В предпоследнем романе «Моя жизнь как фальшивка» (2003, рус. пер. 2005) австрало-американского писателя Питера Кэри искусство оживает, чтобы мстить своему творцу. Тема, скажем прямо, дьявольская, хоть и проверенная веками. Вспомним чудище Виктора Франкенштейна. Человек любит творение рук своих до самоубийственного самозабвения — до того, что не замечает той грани, за которой его человеческое естество перестает быть всего лишь биологическим организмом и превращается в чистую идею или чувство. «Не дай нам Бог сойти сума» — наверное, примерно об этом. Только для героев «Фальшивки» «посох и сума» оказываются гораздо менее предпочтительным выбором. Результат, впрочем, известен — открытый финал…

Через три года Кэри заканчивает и публикует «Кражу» — «историю любви», как сам автор лукаво обозначает жанр на титульном листе. Эту книгу, наверное, можно воспринимать как выстрел из второго ствола. Этакий дуплет по сакральному, по самому бессмысленному роду человеческой деятельности — творчеству. В «Краже», предупредим сразу, все происходит ровно наоборот. Человек… ну хорошо, пускай творец — возвращается «к себе естественному», вновь обретает почти забытую в пароксизмах творчества способность жить, страдать, любить… Забытую ли? Ибо какова биологическая подоплека того, что мы именуем «поэзией», «живописью», «музыкой»?

Питер Кэри лукаво уходит от ответа (а если вы думаете, что в этом кратком предисловии мы изложили вам суть книги, которую вы держите в руках, лучше прочтите книгу — потом и поговорим). Возможно, тема найдет свое продолжение и развитие в следующих книгах, и двумя выстрелами по человеческому искусству дело не ограничится. Тогда нас, видимо, ожидает шквальный огонь или ковровая бомбардировка.

18

Я бы не отказался получать по фунту каждый раз, когда Мясник решит, что мне пора отваливать в постель, но в случае с Марленой Лейбовиц мне и намеков не требовалось, их ДЕЛОВОЙ РАЗГОВОР сделался столь напряженным, что я поспешил сказать спокночи, пока не стало стыдно за них обоих. Я поднялся уходить, и она поцеловала меня в щеку и что-то сказала на иностранном языке, «спокойной ночи», наверное. Нечего сильно возбуждаться, хотя сами понимаете, что я почувствовал.

Оставив их вести ПЕРЕГОВОРЫ, я присел на лестнице между первым и вторым этажом, но тут Мясник налетел на меня, точно СТОРОЖЕВОЙ ПЕС, оборвавший цепь. Чего это я тут делаю? Дать бы ему в нос, но папаша в свое время отучил нас драться на лестнице, так что я спустился вниз и услышал, как он захлопнул дверь наверху, задвинул засов, бам-бац и так далее, какое мне дело?

С тех пор как меня выгнали из государственной школы номер 28 БЕЗО ВСЯКОЙ МОЕЙ ВИНЫ, я занял серый металлический стул от компании «Ар-Би» и летними воскресными вечерами садился и наблюдал, как несутся к нам машины из Балларэта и Пентлэнд-Хиллз, машины, сделанные из железа, но казавшиеся плотью и кровью, распаленными псами, каждый сунул нос под хвост тому, что впереди, непрерывная цепочка мужчин и женщин, любовников и любовниц, женщин, положивших голову на плечо самцу, порой видна изящная рука на задней спинке сидения. Один за другим неслись они в брачном рое, красные сигнальные огни в сумраке и печали нанизывались мерцающим ожерельем. Потом я шел в наружную спальню, так мы называли уголок веранды, который Череп огородил асбестовыми стенами, ныне объявленными вне закона. С тех пор, как мой брат сбежал из дома, там ничего интересно не осталось — металлические койки и потемневший липкий скотч, след от СВЯЩЕННЫХ КАРТИН скончавшегося Марка Ротко.

На Бэтхерст-стрит я стащил к подножью лестницы свой ГЕРМАНСКИЙ СТУЛ, чувствуя затылком неумолимый ГНЕВ Мясника, и мотор во мне сбился, застучал, все мышцы на руках ЭЛЕКТРИФИЦИРОВАЛИСЬ, мне потребовалась небольшая прогулка. Вообще-то не люблю выходить в темноте, но тут уж ничего не поделаешь. Я проталкивался через мальчишек и девчонок, пьяниц, оравших: «Отсоси». Падшие ангелы, бесы, джинны из бутылки ночи. Разве я создал их? Разве моя вина, что они собрались здесь?

На другую тему: не знаю, как Мясник обращался со своей миссис, но кто упрекнет ее за то, что в итоге она от него устала? Эта женщина создана не для Бойнов. Она всегда была добра ко мне, во всяком случае, пока я не дал ей повода вести себя иначе. И она родила на свет замечательного мальчишку УЛУЧШЕННУЮ МОДЕЛЬ, какую Мясник никогда бы не создал самостоятельно. И меня произвели в МАЙОРДОМЫ, слугу на все руки мальчика на побегушках, главного мойщика посуды, и хотя мой ЕДИНОУТРОБНЫЙ порой возмущался, что меня эксплуатируют, он понятия не имел, кто я такой, Господи Боже, я вертелся с рассвета до заката, все время приносил пользу, пока вдруг БУДЬ Я ПРОКЛЯТ! И достаточно об этом.

Так или иначе.

В жизни я не приносил столько пользы, как в ту пору, когда был Дядей Хью.

И довольно об этом, лучше бы они перерезали мне глотку да и схоронили, вот и все.

Но я не слишком храбрый, а потому остался жив и бежал от распутников с Бэтхерст-стрит, и пробивался сквозь ВИНОЦВЕТНУЮ толпу к гавани, и вскоре дорожки сделались безлюдными, это меня больше устраивало, но я держал глаза открытыми, как учили, на случай появления ГОМО. Будь у меня хоть капля мозгов, я вернулся бы в убежище ДОМА ВНАЕМ, но я бываю порой ЗАКОНЧЕННЫМ НА ХРЕН ИДИОТОМ и потому устремился в преступную тень Шоссе Кахилл, а затем к томатному соусу и застойным водам Круговой Пристани, где матрос как раз убирал трап Вулвичского парома. Я второпях запрыгнул на борт, трап так и подскочил, обрушился на причал, словно дубина клоуна. Матрос был тощий, уродливый, с татуировкой на носу, он еще головой покачал, будто ВАЖНАЯ ОСОБА. Слава Богу, Мясника тут не было — он бы впал в раж.

Домой я не вернусь. Он утрачен, за 600 миль от меня. Прежде чем мы обошли мыс Доус-Пойнт, я почуял маслянистый трюмный запах танкеров, стоявших у Козлиного Острова, чайки, как личинки белых муравьев, вились между пилонами моста, над головой надсаживалась бойкая дорога. А паром — чист и спокоен, северовосточный ветер раздувает на мне рубаху, словно я — человек-вешалка, и никаких проблем в голове. На миг я почувствовал себя счастливым и на миг этого было достаточно.

Довольно об этом.

Я сложил стул и побрел на нижнюю палубу, огромные дизельные моторы неумолчны под моими ногами, и я вспоминал места, знакомые Биллу Бойну и мне, наши ТАЙНЫЕ УБЕЖИЩА.

Лучше не думать.

Запрыгнув так резко на палубу, я несся, словно грязная вода в сточной канаве. Первая остановка парома — причал Дарлинг-стрит на Балмэйн-Ист, где ИЗВЕСТНЫЙ ПРЕСТУПНИК жил в доме на набережной со всегда задвинутыми ставнями. В пору до СУДЕБНОГО ПОСТАНОВЛЕНИЯ я часто приходил сюда с маленьким сыном Мясника и поднимал его, чтобы он мог заглянуть через стену, хотя мы так и не увидели ни единой живой души, не говоря уж о преступнике. Оттуда мы шли в сторону рынка, что на Дарлинг-стрит, или возвращались в гавань ловить СЕРЕБРИСТОГО ЛЕЩА, садились на следующий паром до ЛОНГ-НОУЗ-ПОЙНТ, наведывались на верфь «СТОРИ И КИРС», и если в конторе отсутствовали ДИРЕКТОРА КОМПАНИИ, один друг разрешал нам подняться на борт ИНОСТРАННОГО КОРАБЛЯ или сесть на темно-коричневое ВСПОМОГАТЕЛЬНОЕ СУДНО с низкими бортами, и нас контрабандой везли на Остров Попугаев, где Билли Боуна и меня могли арестовать за НЕЗАКОННОЕ ПРОНИКНОВЕНИЕ. Мы незаконно осматривали электростанцию острова, словно попадаешь внутрь лампового радио, фиолетовый свет, искры, СВЕРХСЕКРЕТНЫЙ тоннель, прорытый из конца в конец острова. Билли крепкий, как все Боуны, он никогда не уставал. Может, меня эксплуатировали, но я был счастлив. Каждый день что-нибудь новенькое. Можно сесть на паром до Гринвича, пойти купаться, ПЛЮХИ, ЛЯГУШКИ и все чудеса старого доброго ПЛАВАНЬЯ СОБАЧКОЙ. Забыть, не вспоминать. Лучше не надо. Зачем меня понесло на Круговую Пристань?

К тому времени, как паром добрался до причала Дарлинг-стрит, я призадумался, выпустит ли меня ЗЛОБНЫЙ МАТРОС. Я спрыгнул на причал прежде, чем он захлестнул конец за швартовую тумбу, даже не глянул в сторону ПРЕСТУПНОГО ДОМА и помчался по Дарлинг-стрит со стулом под мышкой. Я смахивал на лунатика, с такой скоростью бежал в гору, Господи Боже, кровь моя, наверно, стала вроде киновари. Улицы совсем пустынны, только пьяницы вываливаются из пивных, словно кишки из смертельной раны. Каждая улица полна воспоминаний о нас с Билли Боуном, здесь, в парке, мы построили самый большой в мире домик из «Лего», возле «скорой помощи», куда я отвел его, когда он (не по своей вине) обжег свою маленькую ладошку.

У выхода из «Уилли Уоллеса» пили «по последней» прямо на дороге, и я только успевал бормотать «извините», натыкаясь на людей, и бежал прочь, прикрываясь стулом, ЩИТОМ ОТ ВСЕХ НЕДРУГОВ ТВОИХ. Я хорошо знал, где я, би-боп, тип-топ, со всех сторон запах газа, кошачьей мочи и масла со стороны гавани Морт-Бэй. Когда пьяницы окружили меня, я как раз добежал до того места, где в 1972 ограбили инкассатора. Сколько раз я водил сюда юного Билли! ИСТОРИЧЕСКОЕ МЕСТО, где человек с запечатанным мешком прыгал, уклоняясь от пуль, трах-тара-рах.

Брат говорит, я сам навлекаю на себя неприятности, но разве я сам ударил себя сзади? А уж меня ударили, пришлось поразить нападающих своим стулом. НЕ МОГУ ПОЗВОЛИТЬ ИМ ПРОДЕЛАТЬ СО МНОЙ ЭТО. НЕ СТАНУ ЖДАТЬ, ПОКА ИИСУС ЗАСТУПИТСЯ ЗА МЕНЯ. Бандиты полетели во все стороны, завывая, словно дворняжки, вомбаты и опоссумы, потерпевшие поражение похитители пудинга. Мне известно, что никто из них не подавал жалоб и не выдвигал обвинений и не было бы никаких проблем, если б не тот НЕДРУЖЕЛЮБНЫЙ МАТРОС, иначе с чего бы полиция ждала меня на Пристани. Копы стали спрашивать, почему у меня одежда и стул в крови.

Все хорошо, что хорошо кончается: к полуночи я уже спал в своей постели. Марлена Лейбовиц отмыла мой стул «виндексом». А Мясник назвал меня бременем и крестом, Господи Боже ты мой, ЮРОДИВЫМ, ходячей катастрофой.