"Минучая смерть" - читать интересную книгу автора (Ляшко Н)IVВ апреле, когда дни зыбились чистым, без пылинки, сверкающим светом, Егор начал замечать, что досыта не наедается и не вскакивает по ночам от боли. Вначале он удивлялся: «Что такое?» — затем его потрясла радостная догадка: «А-а». Он суетливо ощупал ногу, легонько согнул ее и послушал: боли не было. В груди и в голове его все вспенилось, и в гуле крови звоном колокольчика запорхали слова: «Кажется, поправка? Вот ведь, а?» Мысль, что боли могут возобновиться, облила его голодом. Он раз за разом переворачивался, лежал на больной ноге, болтал ею и прислушивался. Тело охватывал трепет, а когда входила Варвара, сердце стискивала растерянность: подмывало обрадовать ее и боязно было: «А ну, как только на время отлегло?» Радость, страх и нетерпение делали его глухим и слепым. Он притворялся сонным, не отвечал на слова Варвары и с дрожью ждал, когда она уйдет на огород. Оставшись один, он хватался за костыли, осторожно ступал на больную ногу, шел от постели к порогу, назад и обливал комнату улыбками: «Ха, верно, ей-ей, а?» Больше недели по нескольку раз в день делал он так. Потом встал с одним костылем, походил и кивнул: «Хорошо!» После этого он стал опираться на костыль, как на палку. Затем притопнул однажды ногами, заходил быстрее, свистнул, оделся и пошел наружу. Одна рука его была вытянута. Он как бы гладил ею весенний свет и по ступенькам крыльца, как в золотую воду, спускался в него. Прошел по тени осокоря, подмигнул ему: «Смотри, что будет» — и крикнул от сарая: — А я помогать тебе иду! Варвара опрокинула ящик с семенами: не слушая Егора, задыхаясь, бранила его за то, что он встал, вела к дому и смеялась. А он приседал, как бы пускаясь в пляс, и гудел: — Это ты меня, ей-ей. Без тебя наделал бы я делов, как пить дать. Вот ведь, а? Вылежал-таки… Недели три не верил себе, вое молчал… Мгновеньями Варваре не верилось, что он идет без костылей. Про себя она давно решила, что ему больше не работать, и жила тремя заботами: додержать Егора в постели, пока его не перестанут мучить боли; дождаться, когда Феде исполнится пятнадцать лет, и устроить его на завод; не допустить до того, чтобы дом был заложен. Это она тянула с наймом адвоката: не верила, что суд станет на сторону Егора. И вдруг! Вместе с Егором в ней и вокруг все выпрямилось: и спина, и сердце, и осокорь. Она помолодела и засуетилась: выставила рамы, — окна настежь, — вскопала вокруг дома землю и посадила цветы, побелила стены, вымыла крыльцо, вкопанный под осокорем стол и посыпала двор песком. По вечерам заходили котельщики, приходил Середа, и во дворе до темноты стоял говор. Все советовали Егору не спешить на завод, выдержать себя и украдкой тискали в его руку трешницы, пятерки: — Бери, бери, чего там, потом разделаешься. Варвара таяла в доброте, в заботах и, чтоб Егор не суетился, на дом привезла доктора, который лечил Егора в больнице. Он осмотрел его, почти слово в слово подтвердил советы котельщиков и сказал: — Ваша жена, Жаворонков, лучше меня лечит, слушайтесь ее… — Да уж и то слушаюсь… Варвара все выпытала у доктора и не спускала Егора с глаз. Чуть начало припекать солнце, каждый день укладывала его, голого, в саду и пудами изводила на обтирание соль. Летом он подчищал сад, заделывал в заборе дыры, красил давнишними остатками краски палисадник и полол гряды. Воду носить Варвара разрешила ему лишь в конце лета. А после осенних дождей, когда опустел огород и грянули утренники, вычистила его костюм и сказала: — Ну, иди, да не налегай сразу… Егор в два дня прошел все мытарства поступления на завод и опять очутился в котельном цехе. Варвара подождала, пока он втянется в работу, зачастила к Феде, вникла, как живет он, и ощетинилась: плевала жестянщику в глаза, срамила его жену, грозила и, в конце концов, сказала Егору: — Думаешь, у парня ученье? Мученье! Хуже, чем у медника. Там одна баба била, а тут в три руки дубасят, ни сна, ни еды не дают, а от дела дальше, чем я. Надо подумать, скоро пятнадцать исполнится… Егор брал на заводе увольнительные записки, неожиданно появлялся у мастерской жестянщика, глядел, слушал и кончил тем, что встряхнуло и привело забитого Федю в восторг: Егор привел Евдокимова, избил с ним жестянщика и его подмастерьев, взял Федю и устроил в котельный цех. Эти дни Федя запомнил на всю жизнь… Варвара размашисто справила Федины именины, стала обшивать его, пригляделась к нему и опустила руки: не тот мальчишка, не тот, будто подменили: был непоседа, крепыш, шутник, а теперь тихий, вялый, с заботой на лице. Придет с работы, сядет и сидит. Встрепенется, поводит глазами по комнате и одеревенеет. Если пе сказать, не умоется. Ест лениво, боится лишний кусок хлеба взять и сразу же спать. Не разбуди, проспит и гудок, и завтрак, и обед. В глазах усталость, и всегда сутулится, — всегда хмурый, словно его не вовремя разбудили. Варвара давала ему посытнее завтраки, баловала молоком и лепешками, каждую субботу мыла его потную, в железной пыли, голову. В праздник давала надеть все чистое и посылала гулять, но он тут же возвращался, клал на стол локти, склонял на руки голову и глядел в одну точку. — Федь, о чем думаешь? — спрашивала Варвара. — Я? — вздрагивал он. — Я, мам, не думаю, я так… — Может, болит где? — Нет, нигде не болит… — Может, работа не по силе? — Чем не по силе? Привыкаю, справляюсь. Вот и все. Ему было приятно не думать, не слышать грохота, не ждать окриков и колотушек. А ей казалось, что в нем ширится какая-то немочь и сушит, огибает, его. В груди ее тлело от тоски, раскаяния и бессилия. Незаметно, как сосульки в апреле, таяли ее силы, опускались и желтели щеки, нарастали приступы кашля. Двор и хозяйство посерели и стали скучными. Она с натугой делала самое необходимое, в кашле садилась у стола, дожидала, когда перестанут бегать в глазах разноцветные круги, и стискивала руки: это она заставила отдать Федю к меднику, она собирала его к проклятому жестянщику, она, значит, вот этими руками и забила, согнула, состарила его… В полусне она падала перед иконами и спрашивала их: за что ей такое горе? Чем она заслужила его? Ждала ответа, но иконы, стены, окна, — все молчало. Говорил только осокорь. Доведет она себя до отчаяния, глянет, а он уже машет ей ветками, шумит, чтобы не горевала, отгоняет черные думы… Это умиляло ее, размягчало в груди, и ей мерещилось, будто она, молодая, несет на плече осокорь, сажает, поливает его, вскидывает к нему Федю. Федя, крепенький такой, цепляется рукой за ветки, а другой лохматит ее волосы, касается уха. И вдруг-трах! — будто гром грянет, скомкает все, и она видит: осокорь большой, осокорь за шестнадцать лет вон какой вытянулся, осокорь она выходила, а. сына, единственного… «О-ох, горе мое, доля лютая…» |
|
|