"Прага" - читать интересную книгу автора (Филлипс Артур)

«Всякий раз, когда я соблазнялся написать автобиографию или биографию, я принимал холодный душ», — говорил Артур Филлипс в интервью. Мы никогда не узнаем, насколько в действительности автобиографична «Прага» — это коммерческая тайна, и Филлипс ее не выдает, хотя два года, с 1990 по 1992-й, провел в Будапеште («реклама, недвижимость, джаз, ликвидация презервативов»).

Начало 90-х, Будапешт — «Париж-на-Дунае», Восточная Европа после падения Железного занавеса глазами американца — «ребенка из страны детей». Вездесущее острое ощущение историчности момента. Потерянное, нарочно потерявшееся поколение в поисках величия и великих событий, которые всегда происходят не здесь. История издательского бизнес-проекта «Память народа» обретает вселенские масштабы, столкновение культур становится очередной мировой войной. Кто выиграл битву идеологий, и как это понять в городе, где каждый второй человек помнит оккупацию советскими войсками и ужасы репрессий, а каждое второе здание выщерблено пулями? И почему прошлое — чаще чужое, не свое — на нас так действует?

Этот роман вырос из всей европейской литературы, вместил в себя ее всю и вывернул ее наизнанку. Читая Филлипса, критики вспоминают Фицджеральда, Хемингуэя, Моэма, Пруста, Набокова и Джойса. Разнообразие ассоциаций лишь свидетельствует, насколько Филлипс озадачил литературную богему, однако читатели признали его сразу, разглядев ту блистательность, которая есть признак гения. «Прага», как и второй роман Филлипса «Египтолог», на Западе стали бестселлерами, — и о них заговорили. Вот уже несколько лет читатели одиннадцати стран мира пытаются решить загадку человеческой памяти, которую задал им этот американец из Миннесоты.

Запад смотрит на Восточную Европу с опаской и изумлением — эффект, известный русскому не меньше, чем венгру. «Золотая молодежь» играет в свою разновидность богемной жизни, и навсегда останется пародией на Париж 20-х. События происходят не здесь. Здесь происходит накал эмоций, превращающий повседневность в психотриллер, который и заменил «золотой молодежи» 90-х подлинные события. Это книга, о которой говорят, ибо изо дня в день мы — изобретательно, многословно, с неотвязной иронией — говорим только о себе. Все мы, потерянные так безнадежно, что уже не помним, где себя искать.

X

Карты Будапешта и окрестностей в рамках, фотографии редактора, жмущего руку предположительно знаменитым людям (каждого из них окружает эдакий ореол известности, но ни одно лицо Джону не знакомо); старинный рекламный плакат венгерского ликера: человек на эшафоте с петлей на шее облизывает улыбающиеся губы, довольный бодрящей рюмкой, своим последним желанием; смонтированные фотографии кенгуру и коал, резвящихся на сцене Сиднейской оперы; первый выпуск (2-18—89) «БудапешТелеграф» под стеклом, повсюду осыпающиеся бумажные дюны и утесы: на столе, на стульях, на шкафах, на полу — дрожат, будто готовые рухнуть от единого звука, желтеют и устаревают, пока редактор угрожающе долго игнорирует ожидающего Джона Прайса.

— Богом клянусь, эти слова тут не просто так накиданы, — раздается наконец австралийское ворчание редактора, хотя сам он так и не поднимает глаз от бумаг, в которых яростно черкает. — Нет, сэр, рассудок, почти человеческий рассудок расставил эти слова по порядку, дабы достичь своего рода смысла. — Он оглядывает Джона. — Но вот, блядь, какого именно смысла, это от меня, должен сказать, определенно ускользает.

— Плохо? — спрашивает Джон, но редактор уже роется в ящике стола.

— Куда, на хер я дел эту херовину, а, миста Пройс? — спрашивает он, склонившись невидимо за грудами бумаг.

— Какую херовину, сэр?

— Не зови меня сэр, Пройс. Мне всего тридцать. Зови меня «главный». Ага! Вот эта херовина!

Размахивая печатью длиной не меньше трех дюймов, редактор вынырнул из штормовых бумажных волн. Он ткнул печатью в красное влажное лоно открытой чернильной губки и дважды шваркнул по бумагам, которые только что читал.

— Вот я какую херовину искал, Джонни!

Он предъявил Джону лист, дважды проштампованный словами «КРАЖА МОИХ ЧЕРНИЛ И МОЕГО ВРЕМЕНИ».

— И оле, вот это херовина, да, Пройс?

— Да, главный. Это уж точно херовина.

Редактор рванул другой ящик, чуть не выдернув его из стола.

— Ты на эту посмотри. Я только что обзавелся. Мне теперь все время шлют факсы с разной бессмысленной херней, Джон-бо, так вот смотри сюда.

Еще один штамп. Редактор нажал кнопку на факсе, и из пасти аппарата выполз широкий язык белой бумаги.

— Отлично, отлично, вот и давай представим, что это очередной неспровоцированный кусок дерьма, присланный очередным дрочилой, так? Так. Ладно, вот оно пришло: кусок дерьма, говна, говна кусок.

Он вырвал бумагу из факсовых жвал и благодарно похлопал черный аппарат по верхней панели.

— Ну ладно, теперь я читаю, и это, предположим, какой-то младший менеджер из местного отделения инвестиционного банка, который хочет быть вместо этого журналистом и собирается попробовать для начала напечататься в моей газете, так? Так, Пройс?

— Так, главный.

— Не так, ублюдок ты недорослый! Нет, сэр. Я читаю его, лучшее произведение этого дрочилы, — редактор изобразил, как он читает девственный лист факсовой бумаги. — И вот у него — ля-ля-ля, ля-ля-ля, и — как мило, абсолютно чудесно, — оказывается, он употребил свою житейскую мудрость на — потрясно! — американских инвестиционных банкиров и венгерских девушек и даже сообщает нам, что лучшее место для изучения венгерского — это постель, ну не великий ли ум? Конечно, чва-ак, его писанина отстой, как вы, янки, кажется, говорите. Отстой — так, Пройс, да?

— Отстой, главный.

— Ну и что я делаю, Джонни? Я беру вот это, — новый штамп. — И тррах! — В чернила. — И блллях! — по первым робким художественным опусам несчастного инвестиционного банкира. — И вуаля, Джонни-го, вуа-нахер-ля.

Редактор демонстрирует лист — чистый, если не считать ярко-красного оттиска «ВЫ КРАДЕТЕ МОЙ ТОНЕР. ПОЖАЛУЙСТА. ВОЗМЕСТИТЕ».

Редактор смотрит Джону в левый глаз и шумно переводит ДУХ.

— Ну ладно, миста Пройс. Вы ведь не собираетесь красть мое время, или мои чернила, или тонер, а, дружище?

— Нет, главный.

— Черт, да куда же я дел твое резюме, Джонси?

Он опять зарывается в подвижные тектонические пласты на столе.

— Вуаля, дитя мое. Вот у нас тут вся твоя жизнь.

Джон ждет, а редактор, читая, свирепо шевелит губами, но без заметной связи с текстом. Роняет резюме на стол, откуда оно планирует на пол.

— Выкладывай начистоту, Джон. Что ты на самом деле собираешься делать?

— Делать? На работе? Меня взяли. Уже. Потому я здесь. — Пауза для уяснения ответа. — В этой стране.

— Да, Пройс, знаю. А теперь отвечай. Что ты по правде собираешься делать?

— Думаю все, что понадобится, ну, делать.

— Нет, Джон, в манду овечью! Я спрашиваю, что это будет? Ты поэт? Или пишешь сценарий про журналиста англоязычной ежедневной газеты в неназванной центральноевропейской столице, а? Или мы затеваем чумовую документалку про то, как круто американские ребятишки кувыркаются в Венгрии? Секретную бизнес-схему? Каков план, а, парнишка?

Джон гадает, какой правильный ответ: отрицать любые интересы вне газеты или признать какую-нибудь великую, но недостижимую цель. Последнее.

— Да, я ваяю…

— Отлично. Вот мы открыто признались, так? Никакого греха. Желаю тебе всяческих успехов. Хемингуэй поселился за границей, уставший и циничный, но рьяный, составлял депеши и в свободное время набрасывал «И восходит солнце». Красиво. Отличная карьера. Надеюсь, у тебя срастется, как и у всего вашего потерянного поколения, здесь, в Париже-на-Дунае. Ты уже такое слышал, Джон-о? Б-П — это Париж на Дунае? Воскрешенный Париж двадцатых, все такое?

— Нет, главный.

— Хорошо. Держи ухо востро. Я ценю это в зеленых репортерах. Слушай, ты по-венгерски никак совсем, так, чва-а-ак?

— Нет, я в своем письме не говорил, что…

— Джон. Пожалуйста. Заткнись. Я просто фиксирую ситуацию. Тебе не нужен венгерский, чтобы делать ту работу, которую я для тебя держу в голове. Ты полюбишь эту работу. Не переживай, чва-ак, сценарии скоро у тебя из задницы посыплются.

— Классно. Очень мило.

— «БудапешТелеграф» — это мой ребенок, и хотя я признаю, что это не «Прага Пост», я позволю тебе с ним поиграть. Два раза в неделю будешь писать мне колонку о чем только захочешь, любую срань, если только она будет про Будапешт. Учи венгерский — не повредит, хотя через пять лет здесь не найдешь ни одной живой души, кроме как в далекой мадьярской глухомани, чтобы говорила только на венгерском и больше ни на чем. В этих краях английский станет местным французским — как там по-латыни? — и мы должны стать французской ежедневной газетой, понятно?

Редактор вылез из-за стола и по кругу заходил вокруг Джона, перемежая хорошо отработанную речь своими «так?» и «понятно?» и время от времени свирепо лупя Джона по плечам.

— Ну теперь, чва-ак, когда ты покончил с писанием стихов, которое не дает никаких денег, тебе захочется лучше работать на меня, чтобы на мне заработать и поехать к черту на кулички, в Грецию на острова, из этого богом забытого измазанного паприкой австрийского пробного рынка. Понятно? Давай мне эмигрантов и местный колорит. Пиши напористо, стёбно, модно. Если получится хорошо и долго, мы найдем для тебя новые задачи, и так ты разбогатеешь вместе со мной, да?

Помня, что его взяли репортером, Джон спросил о репортажах.

— Миста Пройс, у меня есть двуязычные венгры. У меня есть телекс. Не надо слоняться вокруг резиденции премьер-министра и вынюхивать сенсации. Дайте моей газеты кроху стиля, и все, и я буду доволен.

Он снова садится и поглаживает свои штампы, красные чернила заполняют узор на кончиках его пальцев.

— И еще кое что. Не писать сценариев в этом здании, в мое время или на моих текстовых процессорах. Не раздражать наших рекламодателей. Не врать в печати — не потому, что нас кто-нибудь засудит, в этой стране сейчас и законов-то о клевете нет, насколько удалось разрыть моему юристу. Не забывай, что ты не говоришь по-венгерски, и, видимо, не сможешь найти никакой другой работы, где платят хотя бы те крохи, что буду платить я. Помни, что если ты пойдешь в серьезную журналистику дома, то получишь такой шанс, может быть, лет через тридцать. Всегда помни, что будущих Хемингуэев и Фицджеральдов в эту страну возят транспортными бортами на «Си-141», и ваше потерянное поколение ночными партиями парашютируется по всем приличным кафе. Все.

Не вставая, редактор протянул Джону руку в красных кляксах.

— Смотри, не просри, дружище. Ты прекрасно заменим. Пожалуйста, к четвергу первую колонку. Уда-ачи.

И Джон опять в «отделе новостей», в офисной тесноте, заполненной пишущими и оформительскими приспособлениями, что охватывают шестьдесят лет технического прогресса, с десятью служащими трех разных национальностей, и у каждого стол, и в нижнем ящике каждого второго стола лежит незаконченный сценарий о жизни англоязычной ежедневной газеты в неназванной центральноевропейской столице под началом колоритного австралийского редактора-владельца.