"Прага" - читать интересную книгу автора (Филлипс Артур)

«Всякий раз, когда я соблазнялся написать автобиографию или биографию, я принимал холодный душ», — говорил Артур Филлипс в интервью. Мы никогда не узнаем, насколько в действительности автобиографична «Прага» — это коммерческая тайна, и Филлипс ее не выдает, хотя два года, с 1990 по 1992-й, провел в Будапеште («реклама, недвижимость, джаз, ликвидация презервативов»).

Начало 90-х, Будапешт — «Париж-на-Дунае», Восточная Европа после падения Железного занавеса глазами американца — «ребенка из страны детей». Вездесущее острое ощущение историчности момента. Потерянное, нарочно потерявшееся поколение в поисках величия и великих событий, которые всегда происходят не здесь. История издательского бизнес-проекта «Память народа» обретает вселенские масштабы, столкновение культур становится очередной мировой войной. Кто выиграл битву идеологий, и как это понять в городе, где каждый второй человек помнит оккупацию советскими войсками и ужасы репрессий, а каждое второе здание выщерблено пулями? И почему прошлое — чаще чужое, не свое — на нас так действует?

Этот роман вырос из всей европейской литературы, вместил в себя ее всю и вывернул ее наизнанку. Читая Филлипса, критики вспоминают Фицджеральда, Хемингуэя, Моэма, Пруста, Набокова и Джойса. Разнообразие ассоциаций лишь свидетельствует, насколько Филлипс озадачил литературную богему, однако читатели признали его сразу, разглядев ту блистательность, которая есть признак гения. «Прага», как и второй роман Филлипса «Египтолог», на Западе стали бестселлерами, — и о них заговорили. Вот уже несколько лет читатели одиннадцати стран мира пытаются решить загадку человеческой памяти, которую задал им этот американец из Миннесоты.

Запад смотрит на Восточную Европу с опаской и изумлением — эффект, известный русскому не меньше, чем венгру. «Золотая молодежь» играет в свою разновидность богемной жизни, и навсегда останется пародией на Париж 20-х. События происходят не здесь. Здесь происходит накал эмоций, превращающий повседневность в психотриллер, который и заменил «золотой молодежи» 90-х подлинные события. Это книга, о которой говорят, ибо изо дня в день мы — изобретательно, многословно, с неотвязной иронией — говорим только о себе. Все мы, потерянные так безнадежно, что уже не помним, где себя искать.

IX

До самого дня отъезда, когда новобрачным он пустился дальше на восток, Скотт Прайс казался в Будапеште чужаком, и ему это нравилось. Прежде всего его патентованный загар и ослепительная белокурость. Он легко, часто и, на вкус среднего венгра, неумеренно улыбался. Любил разговоры о питании и пищеварении, а также политико-экономическом значении того и другого. Каждый день он пренебрегал опасностью ядовитых выхлопов «трабантов», «дакий», «шкод», «вартбургов» и редких, очумело удирающих «мерседесов» ради пробежки по знаменитым мостам, вдоль парапетов и по дорожкам на берегу голубого Дуная, который и этим утром, как всегда, цвета красного дерева или глубокой Матиссовой карамельной лазури.

В своих университетских шортах, кроссовках, майке и бандане — чтобы не мешали бледно-золотые пряди, — он раздражает прохожих, обычно дымящих сигаретами, венгров, которые пялятся на него, пока он весь в мыле трюхает мимо. Одно дело, если кто-то бегает с товарищами по команде, все в одинаковых спортивных костюмах, или за городом, во время военной подготовки, но если кто почти голышом носится весь в поту туда-сюда по Корсо, с такой чуждебностью смириться нельзя. Не одна старушка, доведенная не тем, так другим, бранит бегущего Скотта. Не умея подобрать слов, чтобы выразить свой ужас, она вопит: «Не бегайте быстро рядом с людьми!» Это, впрочем, не имеет значения, потому что Скоттова венгерского хватает только на то, чтобы с улыбкой пропыхтеть «Кезет чоколом» — стандартное вежливое приветствие, с которым венгерские мужчины обращаются к женщинам.

— Вы кого-нибудь зашибете! — шипят ему.

— Целую руку, — отвечает он, пятясь на бегу.

— Это не положено, тут бегать! — орут ему.

— Целую руку! — отвечает он.

— Не бегать! Не бегать!

— Целую руку!

Своим студентам Скотт говорит, что, по его наблюдениям, их пожилые соотечественницы очаровательно разговорчивы и восхитительно доброжелательны к молодым людям, старающимся поддерживать здоровье сердечно-сосудистой системы.

Скотт Прайс, который счастливее всего бывает в моменты встреч и прощаний (с городами, людьми, близкими), открывает, к немалому своему удивлению, продолжительную радость долго оставаться в одном месте совершенным чужаком, жить без языка и вне языка. В венгерском мире учителю английского каждый день — прибытие, и всегда легко устроить освежающее расставание. Это легко объяснить: Скотт знает, что враждебность — вирус, передающийся через язык. Если говорить на твоем языке могут лишь немногие, подавляющее большинство ядов не получит доступа в твой организм. И жить здесь с одним английским, плохим испанским да несколькими фразами на мелодичном библейском иврите — означает почти полный иммунитет. А добавить нескольких англоязычных друзей и приличную работу, непрерывный поток хорошеньких девушек, жаждущих заплатить за обучение нескольким словам твоего ценного языка (а лучшее место для изучения языка, как ему часто приходится слышать, — это постель) — что ж, только и остается быть счастливым нынешним днем, а завтра, наверное, не будет особенно отличаться от сегодня, а все плохое осталось далеко, по ту сторону континента, океана и еще одного континента. Конечно, вегетарианской кухни здесь не сыщешь, а качество воздуха оставляет желать много лучшего, но город красив, и легко дышать, если держишь себя в форме, избегаешь враждебности и жира, съедаешь по три чесночных дольки каждое утро, поглощаешь много антиоксидантов, избегаешь дрожжевого хлеба в течение трех часов до запланированного очищения, живешь на холмах Буды и избегаешь жесткости в отношениях.

За рекой сквозь утренний туман блестит Замковый холм, его купол и шпиль парят высоко над своими струящимися близнецами на поверхности Дуная, парят прямо над тем местом, где Чарлз, Джон и Марк перекидывают туда-сюда очень невенгерского вида мяч, смеясь, обсуждают националистическое краснобайство и невольную иронию хозяина антикварной лавки и определенно предсказывают будущее европейской политики и экономики. Скотт сворачивает от реки на узкую улицу, которая проходит между и позади трех отелей, вставших вдоль Дуная, мимо «Хайатта» и «Форума», мимо английского паба «Джон Булл» и «Интерконтиненталя», мимо маленькой бакалеи, где фрукты в два раза дороже, чем везде, но можно купить американскую зубную пасту вместо местных марок (или западногерманской, с чудовищной картинкой, на которой черти и желтозубые тролли скачут и пляшут вокруг ультрабелозубой красотки, привязанной к дереву). Понимая, что опоздает на футбольный матч, если не развернется туда, откуда прибежал, Скотт выбегает на середину улицы Ваци, сторонясь загона из бархатных канатов, огородивших очередь тех, кто ожидает допуска в «Макдоналдс», минует такой же хвост у магазина, где торгуют спортивной обувью одной западногерманской марки и загадочно пустой и бесхвостый магазин, где продают другую марку западногерманской спортивной обуви. Он бежит мимо кондитерских, ежедневного искушения его некогда тучной души, капли пота летят с его лица и волос, бежит мимо пожилых крестьянок, что сидят и стоят на мостовой, продающих туристам шарфы и одеяла, мимо молодых сирийцев, предлагающих купить форинты за твердую валюту по какому-то сказочному курсу выше банковского; мимо «народных» магазинов (у которых не толпятся очереди), где можно раздобыть венгерские деревенские костюмы, традиционных кукол, фарфор, хрусталь, паприку. Немецкие бизнесмены, сверкая парадными белыми носками из-под лоснящихся черных брючин, входят в банки и магазины, где твердая валюта, куда местным с валютой полужидкой хода нет. Скотт бежит мимо молодого американца в дорогом костюме, который говорит младшему и лысому коллеге: «…полностью оборудованные офисы Все люксовые. Я знаю людей в городском совете, такого жулья…» — мимо венгерских подростков в кожаных куртках, они дымят сигаретами-самокрутками, стоя в позе Джеймса Дина.[5] Парагвайский оркестрик поет о стране высоко в Андах и о любви, потерянной под звездным небом, и о крыльях кондора над лачугой, где… и так далее, в точности как все латиноамериканские оркестры, которые Скотт слышал в Пало-Альто, в Портленде и Праге, на Гарвард-сквер, в Галифаксе и в Гааге. Но этот раз будет другим, решает Скотт, — в Будапеште он надолго. Надо потерпеть, пока Джон сдастся и вернется домой, но теперь этого, скорее всего, недолго ждать, и когда Джон наконец уедет, он увезет с собой свое заразное беспокойство, неудовлетворенность и раскаяние, свои мелкие жесты, фразы и манеры, которые воняют родителями и прошлым, а Скотт вновь успокоится, доказав себе, что со всем этим разобрался, оставил все это далеко позади.

Скотт прибежал на спортивную площадку на острове Маргариты, гигантском зеленом совке, поставленном ложбиной вверх посреди испятнанной облаками реки. Его брат и друзья уже здесь, и — сведя к шутке Джоново нешуточное благоговение перед братниной необыкновенной физической формой, — Скотт благополучно присоединился к другой команде, всей душой надеясь, что это футбол с захватами, а не пятнашки.