4. НА НОЧЛЕГЕ

Большое украинское село Ракитное находилось в семи километрах от станции того же названия и стояло на перекрестке нескольких дорог. Из степного района шло через Ракитное шоссе, с северо-востока на юг тянулась грунтовая грейдерная дорога. От Ракитного также начинался узкий проселок, огибавший небольшой лесок. Проселок вел к хутору Дубки и дальше, на север, к затерянным между полями и лесными островками селам и хуторам.

Еще осенью на дорогах появились “мешочники”. Гитлеровцы выдавали продовольственные пайки только тем, кто активно сотрудничал с ними, остальное население захваченных ими городов обрекалось на голод. И тогда-то дороги из городов в села наводнили массы несчастных людей, гонимых призраком голодной смерти. Горожане — женщины с детьми, старики, подростки — брели группами и в одиночку. Проходили одни, вслед за ними или навстречу им появлялись другие, утомленные, запыленные, с худыми, печально сосредоточенными лицами, и в их глазах читалось только одно желание, один вопрос: где раздобыть хотя бы немножко хлеба или муки?

Это было хватающее за сердце, бесконечное, унылое шествие скорбных людей, несших за плечами мешки, рюкзаки, чемоданы на лямках, людей, отправлявшихся странствовать по неведомым им дорогам, от села к селу в надежде выменять на захваченные из дому вещи что-либо съестное.

При появлении машин мешочники поспешно сторонились, отходя на обочину, спускались в кюветы и, опустив головы или отвернувшись, ждали, пока грузовики с гитлеровскими солдатами проедут мимо.

Пока было тепло, весь этот люд ночевал прямо в поле, разжигая маленькие костры из сухого бурьяна, потом мешочники стали находить пристанища на ночлег у скирд соломы, вырывая в них норы — “кубла”. Но когда ударили лютые в ту зиму морозы, вечерами в хатах Ракитного все чаще и чаще слышались несмелый стук в дверь и голоса: “Хозяечка, пустите переночевать”.

Несмотря на угрозы полицаев, жители сел давали приют горожанам, подкармливали их, делясь последним и отрывая иной раз кусок от своего рта.

Немало таких мешочников ночевало в Ракитном и в ту ночь, когда Сокуренко получил приказ произвести тщательную облаву.

Среди них был пятнадцатилетний хлопец — неунывающий, веселый.

Он постучал в хату Ольги Чумаченко поздним вечером. Хозяйка и ее старшая дочь Надя целый день работали на станции — как раз сегодня им выпала очередь идти на очистку станционных путей. Вернулись домой усталые, промерзшие и злые. На хозяйстве оставалась младшая дочь — черноглазая Галя. Семья поужинала сваренной Галей постной пшенной кашей и уже готовилась ко сну. Тут кто-то громко и требовательно забарабанил в дверь.

— Снова полицаев черт несет, — сказала Ольга. — Открой, Галя.

Но вслед за девочкой на пороге появился не полицейский, а низенький, запорошенный снегом подросток с тяжелым мешком за плечами. Он быстро, чтобы не впустить за собой холодного воздуха из сеней, захлопнул дверь и с улыбкой на курносом белобрысом, обожженном морозом лице, весело, точно старых знакомых, оглядел хозяйку и ее дочерей.

— Добрый вечер! Разрешите, если не выгоните, воды в вашей хате напиться, а то душа к костям присохла…

— Примерзла, может? — спросила хозяйка, недовольно оглядывая хлопца.

— Ага, — засмеялся хлопец, стягивая с головы суконную без меха шапку-ушанку. — Растерялся и не то слово выпалил.

Он еще раз без смущения оглядел хату, суровую хозяйку. Надя, понимавшая мать с полуслова, молча, не глядя на хлопца, подала ему эмалированную кружку воды.

Подросток не спеша отпил несколько глотков, сладко зажмурился, одобрительно качнул головой.

— Ох и жирная!

Стоявшая рядом с матерью пугливая Галя прыснула смехом.

— Чего еще выдумал? — строго спросила Ольга.

— Говорю, вода у вас хорошая — жирная… — вполне серьезно пояснил хлопец.

Тут уже и Надя не сдержала улыбки.

— Где-то, видно, сытно пообедал, — вздохнула Ольга и поджала губы. Она догадывалась, что хлопец будет проситься на ночлег и решила ему отказать. Пусть идет в те хаты, где есть мужчины.

Но хлопец точно не замечал, что хозяйка настроена к нему недружелюбно. Он сделал шаг вперед и, отхлебывая из кружки, доверительно произнес:

— Верите, тетя, со вчерашнего вечера во рту крошки Не было.

— А воду пьешь…

— Ха! — удивился хлопец и взглянул на Надю, как бы приглашая девушку высказать свое мнение. — А разве вы не знаете, что две тонны воды заменяют сто пятьдесят граммов жиров? Не верите? Ого! Немецкой наукой доказано… А как же! Ученые брехать не будут.

Теперь уже смеялась вместе с дочерьми и Ольга. Она сама любила острое, меткое слово, шутку. Но хлопец даже не улыбнулся, он только как бы обиженно хмыкнул носом. при этом ноздри его смешно задвигались.

— Э, — уже весело сказала хозяйка, — невыгодный ты у нас гость: воды тебе не успеем носить.

— А вы не бойтесь, тетя, — отхлебывая из кружки, хлопец лукаво взглянул на младшую дочь Ольги, не спускавшую с него глаз. — Когда мне сильно есть захочется, я к речке или к колодцу сбегаю. А это так… чтоб аппетит не пропадал.

— Хватит языком молоть, — засмеялась Ольга. — Ты, вижу, живешь по присказке: “Дайте воды напиться, потому есть хочу так, что даже и переночевать негде”. Куда тебя девать такого?.. Снимай свой мешок.

Хлопец не стал ожидать вторичного приглашения. Он развязал тонкий крепкий шнурок, служивший ему пояском, скинул ватную куртку и оказался в холщевой, заправленной в суконные брюки рубахе с украинской вышивкой.

— Документы у тебя есть какие-нибудь? — озабоченно спросила Ольга. — Как бы полицаи…

— Чего, чего, а этого добра у меня хватит, — шутливо успокоил ее подросток. — Наш начальник городской управы мне троюродным дядей приходится — любой документ выпишет.

Он крепко растер руками свое все еще малиновое от мороза курносое, обрызганное мелкими золотистыми веснушками лицо, с удовольствием потер руки, еще раз хозяйским глазом оглядел комнату.

— А ну-ка, давайте мне, девчата, молоток, клещи, гвозди, весь инструмент, какой в хате есть.

— Зачем тебе?

— Вижу работу. Вон держаки на рогачах обгорели, шатнется — еще чугунок с борщом опрокинете, табурет косой — надо гвоздем ножку прихватить.

И хлопец, сняв ухваты с ручек, начал строгать обуглившиеся древки. Через полчаса все ухваты были заново насажены, шатавшаяся ножка табурета укреплена, порог двери для сохранения тепла обит толстой соломенной косой, на сапоге у хозяйки красовалась небольшая, пришитая тонкой дратвой заплата. Работа горела у хлопца в руках, он то и дело отпускал всякие шутки и, смахивая рукавом рубахи капельки пота, выступившие на носу, хвастливо заявлял: “Эх, жалко, что куска олова и соляной кислоты под рукой нет, а то бы я вам всю худую посуду запаял”.

— Вот ты говоришь: немцы придумали — вода заменяет жиры… — сказала хозяйка, смеясь глазами. — Хорошо, заберут у нас немцы зерно, скот, птицу, оставят нам воду. Ну, а выпьем мы всю воду в колодцах, тогда что?

— Тогда, — не моргнув глазом, ответил хлопец, — тогда всех наших людей немцы переселят к большим рекам, морям.

— В море вода соленая.

— Будут сахарин добавлять, — как ни в чем не бывало отвечал хлопец. — У них сахарина много…

Хотя было понятно, что хлопец шутит, Надя рассердилась.

— Нет уж, — сказала она злобно, — пусть они сами чай с сахарином пьют. Чтоб им от нашего сала животы полопались. Чтоб им…

Осторожная Ольга шикнула на дочку и незаметно повела строгой бровью в сторону подростка — не болтай лишнего, в хате чужой человек…

Хлопцу постелили на широкой крестьянской скамье — немного соломы, а сверху рядно. Он примостил в голову свой мешок и, сняв с суконных на вате чулок, заменявших ему сапоги, грубые самодельные калоши, сейчас же улегся, свернувшись калачиком и прикрывшись своей курткой.

— Может, каши съешь немножко?

— Каши? — мечтательно переспросил хлопец. — Каши бы хорошо. Люблю…

Но когда Надя достала из печи горшок, наложила каши в миску и поставила ее на стол, хлопец не поднял головы. Надя окликнула его, тронула за плечо, потормошила — он не шевельнулся. Крепкий сон охватил хлопца мгновенно. Он лежал, прижавшись щекой к своему мешку, блаженно улыбаясь во сне, и тоненько, переливчато посвистывал простуженным носом.

Ввалившиеся ночью в хату полицаи еле растолкали подростка.

— Кто?! Стой! Куда? — испуганно вскрикнул он, вскакивая на ноги и закрывая рукой свое искаженное злостью лицо, чтобы защитить глаза от яркого света электрического фонарика.

— Документы!

Хлопец молчал. Он стоял перед полицаем, закрыв лицо рукой, и грудь его судорожно вздымалась.

— Документы есть?

— А-а… документы… — произнес с явным облегчением подросток.

Он потер глаза и, лениво хрустнув костями, потянулся.

— Ревизия, значит. Где-то есть документики… Ну и приснится же такое!

Он пошарил по подкладке своей куртки, достал из карманчика сложенную вчетверо бумажку. Полицай долго читал при свете фонарика справку, выданную городской управой Тарасу Шумко, имеющему пятнадцать лет от роду, состоящему на учете в бирже труда и получившему разрешение отправиться в сельскую местность для приобретения продуктов.

— А почему в Германию на работу не поехал? — грозно спросил полицай.

— Не берут. Говорят — малолеток и специальности нет никакой. Ха! Я не против, я бы с дорогой душой. Чего так болтаться… Говорят — возьмем весной, когда пятнадцать тебе исполнится.

Полицейские обыскали подростка. Нашли: две старенькие тонкие кожаные стельки, шило, моток дратвы, иголку с ниткой, заколотую в подкладку шапки, маленький перочинный ножик со сломанным лезвием. Развязали мешок — там была темная, наполовину смешанная с отрубями мука. Мешок прощупали, муку несколько раз проткнули снятым с винтовки штыком.

— Ага, мука… — точно отвечая на вопрос, сказал хлопец. — Ячменная. Ничего, сойдет! Коржи будут хорошие.

Полицейские расспросили хозяйку хаты: когда пришел хлопец, о чем он спрашивал, не было ли с ним еще кого-нибудь. Перепуганная Ольга отвечала то, что знала.

— Чтоб завтра твоего духу здесь не было, — сказал, уходя, старший полицай хлопцу. — Слышишь, байстрюк? Чуть свет из села убирайся! Шляется тут всякое дерьмо собачье…