"Минучая смерть" - читать интересную книгу автора (Ляшко Н)

III

Домой Егор ехал по первому снегу. От Варвары его отделяли новые, с клеенчатыми подушками, костыли. Он поддерживал их и хмуро глядел на прохожих. Осокорь, сирень, голос Феди, заботы Варвары и чистота тронули его и согрели: «Что ж, как-нибудь вытянем». Завод выдаст за увечье, он займется чем-нибудь, а там подрастет Федя, а там… Охотнее всего он представлял себя хозяином маленькой, неподалеку от завода, палатки. Мимо, с работы и на работу, идут свои. Он перекидывается с ними словами, продает им махорку, спички, чай, хлеб, подсолнухи. Варвара отмахивалась от его затаи и с жаром твердила, что надо засеять сад и края огорода клевером, завести пасеку, а двор расширить, разгородить сетчатыми решетками и разводить домашнюю птицу. Договориться до чего-либо они не успели: на все их планы, как на огонек, дунуло:

«Фу-у!» — и стало в их жизни темно.

Дунуло из заводской конторы: выдали Варваре десятку и оглушили ее словами: это, мол, последняя, больше Егор ничего не получит, а если он не согласен, пусть судится.

Осояорь и сирень перестали греть, бойкий голос Феди перестал обещать. Будущее стало не палаткой на перекрестке, а куском тротуара, костылями на нем и человеком.

Человек этот — ах, да какой там человек! — просто он, Егор Жаворонков, очутился на тротуаре рядом с костылями, заныл в спешащие ноги прохожих о своем калечестве, о своей нищете, задохнулся, будто его ударили сапогом, и закричал:

— Варь! Одевай меня! Идем!

— Что ты? Куда?

— В контору! До самого директора дойду! Я ему, чорту бельгийскому, покажу! Я его костылями собачить буду!

Ишь, чем за труды наградили, сто анчутон им в распроклятую душу!

Он поперхнулся словами, побагровел и сбросил с постели ноги; Варвара подхватила их, положила назад, пригнула к постели его голову и загулькала над ним:

— Егорушка, утишись, Христом-богом прошу. Ну, лежи, ну, ласковый, ну, Егорушка! Что я, враг тебе, враг себе? Да я, кабы надо, на себе б понесла тебя. А только чего мы пойдем, раз они на суд кивают и хотят нашей кровью попользоваться? И будем судиться, будем, бумаги ж при нас, только надо подождать…

— А где деньги на адвоката? Одевай!

— Егорушка, а слова доктора забыл? Что он говорил тебе? Вспомни-ка, вспомни. Если, говорит, больше года выдержит себя в постели, срастется у него все, и будет поправка. А ты что выдумал?!

— Дура-а-а! — вырываясь, вопил Егор. — Да разве доктор скажет нашему брату правду? Его дело обнадеживать, чтобы не шебушились мы! За это и платят ему! Лежать!

Или у тебя тысячи в запасе? Одевай, или я так пойду…

Варвара не отпускала его рук, билась на его груди головою, слезами заливала его гнев и вопила, что наложит на себя руки, если он встанет. Руки его были выжаты, высушены, а запрокинуть ноги мешала режущая боль, он обессилел, затих, вытянулся и устало доказывал, что в контору завода надо итти сейчас же, что потом ничего не выйдет. Варвара стояла на своем, вырвала у него слово, что он больше не будет вскакивать, заставила покреститься на иконы, но одежду его спрятала и почти не отлучалась из дома.

Федя бегал с ребятами по слободке; почуяв в доме нужду, приноровился воровать на товарной станции и с телег возчиков дрова, кокс и уголь. Варвара как бы не замечала этого, радовалась его заботливости и корила себя: «Ой, дура, гляди: втянется парень в это, наплачешься». Украдкой, через окно, из-за забора и ворот, она наблюдала за Федей, прислушивалась к его голосу, жалела, что на завод до пятнадцати лет мальчишек не принимают, и не выдержала:

— А парня-то, Егорушка, до поры надо отдать в люди: хороший, а промежду уличных распускается. В карманах махорка, спички, поругиваться стал, на Веселую улицу, говорят, бегает. Хорошего не жди, а на цепь не посадишь.

Егор расспросил о проделках Феди, велел позвать Евдокимова, поговорил с ним, и тот повел Федю в город и сдал знакомому меднику в ученье:

— Учись, медницкое дело лучше нашего: мы без завода, что рыба без воды, а медник и в конском ухе кусок хлеба напаяет себе…

Медник и выпивал, и запивал, и ругался, и затрещины давал, но Феде нравилось помогать ему. Только мало приходилось ему быть возле медника, больше под руками медничихи вертелся он, а медничиха-у-у-у! — вызывала дрожь. Низенькая, рыжая, всегда встрепанная, пропахшая «добрым» мылом, она всегда была сердита, спокойно не могла слова сказать, дребезжала, суетилась — в ушах ломило от ее визгливых выкриков:

— Почисть!.. Сходи!.. Сбегай!.. Выполосни!.. Подотри!

Поставь утюг!.. Вовика забавь!.. Замой!..

И все не по ней, все не так, — за все била, выкручивала волосы, как-то особенно, по-птичьи, впивалась ногтями в уши, шипела, топала ногами, из-за каждого пустяка надрывалась, словно из нее вынимали душу, и Федя дал ей кличку «Нечистая сила». Сдался он ей не сразу: убегал к меднику и делал все наоборот - прожигал утюгом белье, путал соль с сахаром, корицу с перцем, уксус с постным маслом, часами ходил в лавки и на базар. Это приводило к тому, что «Нечистая сила» сильнее била его, раньше будила и вертела, вертела им, выталкивая вон лишь после обеда, когда засыпал золотушный, капризный ребенок.

Тогда Федя спускался в подвал. Лохматый медник оглядывал его и кривил рот:

— Ну, отстрадал? Вот запомни, как из-под штанов в голову ум перегоняют, чтоб легче костям было. Ну, чего уши развесил? Слушай, а сам чисть воцда неси. И деньги мне! Понял? Мне! Я работаю, а не она! Ее дело жрать готовое да поедом есть нас. Понял? Я ее отучу деньги перехватывать…

Федя слушал, чистил кастрюли, чайники, подносы, самовары, подсвечники, нагружался ими и нес заказчикам.

И каждый раз кто-нибудь брал у него работу и говорил:

— А за деньгами, мальчик, зайдешь на той недельке…

Голова его заранее начинала звенеть, в ушах резало.

Он молил, просил заплатить или отдать работу назад, плакал и возвращался медленно, с тоскою. У дома угрюмо поднимал голову и вздрагивал: как в страшном сне, «Нечистая сила» через окно пучила на него глаза, делала знаки, чтоб он не попался на глаза меднику, и бежала в сенцы:

— Ну, давай! Опять не все? А зачем работу отдал?

Зачем, стерва, спрашиваю, отдал?

«Нечистая сила» захлебывалась слюною и бранью, зажимала в пальцы нос Феди, колотила его затылком о стену, запрещала плакать и взрывалась приказаниями. Так день за днем, целый год, а в году триста шестьдесят пять дней, а в день можно и рвануть за волосы, и ударить, и ущипнуть, и пнуть ногою, и толкнуть, и схватить за нос, и, и, — и, — в год «Нечистая сила» высушила на щеках Феди румянец, надорвала его голос и так вышколила, что он вертелся юлою, все мог и все, кроме медницкого дела, знал. Разлучило его с нею несчастье: пьяный медник попал под фаэтон, доехал с городовым до больницы - и аминь.

Федя обрадованно стал собираться домой, но «Нечистая сила» сдернула с него сапоги и повела на кухню. Он сутки мыл и чистил рыбу, селедки, рубил мясо, перебирал на кисели клюкву, яблоки и груши. Когда поминальщики съели все и разошлись, «Нечистая сила» спрятала перемытую Федей посуду, оглядела комод и швырнула сапоги:

— Ну, лети, да поминай добром!

Федя обулся, Снаружи защелкнул на задвижки все двери: «Сиди, чтоб ты пропала», — и заторопился. Знал, что мученьям его конец, но озирался, мгновеньями слышал за собою крики «Нечистой силы» и бежал. Дома скупо рассказал о случившемся, напился чаю и лег спать. Засыпая, думал, что не проснется и через сутки, но сон отлетел ранним утром. Он из-под одеяла последил, как мать делит купленный хлеб: «Это на завтрак, ото на обед, это на ужин», — и вскочил:

— Мама, я у хозяйки пирогов стырил, возьми там в узле.

Егор расхохотался, а Варвара растерялась и ушла за печку. Федя два дня бродил по слободке, у завода, но от родных мест, от товарищей уже отлетело что-то. Все как бы пригнулось и было серым, скучным… Вороны у собаки, казалось, тоже вырвались из цепких лап «Нечистой силы» и не могли притти в себя. А у речки, на месте, где так хорошо было ловить рыбу, Федю охватили тоска и слезы.

И пойти не к кому, и сидеть дома не было сил.

Отец уже сказал ему, что летом, если нога не станет прежней, он заложит дом, наймет адвоката, будет судиться с заводом и высудит, вырвет свое, а тогда… Отец волновался, размахивал рукой, но в его и в материных глазах был страх: оба боялись просудить дом и остаться без крова.

Все лишнее было уже прожито. Не будь огорода, да маленькой помощи котельщиков и жившего по соседству модельщика Середы, давно была бы снесена на толчок последняя одежда.

С виду нога отца была здоровой - ни ран, ни опухоли, ни красноты, но согнуть, ступить на нее нельзя было: она изнутри как бы загоралась и долго звенела режущим звоном.

Оживал отец только перед утренним чаем и после ужина: мать подкладывала под него клеенку, окунала в горячий соленый раствор летнее одеяло, оборачивала им больную ногу, а потом растирала и мяла ее. Отец яснел, поблескивал зубами и тянул:

— Во-о-во-о-от, поводн-и-и грешника по раю, он тебя на закорках таскать будет.

Федя понял, почему мать ни разу не навестила его у медника, пожалел, что ругал ее, сходил в город и сам нанялся на работу к жестянщику. Варвара собирала его с плачем.

Егор хотел сказать ему наставление, но только махнул рукой и пробормотал:

— Спасибо, что сам увидал, как у нас сладко, и догадался.

За воротами, в бледном оттепельном свете, Федя простился с матерью, взял из ее рук узел и, пряча лицо, на ходу выкрикнул:

— Ты б хоть раз в три месяца забегала, а то сиротой, посчитают и жеще жучить будут!

— Да разве я не хочу, что ты!..

Варвару корчило от жалости и боязни, что Федя всю жизнь будет попрекать ее этим днем: отпустила, мол, в люди в рваных рубахах, в латаном пальто, в коротких брючонках. В слезах ее мелькали и расплывались рыжие голенища Феди, сборки штанин и сморщенная заплата из-под узла…