"Мадам" - читать интересную книгу автора (Энджелл Джанетт)

Глава шестнадцатая

Приближалось Рождество, и моя мать в многочисленных и пространных письмах интересовалась, увидимся ли мы с ней снова.

Ее беспокойство не имело никакого отношения к религиозной значимости праздника. Мы никогда не были ревностными лютеранами, и религия не играла важной роли в нашей жизни.

Иногда я жалела об этом.

Я слушала других людей, эхо различных голосов, иногда даже моих земляков, рассказывающих об искуплении грехов так, словно только они этим и занимались, а я даже свое отношение к религии не могла сформулировать.

Я читала, в частности, Уокера Перси и Фланнери О'Коннор и находила в их творчестве заверения, что религия важна для того, чтобы по ней мерить собственную жизнь. И мне тоже хотелось прикоснуться к вере, прикоснуться к вызову и жажде познания мира. Глухой ночью маленькая девочка, живущая в моей душе, размышляла (все еще), где же Господь и думает ли Он обо мне, но дальше этих размышлений моя религиозность не простиралась. Иногда я вела долгие беседы с Богом в своих стихах и рассказах, но это не диалоги, а скорее монологи, написанные мной, чтобы заглушить собственную боль, или чувство вины, или страх. Я искала отца, чтобы он как-то поправил все в моей жизни.

Подобный упрощенный взгляд не может отразить все глубины, напряжения и ощущения тайны, которую, насколько я понимаю, испытывают другие. Может, причина в том, что большинство этих «других» — католики. Думаю, в католицизме определенно что-то есть. Кажется, что все католики имеют доступ к чему-то, скрытому от меня, спрятанному за закрытой дверью, защищенной паролем. Однажды Джаннетт рассказала мне об учебе в монастырской школе, об утренних молитвах ни свет ни заря, свечах, фимиаме и пении. «Мы молились за весь мир, а мир никогда об этом и не узнает. Это волшебное чувство, ты даже представления не имеешь насколько. Там творилось волшебство».

И опять-таки Джаннетт — католичка. Она — часть закрытого клуба.

Нужно сказать, что некоторые произведения, восхваляющие веру и написанные писателями-южанами, не были типичными для нашего региона, где население склоняется к протестантизму. Фланнери О'Коннор воспитали как католичку в районе, где царил протестантизм. Ее рассказы и письма не просто отражают ее отличие от своего окружения, но охватывают размах и глубину этого отличия. Протестанты постоянно думают о том, чтобы вести праведный образ жизни, а католики, как мне кажется, об этом вообще не задумываются, они просто живут и обсуждают жизнь, оперируя возвышенными категориями, которые недоступны всем остальным.

Тем не менее католики задают те же вопросы, которые мучают меня по ночам или когда мне страшно. В одной из книг Гейл Годвин герой спрашивает священника: «Как я могу просить у вас или Господа отпущения грехов, если я знаю, что выйду из церкви и снова произнесу ложь, когда кто-то спросит меня?» Смутное ощущение собственной ограниченности и при этом необычная умиротворенность в душе, уверенность, что Господь рано или поздно разгадает все наши хитрости, — это мне нравится в католицизме.

Но недостаточно, чтобы самой влиться в ряды его последователей. Недостаточно, чтобы что-то предпринять. Меня хватает лишь на то, чтобы удивляться и до некоторой степени завидовать.

Я все это рассказала вам, только чтобы объяснить, что мама просила меня приехать не потому, что у нас сохранились самые теплые воспоминания о полуночной мессе на Рождество или чем-то таком. Нет, моя мать просто хотела знать, что происходит.

Ах да! Хотите стать миллионером? Вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов — чем ты зарабатываешь на жизнь, Эбби?

Знаю, я должна быть осторожна в общении с любым, кто называет меня Эбби. Они из моей Жизни, из реального мира, и это провокационный вопрос.

В большинстве случаев уже довольно давно я отвечаю, что владею собственной компанией, занимающейся обслуживанием банкетов. Подобный ответ сразу многое объясняет. Я столько времени вешу на телефоне, координируя свою службу поскольку доставляю еду в любое время. Я говорю по телефону и днем, поскольку нужно все уладить и связаться с девушками, которые работают на меня в качестве поварих и официанток. У меня нет никакого офиса, поскольку моя компания специализируется, как модно было говорить в девяностые, на дистрибуции. Для большинства людей мой ответ вполне понятен, потому они кивают, и разговор течет дальше.

Самое лучшее в моем ответе было (и есть) то, что дальше никто меня вопросами не забрасывает, поскольку обслуживание банкетов дистрибуции — тема неинтересная.

Представьте себе коктейль, обрывки оживленных разговоров и фальшивых улыбок.

— Кем вы работаете?

— У меня небольшая компания, обслуживаем банкеты.

Улыбка застывает на лице.

— О! Как мило!

Если собеседник увлечен мной, то он будет ломать голову, что же спросить дальше. А спросить-то и нечего.

— Ммм… И вам нравится ваша работа?

Я равнодушно пожимаю плечами.

— Ну, нормально. Но это неинтересно.

Тут собеседник отчаливает. Сто процентов.

Да, обслуживание банкетов — это безопасный вариант. Я даже заказала себе набор писчей бумаги, то есть печатных бланков со всеми реквизитами своей «компании» на тот случай, если понадобится отправить какое-нибудь официальное письмо. Матери я тоже врала про обслуживание банкетов, и как только она приняла тот факт, что я не умею готовить («Мама, за меня готовят другие»), то стала относиться к моей работе нормально.

Большую часть времени.

При встрече с родителями кого-то из своих друзей, когда я на секундочку заглядывала в библиотеку, у меня развязывался язык, и я практиковалась во вранье. Да, я обслуживала банкеты. Блин, да мне равных не было.

Джереми Бернс считался гуру в области маркетинга. В девяностые маркетологов развелось как грязи, они занимались тем, что советовали кудесникам, стряпающим интернет-сайты, как потратить побольше денег и стать еще известнее в своей отрасли. Мы случайно встретились в магазине подержанных книг «Авеню Виктора Гюго» на Ньюбери-стрит, затем выпили пару чашечек кофе. Ничего романтичного. Просто знакомые. Когда Джереми спросил, кем я работаю, ответ тут же сорвался с моего языка: «У меня небольшая компания по обслуживанию банкетов». Джереми попросил мою визитку, и я, напустив на себя важный вид, заверила его, что раздала все свои визитки, а новые еще не отпечатали. Я дала ему свой рабочий телефон, поскольку на домашний было не дозвониться из-за каких-то проблем на линии. Потом мы еще пару раз встречались, что неизбежно в таком городе, как Бостон, и выкинула его из головы. Как-то раз во вторник раздался звонок.

— Алло?

— Это «Аванти»?

Ну, вообще-то у моего агентства было название, но я им пользовалась только в целях рекламы.

— Да, — ответила я. — Чем могу помочь, сэр?

— Это Эбби? Судя по голосу, да. Это Джереми Бернс. Мы… Ммм… встречались пару недель назад на Ньюбери-стрит. Я еще говорил о Фолкнере.

Как проложить путь к моему сердцу? Заговорите о Фолкнере. Но сейчас что-то было не так. Как Джереми узнал о моем агентстве? Он что хочет заказать девочку? Я уже переключилась на «мадам», отвечала на звонки и предвосхищала желания, но Джереми взялся невесть откуда.

— Да, помню, — в конце концов ответила я несколько беспомощно. Я понятия не имела, что еще сказать.

— Отлично. Похоже, ты очень занята, но я не отниму у тебя много времени. Я тут организовываю небольшую вечеринку…

Ах ты молодец, подумала я. Приглашение. Яснее ясного. Я даже немного загордилась собой. Возможно, между нами все-таки пробежала искра.

— …и я тут подумал, не могла бы ты приготовить что-нибудь, скажем, на тридцать человек. Не надо никаких горячих блюд и всего такого, да и азиатскую кухню я не жалую, просто какие-нибудь закуски, можно что-нибудь необычное. Я заказал двух барменов и полный бар, но, думаю, ты могла бы прислать еще трех-четырех официанток. Как ты считаешь? Я имею в виду — ты же эксперт в этом деле. Вечеринка через две недели в субботу. Я согласен на все, что ты сочтешь нужным.

Облом. Бо-о-ольшой такой облом.

— Джереми, повиси-ка секундочку, я сейчас вернусь.

Пусть он думает, что я проверяю свой календарь. Я сделала глубокий вдох, потом внезапно взглянула на ситуацию с юмором и громко заржала. Было ощущение, словно меня поймали, когда я запихнула руку по локоть в коробку с печеньем. Это тебе урок, Эбби, подумала я, и снова взяла трубку:

— Эй! Знаешь, у нас все заказы расписаны до конца месяца, но я все равно рада, что ты позвонил.

Если даже я и разбила бедняге Джереми сердце, ему удалось это скрыть.

— Очень жаль. Ну, позвоню в другую контору. Просто я думал…

— Ничего страшного, — быстро сказала я. Звонили по второй линии, и бизнес, в конце концов, есть бизнес. — Желаю удачной вечеринки!

Но у Джереми уже возникла новая идея.

— Эй, Эбби, а может, ты придешь, ну, просто так?

Нет уж, спасибо. Чтобы подцепить там еще потенциальных клиентов, желающих устроить вечеринку или банкет? Я так не думаю.

— Ой, у меня столько дел, — искренне сказала я. — Мне пора, Джереми. У меня звонок на второй линии. Приятно было поболтать.

Я уже несколько лет не говорила маме, что обслуживаю банкеты. Ровно столько же мы не виделись. Я вспомнила маму, ее домик, ее манеру речи. Потом подумала о званых вечерах «согласно этикету», которые станут частью моего Рождества и на которые мама меня заставит сходить. Мне придется распивать херес с богатыми стариками около слишком жарких каминов и поддерживать тлеющий костер доброжелательности и хорошее настроение, притом что меня саму будет поддерживать только алкоголь. Короче, подумала я обо всем этом, выпила еще бокал вина, еще подумала и пришла к выводу, что ни за что на свете не поеду в Чарлстон.

Когда такси высадило меня у аэропорта, шел снег. По крайней мере, мрачно подумала я, дома снега точно не будет, так что стоит ехать хотя бы ради этого.

Мой родной дом есть, был и будет в Чарлстоне, штат Южная Каролина. Не важно, сколько времени я живу на севере, мои корни на юге, там, откуда я родом. Мы были восьмым штатом, подписавшим Конституцию, и первыми вышли из состава США перед Гражданской войной.

Но жителям Чарлстона и этого было мало, они ведь во всем впадают в крайность. Короче, один крошечный островок южнее Чарлстона в ультимативной форме заявил, что если Южная Каролина не выйдет из состава США, то он выйдет из состава штата. Вот такие мы, чарлстонцы: упрямые и всегда совершенно уверенные в собственной правоте. Не важно, идет ли речь о нашей кухне (в которой основной упор делается на плоды окры, вареном арахисе, шкварках, плавленом сыре с острым красным перцем и слишком большом количестве персиков) или о наших великих предках (не забывайте, что Ретт Батлер — уроженец Чарлстона, а еще многие пираты, державшие в страхе все побережье), нам очень нравится наша индивидуальность.

И моя мама, определенно, не была исключением. Этого у нее не отнимешь. В Чарлстоне наберется всего лишь горстка важных имен, и мамино среди них, не говоря о том, что она была замужем за папой. После его смерти мама вернула себе девичью фамилию, поскольку, как я подозреваю, очень жалела, что вообще отказалась от нее.

Я воспитывалась — а мама все еще живет — в доме в итальянском стиле, расположившемся на Саут-Бэттери-стрит. Это был прекрасный сон и ночной кошмар в одном флаконе. Веранды, без которых не обходятся дома на юге, балюстрады и украшения, которые скорее увидишь на свадебном торте.

И хотя я посмеиваюсь над Чарлстоном, именно благодаря ему я стала той, кто я есть. А еще Чарлстон сделал из меня ту девочку, какой я покинула свой родной город и поехала в Бостон учиться в колледже Эмерсона, окунувшись в приятную анонимность большого города. А выросла я, окруженная Смыслом с заглавной буквы «С», поскольку все в Чарлстоне имело свой смысл и значение.

Например, менее чем в трех кварталах от родительского дома располагался бедный негритянский квартал Кэббэдж-Роу, который Джордж Гершвин, перебравшийся в наш городок в 1934 году, прославил, переименовав в Кэтфиш-Роу и включив в пьесу «Порги и Бесс». Помню, будучи подростком, я гуляла по Фолли-Бич и думала, что Гершвин и Хэйворд творили буквально в нескольких метрах отсюда, отображая в своем творчестве отзвуки соседних районов — крики продавцов бобов, клубники и свежих креветок. А еще я усмехалась при мысли о склонности композитора к саморекламе, он ведь пытался переименовать Фолли-Бич, чтобы пляж носил его имя — Гершвин-Бич.

Разумеется, ничего не вышло. Как я уже сказала, чарльстонцы слишком упрямы.

Я дитя своего города, такая же упрямая, как лучшие его представители. Возможно, поэтому я и приехала. Я не могла позволить своей матери или своему прошлому удерживать меня от моего настоящего. Я жила той жизнью, которая мне нравилась, и родной город был частью моей личности. Пришло время прошлому и настоящему соединиться, чтобы круг замкнулся. Так что в Чарлстон меня привело мое же упрямство, упрямство всех чарлстонцев, упрямство болот и ветров и голосов славного прошлого Чарлстона.

Южнее Чарлстона, на всей протяженности до города Саванна в штате Джорджия, все побережье усеяно песчаными барьерными островками. Если поехать на юг по шоссе 17, то вы увидите реки коричневые, как чайная заварка. Медленно, словно соблазняя, перед вами разворачивается панорама местности: высокие кипарисы и крепкие дубы, пальметто (насколько вы знаете, цветы этой карликовой пальмы являются официальным символом штата Каролина, хотя зачем вообще штату нужен официальный цветок?), лианы кудзу, юкка. Берег окаймлен травой, высокой, с тугими острыми стеблями. Кажется, только она может противостоять неистовству матушки-природы.

Ураганы нападают на берег, рычат и волнуются, зацепляясь за рифы, и находят прибежище в Чарлстоне. Это единственное, что не смогли приручить местные жители, единственный намек на дикую природу. Только во время разгула стихии хаос становится частью городской жизни. Бесчисленное количество ураганов оставило свои метки и разрушительные следы на лике Чарлстона. В 1989 году «Хьюго» презрел все условности и пронесся по Чарлстону, устремившись в глубь страны, к Шарлотт. С тех пор погода в сентябре и октябре кардинально изменялась, по крайней мере так заявляла моя мама, жалуясь мне в эти месяцы на погоду по телефону, без сомнения, скептически осматривая небо. Моя мама не может чувствовать себя счастливой, если не о чем волноваться.

Обо мне она тоже волнуется, это было и остается одним из ее любимых занятий. Ей не нравились мои оценки, мои мальчики, подолы моих юбок. Как только я переехала в Бостон, мама начала беспокоиться, нормально ли я питаюсь, ворчала, что я плохо отстирываю свои вещи и даю Соблазну и Сиддхартхе кошачьи консервы не той марки.

Не говоря уже о моей работе.

Мама встретила меня в аэропорту, энергичная и стремительная, как обычно. Я никогда не могла понять, как ей удается оставаться такой деятельной и активной, и уж тем более я не могла подражать ей.

— Машина припаркована вон там, где твой багаж, рада тебя видеть, не холодно?

Мы уселись перед огромным камином в гостиной в нашем доме на Саут-Бэттери. Я пила шардонне, а мама занималась, как она это называла, «наверстыванием упущенного». Насколько я поняла, это означало поделиться со мной всеми достойными внимания местными сплетнями за год.

— Ну, разумеется, когда она вышла за него, мы все знали, что это будет катастрофа, но она все равно рискнула. А у него не было имени, разве ты не понимаешь…

В Чарлстоне у одних имена, а у других Имена, и мама определенно имела в виду последнее. Все важные персоны — американцы английского происхождения, хотя никто никогда не употребляет этого словосочетания. Они просто Важные Персоны. И пока мама не вышла за папу, она носила одно из таких Имен.

Мама никогда не жалела о браке с папой, по крайней мере мне хотелось бы так думать. В столовой огромного дома, крышу которого мама теперь делит только с тенями и воспоминаниями, разместился своего рода папин алтарь: его портрет, нарисованный известным в Южной Каролине художником, медаль за участие во Второй мировой, беспорядочно расставленные на серванте фотографии в рамочках и первый подарок маме — подписанный экземпляр «Винни-Пуха».

Обычно я задерживаюсь около этого алтаря, дотрагиваюсь до воспоминаний, но они принадлежат матери, а не мне. Я помнила о папе совсем другое. Его колючие усы на моей щеке, когда он меня целовал, вечный запах трубочного табака и дверь, захлопнутая передо мной, пока я ждала в коридоре.

Кажется, у мамы имеются свои связи с верхушкой брахманов бостонского общества, и она очень расстраивается, что я не состою в их рядах. Я снова говорю о своей компании, она возражает и предлагает снова пойти подучиться, тогда я снова завожу старую песню о преданности своему делу.

— Может, ты думаешь, что обслуживать банкеты ниже моего достоинства? — задаю я провокационный вопрос.

Мама морщит свой миниатюрный носик.

— Никто не упрекает тебя в том, что ты обслуживаешь банкеты, — говорит она. Ее руки изящно двигаются, когда она крутит свою чашку. Фарфор настолько тонкий, что просвечивает в свете камина. — Вот это действительно было бы ниже твоего достоинства.

Так я поняла, что мама знает, что я вру насчет своей работы, но больше ничего выяснить не удалось, поскольку она не из тех людей, кто смело смотрит в лицо проблеме или начинает копаться в какой-то ситуации, которая ему кажется некомфортной и неприятной. Любую маленькую проблему можно сгладить улыбкой, а большую проще проигнорировать. Такой подход верой и правдой служил маме всю ее жизнь, и сейчас она не собиралась от него отказываться.

Тем не менее я разозлилась. Может, мне действительно хотелось стычки, кто знает? Моя подруга Тэмми, лесбиянка, как-то раз рассказала, что ее постигло жестокое разочарование, когда она приехала домой и рассказала родителям о своей сексуальной ориентации: «Я-то думала, что шокирую их, что они придут в ужас, отрекутся от меня, будут меня стыдиться. Но они приняли новость спокойно. И это было ужасное разочарование».

Наверное, я чувствовала то же самое. Я подзадоривала маму выпытать из меня, чем же я занимаюсь на самом деле, мне хотелось сопротивляться, не проявляя при этом ярко выраженной агрессии, вынудить ее пойти против своих желаний. Я даже сама не уверена, почему. Может, злость заставила меня понять, что мы в конечном счете с ней очень похожи?

Хочет ли какая-нибудь дочь быть копией своей матери?

Тем временем в Чарлстоне Рождество шло своим чередом. На двери вешали венки из вечнозеленого остролиста с его ярко-красными нарядными ягодками, рождественские песнопения на улицах, вечеринки с глинтвейном — все очень по-диккенсовски, а я чувствовала, что все больше и больше отдаляюсь от происходящего. Мы с мамой украсили огромную елку, которая возвышалась аж на два этажа в нашей облицованной плиткой прихожей. Ее друзья заходили пропустить по стаканчику пунша или горячего рома со сливочным маслом и посплетничать. Утром мы открыли тщательно выбранные подарки. Мама подарила мне серебряный медальон, которой я ношу и по сей день.

Нельзя сказать, что мне совсем не понравилось, понравилось. И дело не в том, что мы не могли смириться с нашими поверхностными взаимоотношениями, могли. Просто я наконец поняла, что не принадлежу этому дому, и, наверное, уже довольно долго.

Я вернулась в Бостон и наблюдала за хаотическим движением автомобилей по туннелю Кэллахана всю дорогу от аэропорта до города. Таксист мне попался совершенно не болтливый, и мне это даже нравилось.

Я вернулась домой.

Думаю, что в итоге вы сами выбираете себе семью. Я не говорю сейчас о той семье, в которой вы родились, к которой прикованы общим прошлым и неопределенным будущим, а о тех людях, которых вы выбираете сами.

Я сидела в гостиной и наблюдала за Робертом, Луисом, Джаннетт, Лили и Бенджаменом. Рядом Сиддхартха и Соблазн урчали от удовольствия, и мне хотелось заурчать самой. Нас связывала тоненькая ниточка — намного тоньше, чем мы думали, — но эта связь была настоящей, мы сами сознательно ее выбрали. Возможно, в конечном счете это и есть то, что нужно всем людям на свете.

В одной из песен ирландской группы «Клэннэд» есть такие строки: «Так глубоко, как сможешь заглянуть, с изнанки сердца, в тайниках души». Именно там все они и находятся: в тайниках моей души.