столько разных вещей... Самого Саймона тоже очень занимала судьба этого конкордата, листы пергамента, на котором он был написан. Он сказал, что там были перечислены имена особенно преданных Папе Александру людей. А также имена их потомков по прямой линии, не прерывавшейся на протяжении нескольких веков. И все, заметьте, началось с Александра... Я поначалу просто ушам своим не поверил, все это звучало, как сказка... Но, с другой стороны, в истории Церкви всегда было полно тайн, и легенд, и всяких там секретных документов. Очень похоже на католиков. Саймон боялся, что материалы эти могут попасть во время войны в руки немцам. И что потом, чем бы ни закончилась эта война, ими будут шантажировать Церковь.

— Так вы хотите сказать, тогда эти документы были у него?

Брат Лео кивнул.

— Но как он напал на них?

— Он мне не говорил.

— Может, он привирал? Выдавал желаемое за...

— Саймон?! Он никогда не лгал. Никогда!

— Но почему вы так уверены?

Он покосился на меня уголком глаза, и во взгляде его читалось снисхождение, продиктованное опытом и возрастом.

— Просто знаю, и все. Я самого его хорошо знал. Поэтому и уверен.

— Ладно, говорите дальше. Итак, вы держали в руках саму судьбу Церкви. Список ассасинов!

— Ну, это я сомневаюсь, мистер Дрискил. Это совсем уж иезуитские разговоры.

Я не собирался утомлять его своими догадками, пересказывать все, через что мне пришлось пройти. Ему досталось куда как больше, теперь борьба для него закончена. И мне не хотелось запугивать его, хвастаться, производить впечатление или же втягивать в опасные игры, которые теперь его не касались. Он уже через многое прошел.

— А я был когда-то иезуитом.

— Ну, вы, однако, и штучка, Дрискил! — громко рассмеялся он. — Скажите, а вы вообще человек честный?

— Более или менее, — ответил я. В моем мире никто не задавал мне подобных вопросов. Как мне ответить на него?...

— Что ж, — вздохнул он. — Что касается конкордата... Саймон уходил с того маленького парижского кладбища, целиком поглощенный мыслями о конкордате Борджиа. Его волновала история этого документа. Ведь он был своего рода лицензией на убийство. Сама история доказала это, вы не согласны? Когда нужны были убийцы, их призывали на службу Церкви. И они оживали, возвращались из прошлого. — Он взглянул на меня. — Лично я бы никогда не взял на себя такую ответственность, решать, когда именно они понадобятся. А вы, мистер Дрискил?

— Лучше расскажите мне, что произошло с конкордатом.

— О, он отослал эти документы на север. Туда, где они находились бы в безопасности. Если честно, — лицо у него раскраснелось, он стал похож на Санта-Клауса из школьного спектакля, — Саймон отправил их на север со мной! Он, знаете ли, очень мне доверял. — Он улыбнулся, обнажив мелкие белые и неожиданно острые зубы. — Со мной и еще одним человеком. С Голландцем, который в ту ночь тоже затаился у ограды и видел эту сцену на кладбище. Он пришел ко мне с письмом и пакетом. Письмо было от Саймона. В нем он просил меня взять этот пакет с конкордатом и вместе с Голландцем доставить его на север страны... О, это было настоящее приключение, доложу я вам! Мы под видом французских рыбаков переправили этот пакет через Ла-Манш, в Англию. Рыцари плаща и кинжала. Не сладко приходилось, но мы сделали это. Должно быть, на нашей стороне был сам Господь Бог.

Он смотрел на потемневшее море, и лицо его так и светилось торжеством.

— Вот так, — продолжил он, повернувшись ко мне спиной, — нам удалось увести конкордат под носом у нацистов. Он до сих пор здесь. Мы привезли его сюда, в монастырь Сент-Сикстус. Наряду со многими ирландскими монастырями он служил хранилищем секретных церковных документов, начиная еще со Средних веков. Это традиция. Бумаги хранились здесь веками. Места тут глухие, так что бумаги в безопасности.

— А вы скажете мне, где конкордат? Покажете его? — возбужденно спросил я. В висках стучало. Список ассасинов...

— Да, конечно. Всем этим заведует у нас брат Падрак архивариус. Он совсем старик, боюсь, неважно себя сейчас чувствует. Так вот, документ этот у него, хранится где-то в архиве монастыря. За сорок лет пребывания здесь мы с братом Падраком очень подружились. Видно, теперь пришло время снять с себя груз этой ответственности. Мы не планировали этого, но раз уж вы здесь, то, наверное, лучше будет отдать его вам. Может, с Божьей помощью, и разрешите наши сомнения, благие ли деяния свершались в прошлом во имя Христа. Мы скоро умрем... возможно, вам удастся ответить на наши молитвы. Мы с ним люди простые, старые... — Он вздохнул. — Думаю, я имею право передать вам конкордат... Это ведь мне решать, верно? — Он развел руками. — Голландец, который пришел тогда на север вместе со мной, он давно ушел. Как растворился. А вот Саймон... — Он пожал плечами.

— Так Саймон жив? Вы это точно знаете?

— О, да, да, конечно. Саймон все еще жив. И маленький Сальваторе — тоже. — На морщинистом лице заиграла лукавая улыбка. — Все стали большими людьми, — загадочно добавил он.

— Так почему бы не сказать мне все? — взмолился я. Голос дрожал не только от волнения, но и холода, я страшно замерз на ветру. — Кто был этот Саймон? Кто он сейчас, черт побери?

— Если не отдам бумаги вам, они могут потеряться уже навсегда. Мы с Падраком умрем, конкордат пролежит в нашем хранилище, ну, может, еще век или два. Но если я отдам его вам... Скажите, вы можете оказать Церкви и мне одну услугу?

— Какую именно?

— Я отдам вам конкордат Борджиа при условии, что вы заберете, а потом доставите его... Обещаете?

— Доставить куда? Кому?

— Как кому? Саймону, разумеется! Ведь он принадлежал ему во время войны. Отвезете его Саймону, ради меня.

— Тогда вам придется сказать, куда...

— Конечно. Кому и куда.

— Вы обманываете меня, брат Лео.

— Разве?

— Все вы были убийцами. Все до одного.

— А я думал, что достаточно убедительно объяснил вам все обстоятельства. Война, все это безумие...

— Ну вот, опять.

— Я здесь ни при чем. Другие. Может, и остались люди. Так пусть сами за себя отвечают.

— Так вы скажете мне, кто такой Саймон?

— Да. Все в свое время. — Он долго и пристально смотрел мне прямо в глаза. — Кто-то убивает до сих пор, — пробормотал он. — Убивает во имя Церкви. Ах, мистер Дрискил, тяжкие грехи не дают мне покоя. — Он замер, стоял неподвижно несколько секунд, они показались мне вечностью. — Все еще убивает ради спасения Церкви. Но Робби Хейвуд? И ваша сестра?... — Лицо его как-то сразу помрачнело, даже осунулось. — Бог ты мой, — тихо добавил он. — Я давно уже ничего не понимаю...

Я пытался сохранять хотя бы внешнее спокойствие. Не хотел пугать несчастного одинокого старика. Но меня мучило нетерпение. Скоро я получу ответы сразу на несколько мучивших меня вопросов. Саймон жив. Я узнаю настоящее его имя, узнаю, где он... Все зависит теперь от брата Лео.

Я промок до костей, спускаясь с крутого горного склона по еле заметной тропинке, то и дело оскальзываясь на мокрых камнях, цепляясь, вместо перил, за какие-то стебли. До этого я побывал в двух монастырях, но здесь все было по-другому. Там повсюду красовались лужайки с ровно подстриженным ярким газоном, ряды цветущих живых изгородей. Непременная купальня для птиц, нежно зовущий колокол. До сих пор я знал только такие монастыри. Мир, покой, все условия для тихих раздумий. Не более того.

Мы спустились лишь наполовину, как вдруг тучи с моря затянули все небо над головой, кругом потемнело и хлынул ливень. Лео обернулся ко мне, по лицу его бежали струйки воды. Прокричал нечто вроде «погода в этих местах меняется каждую минуту», но я толком не расслышал и молча последовал за ним. Вниз, вниз, по острым камням, продираясь сквозь колючий кустарник, и вот мы оказались на плотно утоптанной полоске песка, не видной сверху. Передо мной открылось подобие небольшой бухты, вход в которую сторожили два огромных валуна, поднимающихся из воды ярдах в пятидесяти от нас. Валы с грохотом разбивались об эти камни, а потом, уже усмиренные, с тихим шипением пены лизали песок. Брат Лео сделал знак следовать за ним, я повиновался, и оба мы зашагали по плотному, как бетонное покрытие, песку и вскоре вышли на тропинку, вьющуюся меж скал.

— Пещера, — сказал мой спутник и указал рукой.

Мы стояли у входа в пещеру. Лео достал из кармана штанов маленькую курительную трубку, извлек оттуда же старый клеенчатый кисет, выскреб из него несколько крошек табака, набил трубку, закурил, выпустил кольцо дыма и с довольным видом потер руки. Внизу, в нескольких футах от нас, бушевала стихия. Лео сказал, что все скалы в этих краях пронизаны такими вот пещерами и они являются частью монастыря, в них, как дикие пчелы в ульях, издавна селились монахи-отшельники. Строить кельи из камня считалось непозволительной роскошью. И вот со временем ряд пещер, в том числе и та, возле которой мы стояли, стали неотъемлемой частью монастыря. Но он хотел показать мне именно эту.

Отсюда, сказал он, из этой пещеры, ведет потайной ход в помещение, где в специальных контейнерах и хранятся секретные документы. Именно там и находятся владения архивариуса брата Падрака.

— Сможете самостоятельно найти это место? — спросил он, грея о трубку ладони. — Сможете спуститься с этой горы на рассвете? Это будет нелегко.

Я ответил, что, наверное, смогу.

— Вот и хорошо. Только, смотрите, осторожней. Так, значит, договорились, на рассвете. Мы с братом Падраком встретим вас здесь. И передадим вам этот кровавый конкордат. Вместе с инструкциями, как с ним обращаться и куда отвезти. Я верю вам, мистер Дрискил. Верю, что сам Господь направил вас ко мне. И тогда, после всех этих лет, я наконец смогу избавиться от всего этого дела и от воспоминаний — тоже... — Он снова запыхтел трубкой и смотрел, как над входом в пещеру льет дождь. — Все мы грешники, вы согласны? У одних грехов больше, чем у других. И все, что можно сделать, так это сознаться в них и молиться, неустанно молиться о снисхождении. Мы отнимали у людей жизни во имя и во благо Церкви. — Стоило только начать говорить об этом, и остановиться он уже не мог. Интересно, подумал я, рассказывал ли он кому-то еще о том, как попал в этот монастырь? Ну, архивариусу Падраку наверняка рассказывал. Но, видно, слишком уж накипело у него на душе, раз он пустился в откровения со мной, по сути, совершенно незнакомым ему человеком. — Я вот все думаю, один это грех или сразу два? Мы убивали, а ответственность за это возлагали на Церковь. Думаю, два. И позвольте сказать вам, мистер Дрискил, вот еще что. Принято считать, что со дня первого причастия мы входим в лоно Церкви. Так вот, это неправильно. Церковь сама поглощает нас. И уже не отпускает. Забавно, правда?...

Дождь прекратился, грозовые тучи поредели, в прогалине между ними показалась луна. И осветила монастырь и неприветливый этот берег. Мы зашагали обратно по полоске песка, туда, откуда пришли. Он посоветовал мне не попадаться на глаза остальным обитателям монастыря. Чем меньше будет вопросов, тем лучше и спокойней. В ответ на это я заметил, что меня уже видели несколько монахов из главного здания, когда я пытался разыскать его. Но брат Лео небрежно отмахнулся.

— А я им совру, — весело заявил он. — Скажу, что вы мой кузен из Америки, приехали навестить и тут же уехали. Это если они спросят. Мелкие грехи не в счет.

Затем он сказал, что ночь я могу провести в одном из «ульев». Он принесет мне хлеба, сыра, вина и еще — одеяло. Он пошел за едой и одеялом, я же тем временем сел в машину, проехал чуть дальше по дороге и припарковал ее за поворотом, за грудой камней, высоким кустарником и останками древней стены. Тут ее вряд ли кто сможет обнаружить. Особенно в темноте. Я стоял у входа в келью, зябко кутаясь в плащ — ветер с моря вновь усилился, — и поджидал брата Лео.

Вскоре он появился, с провизией и двумя толстыми свечами. Мы уселись в центре тесной пещеры, прямо на каменном полу. Я старался не думать о царившей здесь сырости, о скользких каменных стенах, при одном взгляде на которые охватывала дрожь. Он распечатал бутылку красного домашнего вина, и я с удовольствием начал запивать им куски свежевыпеченного белого хлеба и острого козьего сыра. Он еще раз рассказал о наших планах на утро и уже собрался уходить, когда я произнес одно имя.

— Август Хорстман, — сказал я.

Он уже пригнулся пройти сквозь узкое входное отверстие, но вдруг ухватился за верхний камень и так и застыл.

— Что вы сказали? — пробормотал он, по-прежнему не разгибаясь и стоя ко мне спиной.

— Август Хорстман. Это его называли Голландцем?

Он медленно обернулся, губы сложились колечком, окинул меня разочарованным взглядом.

— Не люблю, когда из меня делают дурака, мистер Дрискил. Как-то, знаете ли, не слишком приятно, когда человек, которому доверяешь, вдруг начинает смеяться у тебя за спиной...

— О чем это вы?

— Да прекрасно вы все понимаете. Обвели меня вокруг пальца, как старого осла...

— Глупости. Это я просто так, строю догадки. — Я не сказал ему о том, что Голландец убил Викария, Хейвуда.

— Да, Хорстман пришел на север вместе со мной. Голландец. Мы доставили в монастырь конкордат. А потом, с наступлением ночи, он ушел... Растворился, как тень. А я остался. Он был очень храбрым человеком, этот Голландец. Совершенно бесстрашным.

Я очень устал, холод и сырость отрицательно сказались на ране. Затвердевшая, точно цемент, повязка прилипла к спине, была на ощупь влажной и липкой. Боль не давала мне уснуть. Я укутался в два одеяла, сверху накинул плащ, все время вертелся с боку на бок, но найти сколько-нибудь удобное положение никак не удавалось. Пламя восковой свечи металось в сквозняках, черный дым уносился прочь. Прибой грохотал, казалось, у самого порога. Но я, наверное, не заснул бы теперь даже в мягкой постели у себя дома.

Итак, одна связь прослеживалась четко. Хорстман и брат Лео. Они вместе доставили конкордат Борджиа из Парижа на северное побережье Ирландии. Сорок лет тому назад. И дал им это задание Саймон Виргиний, чтобы сохранить документ, чтобы он не попал в руки нацистам. Париж. Ассасины. Саймон. Конкордат. Хорстман... Лебек на кладбище, его брат сорок лет спустя пустил себе пулю в лоб в египетской пустыне. Эти две смерти тоже как-то связаны между собой. Моя сестра Вэл... Рихтер, Торричелли, Д'Амбрицци и Лебек — вместе на снимке сорокалетней давности... Коллекционер... Брат Лео, Голландец и маленький Сэл прячутся, скорчившись, за кладбищенской оградой... В день смерти Вэл думала об отце Говерно...

Лео. Нет смысла сообщать ему о том, что Голландец, помогавший вывезти конкордат из захваченного немцами Парижа, все еще жив. Ходит по земле, точно дух зла.

Никак не удавалось выбросить из головы этого Хорстмана. Так и застрял в мыслях, точно армия оккупантов. Казалось, я уже не один в этом каменном «улье». Что Хорстман здесь, где-то рядом. Он следил за мной, приехал в Париж, убил Хейвуда, чтобы тот не рассказал мне ничего лишнего о наемных убийцах, и потом исчез. А до этого пытался убить меня в Принстоне, но покушение не удалось. Я знал: этот человек будет охотиться за мной, пока не убьет. Или пока я не убью его... Здесь, в темноте ночи, под шум дождя и прибоя, я вдруг задумался: есть ли у меня вообще хоть один шанс одолеть его? Или же он будет по-прежнему недосягаем и станет повторять свои попытки снова и снова, всегда и везде ходить за мной по пятам и превратит мою жизнь в сущий ад?...

Я зевнул, зябко передернулся, свернулся под одеялами в плотный комочек. Здесь, в этом «улье», я в безопасности. Он не мог узнать, где я сейчас. И, однако же, сорок лет тому назад он ходил по этим камням, был здесь, в монастыре Сент-Сикстус.

Надо сохранять спокойствие. Выгнать из себя этот страх перед Хорстманом. Но я понимал, что это за человек Профессиональный убийца, решительный, настойчивый, безжалостный, готовый убивать, защищая тайны. Тайны Саймона. Казалось, я чувствую его, слышу его дыхание тихие шаги по камням у себя за спиной...

А что, если поменяться с ним ролями? Превратиться в охотника и гнать и преследовать его до победного конца? Но как охотиться за невидимкой? Смогу ли я выйти на его след, загнать в угол, а потом убить, отомстить за Вэл, Локхарта, Хейвуда и монсеньера Хеффернана? И за себя тоже?... Смогу ли я заставить себя вообще кого-то убить? Если бы смог, то точно знал бы, кого.

Этот человек для меня одна сплошная тайна, как все великие загадки Церкви. Я чувствовал себя Тесеем, которого преследует некий мифический Минотавр. Зверь, умеющий превращаться в невидимку, когда ему надо, а потом вдруг возникать снова из-за поворота лабиринта. Мелькнул на секунду, показался, чтобы навести меня на след, и тут же исчез снова, и я, как дурак, мчусь за этим призраком. Однако, похоже, выбора у меня нет. Придется продолжать эту гонку вслепую. А там разберемся.

Брат Лео тоже меня беспокоил. С виду такой добрый, тихий, порядочный старичок, но парижский период его жизни, связанный с ассасинами, говорит о другом. Этот прагматизм, проявившийся в предательстве бойцов Сопротивления с целью поддержания добрых отношений с нацистами... Впрочем, во время войны то было характерно для политики Церкви в целом. Ведь Папа Пий продолжал общаться с Гитлером! И еще отношение брата Лео к Саймону. Он боготворил его, считал Саймона едва ли не святым. А на деле Саймон, в чьих руках вдруг оказался конкордат, был, на мой взгляд, не кем иным, как отъявленным убийцей. Или и того хуже... Но все могло обстоять куда сложней, и кто я такой, чтобы судить? Мне просто надо найти одного человека и убить его, вот и все.

Интересно, что же произошло с Саймоном после войны?

Кто он? Может, по-прежнему отдает Хорстману приказы?

И вот наконец я уснул, и последние мои мысли были ° Вэл и о том, как бы поступили на моем месте она и сестра Элизабет...

Первый раз я проснулся, словно от толчка. Мне приснилась Вэл. Как она лежит мертвая в часовне. А потом вдруг пришел отец, весь почерневший от горя, и мы с ним говорили, и затем, уже утром, я услышал грохот, это он падал вниз по ступенькам. Потом я заснул снова и проснулся во второй раз уже от холода. Я весь дрожал и одновременно обливался потом, в животе тоскливо ныло. Я затряс головой, пытаясь отогнать ночные кошмары. А потом вдруг увидел Элизабет в дверях, когда она приехала ко мне в Принстон, а я на секунду принял ее за Вэл.

Позже в лунном свете сверкало лезвие кинжала, лед жег щеки, точно огонь, и Санданато бежал ко мне издали и что-то кричал.

Господи, эти сны!

Стало светать, и тут я уже окончательно проснулся.

Я вышел из пещеры. Туман стоял страшно густой, я едва различал пальцы вытянутой вперед руки. За секунду я вымок до нитки и, вздрагивая и спотыкаясь, побрел по камням. Начал пробираться по гребню горы с ощущением, что один неверный шаг — и полечу в пропасть. Прямо как в романе Конан Дойла про страшные болота, с которых ночью доносился вой страшной собаки. Нет, никаким Шерлоком Холмсом я не был, и собака Баскервилей не гналась за мной, но ночные кошмары окончательно вымотали меня, и я пытался сохранять хладнокровие и равновесие и гнал от себя все страхи.

Медленно, дюйм за дюймом продвигался я по склону горы, и кругом, куда ни глянь, был один туман. Ни монастыря, ни спасительной полоски пляжа, ни двух валунов у входа в бухту, ничего не было видно. Но я продолжал двигаться дальше, и на ум пришли строки Элиота:

Миг я мнил великим себя и вдруг очнулся.

Это за край плаща вечный

Слуга придержал, усмехнулся.

И я понял: вот он, мой страх.

Я подошел к останкам стены у маленького кладбища, стараясь не думать о тех, кто нашел там свой последний приют, двинулся дальше и вот наконец на ощупь нашел подобие каменной лестницы. Казалось, я иду так уже несколько часов, озябший, промокший, потерявшийся в тумане. Короче говоря, вон он, мой страх.

Цепляясь за стебли растений, скользкие корни и выступы камней, молясь про себя, чтобы они не подвели, я ощупью, шаг за шагом начал спускаться вниз по склону. Туман заглушал шум прибоя. Мало того, он еще и ослеплял меня, дезориентировал, зато обострил другие чувства: при каждом прикосновении к камням я ощущал вибрацию валов. И тут ноги у меня начинали подгибаться, словно гора, по которой я спускался, вот-вот не выдержит и расколется пополам.

Страх сковал меня примерно на полпути между вершиной и полоской песчаного пляжа. На миг показалось, что сейчас я потеряю равновесие и нырну в эту мутно-молочную пелену забвения. Вцепившись в почти разрушенную каменную кладку, я выждал, когда пройдет этот приступ, затем спустил вниз ногу и начал готовиться к следующему шагу. Поскользнулся, ухватился правой рукой за корни какого-то растения и почувствовал, что они вот-вот вырвутся из щели среди камней, в которой держались. И тут я вскрикнул и полетел вниз, извернулся в воздухе, как кошка, раздирая в кровь руки, старался ухватиться хоть за что-нибудь, ища спасения и не находя его.

Я приземлился на четвереньки, судорожно хватая ртом воздух. В висках стучало. Очевидно, я поскользнулся, пролетел не меньше шести футов, зато оказался на долгожданном песке. Я долез почти до конца и не осознавал этого, не видел и не чувствовал ничего в этом густом тумане. Сидя на плотном песке, я откинулся, прислонился спиной к мокрым камням, вытер пот, градом кативший с лица, и пытался отдышаться. По-прежнему ни черта не было видно. Словно я утонул. И тут меня затошнило. Наверное, от запоздалого страха.

Не знаю, что бы я делал дальше, если бы туман не рассеялся. Может, так и сидел бы на песке, оглушенный падением, в полном ступоре. Не человек, а безжизненная оболочка, некогда бывшая полноценным человеком. Но тут произошло чудо. С моря потянуло ветерком, с каждой секундой он все усиливался, налетал порывами вместе с дождем, и вот в тумане начали появляться прогалины. И я увидел светлую полоску песка по правую руку и тут же сообразил, где нахожусь.

Я медленно поднялся. Ссадины на коленях жгло, как огнем, ладони были ободраны в кровь. Струи дождя хлестали в лицо и тут же уносились ветром к бухте среди скал, над которой находилась заветная пещера. То самое место, где я должен был встретиться с братом Лео и Падраком. Я на чем свет стоит клял их обоих — за то, что втянули меня в эту историю. Адреналин бушевал в крови и толкал меня дальше и дальше. Если бы вдруг сейчас передо мной явился черный ангел из ночных кошмаров, я бы набросился на него и стал рвать на части, не обращая внимания на сверкающее лезвие. И прикончил бы или погиб бы сам. Последнее было куда как вероятней.

Начался отлив. Я видел, как носились над водой призрачные чайки, выныривали из сгустков тумана, снова исчезали в них. И вот наконец я подошел ко входу в пещеру и остановился на маленькой площадке перед ней, там, где брат Лео вчера раскуривал свою трубку и говорил мне, что Церковь поглотила всех нас. Но теперь Лео здесь не было. Я добирался до этой пещеры целую вечность. Наверное, они с братом Падраком пришли сюда из монастыря; возможно, пещеру и монастырь соединял какой-то потайной подземный ход, которым они и воспользовались. И теперь они ждут меня там, внутри, в подземелье.

Я не видел смысла торчать у входа и дальше ждать их. Шагнул в темноту пещеры, понимая, впрочем, что далеко без проводника углубляться не следует. Но, как вскоре выяснилось, далеко идти мне не пришлось.

На узкой каменной приступке сидел и ждал меня человек. Сперва показалось, что он задремал.

Но, подойдя ближе, я увидел, что глаза его широко открыты. А потом заметил, что карие глазные яблоки закатились и окаймлены белками, изогнутыми в форме полумесяца. И тогда я понял, что произошло здесь, и так и замер на полпути, съежился в ожидании смертоносного удара. Прислушался, не раздадутся ли за спиной шаги, покосился через плечо — не маячит ли на светлом фоне у выхода знакомая по ночным кошмарам темная фигура с кинжалом в руке...

Но никого там не было. И вокруг тоже ни души. Никто за мной не пришел.

Я шагнул ближе, начал разглядывать старика в поношенной сутане. На горле блестела полоска крови, напоминала алую ленточку. Я дотронулся пальцем. Кровь была липкой, еще не свернулась. Брат Падрак...

Я привалился спиной к мокрой стене. Пытался побороть страх. Решил сконцентрироваться на боли в спине и ободранных коленях. Пытался сообразить, что делать дальше, но мысль буксовала. К черту отсюда, из этой пещеры! Но что ждет меня там, у входа?...

И вот я наконец взял себя в руки и вышел в серый туман. Стоял на площадке, моргая, глаза отвыкли от света, и пытался собраться с мыслями.

Где брат Лео?

Где конкордат?

Надо вернуться в монастырь... Никакого смысла оставаться здесь не было. Я, пошатываясь и спотыкаясь, вышел на полоску твердого песка и двинулся сквозь туман к горе, прекрасно понимая, что мне на нее не взобраться. Что ж, не получится — вернусь сюда, на пляж.

Внезапно из белой пелены материализовались два огромных валуна, охраняющих вход в бухту. И я увидел нечто стоящее в воде, между валунами и мной. Ветер разгонял клочья тумана, я подошел поближе к воде. Стал всматриваться. Пытался разглядеть мелькнувшую в волнах фигуру. Здесь явно что-то не так.

А потом сделал еще шаг и увидел.

Из воды торчал крест. Казалось, он делает мне какие-то знаки, манит меня к себе через дождь и туман, покачивается на волнах, отвешивает поклоны...

И все равно толком разглядеть его не удавалось. В воздухе продолжал клубиться туман, дождь хлестал прямо в лицо, ветер с моря усилился. Где-то вдалеке, через пелену дождя и тумана, просвечивал желтоватый диск солнца, кругом поднимались испарения.

И вот я увидел.

Футах в десяти от меня. Я стоял в холодной воде, ботинки промокли насквозь.

Из песка торчал грубо сколоченный крест, воткнутый вверх ногами. Его лизали волны прибоя.

Перевернутый крест. Древний символ предупреждения в христианском мире.

И на этом кресте был распят человек. Одна рука опустилась и безвольно болталась в такт волнам, тело уже успело распухнуть и приобрело синеватый оттенок. То был труп брата Лео.

Притворяться не имело смысла.

Я запаниковал. Я очень испугался. Я даже не пытался осмыслить ситуацию, не стал призывать на помощь здравый смысл и опыт. Я забыл о том, что в кармане у меня лежит пистолет, что я вышел на охоту, на тропу войны с этим дьяволом, этим сукиным сыном. Мне не хотелось идти в монастырь и сообщать о том, что натворил этот маньяк. И я не пошел. Я не сделал ничего того, чему на протяжении многих лет научила меня жизнь. Я просто бросился бежать.

До этого момента, с тех пор как я видел в часовне, у своих ног, тело сестры, я держался просто молодцом. Но при виде брата Лео, распятого на перевернутом кресте, мной овладел такой невыразимый ужас, что я бросился бежать сломя голову. Я мчался по пляжу, спотыкаясь, падая, вновь вскакивая на ноги, — не человек, а воплощенный в образе его слепой животный страх. Неким непостижимым образом мне удалось добраться до «улья», служившего ночлегом. Я похватал свои вещи, выбрался на дорогу, побросал все в машину, сел за руль. Сильно поцарапал бампер о каменную кладку, но выбраться из грязи и развернуться на узкой дороге все же удалось. Я ни о чем не думал. Я действовал слепо и чисто инстинктивно, с бешеной скоростью мчался по дороге, точно за мной гнались. Вот этого как раз исключать было нельзя. Он преследовал меня везде и всюду, куда бы я ни направлялся. Вспомнились все самые худшие страхи детства. Я снова был маленьким мальчиком, в ночной тьме мне мерещились разные чудовища, и мысленно я повторял строки, вычитанные в книжке, названия которой я теперь не помнил:

Тот, кто шагает одинок

Заброшенной дорогой,

Не смей бояться, тверже ставь

При каждом шаге ногу.

И головой не смей вертеть,

Пытаясь здесь и там

Увидеть, как коварный враг

Крадется по кустам.

* * *

Так я ехал на большой скорости часа два, не меньше, потом немного успокоился и, остановив машину у обочины, доел оставшиеся со вчера хлеб с сыром. Чем дальше я отдалялся от моря, тем теплей становилось, правда, мелкий дождь не унимался, продолжал моросить. Я не обращал внимания на окрестности, даже не разглядел толком деревню, где остановился выпить кофе. Потом заказал еще кофе, а к нему яйца, сосиски, тушеные помидоры и тосты. Мной овладел какой-то совершенно зверский голод, я ел и не мог насытиться, видно, процесс пережевывания пищи приносил успокоение. И вот наконец я, сонный и отяжелевший, вышел на улицу и присел на скамью на солнышке. И смотрел, как ребятишки гоняют мяч по ярко-зеленой лужайке в парке. Смотрел на мамаш с колясками, и постепенно сердце перестало биться как бешеное, и я вновь обрел способность мыслить и рассуждать.

То, несомненно, было делом рук Хорстмана. Сорок лет тому назад он привез в эти края конкордат, теперь же явился вновь и устроил кровавую баню. Явился из-за меня, в этом тоже нет никаких сомнений. Знал, что я приеду искать брата Лео. Должно быть, немало узнал от Робби Хейвуда, прежде чем убить беднягу. А потом стал выжидать, следил за мной, шел за мной по пятам... и убил Лео, который мог так много рассказать мне.

Но почему он не убил меня?

Итак, Хорстман следил, потом нанес удар и скрылся в тумане... Тут к моей ноге подкатился футбольный мяч. Я отбросил его назад девочке с двумя смешными косичками. Она поблагодарила меня, открыв в улыбке щербатый рот.

Конкордат у него. Так что я могу забыть о списке. Разве что... разве что можно найти конкордат у того человека, которому он его передаст.

Но зачем он тогда затаился в пещере, ждал чего-то и так меня и не убил? Почему не завершил начатое дело? Ведь на сей раз сделать это было так легко. Однако он оставил меня в живых... Может, потому, что успел завладеть конкордатом? Насколько важно это для него было? Добавились ли к списку имена наемных убийц Саймона? Или дело зашло еще дальше? Может, они до сих пор вносят в него все новые и новые имена?

Нет. Это просто безумие.

Может, я уже не представляю для него интереса? Теперь, после того как он убил двух стариков, у которых был ответ на загадку ассасинов, теперь, когда в руках у него оказался конкордат? И я стал неинтересен для него и ничуть не опасен. Как аппендицит, с которым можно благополучно прожить всю жизнь.

И все-таки, почему он отпустил меня?

Может, кто-то меня теперь защищает? И этот некто отдал Хорстману приказ не трогать меня? Но кто это может быть? Был только один человек, отдающий приказы Хорстману... Саймон Виргиний. Но это было давно.

И все равно, Хорстман может еще раз попытаться убить меня. Зачем останавливаться на полпути? Даже если я не опасен и бесполезен, почему бы не покончить со мной раз и навсегда? Почему он не убил меня в тумане, как убил тех двух несчастных стариков?...

Возможно, мне просто повезло. Возможно, что-то ему помешало. Или спас тот факт, что я опоздал к пещере. Может, он просто потерял меня в тумане, разминулся со мной где-нибудь на горной тропе?

Бог ты мой, что толку от всех этих рассуждений!

И тут я вдруг снова вспомнил сестру Элизабет. И мне страшно захотелось рассказать ей, через что довелось пройти. И еще страшно хотелось увидеть ее лицо, зеленые глаза... и еще, прости меня, Господи!... крепко прижать ее к груди, держать и не отпускать больше.

Нет, это полый идиотизм. Это ж надо, додуматься до такого! Наверняка последствия шока.

Я сидел на скамье. По лужайке носились ребятишки в просторных парках. Чуть вдалеке, за полосой коричневатой травы, я увидел железнодорожную станцию. Небольшое кирпичное здание, пристанище для одиноких путешественников. Я видел, как подкатил к платформе поезд, постоял минуту или две, потом тихо и плавно тронулся с места.

Со станции вышел мужчина, направился прямиком ко мне. Так и шел прямо по лужайке, увертываясь от играющих ребятишек. Ко мне. Остановился, поставил сумку на землю.

— Мне сказали, что тут остановка автобуса на Сент-Сикстус. — Он обернулся, оглядел дорогу. — Должен заметить, вы выглядите даже хуже, чем я предполагал. — Он снова покосился на меня. — Ваш портной пришел бы просто в ужас. Стыд и позор выглядеть таким оборванцем, порочить саму идею того, как положено одеваться истинному джентльмену.

— Отец Данн, — слабым голосом пробормотал я.