Глава 14 1581 Камское устье Царь и богатырь

Сначала съехались по одной лодке. С Московской стороны на встречу поплыли Федор Смирной и Семен Строганов. От сибирской команды с ними разговаривал Матвей Мещеряк, человек царским людям неведомый. Мещеряк увидел, что Строганов жив, здоров, глаза блестят. Федя Смирной тоже выглядел домашним зверем, страху не пробуждал.

Смирной сказал, как было велено: привезли мы одного купца, хочет с Ермолаем Тимофеевичем поговорить-побеседовать. Втроем поехали к Ермаку.

Ермак был рад, что Семен вернулся, но и боялся, как бы не было подвоха. Когда неделю назад прискакал в Чусовой человек из Перми с приглашением от Семена в Казань, Ермоша ни на миг ему не поверил. Все выходило прозрачно. Приговоры есть? Есть. Семен под пыткой? А где ж еще? Захотят братву достать? Обязаны! Значит, это — подвох, замануха. По такому рассуждению нужно было Ермаку поднимать своих в седло и на лодки, ехать на Сибирскую Дорогу без Семена, и там уж, как Бог даст судьбу мыкать. Так бы он и сделал, когда б по прошествии того самого, недоверчивого мига, гонец не протянул атаману свернутую тряпочку. В тряпочке оказался клочок дубленой кожи с единственным выжженным словом: «Ярмак».

Делать нечего, пришлось ехать в Казань. Собрали лучшую сотню казаков, вооружили до зубов, посадили в чайки. Прошли Пермь, дошли до Камского устья. Здесь решили ждать, в Казань не ходить — тесный это город, чужой. Теперь вот, и правда, Семен жив оказался, все говорит, как и раньше передавал. Только привирает, видно по всему. Но брехня его — не опасная, детская какая-то, как розыгрыш сельского дурачка. Без злобы.

Отвел Ермак Семена в сторону. Хотел подробности узнать. Федя Смирной не отстает, но и слишком близко не подходит. Короче, Семен говорит, что надо тебе с дядькой нашим встретиться, Ярмак. На букву «Я» напирает. Как тут ослушаться? Хотя и особой нужды не чувствуется, уж меньше этот «ярмак» стал задевать на речном воздухе.

— Добро, — говорит Ермак, — только, понимаешь, Семен Батькович, если я с тобой поеду, ребята наши — Пан, Богдан да Кольцо Иван, забеспокоятся, расправят крылья, выскочат из-за камского угла, начнут ядрами пуляться, еще зашибут кого. Давай-ка мы с тобой поплывем, а энтот Федька пущай возьмет еще одного московского, да едет к Кольцу. Вот и будет два наших за два ненаших. — Ермак хитро прищурился, — а ты наш пока?

Смирной с Семеном вернулись к царевым лодкам. Посовещались. Поехали обратно, потом опять туда. Наконец договорились так. Ермак встречается с «купцом» один на один. Охрана — по лодке с каждой стороны — держится саженях в сорока. Основные силы удаляются до полуверсты. Аманатами (заложниками) от московских и от казаков идут по два человека. Семка Строганов остается на московской стороне, раз с ней пришел.

Ударили по рукам. Чайки Кольца загребли на полверсты против камского течения. А две полетели и дальше, проверить: нет ли от Перми угрозы в спину. Московские люди по столичной нежности свои полверсты сделали вниз по Волге, чтоб мозолей не набить. Теперь Кольцо мог обрушиться на переговорщиков ясным соколом, а москали в случае чего выгребали бы против течения, как утки жирные. Стали меняться заложниками. К лодке московской охраны пришвартовался ялик с Мещеряком и его казачком для посылок. К камскому плесу причалила лодочка с Федькой Смирным и кандальным Курлятой. МБ с Иваном рассудили, что Курлята будет нем, как рыба, что кандальник московский казакам — свой брат. Что Федя за ним присмотрит, и, глядя на запекшийся рот его, сам болтать постесняется.

Когда вся колода была стасована, Ермак на чайке в одиночку сплыл на левый берег Камы, проехал на виду москвичей и причалил к камышистому островку в две сажени — уже на волжской воде. Туда же сплавился на весельном ялике Иван.

И тут нужно бы нам с вами прильнуть внимательно к мачте Ермаковой чайки и подслушать разговор двух главных героев. Но нет! Во-первых, Ермак не знал, что Иван не одинок, а мы-то с вами видели: Иван по пути к рулю не притронулся и весла не шевельнул, а рулевое перо каким-то чертом, само ли, да пошевеливалось! А, значит, самый мелкий наш герой здесь, среди великих притаился, никуда не делся! И, значит, облапошат эти двое одного Ермака, как пить дать. Во-вторых, они для этого и некое волшебное слово знают. В-третьих, пока они там беседуют вокруг да около, на камском берегу совсем другая беседа происходит. И нам ее куда интереснее будет услышать!

В сторожевом казачьем отряде на камском песочке разговаривали двое. Командир охраны Никита Пан, шутник новгородский и безъязычный, как вечевой колокол, князь Ларион Дмитриевич Курлятьев. А Федя Смирной мертвый лежал. То есть, не пугайтесь, — литературно-мертвый. Три чарки самогона казачьего превысили дозу молодца.

Я снова не решаюсь воспроизводить дословно клокотание курлятьевской гортани, как ранее стеснялся подробно передразнивать безносого Богдана Боронбоша. Но смысл беседы передам достаточно точно.

— За что тебя, братан, так покорежили? — спрашивает Пан. Курлята хочет вспылить, что братаны тебе, смерд, — волчары тамбовские! Но до основания города Тамбова еще 55 годков остается, так он и остывает. И отвечает Пану-атаману, что слишком много знаю, господин казак, а что знаю, от друзей не таю. А царь у нас болтливых не любит. Можете сами с ним покалякать, глядишь, и вам достанется щипцов на закуску.

— Ну, слава Богу, до Бога высоко, до царя далеко, — каламбурит шут новгородский.

— Кому далеко, а кому только весла бросить, — шепелявит Ларион и злобно смотрит вкось Камы.

Никита Пан, как мы уже говорили, был человеком почти западным, европейцем по нашей скудости. Чувством юмора отличался оригинальным. На зимних лежках книжки читал, какие «на берег выбрасывало». А, значит, мы смело можем считать Пана самым интеллигентным, самым сообразительным из наших бандитов. Тем не менее, Пан не сразу поверил в сумасшедшую схему, в безъязыкий бред Курляты. Пошли расспросы, ласковые обороты, что мы с тобой брат-боярин оба пострадавшие от проклятого царя. Твоего папу и сестренок отвезли же к нам в Новгород? И там в монастыре морили с 1560 по 1570 год? А не их ли удавили в монастыре, когда туда Иван Василич наш нагрянул? А не моих ли милых в Волхове потопили в те же дни? Так кто ж тебе больший брат, князь, чем я — Пан?

Аксиома социальной близости: «Пан брат князю» была доказана. И дальше, под набежавшую слезу, под баклажку атаманскую, под чудный вечер на Каме, раскрыл брат Ларион брату Никите страшную государственную тайну. Как сам ее понимал. Все рассказал честно, без придури, не то, что немцу кукуйскому. Вот реконструктивная стенограмма его рассказа. Здесь одни подлежащие, сказуемые и конкретные обстоятельства. Реплики Пана опускаю.

— Я поймал ведьму.

— Звать Машка.

— Цай Махку выыал. (Эта строка фонетически оригинальна, чтобы пикалку не включать).

— За это Машка раскрыла царю тайну вечной молодости.

— Надо поймать птицу.

— Звать Сирин.

— В Сибири на дубу.

— Дуб на острове.

— Между двух рек.

— Тобол, Иртыш.

— Дальше сами узнаете.

— Царь Ермаку скажет.

— Сейчас говорит.

— Молодость в яйце.

— Яйцо в молодце.

— И в Птице.

— Дальше не знаю.

— Махка гнает. (Две строки дословно — в интересах следствия).

— Нано Махку ыать, поить вином, потом ыать.

— Тогда скажет.

Здесь пришлось Курляте объяснять Пану разницу двух похожих слов. Наконец Пан понял, что первое «ыать» — это «пытать». Второе значение Ларион легко вскрыл детскими жестами и продолжал:

— Машка в Москве на Сретенке.

— В монастыре кается.

— С нами ехать забоялась.

Короче, разговор удался. Курлята отключился в ялике от обилия пережитого и испитого. А Пан задумался. Вариантов веры и действий у него было три.

1. Курлята подослан, все врет. Никакой в лодке не царь, а в лучшем случае — убийца одного Ермака. В худшем — такой же дурильщик, чтобы всю банду повязать. Тогда надо кричать тревогу. Но погодим пока. Рассмотрим другие варианты.

2. В лодке — царь или царев человек с заданием Ермаку. Но про Машку-заваляшку — ложь для отвода глаз. Смысл брехни — скрыть цель похода, сказочку детскую нам подсунуть. Чтобы мы, как дураки, птичек ловили, а там, небось, золотая гора. Или алмазная. За меньшим царь из Москвы не поднимется. Тогда надо помалкивать, кумекать, с братьями толковать.

3. Все правда. Типа новгородской были про Садко, Птицу Феникс, слонов-елефантов, алмазы пламенны. Только садковские дела не в Африке с Индиями оказались, а тут, у нас, за Камнем. Тоже надо молчать, думу думать.

Солнце, тем временем, клонилось к Волге. По ходу его и по здравомыслию новгородскому, Никита тоже стал склоняться к первому варианту. «Ну, какой тебе, Никита, тут царь? Твой царь в висельном указе титулован, за родного нашего Васю Перепелицына, за поганцев ногайских расписан!».

Встал Никита. Вытащил ножик острый, подошел к курлятьевской лодке. Примерился, с какого боку брату-боярину ловчей горло перехватить.

Совсем завечерело. Низкое солнце освещало лицо князя Лариона, спящего с мучительной гримасой. Снилось Лариону, что везут его в Москву, режут язык основательно. И основание это отделяется вместе с головой. Тогда голову хоронят отдельно — в Успенском соборе, среди митрополитов, а туловище — отдельно — в Архангельском, среди царей. От такого ужаса захотелось Лариону кричать. Открыл он рот, а языка-то нету!..

А Никита как раз склонился над Ларионом. Тут Ларион открыл рот, а языка-то почти нету! Рубец багровый, первой свежести — недельной давности — есть! Да и кандалы кожу до крови протерли очень натурально! Не врал безъязыкий!

Решил Никита пока не кричать. Посудить-порядить, подумать, семь раз отмерить, один раз отрезать. Но уж окончательно. Как язык...

Ну что, интересный разговор мы подслушали? То-то!

А у царя с Ермаком все обычно получилось, как мы и предполагали. Царь прямо в лоб сказал, что он царь. Кондинских, удорских и обдорских своих достоинств извлекать не стал. Они и так всему свету наглядны. Царь говорил, конечно, не такими обрывками, как Курлята, но тоже очень конкретно. Его стенограмма более понятной получилась.

— Рассказал царь про Птицу.

— Что нужно ее поймать и привезть в Москву до холодов.

— Птица ловится там-то и там-то. Так-то и так-то. Приманку дадим.

— Назад везется в клетке из сплава освященной колокольной меди и драгоценных, но тоже освященных металлов. Клетка прилагается.

— По дороге кормится Птица так-то и тем-то, на ночь укрывается, на заре выгуливается, не покидая клетку.

— Песни птицы никто попусту не слушает, брехне ее, буде разговорится, не верит.

— Птица нужна царю для услады. Сильно я, Ермоша, люблю домашних птиц, и «ум-ца, ум-ца, ум-ца-ца молоденьких девиц».

— За Птицу Ермак получит какое хочет достоинство, в роду и потомстве будет писаться с «вичем».

— Тимофеевичем? Ну, значит, Тимофеевичем.

— Еще получит, чего душа желает.

— Сибирскую Дорогу? Это что за зверь такой? Типа Сибирского воеводства? Получишь воеводство.

— Что так легко соглашаюсь? А чего мне для слуги верного воеводства жалеть? Сибирь-то моя останется! Ты только меня вместе с нею не продай. А то я Лариошку Курлятьева, вражьего выродка в окольничьих пригрел, и что в ответ? Измена черная. Сидит теперь в цепях. Без языка.

— Ага, теперь поверил! Он без языка, значит, я — царь? Логично.

— Ребят твоих могу и помиловать. Как заслужат. Тогда имена их узнаем, в чины произведем, расстригу — в епископы. Себе сейчас оставлю вашего хозяина Семена Строганова. Он мне на Москве нужен. И гада безъязычного взад вертай.

— И будь здоров! Ярмак.

Царь отчалил по течению. Руль его ялика резко вывернулся ручкой влево, и лодочка кособоким каким-то чертом понеслась сначала на середину Волги, потом — против течения. Прыгнула через стрежень и растворилась в вечерней мгле. Вопреки всем законам гидродинамики.

Ермак тяжко вздохнул и погреб не спеша на камский плес.