My Jewish Education

HomeContact Me

Александр МАТЛИН

МОЁ ЕВРЕЙСКОЕ ОБРАЗОВАНИЕ

Было это более шестидесяти лет назад, но всё отчётливо врезалось в мою память. По сей день стоит перед глазами серая деревня с невзрачными серыми срубовыми избами по обеим сторонам широкой, заросшей травой улицы. Это – Белый Яр, маленькое село на восточном берегу Волги, где-то между Куйбышевым и Ульяновском, куда эвакуирована наша семья. Считается, что здесь мы будем в безопасности от немцев, которые уже у Сталинграда и вот-вот начнут подниматься вверх по Волге. Здесь нет ни электричества, ни водопровода, ни канализации. Люди здесь странно говорят, странно себя ведут, и почти всех мальчишек в деревне зовут одинаково: Шурка. Я – Александр, то есть тоже Шурка; поэтому я должен вписываться в это общество. Но я не вписываюсь. Для местных жителей мы – эвакуированные, Ťкуированыť, как они говорят, - смешные и непонятные существа из большого города, то есть из далёкого мира, о котором они знают разве что понаслышке.

Каждый день с утра до вечера несколько мальчишеских лиц торчат в окнах нашей избы, с любопытством разглядывая нас и нашу единственную комнату. Занавесок у нас нет, а если бы они и были, мы бы не могли занавесить окна. Закрывать своё жилище было бы оскорблением для местных жителей, признаком крайнего неуважения. Иногда мальчишки – те, которые посмелее – заходят в избу и молча сидят у двери, наблюдая, как мы ужинаем, читаем книги, или просто передвигаемся по избе. Они не стучат в дверь, не спрашивают разрешения войти и не здороваются; этих атрибутов нет в их культуре. Они просто сидят и смотрят. Мы тоже смотрим на них, потому что если не смотреть, они тут же своруют то, что попадётся под руку – ложку, катушку ниток, кусок хлеба. Ясно, что в их культуре воровство – это обычная норма поведения.

Однажды в конце лета мы видим, как по селу ходит учительница начальной школы. Она заходит в каждую избу и записывает детей, которым исполнилось восемь лет; эти дети должны первого сентября идти в школу. Мне ещё только семь, но я бегло читаю, я умею писать и могу считать до ста, а то и больше. Я прочитал и запомнил наизусть множество стихов Пушкина и Некрасова, и мне безумно скучно дома. Я просто умираю от желания поскорее пойти в школу. Я страстно прошу учительницу записать меня в первый класс, я умоляю, я плачу навзрыд, и, в конце концов, жалость берёт своё: меня принимают в школу. Ура!

Первый день в школе начинается с переклички. Учительница, глядя в классный журнал, по очереди называет фамилии детей, и тот, кого она назвала, должен встать и ответить на два вопроса: 1) какой твой день рождения? и 2) какая твоя национальность? Когда подходит моя очередь, я чувствую себя растерянным. Я не знаю, что такое национальность. Эти деревенские восьмилетние мальчики и девочки, которые еле-еле могут считать до десяти и не знают ни одной буквы, на вопрос о национальности отвечают без запинки: русский. А кто я?

- В чём дело, Матлин? – говорит учительница. – Ты что, не знаешь своей национальности? Тогда спроси у своей мамы.

- Наверно он еврей, - раздаётся голос с задней парты, и весь класс взрывается от хохота. Сама по себе идея, что кто-то может быть евреем, очень смешна. Эти мальчики и девочки знают, что Ťеврейť - это что-то вроде национальности, но они никогда не видели еврея. Они часто используют слово Ťеврейť, когда дразнят друг друга. Это – обидное слово, что-то вроде Ťдуракť или Ťзасранецť. Это слово часто используется в выражениях Ťжадный, как еврейť или Ťтрусливый, как еврейť или Ťхитрый, как еврейť. Конечно же, нормальный живой человек не может быть евреем.

У меня – другое воспитание. Я – из цивилизованного мира, из Ленинграда. Тем не менее, моё знание о том, что такое еврей, мало отличатся от знания этих деревенских детей. Так же, как для них, для меня слово Ťеврейť - это просто ругательное слово. Мои родители – евреи, но я об этом не знаю, и они со мной об этом никогда не говорят. Как большинство советских евреев, они полностью ассимилированы, они атеисты, и этим гордятся. Они с готовностью приняли официальные советские догмы, такие как: а) религия – опиум для народа, б) русская культура – это наша культура, и мы такие же граждане, как и все, и в) еврейские традиции, которые соблюдали наши дореволюционные родители, - это старомодно, местечково и неприлично. Всё это, впрочем, не мешает им быть чувствительными и нетерпимыми ко всякому проявлению антисемитизма.

Я помню тот день, первое сентября 1943-го года. Я возвращаюсь домой из школы с мучительно-жгучим вопросом, застрявшим в моей детской голове: кто я такой?

- Мама, какая моя национальность?

Моя мать отвечает не сразу, и по тому, как она говорит – медленно, взвешивая каждое слово – я чувствую, что для неё это – не простая тема.

- Видишь ли, - говорит она, почему-то не глядя мне в глаза, - Я думала, что ты уже знаешь... мы – евреи... да, евреи, но этого не надо стесняться. Мы – евреи, но мы нисколько не отличаемся от других людей. Мы – евреи, но... Но, но, но... Эти Ťноť не помогают мне сдержать рыдания. Если я не должен отличаться от других, то почему на самом деле я отличаюсь? За что? Что я такого сделал, чтобы быть евреем, объектом насмешек и издевательства?..

Следующий день знаменует собой первый день моего еврейского самосознания.

- Ну что, Матлин, - говорит учительница, - ты выяснил, какая твоя национальность?

Я встаю, как полагается, и, глядя в пол, шепчу, давясь каждым словом:

- Я... я... еврей.

- Хорошо, Матлин, ты – еврей, - громко повторяет учительница. - Ну что ж? Это – ничего.

Весь класс разражается хохотом, с которым учительница несколько минут не может справиться. В конце концов, она приводит веселящийся коллектив к порядку.

- Дети, - говорит она, - вы не должны смеяться. В нашем советском социалистическом обществе все национальности равны. Евреи – это наши, советские граждане, поэтому они тоже равны.

Класс окончательно умолкает. И в этой, неожиданно наступившей тишине, снова раздаётся голос с задней парты:

- Эй, равный Абрам, скажи кукуруза!

Класс опять взрывается от хохота, и я вижу, как учительница ниже склоняется к журналу, с трудом сдерживая улыбку. ŤАбрам, скажи кукурузаť - это очень смешно. Вообще, всё, что касается евреев – очень смешно...

Такой был мой первый класс по Иудаизму. С тех прошло два раза по тридцать лет: Первые тридцать лет – до того, как я уехал из Советского Союза, а потом – ещё тридцать после того, как я уехал и стал американцем. Сегодня, когда я знакомлюсь с американскими евреями, они обычно спрашивают:

- В те годы, когда вы жили в России, вы не соблюдали религиозных традиций, правда? Но скажите, вы получили какое-нибудь еврейское образование?

Первые тридцать семь лет жизни всплывают в моей памяти, и я отвечаю без колебаний:

- О, да! Ещё какое!