"Прага" - читать интересную книгу автора (Филлипс Артур)«Всякий раз, когда я соблазнялся написать автобиографию или биографию, я принимал холодный душ», — говорил Артур Филлипс в интервью. Мы никогда не узнаем, насколько в действительности автобиографична «Прага» — это коммерческая тайна, и Филлипс ее не выдает, хотя два года, с 1990 по 1992-й, провел в Будапеште («реклама, недвижимость, джаз, ликвидация презервативов»). Начало 90-х, Будапешт — «Париж-на-Дунае», Восточная Европа после падения Железного занавеса глазами американца — «ребенка из страны детей». Вездесущее острое ощущение историчности момента. Потерянное, нарочно потерявшееся поколение в поисках величия и великих событий, которые всегда происходят не здесь. История издательского бизнес-проекта «Память народа» обретает вселенские масштабы, столкновение культур становится очередной мировой войной. Кто выиграл битву идеологий, и как это понять в городе, где каждый второй человек помнит оккупацию советскими войсками и ужасы репрессий, а каждое второе здание выщерблено пулями? И почему прошлое — чаще чужое, не свое — на нас так действует? Этот роман вырос из всей европейской литературы, вместил в себя ее всю и вывернул ее наизнанку. Читая Филлипса, критики вспоминают Фицджеральда, Хемингуэя, Моэма, Пруста, Набокова и Джойса. Разнообразие ассоциаций лишь свидетельствует, насколько Филлипс озадачил литературную богему, однако читатели признали его сразу, разглядев ту блистательность, которая есть признак гения. «Прага», как и второй роман Филлипса «Египтолог», на Западе стали бестселлерами, — и о них заговорили. Вот уже несколько лет читатели одиннадцати стран мира пытаются решить загадку человеческой памяти, которую задал им этот американец из Миннесоты. Запад смотрит на Восточную Европу с опаской и изумлением — эффект, известный русскому не меньше, чем венгру. «Золотая молодежь» играет в свою разновидность богемной жизни, и навсегда останется пародией на Париж 20-х. События происходят не здесь. Здесь происходит накал эмоций, превращающий повседневность в психотриллер, который и заменил «золотой молодежи» 90-х подлинные события. Это книга, о которой говорят, ибо изо дня в день мы — изобретательно, многословно, с неотвязной иронией — говорим только о себе. Все мы, потерянные так безнадежно, что уже не помним, где себя искать. XIIЗа четыре улицы от внушительного фасада американского посольства стоит еще более впечатляющий особняк, на девяносто девять лет арендованный работодателями Чарлза Габора, нью-йоркской венчурной компанией, чье 130-летнее имя спустя несколько месяцев после описываемых здесь событий буквально рухнет с высокого насеста на Уолл-стрит и, врезавшись в мостовую, разлетится в мраморную крошку и пыль, всего за несколько дней до того, как и само ее правление — с воплями и отречениями — вследствие тех же строительных ошибок разобьется на арестантов, подсудимых, государственных свидетелей, мемуаристов и консультантов. Но в 1990-м, на клочке легендарной топографии, коему суждено попасть в одну из колонок Джона Прайса, венчурный капиталист Чарлз Габор, год как из бизнес-академии, работает в кабинете с окнами на реку — вместительнее, роскошнее и с лучшим видом, чем кабинет посла Соединенных Штатов. Чарлз Габор — внук пятьдесят шестого, один из тех американцев и канадцев, чьи родители уехали из Венгрии после подавленного антикоммунистического восстания. В Торонто, Кливленде и Нью-Йорке это юное поколение пыталось объяснить друзьям-первоклассникам, что в «Sándor» С читается как Ш, а потом Шандоры склонялись перед подавляющим численным превосходством и начинали откликаться на Сэнди, или Александра, или просто Алекса. Потом они терпеливо объясняли подросшим одноклассникам, что коммунисты плохие, что бы там ни сказал президент Картер, они украли мою страну, — пока наконец в десятом классе не смирялись нехотя с идеей, что советских не поняли, ими пугают, и Холодная война — это необъяснимая взаимная агрессия, вина за которую лежит на многих. Потом, в старшей школе, они говорили учителю истории, что Версальский мир по-настоящему называется Трианон, и что он был скоропалительной местью побежденным правительствам, бившимся над восстановлением своих стран, безжалостно отнял у них земли, согнал с мест безвинные семьи, вызвал новые кровопролития и обрек тирании целые поколения… пока наконец не уставали бодаться с программой и не признавали, что да, победители сделали то, что должны были. В Версале. Те, кто поступал в колледж, специализировались в изучении Дальнего Востока, коммуникациях, финансах. На летних каникулах, впрочем, они оказывались дома и в изумлении слушали, как отец, которого они впервые видели подвыпившим, проговаривался, что не просто смылся в 1956-м, но воевал; обежав сзади танк, бросил коктейль Молотова в люк и выстрелом в глаз из револьвера дедовских времен убил выскочившего в панике светловолосого стриженого русского мальчишку, попал прямо под бородавку, из которой росли два длинных волоса, и бежал, а тело сползло обратно в люк, забив единственный выход для задыхающихся, сгорающих танкистов. Родители Чарлза Габора встретились в Кливленде, хотя бежали из Венгрии одновременно. Вокруг удивительных совпадений в их любви сложилась семейная легенда: они шли в одних и тех же колоннах, в дни восстания были в одних и тех же уличных боях, покинули страну с разницей в один день, в километре друг от друга убивали время в зоне для беженцев в Австрии, с разницей в месяц приехали в Кливленд, но не встретились еще два года, до новогодней вечеринки 1959–1960, где Чарлзов отец, целуя какую-то другую девушку («Если бы я запомнил ее имя, это было бы чудо — Джейн, Джуди, Дженнифер, Джулия, что-то очень американское»), с закрытыми глазами, в одной руке грудь в ангорском свитере, другая гладит покрытый клетчатой юбкой круп, услышал, как его будущая жена орет на кого-то: «„Веселого Нового года“, когда они так и сидят в моем „Гербо“ со своими глупыми жирными русскими рожами? Когда эти русские твари испражняются на моих улицах? Это невесело. Это никак не весело». Отец часто говорил Чарлзу, что влюбился в ее голос, слова и неприлежный английский, пусть его язык и был в тот момент во рту другой девушки. Чарлз, — В твоем родном городе есть остров на реке, где можно играть в футбол, а потом съесть мороженого, принять ванну и массаж. — Я слишком маленький для футбола. — Чепуха! Из тебя выйдет очень хороший вратарь. Придет время, ты вырастешь. Надо бы мне уже поучить тебя играть: куда смотреть, когда нападающие прорываются сквозь защиту, как сгибать колени, чтобы можно было в любую сторону прыгнуть. — Папа, в футболе нет вратарей. — О чем ты говоришь? Ильдико, о чем он говорит? Что там с ним делают в этой школе? — Папа прав, Карой. Ты будешь отличным вратарем. А то мороженое… Она стиснула руку мужа. — Господи. Вишневое. — Но тут хорошее мороженое, нет? — Хорошее, но кливлендское и близко не похоже на то, с острова. — Все-таки я прав насчет футбола. Родители часто принимались пересказывать друг другу параллельные жизни, которые вели до того, как встретились; воспоминания обычно относились к тому возрасту, до которого успел дорасти Чарлз; например: — Когда я была маленькой, чуть постарше его, — мать показывала на сына, — я пыталась перейти озеро Балатон. Думала, мне хватит роста. — А я в этом возрасте впервые поцеловал девочку. На улице Дохань. Я поцеловал ее в щеку. — Отец гладил мать по щеке тыльной стороной ладони: — Она была еврейка, и хотя я не знал, что это слово значит, я понимал, что тут есть какая-то опасность, и думал, что отец бы за меня точно испугался, и значит, я очень смелый. — Я первый раз целовалась рядом с Вайдахуньядом. Скучаю по этому дурацкому замку. — Как ни подумаю про «Корвин», не могу поверить, что ты там была, и тебя могли ранить, и мы никогда бы не встретились. Там был большой бой, Карой, в кинотеатре. Не кино про войну, а война в кино! Слыхал когда-нибудь про такое? Часто родители говорили про недвижимость, оставшуюся в неизвестных руках, и брались воссоздавать друг для друга (и для своего наследника) дома, какие у них были. — У тебя есть квартира, Карой, меньше этого дома, но гораздо лучше, в пятом округе нашего города. Она твоя, и настанет время, ты сможешь вернуть ее себе и в ней жить. — У тебя еще есть квартира в первом округе, мой мальчик. И тоже очень хорошая! — У меня есть две квартиры и этот дом? Как я решу, где мне жить? — Этот дом — ничего особенного. А вот те квартиры тебе понравятся. — Мне нравится этот дом. Кларк живет в соседнем доме. И Чэд на углу. Я не хочу жить в другом месте. — Не говори глупостей. Никто не собирается выгонять тебя из этого дома, но однажды ты сам захочешь уехать, потому что тебе вернут твои квартиры, и ты будешь гордиться тем, что у тебя такие прекрасные дома в родном городе. И пока ребенок возился на полу с солдатиками и боялся, что его выгонят из дому, родители описывали две его квартиры, и, разговаривая, сходили с мест, где стояли (у камина, у коктейльной тележки), шли через комнату друг к другу и ложились на кушетку, отец обнимал мать за шею. Глядя в потолок, они шептались об устройстве своих квартир, все тише и тише, пока Чарлз совсем не переставал их слышать, и оставляли его одного играть на полу собственного дома с другом-котом по кличке Имре Надь (Большой Джим, как Чарлз представлял его друзьям). Кот жил в доме дольше самого Чарлза и ночью нападал на одного из Чарлзовых солдат, блестящего серебряного рыцаря с мечом, кидал его из лапы в лапу. Кота привлекал блеск, и хотя кот не интересовался остальным личным составом лилипутской армии, этот рыцарь действовал как валерьянка. — Четыре лестничных пролета, шестьдесят четыре ступени снизу доверху, и вяз во дворе. Маленький сегодня лазал бы по нему. Слышишь, Карой? В нашем дворе растет де… — а, ладно, он заигрался солдатиками… — Плитки выложены, чтобы смотрелось как византийская мозаика… Точно, какая-нибудь советская сволочь разбила… Но он рос, и никакие указания родителей или обычаи не могли защитить его от лавины английских слов и американских привычек. Друзья, фильмы, школа, книги, телевизор: Кливленд и Голливуд занимали куда больше места в изученной вселенной, чем тот неизвестный далекий город, черно-белые истории из давнего прошлого, непонятная, назойливая, провинциальная политика и язык, на котором не мог говорить никто из друзей, но который кое-кто из них сравнивал с бульканьем слизистых инопланетян из «Звездных войн». Мальчишка огласил себе приговор изгнанника за три года до его исполнения: в девять лет он заявил родителям, что ему надоело, что люди зовут его «кэ-РО-ли» вместо «КА-рой», и поэтому отныне зовите его Чарлз — просьба, с радостью принятая всеми, кроме родителей; но только в двенадцать лет венгерские слова наконец уступили место английским. Двенадцатилетний Карой-венгр проспал в оцепенении внутри Чарлза-из-Огайо все старшие классы, колледж и бизнес-академию, ненужный, незамеченный, нежеланный. Его венгерский перестал развиваться в двенадцать, но прирос к Чарлзу, как рудиментарный орган. Чарлз говорил по-венгерски только в редких личных разговорах с родителями в присутствии посторонних. И так языковой раздел обернулся неизбежным культурным. В особенности отец считал Чарлза иностранцем, которого нужно образовать, чтобы он вернулся к своим корням. — Адмирала Хорти не поняли, — начинал лекцию отец, брезгливо отодвинув в сторону Чарлзов учебник истории для 11-го класса с единственным упоминанием участия Венгрии во Второй мировой войне, списком «Другие фашистские государства» на полях. — У американцев нет вкуса ни к чему, кроме черного и белого. Там были не просто плохие и хорошие. Это не ковбойско-индейское кино с Джоном Уэйном,[6] понимаешь? Скажи это своему смешному учителю. Хорти, сколько мог, не пускал нацистов Но выждав время, Карой-венгр однажды очнулся. Революция 1989 года в Восточной Европе и никогда не покидавшая Чарлза вера в то, что ему суждено лучшее, нежели остальным одноклассникам, заставили его сказать рекрутеру: «Да, я бегло говорю по-венгерски, и мне интересно участвовать в создании отделения фирмы в Будапеште». Неожиданно Карой вновь стал ценным и уважаемым членом Чарлзова списка внутренних действующих лиц и исполнителей. К сожалению, Карою все еще было двенадцать. И как следствие этого, спец по инвестициям, прибывший в Будапешт в октябре 1989-го после трех месяцев совсем уж детсадовского тренинга в Нью-Йорке, был нахальным, своевольным молодым венчурным капиталистом со стилем, интеллектом и чутьем, который по-венгерски, неведомо для нанимателей, говорил с потенциальными получателями инвестиций совсем как двенадцатилетний мальчик в хорошо одетом теле взрослого мужчины. Однажды утром Джон сидел на диване в Чарлзовом кабинете и фотографировал Чарлза, принявшего за столом серьезный вид, а картина в окне за спиной хозяина состояла на треть из Дуная, на треть из Замкового холма, на треть из помазанных пористыми облаками небес. На фотографии, которую Чарлз послал домой родителям, перед ним на столе пять стопок бумаг. Все стопки разной высоты, и Чарлз объяснил полузаинтересованному Джону, чем занимается целый день почти каждый день. По утрам офис-менеджер Жужа, венгерка, мостила новые папки в кожаных обложках с тисненой эмблемой компании (рыцарь высоко подымает меч и вглядывается во тьму впереди, закрывая собой растрепанную почти голую девицу). Вот эта куча бумаг слева — Чарлз похлопал столп из брошюрок, — содержит ВЗ — «Входящие запросы»: письма и материалы, отчаянно агитирующие за старые социалистические государственные предприятия, нуждающиеся в частных инвесторах, за изобретателей, испрашивающих стартовый капитал, за молодых дельцов, захотевших открыть казино, и так далее. В полдень Жужа уносила с правого края стола почти столь же неустойчиво высокую стопку: РО — «Резюме отказов». Здесь лежали вчерашние государственные фирмы, не стоящие оживления по своей полной бесполезности и не имеющие ценности даже как утиль, прожектеры, по несостоятельности не заслуживающие и собеседования, а также молодые менеджеры, чья неопытность такова, что Чарлз в изумлении качал головой. Чарлз быстро сделал вывод, что практически весь класс управленцев в этой стране либо лишен опыта, либо отягощен годами вредного опыта — спасибо неадекватному, беспомощному, аморальному социализму. Между башнями венгерских надежд и отчаяния, почти близнецами, — три заметно меньшие стопки. Первая — «Кандидаты на рассмотрении» — составлена из предложений, достаточно интересных, чтобы одобрить дальнейшие собеседования, посещения на месте, запрос финансовых данных и так далее. Эти папки — с категорически загнанным в четыре строчки резюме своих соображений — Чарлз отсылал управляющему партнеру отделения, сорокачетырехлетнему вице-президенту из Нью-Йорка без единого слова по-венгерски, но с девятнадцатью годами работы на Уолл-стрит. Этот начальник чересчур полагался на Жужу и двуязычных младших членов команды. Впрочем, негодуя на свою внезапную ненужность, он то и дело читал им визгливо-властные нотации о том, «как это делается в Штатах». Поначалу Чарлз с нетерпением хватался за те немногие проекты, которые вице одобрял для дальнейшего изучения — «В разработку». Но действие, которого он так ждал, почти всегда разочаровывало. Чарлзу было смешно на собеседованиях с талантливыми молодыми бизнесменами, которые просили американских денег, взамен уступая лишь мизерную часть гипотетической прибыли; на мучительных выставках, где модели никак не хотели выполнять свое гипотетическое назначение, а изобретатели становились сначала болтливыми, а потом плаксивыми; в поездках на государственные фабрики, каждым винтиком смехотворные ровно настолько же, насколько многообещающими были их описания, вышедшие из-под пера американских рекламных агентств. — Почти всегда, — вздыхает Чарлз. Но из каждых пяти процентов Рассматриваемых Кандидатов, одобренных вице-президентом и продвинутых до «В разработке», сколько-нибудь тщательный анализ выдерживают, может быть, пять процентов. Они становятся низенькой стопочкой ВК — Верных Кандидатов. Эти папки вновь попадают к вице вместе со вторым резюме Чарлза, которому на этот раз позволено распухнуть до пяти строк, поскольку разрешается добавить одну строчку «Рекомендации аналитика». Но за неполных семь месяцев работы Чарлз не увидел вновь ни единого из своих ВК. Какие-то отбрасывает вице, с первого взгляда безошибочно замечая мелкие недочеты в бумагах, наивно собранных Габором. Другие получают его визу только затем, чтобы их забраковал нью-йоркский офис как недостаточно эффектные или перспективные по прибылям для первого венгерского проекта компании. — Первого? — лыбится Джон. — Нашего первого, — повторяет Чарлз с неприязнью. — А в Прагу деньги так и текут. Прошло восемь месяцев после Чарлзова приезда, от девяти до одиннадцати месяцев после восторженных статей в «Уолл-Стрит Джорнал», «Экономисте» и венгерской прессе, возвестивших дивный новый мир, восемь месяцев после исторической встречи с министром финансов и приемов у премьер-министра, восемь месяцев после подписания 99-летней аренды на бывшее управление мрачного и изощренно гнусного подразделения тайной полиции, семь месяцев после того, как Чарлз прочел первую взволнованную и ллохо сформулированную заявку на деньги, — а не сделано ничего. — И всем наплевать — говорит Чарлз, падая обратно в кресло. Для компании расходы на содержание отделения — незначительная трата, они могут позволить себе не торопиться и набирать известность, как полагается. Но Габор не собирается вечно — или даже просто долго — оставаться младшим в команде. Когда-нибудь Верх Патетики — вице-президент — устанет жить здесь фактически неграмотным, тоска по старым добрым обедам в «Самшите» и «Ватном жирафе» одолеет его, и он отвалит обратно в Нью-Йорк с байками о чудных венграх (которых, говорит Чарлз, ВП знает, может быть, двух, включая офис-менеджера). К этому моменту ценность Чарлза для фирмы будет так очевидна, что его продвижение на пост директора отделения или, по крайней мере, на должность, где принимаются решения, произойдет само собой. В противном случае, говорит он Джону, если только Будапешт останется таким, как теперь, Чарлз в тот же день без труда найдет инвесторов для проекта, который выберет сам. В Венгрии добывать деньги чудо как легко, объясняет Чарлз. Они чавкают под ногами в вестибюле любого отеля. Нужен только костюм и ведро. Скучающие богачи и голодные востроглазые посланцы скучающих богачей заняли почти все номера в лучших отелях: смело ведут «сбор фактов», со значительностью напоминая друг другу, что, «раз демократия требует свободного рынка, каждое высокодоходное вложение — это не меньше, чем мощный прорыв к свободе». — Тебе, Джон, эти ребята понравились бы. В фойе «Форума» дохлой кошкой не размахнешься, не посшибав их с ног и не увидев, как у них из карманов деньги сыплются. С несколькими такими паломниками капитала Чарлз встречался в своей конторе, на приемах в посольстве и в вестибюлях. По его осторожным прикидкам, средства, которые ему понадобятся, чтобы сделать состояние на верном кандидате по своему выбору, он сможет найти за полгода или меньше. |
||
|