"Яванская роза" - читать интересную книгу автора (Кессель Жозеф)VIIIФлоранс ждала меня. Я не нахожу другого слова, чтобы определить ее поведение. Она стояла за дверью, так что, толкнув дверь, я заставил притаившуюся за ней метиску податься назад и какое-то мгновение я ее не видел. Я решил, что каюта пуста. И сейчас еще помню, с какой яростью я захлопнул за собой дверь. И тогда я увидел Флоранс и понял, что она меня ждала. Она не выразила ни испуга, ни удивления. Она была готова к моему приходу. Впрочем, ключ в отлаженном замке я повернул бесшумно, как вор. Это могло ее насторожить. Наверняка у нее было предчувствие. Сколько времени она уже поджидала здесь неподвижно, сложив прелестные руки на своих плечах, словом, такой, какой я ее увидел? Я ожидал застать ее врасплох — она меня обескуражила. Сама ее одежда — длинный, из белого плотного шелка пеньюар — делала ее беззащитной. Однако она не сделала ни одного защитного жеста. Только одно движение: руки ее разжались и упали вдоль тела с изящной и чувственной медленностью. В самом деле, я испугался, что Флоранс каким-либо непредвиденным образом ускользнет от меня. Кто на моем месте не стал бы опасаться подобного исчезновения, видя такую уверенность, спокойствие, молчаливость? Но я не был создан для рефлексий и неопределенности. Во всяком случае, ситуация не оставляла времени для этого. В каждую минуту сэр Арчибальд, обеспокоенный моим отсутствием, мог появиться и всполошить экипаж. В течение бесконечно тянувшегося дня у меня было время строить самые различные планы. Один из них, простой и быстрый для осуществления, показался мне лучшим. Я набросил свое пальто на плечи метиски и приказал: — Идем! Флоранс не шевельнулась. Я взял ее на руки и прошептал на ухо: — Если вы крикнете, я вставлю вам кляп. И я бы это сделал не колеблясь, доведенный собственным поведением до положения, выход из которого мог быть достигнут лишь насилием. Я был бы обесчещен в своих собственных глазах, если бы это насилие не было доведено до конца. Флоранс меня к этому не толкала. Я не услышал от нее ни стона, ни вздоха в то время, как быстро направлялся к спасательной шлюпке, находившейся у релинга. Я опустил туда Флоранс. Сам спрыгнул следом. Метиска по-прежнему не шевелилась. Она лежала все так же неподвижно, как и тогда, когда я нес ее на руках. В этом отсутствии реакции, в этом полном безразличии было что-то нечеловеческое. В какое-то мгновение я подумал, что рожденная и воспитанная, как рабыня, Флоранс принимала меня, как принимала сэра Арчибальда, и в это мгновение она потеряла в моих глазах всякую ценность. Тотчас же я вспомнил о ее жестокости к старому рикше, о ее отчаянной борьбе с Бобом. И вновь я не понимал эту девушку. Теперь она находилась рядом, в маленькой шлюпке, вплотную прижатая ко мне. Мое пальто соскользнуло. В полумраке тумана лицо Флоранс и верхняя часть пеньюара слились в одно бледное пятно. Было холодно, сыро. Я знал, что под шелком у Флоранс ничего не было, но она не дрожала. Казалось, ничто ее не волновало, ни внутренняя, ни внешняя сторона жизни. Вдруг я услышал ее голос, голос, который до сих пор оставался мне неизвестным. Он оказался чистым, нежным, протяжным. Хриплый восточный налет едва был уловим и звучал глухим аккомпанементом невидимого инструмента. Изъясняясь по-французски, этот голос сказал мне: — Жизнь моя, я люблю тебя. Если бы Флоранс захотела парализовать во мне всякое желание, волю и даже мозг, она не смогла бы проделать это лучше. Звучание ее голоса… язык, на котором она заговорила… слова, которые она произнесла… Во мне жило единственное чувство: недоуменное изумление человека, который знает, что видит сон и в то же самое время не может поверить в это. „Я на грузовом судне „Яванская роза". А это — в моем пальто — лежит метиска Флоранс". Эту идиотскую фразу я мысленно повторил десять раз, сто раз, уцепившись за нее, как единственно реальный элемент моего существования. — Ты мне не ответишь? — спросила Флоранс. Она была права. Я был смешон и отвратителен. Женщину не похищают, не бросают в сырую, липкую шлюпку, с тем чтобы молча сидеть возле. Но напрасно я подстегивал, хлестал свое самолюбие, я сумел только выдавить: — Ты… ты не… значит, ты не знаешь английского? Она рассмеялась и ответила: — Я знаю английский тоже… очень хорошо… меня очень хорошо воспитали. Во французском монастыре Йокогамы. — Она помолчала, затем горячо продолжала: — Но раз я тебя люблю, то хочу говорить с тобой на языке твоей матери. Все это было невероятно абсурдным: ее объяснение в любви, мой ответ, наше убежище, мое оцепенение — все. Жестокий, дикий гнев встряхнул меня. Я схватил Флоранс за руки, грубо сжал и, нагнувшись к ней, крикнул: — Ты меня любишь! Что ты несешь! Ты считаешь меня идиотом. Ты меня любишь! Не трудись лгать так грубо. Ты знаешь, я не нуждаюсь в этом. Ты меня любишь! Я не прошу тебя об этом. Не берусь утверждать, что в этой безудержной речи Флоранс уловила оскорбления, но мне показалось, что ее руки слегка дрожали, когда она вновь заговорила. Однако голос ее оставался ровным и нежным. — Я не умею лгать, — сказала она. — Зачем лгать? Молчать гораздо легче. И снова мне нечего было сказать, и тогда совсем тихо, почти по-детски я спросил: — Но возможно ли это? Ты меня, так сказать, не видела. Я никогда с тобой не говорил. — Это произошло в Кобе, на улице с откосом, — ответила Флоранс, не меняя тона. — Это произошло, когда старый японец долго умирал, когда я почувствовала себя на грани смерти и когда ты не помог мне. Я смотрела на тебя. Но ты не двигался. В эту минуту я так любила жизнь, а ты был сама жизнь. Тогда я ощутила потребность любить тебя. Метиска глубоко вздохнула и сложила руки на груди. Я почувствовал это движение, не видя его, так как темнота уже скрывала от меня Флоранс, оставляя лишь смутные очертания. „Яванская роза" двигалась неуловимым ходом. Все вокруг и внутри меня, казалось, растворилось. — Ты рад, что я тебя люблю? — шепнула Флоранс. Я вздрогнул, настолько ее интонация звучала с детской грустью. Еще не выйдя полностью из оцепенения, я постепенно возвращался к действительности. — Ну да, конечно, — ответил я. Я крепко поцеловал Флоранс в ямку на шее, в то место, где начинается плечо. В тот же миг молниеносным движением моя рука открыла пеньюар и проскользнула к груди. Все тело Флоранс сжалось. Она простонала: — Нет, прошу тебя. Нет, я боюсь. Тогда внезапно я полностью отдался во власть чувствам, то есть элементарному вожделению. Сколько раз я слышал те же слова от женщин, которые тотчас же уступали и тонули в наслаждении. Эта ложная защита действовала на меня как эротический призыв. Услышав стон Флоранс, я стал похож на дикого зверя. Я сжал метиску, прижав ее к грубому сукну кителя, вдыхая, целуя, кусая сквозь шелк ее тело и, варварски лаская, стал срывать с нее одежду. Потом я подмял ее под себя коротким и грубым рывком, так что головы наши ударились о борт шлюпки. Она же тем временем не вырывалась, а продолжала все больше напрягаться и конвульсивно вздрагивать. И не переставала умолять уже чужим голосом: — Перестань!.. Не надо… жизнь моя, жизнь моя! Во имя неба… я боюсь… я боюсь за тебя! Я слышал эту мольбу, это тихое бормотание мне на ухо. Они лишь усиливали мое желание. Опасения Флоранс… Ее горячий безумный шепот… угрозы сэра Арчибальда… моя победа над Бобом… и это судно, тихо стонущее в теплой ночи… Все эти образы и голоса — какой мощный возбудитель! В неравной борьбе я терзал метиску, властвовал и уже чувствовал, как напряжение ее ослабевало и она сдавалась. Тут она пронзительно вскрикнула. В то же время словно мертвая зыбь всколыхнула вдруг море. Спасательная шлюпка внезапно накренилась. Удар был таким сильным, что, отброшенный от Флоранс, я едва не вылетел на палубу. Вспышка света осветила меня. Тогда я увидел, так как „Яванская роза" продолжала мирно и медленно двигаться, что был жертвой человеческой силы. Я поднялся, готовый сразиться. Но мне не дали для этого времени. Чья-то ручища схватила меня сзади за ворот, и я почувствовал, что меня оторвали от земли и подняли в воздух. Инстинктивно я пытался сопротивляться, вновь оказаться на палубе, но все мои усилия были тщетны: чудовищная хватка парализовала мои самые невероятные усилия. В этих тисках я оказался беспомощной тряпичной куклой. Мой вес, сила, импульсивность, молодость не помогали. Мешок безвольного мяса, отвратительно легкая игрушка — вот каким я ощущал себя в эту минуту. И такими словами я сравнивал себя с физической мощью Ван Бека, осознав, что только он способен был опрокинуть спасательную шлюпку и воспользоваться ею как пращой, чтобы вышвырнуть нас оттуда — Флоранс и меня — как мусор. Никто Ван Беку не помогал. Он был один, и я был в его руках. Я абсолютно не сомневался в том, что он собирался со мной сделать. Он поднял меня вровень со своим лицом, и я увидел, что он жаждет моей смерти. Еще ни разу такая беспощадная ненависть, такая страстная жажда убийства не проступала на его обычно невыразительном лице. Ван Бек являл собой больше чем убийцу: обнаружился палач. Ярость и боль, застывшие в его глазах, его безобразный рот были для меня непостижимы. Однако это был единственный случай, когда я смог увидеть на его лице человеческие чувства. Ван Бек так страдал, что сама по себе смерть не могла облегчить его жгучую, невыносимую боль. Он еще не выбрал для меня длительной и мучительной пытки, чтобы уничтожить мою плоть, нервы, поэтому он приходил в себя, наслаждаясь моим бессилием. Все это я прочел за отрезок времени, не поддающийся определению. И я испытывал страх, животный страх, с той четкостью и быстротой всякого живого существа, подвергающегося смертельной угрозе. В меньшей степени страх перед смертью как таковой, в которую, несмотря ни на что, мой инстинкт отказывался верить, но от ужасающей маски, прижатой к моему лицу, увеличившейся в размерах из-за близкого расстояния и тумана. Маска палача, влюбленного в свое ремесло, который лишь замешкался, выбирая орудие пытки. Этому промедлению — истинной причине моего ужаса — я был обязан своим спасением. Если бы Ван Бек был более импульсивен, если бы расчет не был органичным элементом всех его поступков, даже самых сильных и глубоких, мое приключение и существование, несомненно, нашли бы свой конец в глубине невидимого ночного Китайского моря. Ван Бек мог сделать лишь шаг, протянуть руку, разжать ее — и я упал бы, как мешок, в туман. Но не надо было мудрствовать: Ван Бек упустил главное, а именно — мою гибель. В то время как он изрыгал неразборчивые рыкания, в которых я иногда различал „вырвать тебе глаза… язык", послышался топот быстро бегущих ног. Ван Бек жутко выругался и метнулся к релингу. Он не успел, Флоранс была возле него, крича, обращаясь к невидимому свидетелю: — Посмотрите! Посмотрите! Я говорила вам! Нас охватил луч света, и голос Боба произнес четко, ясно и спокойно: — Вам повезло, господин владелец! Сегодня это второй предотвращенный несчастный случай на вашем судне. Я почувствовал, как рука колосса дрогнула. Причина была не в усталости. Просто его смертоносная ярость, неожиданно угасшая, судорогой сжала его мышцы. — Ну-ну, — произнес Боб, — поставьте этого молодого человека на палубу. Вы и так уже достаточно его помучили. Французские власти отдадут вам должное в Шанхае, уверяю вас! Мои колени и ладони неожиданно уперлись в липкое дерево: Ван Бек выпустил меня. Я сразу же забыл об опасности, которую избежал, и о тех, кто меня спас. Я думал только об унижении находиться у ног этого животного, да еще на глазах у Флоранс. Я вскочил на ноги и, придя в исступление от ярости и стыда, хотел броситься на Ван Бека. Две живые лианы обвились вокруг моей шеи — руки метиски. Тут раздался истерический вопль: — Я запрещаю тебе прикасаться к нему… ты… ты… Сэр Арчибальд не закончил, он впился ногтями в руки Флоранс и оторвал их от меня. Как только сэр Арчибальд вмешивался, он умудрялся придать трагической ситуации абсурдный и мелкий характер. — Вы должны согласиться, — сказал Ван Бек, обращаясь к Бобу, — что я не превысил своих прав. Это мой долг охранять женщину, принадлежащую другу, которую он не в состоянии защитить сам. Мне оставалось восхищаться самообладанием колосса. Беспечная поза… Спокойный, будто сонный голос… все было прекрасно наиграно. Только я, испытавший физическое соприкосновение с гневом, доведенным до пароксизма жестокости, я единственный мог судить об усилии, которое потребовалось для подобного притворства. — Разумеется, — ответил Боб, — и я полностью разделяю ваши чувства. Я всегда говорил своему товарищу, что следует сохранять мужество. У каждого свой черед! Ван Бек пристально взглянул на Боба. Затем поднес два пальца ко рту и пронзительно свистнул. Из трюма появился матрос-китаец. Я плохо помню его лицо, но страшно изувеченное обнажившимся сухожилием его плечо до сих пор в моей памяти. — Проводи мисс до ее каюты, — приказал Ван Бек на pidgin. — Всю ночь будешь у двери каюты: она не должна выходить, никто не должен входить к ней. Колосс не стал слушать клятвы в послушании, высказываемые китайцем. Он развернулся и исчез в тумане. Я хотел было догнать его. Боб меня остановил, сказав: — Пусть идет! Твоя единственно возможная месть — отобрать Флоранс. — Зачем? — спросил я. Боб пожал плечами и задумчиво прошептал: — Что этот малый — идиот, верно так же, как то, что мне хочется пить! |
||
|