Глава 19. DEJA VU

Между тёмно-зелёными лакированными листьями плюща с красными, совсем без аромата, колокольцами скалились обомшелыми ртами мраморные фонтанные маски.

Массивные басовитые пасти выпускали неожиданные тенорные струйки воды.

Их мелодичный плеск вдруг прервался резким звуком, ударившим по нервам. За ним разразилась какофония из всхлипов, яростных вскриков и угасающих стонов.

Рассеянная улыбка осветила симпатичное носатое лицо юноши, беспокойно сидящего в кресле у густой стены плюща, и прищурила его голубые глаза.

Обширный зал под низким потолком, уставленный столами вишнёвого дерева и креслами гранатового бархата, наполнялся публикой. Оркестр, наконец, настроил инструменты и заиграл тихий блюз. Такую роскошь — оркестр из людей — позволяло себе редкое заведение. Местные музыканты слыли одними из лучших, а саксофонист с успехом солировал в джазовых импровизациях.

Услышав музыку, молодой человек улыбнулся шире, отчего его выступающие упрямый подбородок и прямой нос ещё больше удлинились.

Ресторан «Маджиано» в старинных кварталах Джорджтауна держал на свою действительно хорошую кухню такие высокие цены, что его посещал лишь местный истеблишмент — вкусно поесть, поговорить и послушать музыку. Обычным студентам ужин здесь оказывался разочаровательно не по карману. Дамы приходили в ресторан в элегантно-декольтированных вечерних платьях, а мужчины — в смокингах или, как минимум, в пиджаках и галстуках. Обязательный дресс-код ресторана тоже отпугивал свободно разряженных шалопаев.

Молодой человек, пришедший в ресторан одним из первых, был одет в светлый летний костюм с тёмной рубашкой и белым атласным галстуком. Неброско, но элегантно; плечи молодого человека были отличной опорой для одежды. Юноша выглядел превосходно и не раз благосклонно изучался прибывающими дамами. Сам он никак не реагировал на взгляды окружающих.

К столику подошёл приветливый официант Тикки в форменной ливрее, но юноша оказался небрежен в выборе и, не слушая дальше, попросил первое же блюдо из сегодняшнего меню.

Стрелки часов двигались всё медленнее, увязая в застывающей патоке вечереющего времени, но вот, наконец, подползли к долгожданным восьми часам. Высокие часы с облегчением ударили в звонкую медь.

Молодой человек застыл, и лицо его напряглось. Дверь ресторана, состоящая лишь из кованой решетки и цветного стекла, открылась, и в зал вошла рыжеволосая зеленоглазая девушка в чёрном коротком платье, с оголёнными плечами. Почтительный официант усадил её за столик в нескольких метрах от юноши. Тот смотрел на девушку так, что стало очевидно — не кухня и не оркестр привлекли молодого человека в этот ресторан.

Одновременно прояснилось, почему юноша сидит именно здесь — вблизи от постоянного столика девушки, но за высокой решеткой, густо заросшей плющом и разделяющей ресторанное пространство на отдельные уютные залы.

Зеленоглазая красавица заказала себе ужин и закурила длинную тёмно-красную сигарету. Молодой человек постепенно пришёл в себя, напряжение отпустило его, и он снова смущённо заулыбался, не отрывая глаз от лица рыжеволосой, видимого ему в тесной рамке зелёных листьев.

Что за непонятная сцена? Почему юноша не подойдёт и не познакомится с понравившейся ему девушкой? Почему не подсядет к ней, не поболтает о пустяках и других важных материях, о которых постоянно щебечут молодые люди, сидя вдвоём за одним столиком? Почему он сидит в рукодельных кустах, как хорёк, караулящий мышь? Или как мышь, прячущаяся от хорька?

Он и сам не понимал — почему. Юноша вовсе не был застенчивым и вполне знал — как знакомиться с девушками. Он даже знал, как суметь необидно не познакомиться с девушками, которые очень хотели познакомиться с ним, а это, будьте уверены, ещё сложнее. Но рыжеволосая зеленоглазка была необычным человеком. Её окружала странная аура: одновременно ласковая и морозная. Она редко улыбалась, и её умное лицо обычно хранило столь серьёзное и спокойное выражение, что…

Короче, ни один из алгоритмов знакомств, известных молодому человеку, с девушкой никак не сочетался. Он часто и живо представлял, как подходит к ней с каким-нибудь обычным присловьем, началом уличных разговоров, а её бровь брезгливо поднимается, и зелёные глаза начинают источать с тонкого лица такую стужу, что…

Нет, нет, всё это не годится!

А что годится? Вот этого молодой человек никак не мог придумать, хотя проблема занимала больше времени, чем математика и квантовая термодинамика вместе взятые. Юноша учился на третьем курсе университета Луна-Сити, расположенного в пяти кварталах от ресторана, а жил в апартаментах в восьми кварталах. Ходить ужинать в «Маджиако» было далековато, но молодой человек даже и не думал о расстоянии и уже второй месяц ежедневно посещал фешенебельный итальянский ресторан, за исключением уик-эндов, когда ездил домой, к родителям. И дома ему отчаянно не хватало ужинов с рыжей девушкой, светящей ему сквозь листья и красные, совсем без аромата, цветы.

Молодой человек не считал, что теряет даром время в своём укрытии — девушка была так хороша, что любоваться ею было одно удовольствие. Кроме того, пока обдумывалась проблема знакомства с зеленоглазкой, он хотел понять вещь онтологической важности — есть ли у неё друг, или она одинока? То, что такая красавица может быть одна, совершенно не верилось, но факт оставался фактом — кресла гранатового бархата рядом с ней практически всегда пустовали.

За прошедшие недели зеленоглазка ужинала с кем-то всего пять раз. Два раза это была черноволосая вертлявая девица с короткой стрижкой, а три раза — мужчины, причём всё время разные. В этих случаях молодой человек не выдерживал и, опустившись до вульгарного шпионажа, следовал за поужинавшей парой. Два раза он убеждался, что девушка садилась в такси одна; на третий раз спутник отбыл вместе с ней, но он был такой седой и пожилой, что ревности у молодого человека не вызвал.

Разговоры, которые велись за столом девушки, молодой человек частично слышал. Он не подслушивал! Просто столы рядом. Что ему — сидеть, заткнув уши? Разговоры с вертлявой чёрненькой девицей сводились к беспрерывным излияниям последней по мотивам своих сложных взаимоотношений с каким-то Уотерхаузом, называемым почему-то только по фамилии. Зеленоглазка отвечала односложно, лишь вежливо демонстрируя внимание. Но однажды она спросила рассказчицу:

— Если он такой дурак, почему ты не найдёшь кого-нибудь поумнее? — чем вызвала излияние ещё более обильное и горестное: да где же их найдёшь, умных-то?

— Думаю, они есть, — сказала зеленоглазка серьёзно, — но успели вовремя сообразить и спрятаться.

Черноволосая захихикала, будто эта шутка её совершенно не касалась. Или она оказалась лёгкого, необидчивого нрава. Значит, не так проста, как выглядит.

Зато с седым мужчиной зеленоглазка говорила много. Они обсуждали концепцию какого-то нового журнала. Кажется, мужчина собирался его издавать и почему-то он, пожилой и опытный человек, решил спросить у молодой девушки совета.

Рыжеволосая смело критиковала планы издания, предложенные седым, а он внимательно слушал.

— В Луна-Сити вам не найти журналистов для этой темы, — сквозь ресторанный шум доносился убеждённый голос девушки. — Вам придётся учить их на ходу, и первые полгода ваши материалы будут низкого качества… надо пригласить хотя бы временно двух-трёх профессионалов… на первых выпусках… зададут тон изданию и помогут неопытным репортёрам… дам информацию о подходящих аналитиках и обозревателях…

Ей не понравились и экономические выкладки, которые она бегло просмотрела в старомодной синей папочке:

— Выручка от подписки?…Быстро станете банкротом… флешреклама. Не стоит начинать журнал, не заручившись поддержкой главных рекламодателей, а лучше — краткосрочными контрактами. На первые полгода вам поверят… я могу в этом помочь… а потом они взвесят вашу популярность и решат ваше будущее… первые несколько номеров будут особенно важны.

Она одобрила рекламную кампанию, предложенную мужчиной:

— Щиты вдоль Мэйн-стрит и Уошингтон-авеню — это очень хорошо… модные журналы ещё разрешают рекламировать… и субботнее тиви… но рекомендую вам также добавить…

Тут заиграл джаз «Маджиано», и, к досаде юноши, он уже ничего не услышал из разговора за соседним столиком.

Одевалась девушка фантастично — непонятно как, но её облик действовал на юношу, да и на большинство окружающих мужчин совершенно пронзительно. Каждый день она была в новом платье или костюме; наряды отличали очевидная простота, абсолютное изящество и неотразимая эффектность. Возможно, главная роль в этом феномене принадлежала стройной фигуре девушки, но разложить на составляющие обаяние зеленоглазой красавицы не представлялось возможным. Может, она — девушка-модель? Но её разговоры с другими людьми демонстрировали, что она, скорее, принадлежит к кругу интеллигентных журналисток или деловых леди.

Итак, она была умна, хорошо воспитана и красива. Совершенно нереальное сочетание, клише плохих мыльных сериалов, а других соап-опер и не бывает.

Но что-то с девушкой было не так, и над этой загадкой молодой человек всё время ломал голову. Почему она всегда одна? Впрочем, это как раз было понятно: от девушки веяло полным равнодушием к любым комплиментам, так что галантные мужские языки при ней теряли гибкость. Молодые мужчины, ужинавшие с ней, вовсю старались понравиться девушке и, насколько мог юноша расслышать, делали это совсем неплохо. Но она осталась совершенно нетронутой этими усилиями.

Это непробиваемое равнодушие зеленоглазки и останавливало юношу от попыток познакомиться с ней. Он боялся всё испортить какой-нибудь неловкостью. Разбитую вазу в целую не превратишь. А в девушке ощущалась какая-то хрупкость.

Зеленоглазая не любила ничего менять в своей жизни и разыгрывала каждый день по истрёпанным нотам своих привычек. Так было легче жить.

Рано вставала и размеренно занималась гимнастикой, с неудовольствием слушая хруст суставов в предельных движениях. Потом забиралась под напористый душ.

На завтрак она пила холодный сок — каждому дню недели полагался свой сорт — и съедала небольшой бутерброд, запивая его чёрным кофе, сваренным по неизменному рецепту.

Сахар — одна крохотная ложечка.

Шла в офис — не торопясь, одним и тем же маршрутом, но стараясь побольше увидеть по сторонам.

Корявые японские вишни ещё не цвели, хотя солнце горячо уговаривало их всю неделю, а птицы на деревьях по-весеннему оживлённо пересвистывались. Бульвар, старинно вымощенный красным кирпичом, резко сворачивал вправо — на Мэйн-стрит в таком же старо-английском стиле, с трёхэтажными разноцветными домами, склеенными друг с другом и типичными для центра Джорджтауна.

Из уличного фона наблюдательный глаз девушки выхватывал воробья, топчущегося босыми лапами в мокром холодном газоне; библейский отблеск солнца вокруг головы золотой статуи; разлапистый сухой лист платана, застрявший в водосточной решетке ладонью утопающего.

Бульвар безошибочно — хоть бы раз заблудился — приводил её к знакомому пятиэтажному зданию с красной крышей. Девушка медленно поднималась на мансардный уровень по лестнице — пешком полезнее, чем в лифте, но потеть тоже не стоит — и тонула в работе на целый день.

Перерыв на обед, к сожалению, традиционно не отличался постоянством: то номер журнала сдавался, и ей приходилось ограничиваться чашкой кофе за рабочим столом, то кто-нибудь из партнеров по бизнесу приглашал на ланч с приправой из деловой дискуссии.

Часто она ходила с сотрудниками в соседний суши-ресторан, стараясь узнать коллег не только с деловой стороны. Вечером — кино, концертный зал или бассейн. Ужин — в «Маджиано», в нескольких переулках от квартиры. Она любила этот ресторан в итальянском стиле и обычно каждый вечер здесь ужинала. Не бог весть какая кухня, но приятная, а от ресторанов трудно требовать большего. Причём близко от дома и уютно.

Погулять перед сном по оживлённой Мэйн-стрит, почитать, послушать новости, принять пару таблеток — и спать.

Броня привычек. Девушка напоминала разбитую дорогую вазу, которую потом хотя и аккуратно склеили, но уже обращаются с ней очень бережно, чтобы снова не сломать хрупкие скрепы черепков. Секретари — и компьютерный агент, и живая Мира — внимательно отфильтровывали всю поступающую информацию, чтобы ни один острый угол не вылез из газетной статьи или тиви-экрана и не разрушил ранимое спокойствие девушки.

Но одна вещь никак не отфильтровывалась и выбивала рыжеволосую из колеи.

Музыка.

Несколько раз в году она заставала девушку врасплох — где-нибудь на улице или в кино. Наваливались тоска с воспоминанием, взявшись за дружные когтистые руки. И ничего не поделать — приходилось выдерживать эту пытку.

Жестокую. Сладкую.

Волнение достигало уровня нервной тошноты и затыкало горло душным кляпом. Девушка закрывала глаза и крепко сплетала пальцы, пытаясь сохранить хотя бы видимость спокойствия. Но ритм танцевальной мелодии — южной, страстной — захватывал, и девушка на пять минут теряла себя, тонула в прошлом.

Её руки взлетали на его плечи… Её талия изгибалась в его крепких руках, беззаботно испытывая их объятие на прочность… Их разгорячённые счастливые лица кружились на фоне завидующего зала. Нет! Это весь мир кружился вокруг них, а они были центром вращения вселенной, маленькой и эфемерней, сложившейся в считанные минуты, хрустально затвердевшей и уже не выпустившей её… Эти минуты были самыми счастливыми в её жизни. Так всё больше и больше казалось по прошествии долгих-долгих, одиноких-одиноких лет.

В юности она была избалована вниманием и даже обожанием окружающих юношей. А она, красивая и уверенная в себе, совершила непростительность — влюбилась в худощавого парня, длинноносого и голубоглазого, совсем не светского и практически нищего. Да, он был очень симпатичен и танцевал как юный бог. Но это всё мелочи. Главное — в нём был какой-то прочный, добрый стержень. В его глазах жил ласковый свет, совершенно не находимый у других, суетливых и озабоченных только собой. Он обладал редким талантом — он умел любить.

Беда была в том, что он любил другую. Намертво, неотвратимо, неизлечимо.

Это было горе. Девушка столкнулась с ним в первый раз за свою безмятежную жизнь.

И она не справилась, сломалась. Сорвалась, бросила учебу и скомкала свою судьбу.

Конечно, она так просто не сдалась, она боролась до конца. Сначала за него, стараясь вырвать его из цепких рук той… Здесь девушка обычно не находила нужных слов — они сгорали в прозрачной жаркой ненависти.

Когда же непоправимость судьбы стала очевидной и за него бороться стало невозможно, она стала драться за себя.

Она была красива, умна и богата — как может человек быть несчастен в таких условиях?! Она ездила по модным курортам и ходила по светским вечеринкам; за ней наперебой, отталкивая друг друга, с самыми серьёзными намерениями ухаживали лучшие молодые люди из высших аристократических кругов и даже один принц. Но никто, никто не высекал ни одной искры из обожжённого жёсткого комка, оставшегося у неё вместо сердца. Равнодушие к другим шло рука об руку с больной памятью о нём. Когда девушка видела его улыбающееся счастливое лицо на тиви-экране или в газетах, то острый нож взрезал её сердце, и она заходилась в истерическом плаче или просто теряла сознание.

Обеспокоенные родители водили разбитую драгоценную девочку-вазу по психоаналитикам, психиатрам и даже гипнотизерам. Постепенно боль душевного разлома подёрнулась пеплом и жизнь стала как-то возможной, но этого оказалось категорически мало для счастья. Мужчины приглашали девушку в рестораны, на концерты, и она не дичилась, а спокойно соглашалась, равнодушно наблюдая за их попытками ухаживания — часто настойчивыми, иногда забавными, редко — отчаянными, но всегда бесполезными. Никого к себе она не приглашала после ужина и ни к кому в квартиру на чашечку кофе не поднималась.

У вас нет зажигалки? Спасибо за приятный вечер. Нет-нет — у меня много работы. Завтра сдавать журнал.

Вежливое вранье, конечно. Она это знала, и они знали или догадывались — и обижались. Холёные, самоуверенные, неглупые, но всё равно — неинтересные. Холодные. Скучные. Нежеланные.

Она ничего не могла с собой сделать. Не властна она оказалась над своими чувствами и, тем более, — над их отсутствием.

Ей казалось, что у неё украли жизнь. Длинную, счастливую. Отняли любимого человека, украли их семью, их детей. И ничего, ничего нельзя было поправить! У него давно своя семья, свои дети. Он любит, любим и счастлив, как она всё-таки слышала краем уха. Слухи доносились до неё, несмотря на тщательную фильтрацию инфоканалов.

А у неё нет семьи, нет ничего. Он — отвратительное холодное чудовище… бесконечно и безответно любимый человек… нечаянно унёс с собой её счастье и жизнь.

Он не виноват. Но и она не виновата — за что же она так жестоко наказана?

Сегодня в ресторане людей было больше обычного, но её любимый столик у фонтана стоял свободным, как и полагалось при постоянной резервации за хорошую плату. Она села за стол и закурила сигарету — первую и последнюю за день. Единственная не очень здоровая привычка, которую она себе позволяла. Сегодня оркестр развлекался джазовыми композициями. Девушке принесли её обычное белое бургундское, и она заказала ужин. Местный повар хорошо готовит равиоли с грибами. Жареная моцарелла в сухариках и с анчоусным соусом тоже отменна. А по пятницам здесь восхительное эскарго.

Оркестр сделал паузу, которую заполнили негромкие голоса людей, стук серебряных ножей и звон хрусталя.

И вдруг — как свечи от порыва холодного ветра — все ресторанные звуки погасли от ритмичных кастаньет ТОЙ музыки. Опять!

Дыхание девушки прервалось болезненной судорогой. Она сцепила зубы и закрыла глаза. И всё равно перед ней снова возник гулкий зал с арочными потолками, и она снова подбежала к столику, где сидит он, и нескромно потянула его за руку…

— Разрешите пригласить вас на танец? — вдруг раздался негромкий голос.

Когда Майкл планировал свою будущую отчаянную попытку познакомиться и представлял героический поход к столику зеленоглазой девушки, особенно пугала его мысль о последних нескольких метрах, когда она его заметит и начнёт в упор, безжалостно рассматривать. Это почему-то казалось невыносимым.

Оркестр громко заиграл танго, и Майкл заметил, что рыжеволосая замерла и даже закрыла глаза. Его сердце встрепенулось, и он, сам себе не веря, вскочил на ноги.

Майкл шёл к девушке, сидящей за столиком у цветочной стены, и волновался как никогда в жизни. Она сидела, закрыв глаза, и почему-то тяжело, прерывисто дышала. На тарелке дымилась сигарета.

— Разрешите пригласить вас на танец? — Тихий вопрос, заданный сухим непослушным голосом, заглушил громкую музыку и замедлил время. Закрытые веки девушки вздрогнули, и длинные ресницы стали подниматься, остро царапая оцепеневшего Майкла…

— Разрешите пригласить вас на танец? — раздался негромкий голос.

Она с досадой приоткрыла глаза и… стремительно распахнула их настежь.

Её сердце ударило в ребра, как в старинный колокол, и в ушах поплыл тягучий звон.

Перед ней стоял он.

Человек, о котором она столько лет старалась не вспоминать, — и всё равно вспоминала каждый день.

Человек, укравший у неё душу, — ненавидимый за это и всё равно отчаянно любимый.

Прошло двадцать лет, а она всё ещё не могла забыть его, как последняя дура, как безнадёжная психопатка.

Кто поймёт, что это такое — вспоминать каждый день в течение двадцати лет…

И вот перед ней стоял он. Его пронзительное лицо плыло на обжигающем фоне из той самой музыки.

Девушку охватило острое ощущение дежавю. Она сомнамбулически встала.

Музыка раздирала душу. Идти на ослабевших ногах девушка не могла и просто протянула к нему отяжелевшие трясущиеся руки.

Он, помедлив, шагнул к ней, и она обняла его, обвивая руки вокруг его шеи совсем не так, как надо для танца. Даже для южного страстного танго.

В ресторанном пространстве метались звуки барабанов, весело разбивая страдания гитар на отдельные всхлипы.

Юноша растерянно стоял, обнимая дрожащую девушку. Из её зелёных глаз текли слёзы. Она тесно прижималась к нему и что-то невнятно бормотала. Молодой человек совершенно не ожидал, что приглашённая на танец рыжеволосая красавица вдруг страстно обнимет его и начнёт беспорядочно целовать. Вдруг девушка замерла в его руках, просто окаменела. И в следующий момент с силой оттолкнула его:

— Кто вы, чёрт бы вас побрал?!

С мокрого лица на юношу смотрели яростные изумрудные глаза. Он только успел выдавить из себя:

— Я — Майкл…

В следующее мгновение девушка повернулась и выбежала из ресторана. Ошеломлённый молодой человек бросился за ней, не обращая внимания на окружающих, которые глазели на них с нескрываемым интересом.

Дверной проём загородила входящая в ресторан очень пожилая пара. Выскочив, наконец, из дверей, Майкл увидел, как девушка исчезает в салоне такси, поджидавшего клиентов. Такси рвануло с места в тот самый момент, когда юноша подбежал к краю тротуара. Пока подъехало следующее такси, машина с рыжеволосой красавицей уже скрылись за углом.

Майкл потерял её.

Расстроенный, он вернулся домой глубокой ночью, а нечаянные отчаянные поцелуи рыжеволосой всё ещё горели на его лице.

Она больше не приходила в ресторан, и её столик стоял пустым. После трёх дней безуспешного мучительного ожидания Майкл пошёл к менеджеру ресторана. Но тот даже за крупное вознаграждение отказался сообщить, кто арендатор этого столика.

— Извините, но я потеряю место, если скажу вам это! — твёрдо ответил седой старик-управляющий, и Майклу стало неловко давить на него. Он сел на бульварную скамейку, накрытую прозрачной тенью зимней сакуры, и стал думать.

Вдруг его осенило. Он не фотографировал девушку, привычно подчиняясь общепринятым правилам поведения, но несколько раз разговаривал из ресторана в видеорежиме. Майкл стал лихорадочно рыться в записях своего т-фона. Смотрел он не на свою физиономию, а на ресторанное окружение, пытаясь найти в нём рыжеволосую девушку. Проклятие! В кристалле т-фона девушка нигде не запечатлелась — Майкл всегда садился к ней лицом, и при видеозвонках камера смотрела в противоположную сторону.

Неужели он ни разу случайно не повернул объектив? С падающим сердцем Майкл прошёл файлы марта, потом приступил к февралю. Ничего нет! Первый раз он увидел эту девушку пятнадцатого февраля. Вот и этот день. И здесь пусто! Он задумался.

Впервые он посетил этот ресторан в Рождество с компанией друзей. Потом заходил пару раз сам, а в середине февраля увидел девушку, остолбенел, погиб и стал проводить здесь каждый вечер. Он вздохнул и проформы ради просмотрел записи января и декабря. И вскочил на ноги, глядя на экранчик т-фона.

В Рождество, когда он впервые попал в этот ресторан, позвонила мать. И сейчас он смотрел мимо своей улыбающейся физиономии, болтающей какую-то поздравительную чепуху, и видел, как за его спиной рыжеволосая зеленоглазка с высоким мужчиной села за свой обычный столик. Он тогда не заметил её, зато увидела камера и даже, кажется, мама. Она странно запнулась на середине разговора и спросила:

— Ты часто ходишь в этот ресторан?

— Нет, мама, в первый раз пришёл! Бен с Джорджем затащили.

Тут заиграл оркестр, разговаривать стало трудно, и они с матерью попрощались.

Неужели мама знает эту девушку? Тут какая-то загадка! Обрадованный находкой, Майкл увеличил лицо девушки и заставил своего секретаря рыться в Инете «и до тех пор, пока ты не найдёшь эту девушку, ничем больше не занимайся!» Тот нашёл её почти сразу. Майкл прочитал добытую информацию и с силой ударил себя по лбу:

— Кретин!

Рыжеволосая девушка оказалась Элизой дю Снайдер. Девушкой, безумно влюблённой в его отца в колледжские времена. И мать, конечно, её хорошо знала. Вот почему она запнулась, случайно увидев Элизу в ресторане.

«Теперь всё понятно!» — Майкл взволнованно зашагал по бульвару взад и вперёд. Элиза на мгновение приняла меня за отца и кинулась мне на шею… А потом осознала, что я никак не могу быть почти сорокалетним мужчиной — и крикнула в ярости: «Кто вы, чёрт бы вас побрал?!»

Всё становится на свои места! Она может и не знать, что сын Джерри как две капли воды похож на своего отца — в его молодости, конечно!

Тут Майкл ещё раз стукнул себя в лоб, и пребольно.

Музыка-то была — танго! А об огненном танго, которое отец станцевал с этой девушкой в Колледже, мама вспоминала не раз.

Майкл подошёл к Элизе в момент крайней её растревоженности и застал врасплох с её горькими воспоминаниями.

Загадка исчезла, оставив вместо себя острую иглу.

«Элизе — тридцать семь лет? Или тридцать шесть? Она ровесница моей матери…» — с горчащим отчаянием подумал Майкл и устало сел на бульварную скамейку. Он никак не мог поверить, что этой рыжеволосой девушке с точёными чертами лица, освещенными глазами цвета молодой травы, больше двадцати пяти. Часто он вообще считал её своей ровесницей — ну, почти ровесницей… Но факты — упрямая вещь. Особенно биографические.

Тридцать шесть лет. Почти в два раза больше, чем ему…

Майкл тосковал. Он вяло делал университетские задания, по несколько дней не выходя из дома и заказывая себе еду из ресторанов. Он прекрасно знал причину своего дурного настроения.

У его тоски были зелёные глаза.

Он пару раз пытался перебить калёным железом хребет отвратительному душевному состоянию и закатывался с друзьями и девушками на весёлые пикники в парк, но, когда влюблённые парочки разбредались погулять, он оставался у стола, заставленного пустыми бокалами и грязными тарелками. Как быстро выяснилось, его держал невидимый и неодолимый якорь.

Девушки, пришедшие специально ради него, искательно заглядывали ему в глаза, с энтузиазмом смеялись любым его репликам, даже совсем не смешным, и были готовы настолько на всё, что это ужасно отталкивало. Он чувствовал себя на сто лет старше этих девочек… короче, он не мог быть совратителем малолетних.

Поворотило совратителя от самых ворот…

После второй попытки Майкл поставил крест на вечеринках и засел дома — с книгами и фильмами. Хандра не проходила, зато прошёл сон, и в темноте спальни Майкл часами лежал и думал ни о чём… и о ней. Элиза ранила его так глубоко, что было непонятно — чем лечить рассечённое сердце.

Как-то позвонила мама.

— Что с тобой? — сразу спросила она, чутко уловив подавленность сына.

— Да так… — неопределённо ответил Майкл.

— Влюбился! — уверенно догадалась мать.

— Кажется…

— Не кажется, а — да, — заключила мама. — А почему такая грусть? Неужели любовь безответна?

Майкл молча кивнул.

— Она что — уже замужем? — понимающе кивнула мать. — Или влюблена в другого?

Майкл отрицательно покачал головой:

— Насколько я знаю — нет.

— Ничего не понимаю, — удивилась мать. — Ты не сумел обаять одинокую девушку, в которую влюбился? Позор!

Майкл помедлил. Объяснить матери суть проблемы он не мог. Матери — про Элизу? Невозможно.

— Я думаю, что мы не подходим друг другу…

Когда он выговаривал эти слова, то чувствовал себя премерзко.

— Это обычно решает сердце, а не мозг… — изумилась мать. — Она что — глупа, больна, уродина, из социальных низов или ещё что?

— Нет, нет! — шарахнулся Майкл. — Она красавица и умница…

— Сын, ты меня пугаешь! — заявила мать. — Посоветуйся сам с собой, если не хочешь советоваться со мной: самому-то тебе — что надо, и, если что решишь, — пошевели мозгами и покори как-нибудь эту неприступную девицу! В любом случае — не кисни.

Майкл только улыбнулся. Мать помедлила, потом сказала:

— Я, конечно, категорически против серьёзных шагов без обдумывания… Но, вообще говоря, с тобой всё легче… ты не наследник династии и далеко не так жёстко ограничен в личной жизни, как твоя сестра… — Королева Николь вздохнула. — Впрочем, ты молод — у тебя будет ещё много таких трагедий и переживаний… Главное — не забывай звонить мне каждый день!

Майкл долго сидел перед выключенным т-фоном и думал, низко склонив голову над своей душой.

Если бы мама знала, о ком идёт речь, она разъярилась бы как настоящий леопард, а, может, и прокляла бы Майкла, пригрозила бы отлучить от дома, от наследства и чего-нибудь ещё. Женщины теряют самообладание, когда речь идёт об опасной сопернице, даже давней. Но, конечно, это делалось бы для его, Майкла, блага…

Впервые в жизни Майкл подумал о матери не как о ласковой маме или мудром политике, а как о женщине, способной на безрассудные чувства и поступки. Это было странное ощущение: будто Майкл внезапно повзрослел и перешёл на новый уровень понимания жизни, на котором осознаёшь, что никто не застрахован от неверных шагов, даже всезнающие и опытные родители. Рано или поздно наступает момент, когда ты должен решать и ошибаться в этой непростой жизни сам за себя.

Он быстро встал, надел куртку и вышел.

Элиза работала редактором журнала «Неотразимость стиля». Она, собственно, была его основателем и владельцем. Элиза придумала этот журнал пятнадцать лет назад, потом два года разрабатывала концепцию издания, изучала читательский рынок и подбирала сотрудников. И вот уже около десяти лет журнал не только окупал себя, но и приносил неплохую прибыль. Но доход мало волновал Элизу, хотя и был важным индикатором успешности журнала.

Ей было интересно работать журналистом, писать статьи, аналитические обзоры, прогнозировать тенденции в культурной жизни, самой способствовать позитивным сдвигам в социуме. Стиль оказался целым цивилизационным пространством — его быстро меняющиеся парадигмы возникали на стыке искусства и моды, рекламы и бизнеса, личных пристрастий и общественных предпочтений. Стиль существовал в одежде и литературе, в науке и архитектуре, в сексе и политике.

Стиль был средством спасения индивидуума в многомиллиардном безликом море. Стиль мог быть криком, а мог быть шёпотом. Чем тоньше стиль, тем он проникновенней, полагала Элиза. Агрессивность отталкивает, и только ненавязчивые послания трогают по-настоящему. «Настоящий стиль неуловим и неотразим» — это было кредо её журнала. Стиль отражает индивидуальность и одновременно приглашает к диалогу. Стиль — это тайный знак, который нужно расшифровать, а взаимная тайна сближает.

Элиза, одетая в светлый брючный костюм, не спеша шла по бульвару к редакции и обдумывала обложку нового номера. Девушка с удовольствием разглядывала свежую зелень, упорно пробивающуюся сквозь щели кирпичной мостовой, и до последнего момента не замечала Майкла, стоявшего возле бульварной скамейки с цветами в руках. А когда она увидела его прямо перед собой, то вздрогнула, как от удара по лицу, и мгновенно побледнела, не сводя с него глаз.

— Элиза, прошу простить меня… — начал взволнованный Майкл, неловко держа в руке букет белых лилий.

Элиза, тяжело дыша, невероятным усилием отвела глаза от Майкла и резко вздернула руку в жесте отрицания и отгораживания. Послышался прерывающийся голос:

— Зачем?.. Я не могу видеть вас… Вы меня убиваете… Кожа Элизы обескровилась до синевы.

Майкл совершенно не знал, что делать дальше, и растерянно протянул ей букет:

— Это вам…

Но девушка не слушала его — схватившись за грудь, она дышала всё тяжелее и склонялась всё ниже, бормоча:

— Меня сейчас стошнит…

Но в следующий момент она потеряла сознание и упала на мостовую.

Вернее, упала бы, если бы Майкл в ужасе не отбросил цветы и не подхватил девушку. Сам бледный, как хрустящие под ногами лилии, он усадил её на скамейку, стоящую совсем рядом, и уже хотел вызвать медиков, как браслет на руке девушки помигал огоньками и сказал тоненьким голосом:

— Врач не нужен. Сейчас обморок пройдёт. Прошу вас удалиться.

Майкл удивился и рассердился, но браслет настаивал:

— Прошу удалиться, иначе я прогнозирую ухудшение состояния пациентки!

Молодой человек не посмел перечить диагносту, но не ушёл, а отодвинулся за спину девушки и придерживал её за плечи до тех пор, пока она не пришла в себя и опасность падения миновала. Лишь тогда он отпустил её и неслышно исчез.

Майкл с невыразимым отчаянием смотрел издали, как Элиза встала со скамейки, прижала ко рту платок и, покачиваясь, побрела в здание.

Что же мне делать, если девушку, в которую я влюбился, начинает тошнить от одного моего вида?! Мое лицо вызывает у неё психологическую аллергию, рефлекторное отторжение вплоть до обморока…

Раздавленные белые лилии так и остались лежать на красном кирпиче грустным натюрмортом.

Элиза еле дошла до офисной комнаты отдыха и обливалась ледяной водой до тех пор, пока не смыла всю косметику с бледного лица. Потом она забралась в кабинет, напугав секретаря Миру мокрым взъерошенным видом, и заперла за собой дверь. Рухнула на диван ничком и пролежала так весь день, перекусывая успокоительными таблетками. Ни о какой работе она думать не могла и, в ответ на встревоженный крик Миры за дверью, отменила все сегодняшние встречи, хотя одна из них — с крупным рекламодателем — была важной, запланированной ещё месяц назад.

Редкие мысли, которые забредали в её больную голову, были странны.

Как она, упав в обморок, оказалась сидящей на скамейке? Почему ей кажется, что кто-то крепко обнимал её за плечи?

Домой она доехала на такси.

На следующий день Элиза с трудом взяла себя в руки и сумела немного поработать над макетом нового номера.

Постепенно всё улеглось и покатилось привычной колеей. Только ходить в редакцию Элиза стала по другой стороне бульвара — вид лавочки, возле которой у неё состоялось столь памятное свидание с молодым Уолкером, стал ей неприятен. Она даже подумывала об аренде здания в другом районе, но это грозило нарушением такого количества привычек, что Элиза отбросила идею, привлекательную лишь с одной стороны улицы.

После пятничного обеда пик деловой лихорадки в редакции достиг максимума — номер нужно было сдать сегодня, иначе некоторые бездельники будут работать в уик-энд!

В кабинет Элизы постучали, и посыльный в тёмно-красной ливрее с золотыми бляшками и позументами внёс корзину цветов — хорошо подобранную комбинацию из белых и голубых орхидей. Элиза недоуменно подняла брови, полюбовалась цветами и заглянула в корзину. Там лежал конверт с простым белым квадратиком бумаги, на которой была лишь одна рукописная строка:

Простите меня за то, что вызываю у Вас такие чувства.

Без подписи, но она и не нужна. Когда Элиза прочитала записку, то её всю передёрнуло от неприятного воспоминания и она уронила бумажку в мусорную корзину. К цветам она больше не приближалась — они так и остались стоять в углу, где их оставил вихрастый паренёк-посыльный.

Когда Элиза уходила домой, она покосилась от двери на корзину. Голубые орхидеи — фаленопсисы. Редкий сорт. И дорогой. Но для принцев всё дешёвка.

В субботу она вспомнила о цветах с некоторым раскаянием: не полила ведь. Надо было хоть Мире сказать. За что мучаются бедные твари?

В понедельник она нашла цветы заметно увядшими. Белые неженки особенно насупились на неё за невнимание. Элиза сдвинула брови в ответ и велела выбросить орхидеи. Еженедельный издательский поток дел захватил её, и она почти забыла о несчастной корзине.

Наступила пятница. И опять посыльный принёс цветы. Снова орхидеи, но другого сорта, мильтонии — и великолепные: алые с золотым сердечком. Записки не было. Элиза даже посмотрела ещё раз — не было. Но сами цветы… Элиза хорошо в них разбиралась и поразилась тому, что ни разу не видела такого сорта. Изумительные растения.

У неё не поднялась рука на убийство такой красоты, и она не смогла оставить орхидеи на офисное увядание. Пришлось, нахмурившись, взять их с собой.

Элиза шла по бульвару и несла лёгкую пышную корзину в правой руке. Корзина была доставлена без каких-либо лент и подарочных бумажных оберток — именно так, как она любила: простая корзина из тёмных ивовых прутьев и цветы в некрашеном глиняном горшке. Больше никакой шелухи. Откуда он узнал?

Прохожие восхищённо смотрели на цветы, потом переводили глаза на Элизу и улыбались. О, ведьмы Бетельгейзе, нельзя не признать, что Элизе было приятно идти с ало-золотым костром в руке: он создавал атмосферу, искривлял пространство и притягивал взгляды. И грел саму Элизу.

Алые орхидеи настолько ей понравились, что она купила ящик с землёй и высадила их на балконе своей квартиры.

В следующую пятницу тёмно-красный посыльный, уже приветливо здороваясь с сотрудниками редакции и секретарём Мирой, принёс корзину не менее восхитительных синих орхидей-каттлей, усыпанных ярко светящимися звёздочками. Третий букет подряд караулила уже вся редакция, и не успел посыльный выйти, как в кабинет набились любопытные и загалдели:

— Вот так Элиза — снежная королева!

— Третий букет!

— В жизни не видела цветов такой красоты!

— Кто этот эстет?

— Он, наверное, страшен, как чёрт, поэтому бьёт прекрасными орхидеями. Коварный!

— Элиза, не томи! Как его зовут? Другие разглядели корзину получше и закричали:

— Записки нет! Анонимный поклонник! На измор берёт, сволочь!

Элиза зарычала на нахалов:

— Всех уволю без выходного пособия!

Лишь когда сотрудники, жалобно стенающие и цепляющиеся за двери, были выдворены за пределы кабинета, Элиза подошла к корзине. Цветы были тёмно-синие, как южная звёздная ночь, и даже пахли тропиками. Записки, действительно, не было.

«И отлично!» — с облегчением сказала себе Элиза. Синие цветы она без колебаний забрала с собой и высадила рядом с алыми.

В следующую пятницу она уже невольно ждала прихода посыльного, который приходил обычно около четырёх. В половине пятого Элиза помрачнела, ругаясь на себя за это.

Посыльный пришёл без четверти пять и был награждён щедрыми чаевыми. Дверь за ним была сразу плотно закрыта.

Орхидеи были чёрные, с красными стрелами, сходящимися в лучистую сердцевинку. Элиза видела раньше много чёрных орхидей с разными оттенками у стебля, но крупные чёрные ванды с красными разрезами снова стали для неё сюрпризом. Стрелы на лепестках были цвета облачного рассвета, в них жила надежда на преодоление ночи.

Элиза наклонилась поближе — ощутить аромат. И неожиданно увидела в корзине квадрат плотной бумаги. Она резко выпрямилась. Игра не по правилам! Цветы — это одно, а… любые объяснения — это совсем другое!

Она с опаской взяла бумажный квадрат. Но это было не письмо, а цветная открытка с голограммой присланных чёрно-красных орхидей и типовым комментарием о новом сорте, который будет выставлен на ближайшей выставке цветов в Луна-Сити. Владелец гибрида — Аноним, название сорта…

«ЭЛИЗА»

Сердце Элизы невольно и быстро застучало. Она глубоко вздохнула, стараясь его утишить.

Любопытная Мира залезла в кабинет под предлогом подписи на документах, но на самом деле — поглазеть. Когда секретарь становится подругой, сладу с ней уже никакого.

— О боги, хоть бы мне кто-нибудь подарил ТАКИЕ цветы!

Какая несправедливость: ей всё время дарят, а мне бы — хоть раз в жизни! Тогда можно было бы и помереть спокойно! — воскликнула она с такой завистью, что Элиза улыбнулась.

— Письмо! — завопила Мира, увидев цветной квадратик, — Ну, кто же он?

Элиза протянула ей открытку. Мира прочитала и рухнула в кресло босса, подкошенная ещё одним ударом несправедливой судьбы. Назвать уникальный сорт орхидей именем девушки, за которой ухаживаешь!

— Господи, да кто же этот мерзавец? — взвизгнула она. — Всю девичью душу истерзал. А может — ты его знаешь?

Элиза кивнула.

— Что ж ты молчала! — загорелись глаза Миры. — Ну, и что у вас? Что?

— Ничего, — пожала плечами Элиза.

— Почему? — поразилась Мира. — Он женат? Элиза отрицательно покачала головой.

— Предмогильный старик? Неисправимый дурак? Или всего лишь без ноги, руки и носа?

Элиза усмехнулась:

— Нет, нет и нет. Отнюдь. Мы просто не подходим друг другу.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Мира. — Ты давно с ним знакома?

— Я его видела два раза… мельком. — Элиза с острым смущением вспомнила свои сумасшедшие поцелуи в «Маджиано».

— Тогда я слышать не могу такую глупость! — разъярилась Мира и сразу переметнулась на сторону незнакомца, посылавшего цветы. — Мучить такого человека! Немедленно увольняюсь — пропадай тут одна, вечная дева!

— Увольняйся, — сухо сказала Элиза и отправилась домой. Цветы она, конечно, взяла с собой.

Следующая корзина очаровательных оранжевых орхидей содержала, кроме цветов, конверт с белым простым листком, заполненным аккуратными рукописными строками:

Элиза!

Впервые я увидел Вас в «Маджиано» пятнадцатого февраля. С тех пор я проводил тан почти каждый вечер. Я не знал тогда — кто Вы и как Вас зовут. Всё время хотел подойти, но почему-то не мог. Видимо, предвидел, что добром это не обернётся.

Мне очень не хватает этих ужинов в «Маджиано».

Подписи не было. Элиза сначала протянула бумажный прямоугольник к урне, но потом задержала руку и уронила письмо в ящик стола. С тех пор письма стали приходить в каждом еженедельном букете — один другого великолепнее. Балконное патио Элизы быстро превращалось в фантастическую оранжерею.

К письмам Майкл стал прилагать конверт со своим обратным адресом — он жил совсем рядом, как обнаружила Элиза, — и даже бумагой внутри. Только черкнуть слово и бросить в почтовый ящик. Но пять или шесть таких конвертов бесславно спланировали в урну.

В очередной корзине оказались не орхидеи, а гладиолусы, тюльпаны, герберы и астры — совсем разные цветы, но совершенно одинаковой расцветки — голубые с белыми кончиками лепестков.

«Интересная композиция!» — подумала Элиза и уже привычно, без колебаний, открыла письмо.

Элиза!

Мне очень плохо последние месяцы, потому что за это время я ни разу не видел Вас. Я никогда больше не осмелюсь к Вам подойти, но, может быть, Вы ответите мне на письмо? Напишите мне хоть строчку. Меня всё глубже засасывает чёрная воронка отчаяния. Спасите меня.

И Элиза не выдержала. Продолжительно и взволнованно раздумывала, кратко и сухо ответила:

Майкл! К чему эти бессмысленные ухаживания, цветы и письма? Я не хочу иметь ничего общего с Вашей семьей. Не говоря уж о том, что я гораздо старше Вас и любой флирт между нами просто неуместен. За цветы, конечно, спасибо — они прелестны. Но предлагаю Вам прекратить посылать мне эти корзины.

Отправила письмо и упала сердцем. Но в следующую пятницу корзина снова прибыла, чему Элиза, безудержно краснея, очень обрадовалась.

Элиза! Спасибо! спасибо! спасибо! что ответили на мое письмо. Несмотря на то что Ваш ответ строг и холоден, я сегодня хожу совершенно счастливый. Так, значит, Вам понравились цветы? Вы не сразу выбрасывали их? О, как я рад!

Элиза долго молчала, но после бесконечных колебаний и раздумий сочла своё молчание невежливым. По каким-то трудноуловимым причинам.

Майкл! Это было бы кощунством — выбрасывать такие создания природы и человека. Они благополучно цветут у меня на балконе. Спасибо за сорт «Элиза». Я тронута, но снова советую прекратить ненужный ритуал ухаживания.

Элиза! Вы спасаете меня своими письмами. Мысль о том, что эти орхидеи цветут у Вас на балконе, является самой радостной новостью за последние месяцы.

Как мне хочется Вас увидеть.

Майкл! Вы непереносимы.

Элиза! Поверьте, я надоедаю Вам не по злому умыслу и не из-за легкомысленной прихоти. Я никак не ожидал полгода назад, что, случайно зайдя в «Маджиано», встречу там человека, видеть которого станет больше чем необходимостью. Но это случилось, и мне приходится с этим жить, обременяя и Вас. Простите. Я не знаю, что мне делать.

Элизу вдруг охватило сочувствие к Майклу.

Майкл! Не дай бог, чтобы Вы попали в такую же ловушку, как и я двадцать лет назад. Этот капкан сломал мне жизнь и душевное спокойствие. Постарайтесь избавиться от этого наваждения — знакомьтесь со сверстницами, ходите на вечеринки. Не замыкайтесь в себе и на мне. Я этого не стою.

Элиза! Спасибо за советы. Я уже пробовал отвлечься в обычных компаниях. Ужасно. С весны я смотрю на всех иными глазами. Вы настолько несопоставимы с окружающим миром, что он перестал меня интересовать. Стоите Вы этого или нет — я не знаю. Мои весы сломались.

Элиза с болью подумала, что эти слова точно отражают и её состояние. Её весы тоже сломались, и давно. И она написала самое длинное письмо в их диалоге.

Майкл! Я узнаю страшные симптомы своей болезни. Вы наверняка уже знаете, что в Колледже я безумно влюбилась в Вашего отца. Он был благороден и добр. Он умел самоотверженно любить. Увы, он полюбил не меня. Он так разительно отличался от своих сверстников, что я потеряла к другим юношам всякий интерес… В конце концов, он был просто по-мужски красив. Был — я говорю так, потому что для меня это безвозвратно ушедшее прошлое. Но душа в память о нём болит, не переставая.

Так странно обсуждать достоинства Джерри с его сыном, похожим на него как две капли воды… Вот уж никогда бы не подумала, что такое может случиться.

Элиза! Как Вам удалось выжить после этого?

Майкл, мне не удалось.

Элиза! Я похож на отца только внешне. Я — иной человек и, в отличие от него, влюблён в совсем другую женщину.

Элиза не ответила.

Элиза! Дайте мне увидеть Вас хотя бы по видеофону. Не выключайте мою физиономию, которая Вам так противна.

Майкл! Вы втягиваете меня в яму, которую я всячески обхожу. Я не могу. Вы не понимаете природы моей болезни: Ваше лицо мне вовсе не противно… Наоборот. В этом-то вся беда. Оно просто убивает меня. Это врезавшаяся в кости память о старом душевном переломе до сих пор скручивает меня железной рукой.

Элиза! Я гибну. Мне нужно видеть Вас. Я люблю Вас.

Элиза поняла, что наступает кризис, и испугалась. Лицо Джерри… или Майкла?., снилось ей каждую ночь. И Элиза целовала его, плача и просыпаясь в слезах… Она была растревожена до предела, и все её защитные скрепы трещали под напором этих чувств, цветов, писем. И она решилась — взяла обратный конверт из последней корзины совсем уж экзотических орхидей с жёлто-красными листьями и пушистыми зелёными цветами — и написала:

Я уезжаю. Желаю Вам выжить. Прощайте.

Элиза собралась за один вечер и улетела на Землю. Родительская вилла на полуострове Кап-де-Ферра всегда была для неё домом детства, где можно спрятаться от всех бед и страхов. Там нет посторонних, и никто не нарушит её покоя, так поколебленного в последнее время.