Глава 28 1583 Москва Кольцо

Как только вскрылись реки, Ермак отправил войска вверх по Иртышу и по Ишиму, чтобы «раздвинуть пределы своего царства».

Но тут же татары окрестных юртов донесли, что Маметкул с небольшим отрядом стал на Вагае. Ермак послал против него последний отряд в 60 человек. Казаки напали на татар ночью и почти всех порезали во сне. Маметкула не дорезали, взяли живьем, привезли в Искер.

Когда народ из Искера схлынул по делам, начались сборы посольства к Московскому царю. Погрузили дары, на первый взгляд великолепные, на самом деле — необходимые и достаточные. «Посол» Иван Кольцо то прибавлял что-нибудь в дорожные сундуки, то, усомнившись, — отсыпал обратно. Нужно было меру соблюсти, чтоб на Москве ощутили как бы верноподданность, но не учуяли реальных богатств. В конце концов, сформировали такой набор:

— 2000 соболей,

— 20 лисиц-чернобурок,

— 20 бобров,

— самоцветные (полудрагоценные) камни, — с пуд мелкого самородного золота, — ну, и кучумовский гардероб поношенный упаковали: шапки, национальные костюмы, халаты.

Последний инструктаж Кольцу друзья дали уже на Искерской пристани: о Птице, в связи с новыми обстоятельствами, — ни гу-гу! Так, можно сказать, что Ермак озабочен ловлей птиц, будто бы для чучельной коллекции, которую обещает царю послать к концу года и т.п.

Главный акцент следовало сделать на овладении Сибирью и формально «бить челом царю царством Сибирским». Это — как привет передать: вот его тебе передали, и ты его «имеешь», а в руки не возьмешь.

Кольцо с дружиной отплыл по льдистой воде, уверенно прошел Сибирской Дорогой, везде оставлял людей с отдельными заданиями, в Чусовом отделался от младших Строгановых мелкими сувенирами, Пермь проскочил ночью и через две недели уже перегружал поклажу с лодок на телеги в Суздале.

Отсюда начались проверки документов. Но документ к счастью имелся — тот, который уже выручил два года назад в Перми. От Суздаля Кольцо послал своего человека, казака Колябу на разведку. Сибирское посольство в самой Москве не могло мешкать с явкой к государю, и Коляба должен был разузнать московские дела, выскочить к Троице и рассказать о виденном и слышанном. В случае задержания Коляба волен объявить о приезде посольства, — будто за тем и послан. В Троице основная станица собиралась проволынить дня три в благодарственных молитвах об успешном окончании пути.

Но три условные дня миновали, казаки уже все иконы перелобызали, со всеми святыми перездоровались, а Колябы все не было.

Уже несколько монахов ускакали на Москву, как бы по своим делам, и медлить стало неприлично. Тронулись в путь. У Хотькова подломили ось у телеги с гостинцами. Не спеша, вытесали новую из цельной сосны, поехали дальше. Заночевали в виду Москвы. Еще полдня тащились по грязным окраинным проселкам. То и дело навстречу попадались глазастые всадники. Делать, нечего, въехали в Кремль.

Тут все было готово к встрече. Бояре толклись на Красном крыльце, черноризцы вороньими стайками суетились на площади, митрополит виднелся на самом верху лестницы. Коляба, не слишком здоровый какой-то, стоял в окружении крепеньких мужичков в купеческом обличьи.

Казачий «поезд» свернулся дугой и замер. Кольцо соскочил с коня и медленно пошел к подножию лестницы, цепко разбираясь в лицах. Навстречу спустился человек в дорогом кафтане и мехах. «Уполномоченный», — понял Иван.

— Здрав будь, господин боярин! — Иван улыбнулся открыто и радостно. — Как величать тебя?

— А сам-то кто таков будешь? — гордо, но без злобы спросил боярин. По обычаю он должен был еще добавить: «Какого роду-племени?» — это, чтобы не унизить нечаянно своего достоинства. Но промолчал.

«Знает род наш разбойный и племя наше воровское, может, и приговор помнит», — понял Иван.

— Мы сами из купцов нижегородских, прозвищем Кольцовы. Звать Иван, сын Михайлов. Ныне послан от государева слуги, атамана Сибирского Ермолая Тимофеева к царю Ивану Васильевичу с дарами и доброй вестью. — Кольцо не стал свои московские корни раскрывать, чтобы родне не навредить, но и атаманом себя не возвеличил.

Боярин представился, как бы нехотя:

— А мы — князь и боярин, воевода государев Семен Болховской. Царь велел нам встретить тебя и обождать. Сей же час сам спросит, по-здорову ли прибыл. — Болховской отвернулся и ушел наверх.

Кольцо уселся на край телеги и стал рассматривать «встречающих». Ему нужно было за что-то зацепиться, и он начал с Колябы. Коляба присутствовал невредимо, но подбежать к командиру не спешил, стоял в полоборота, будто его на поводке держали. Наконец, ему удалось повернуть голову. Глаза казака сказали Ивану многое: «Пойман. Ничего не сказал лишнего. Обстановка тут неопределенная, но тяжкая, нервная, злая».

Про злобность обстановки Коляба мог бы и не семафорить. Еще в Чусовом стали известны слухи об убийственных событиях в Москве. На базаре в Казани, на пристанях в Нижнем и Суздале уже точно говорили о смерти единственного здорового наследника — великого князя и соправителя Ивана Ивановича. В Троице удалось раскрутить в странноприимном доме монашка, который и крестом осенился в подтверждение, что государь сам убил сына! Уж год тому и четыре месяца!

Так что, не Иван Иванович вышел проводить казаков к государю, а снова спустился Семен Болховской и сказал с прибавлением краткого титула, что царь Иван Васильевич просит гостей в Грановитую палату.

Иван подал знак своим. Четыре пары казаков подхватили сундуки с дарами и двинулись вслед за ушедшими наверх боярами на царский прием.

Посреди палаты сидел старик. За те два года, что мы не видели его, с царем Иваном произошли страшные перемены. Он резко похудел, утратил величественность, облез. Даже под шапкой легко угадывалась лысина. Глаза слезились, руки тряслись теперь уж непрерывно. Казалось, царь и встать-то не сможет, если понадобится.

Если б мы с вами снимали по нашему рассказу кино, то в этом месте, пожалуй, пришлось бы актера поменять, — так неузнаваем был наш герой.

Но вот Федька Смирной объявил громким голосом прибытие «добрых гостей сибирских, слуг государевых», бояре перестали шептаться, приосанились, и Кольцо смело шагнул вперед. Смахнул шапку, поклонился в пояс, и так лихо повел рукой, что полы его великолепного темно-синего кафтана взлетели крыльями неведомой птицы.

Дальше был сказан заученный полный титул. Царь слушал его безразлично, но и не торопил. Возникало подозрение, помнит ли он, зачем послал людей на край света? И только, когда Кольцо закруглил вступление: «...и всея Сибирския земли и Северные страны повелителю атаман сибирский Ермолай сын Тимофеев царством Сибирским челом бьет», глаза старика ожили, и церемония пошла по накатанной колее. Царь спросил, «по-здорову ли доезжали», какова Сибирская земля, как вообще дела с этой Сибирью? Потом вышли посмотреть дары, ощупывали и обсуждали меха да камни, и затем — вовсе без церемоний — Грозный пригласил Кольцо отужинать и еще рассказать о новых землях.

Беседы продолжались три дня, и на третий день к полуночи царь отослал всех свитских, Федьку Смирного отправил постель готовить и спросил о Птице.

То есть, не напрямую заговорил, а вокруг да около: о сибирской погоде, природе, лесах, охоте, зверях пушных. Ну, и о птицах певчих. Напряжение беседы возросло. Иван Михалыч удерживал ровный, безразличный тон, а Иван Василич зорко вчитывался в его лицо: знает ли о миссии Ермака, добыта ли Птица?

— Знает, государь, по морде видать, — уверенно заявил Мелкий Бес, — и как ему не знать, когда они все там — одна шайка. И Птица поймана, у них сидит.

— А чего ж не прислана? — едва не взревел Грозный.

— А потому и не прислана, что себе оставили, думают о ней, к чему надобна. Не больно в нее верят, но и отдавать не торопятся. Вдруг себе сгодится? Впрочем, как и вся Сибирь.

Грозный стал наливаться истеричным ядом, гнев неудержимо рвался из груди, он медлил с приговором только из-за раздумий, как казнить разбойника. И МБ чуть не за руку удержал царя:

— А ты не казни его, а милуй. Пусть идет пока, а мы подумаем, как миловать, да чем жаловать.

Дума Малая, бесноватая, затянулась на три дня. Ивана поселили в Белом городе, присматривали за ним, но ненавязчиво. В первый же «выходной» день Иван пешком, в черной одежке дошел до Сретенки, с богомольцами пробрался в монастырь, кое-как выспросил монахиню Марфу, назвавшись братом из деревни.

Вообще-то, Марфа с казачком разговаривать не стала бы, но у Ивана имелся пароль, примета, которая должна была подействовать на ведьму Машку, как ярмак на Ермака. Эта примета — синее перо Сирин, изъятое у ведьмы при аресте, отданное царем Ермаку для образца, — теперь торчало у Ивана за отворотом поношенной шапчонки, носимой в руках ради святости места.

При виде пера Марфа поклонилась Ивану, да и пошла своей дорогой. Иван двинулся за ней, прилично погодя. Было бы дело к ночи, ему и шагу не дали бы ступить бдительные монастырские старушки. Но время шло к обеденной трапезе, и мечты монастырских обывателей стремились к плоти Христовой, а не к Машкиной да Ивашкиной.

Кольцо должен был повторить акт двухлетней давности, красочно описанный безъязыким Курлятой. Правда, сомнительно все это было, а по прошествию времени и вовсе представлялось чушью. Иван прикидывал, что, когда тебя так увечат во славу российской государственности, ты легко можешь поехать головой и плести своим колбасным обрезком, черт знает что.

По таким рассуждениям Иван не слишком рьяно приступил к исполнению курлятьевской методики. Ему полагалось сразу швырнуть Машку на земляной пол, трахнуть ее пару раз (в старом смысле этого слова) сапогом под ребра, спросить о Птице. Но он только ухватил ее крепко за локоть, развернул к себе, притиснул к прохладной стеночке. Далее события пошли не вполне заповедным путем. Все смешалось в доме Божьем. Методический пункт 1. «Пытка ведьмы» — получился вялый. Пункты 2. «Упоение ведьмы рейнвейном урожая 1570 года» и 3. «Испытание ведьмы жезлом любовным» вовсе поменялись местами.

Нам-то понятно, что просидеть 2 года в одиночке, практически без мужиков, а ТЕОретически — с двумя мужиками — Отцом и Сыном, и пребывая в озабоченном искании, мужик ли Дух Святой? — не каждая потянет. И от бесовского искушения, усиленного голубым пером, не очень то крестом оборонишься, и не такие тертые бабы ломались. А Машка-ведьма не по своей воле тут свечки оплавляла.

С другой стороны, Иван тоже давненько дома не был. А Москва на него, природного москвича, всегда однозначно действовала.

Короче, итогом беспорядочной свалки во имя Божье (поскольку «Бог — есть Любовь») стало распитие спиртного напитка и такой же беспорядочный рассказ грешной монахини Марфы.

Иван с удивлением узнал секрет вечной молодости, который, правда, как мы можем заметить, теперь несколько отличался от «царского», напоминавшего зэковский рецепт улучшения чувств путем вшивания посторонних предметов в трепетную боеголовку. А вот этот рецепт в новом изложении.

Каждый год в эту пору Птица Сирин несет одно яйцо. Не простое, а золотое. Несет без каких бы то ни было контактов с птичьими мужиками. Такое чудо возможно не только среди библейских дев, но и в повседневной сельской жизни. Каждый знает, что курица тоже несет яйца без помощи петуха, правда, они получаются «диетические», то есть непорочные, для насиживания непригодные. Поскольку нам сирино-ферму разводить не нужно, то страху в птичьей святости нет. Яйцо Птицы Сирин содержит желток, белок, жиры и углеводы, но и еще кое-что...

Тут, внимание! — ведьма то ли начинает врать Ивану-казаку, то ли правду говорить. Тогда выходит, что врала она Ивану-царю. Впрочем, врала во спасение.

... Это кое-что — птичьи чары. Они излучаются по ходу птичьего пения. В пении Сирин содержится огромный волшебный заряд, мощная вибрационная энергия, как в мантрах или рок-н-роле. Сирин своим пением может и в спокойном состоянии покалечить. Или, наоборот, вылечить. А в яйценосном экстазе — тем более. Так что,.. — тут Марья опять размечталась чисто по-женски, — если заняться любовью под пение Птицы Сирин, когда она золотое яйцо несет, то молодости запасешь на целый век, — не людской век, а буквальный — астрономический!

Уж не знаю, намекала ли Марья на свою способность послужить инструментом молодецкой подзарядки и набивалась в Сибирь, или на второй круг прямо здесь и сейчас собиралась, но ударил малый, «трапезный» колокол, и жизнь обыденная повлекла наших героев, каждого своим путем. Марфа убрела откушать, чего Бог послал, причем благодарственная молитва у нее получилась двусмысленной, с акцентом на слова «...даждь нам днесь», так что Бог даже растерялся, чего ей давать ежедневно?

А Иван прошмыгнул в свою белогородскую избушку, где его дожидался посыльный из Кремля. Поехали к царю.

Царь Иван Васильевич выглядел лучше прежнего. Он точно знал, что ему говорить, что делать, на что надеяться, и поэтому производил впечатление совершенно здорового человека. Он сегодня спал спокойно, мальчиков кровавых во сне не наблюдал, проснулся поздно. Потому что лег далеко за полночь.

Царь радостно принял Ивана, объявил о пожаловании деньгами и сукнами на одежду, разрешил набрать в Московской земле охотников для заселения Сибири и повелел отправить Маметкула в Москву.

Взамен старой «опасной» грамоты Ермаку с товарищами была пожалована новая, настоящая. В ней Иоанн IV милостиво объявлял разбойникам забвение старых вин, отмену былых приговоров, обещал вечную благодарность царственных потомков. Ермак был назван князем Сибирским, ему было поручено «устраивать завоеванную землю». То есть, Ермак не просто возводился в благородное сословие, причислялся к государственной элите, но и определялся на сибирское генерал-губернаторство. «Князь Сибирский», это, как удельный князь Рязанский или Тверской. Уделов, конечно, на Руси уже давно не было, но прямая фраза «об устроении завоеванной земли» давала Ермаку неограниченную власть за Уралом. Но это было гладко на бумаге. На этом бумажная обертка кончилась, и проявился тайный плод ночных бдений Ивана Васильевича Грозного.

Дальнейшими статьями указа «для принятия сибирских городов» из Москвы посылались уже знакомый нам воевода князь Семен Болховской и некий дворянин Иван Глухов, предназначенный быть тобольским головой, с отрядом лучших московских стрельцов...

Вот, дорогие читатели, это — спецназ! Не верите? А что это за «принятие сибирских городов» у «князя Сибирского«? Это Стефан Баторий шел на Русь «принять города» Смоленск, Псков, а то и Москву у князя Московского. А у Ермака, пожалованного «устроением завоеванной земли», чего было «принимать»?

Просто с этого момента игра должна была играться по московским нотам. Иван Кольцо становился заложником. По нему у Болховского и Глухова имелась четкая инструкция: кончать, как доедут до места. Такая же участь ожидала всю казачью верхушку, перечисленную еще в приговоре 1570 года. А Ермак? И Ермак с ними, но отдельно, по обстоятельствам, — все-таки «князь»! Вернемся на полночи назад, подсмотрим и подслушаем судьбу Ермошки нашего, нагаданную и насуженную безумным царем.