"От Рима до Сицилии. Прогулки по Южной Италии" - читать интересную книгу автора (Мортон Генри Воллам)

Глава шестая. Воспоминания о Великой Греции

Славе Таранто — по утверждению Ленормана в его работе «Великая Греция» — немало способствовал ввоз в Европу cattus domesticus, или домашних кошек. Полагают, что кошка явилась сюда из Египта или с Крита. Если это действительно так, то, вступив на священную землю, вы видите берег, к которому приставали корабли с философами, поэтами, купцами и завоевателями. Все они, как и вы, смотрели на место, куда ступило это существо, возмущенно покачивающее хвостом. Кошка соблаговолила разделить с нами жилье. Участия в таком переселении достаточно для того, чтобы обрести славу, а налить кошке первое блюдце молока или сливок — значит удостоиться невероятной привилегии. Давайте не будем слишком присматриваться к этой легенде: было бы невежливо с нашей стороны найти в ней изъян и оскорбить Таранто. И как же кстати то, что святой Катальдо (ирландец по происхождению) является покровителем города.

В античности город отмечали за его географическое положение. Известен он также и за выращивание морепродуктов. Хотя инвестиции и помогли Таранто развить сталелитейную промышленность и другие отрасли народного хозяйства, больше всего запоминаются его рыбные рынки и люди, выходящие на берег со связками иссиня-черных моллюсков и ведрами, полными устриц и других морепродуктов.

По продолжительности это занятие — одно из древнейших на земле. Таранто — греческий Тарас — был основан за семьсот лет до Христа, то есть две тысячи шестьсот лет назад. Мир за это время изменился: зарождались, расцветали и исчезали нации и города, но рыбаки Тараса — Тарента — Таранто, — кажется, бессмертны. Так же, как и много лет назад, выглядят их лица цвета кирпича, греческие носы и брови, похожие на усики у раков.

Тарас возник не так, как другие греческие города Южной Италии. Греки основывали колонии за пределами страны, посоветовавшись прежде с Дельфийским оракулом. Для этого у них имелись разные причины: сельское хозяйство не поспевало за ростом населения; колонистам хотелось торговать за морем; к тому же авантюрный характер греков не давал им усидеть на месте, но главное — это то, что бедная, каменистая почва не могла поддержать всех своих граждан. Однако жители будущего Таранто покинули дом по другой причине: их презирали как бастардов. Слово при этом использовалось менее приятное. Эти молодые люди родились в Спарте во время войны, длившейся девятнадцать лет. Армия тогда была далеко от дома. Недовольные своим статусом, они решили уехать из Спарты и образовать собственную колонию, где надеялись стать политически независимыми и заработать себе на жизнь. Так они и поступили. Тарас сделался самым знаменитым и богатым городом Великой Греции. В пору своего расцвета жители Тараса могли выставить на поле боя тридцатитысячную пехоту, не говоря уже о знаменитой кавалерии.

Я приехал в душный, жаркий вечер. Заходящее солнце нещадно поливало город. Таким я его себе и представлял — узкий остров с белыми домами у входа в голубую лагуну. Неподвижная вода раскинулась на шестнадцать миль. В ней отражалось южное небо. Два моста — по одному с каждого конца — соединяли остров с материком. Лагуну делили друг с другом рыбацкие суда и военные корабли, словно все они относились к временам Великой Греции и знать не знали о Риме.

Увы, я смотрел на все с болью и меланхолией. В чем дело? Я подумал, что простудился. Разозлившись на самого себя за то, что опростоволосился в самый важный момент путешествия, я печально поехал по прямоугольному новому Таранто, не зная, в каком отеле остановиться. Наконец, увидев хорошую парковочную площадку, выбрал гостиницу, в которой предлагали лишь номер и завтрак. Тем не менее все здесь было поставлено на широкую ногу. Отель недавно открылся, что характерно для меняющегося лица Южной Италии. Я вышел из лифта в полутемный, прохладный коридор, облицованный мрамором. Подумал, что интерьер соответствует моему настроению: все здесь напоминало о похоронах. Направился в номер с таким чувством, словно шел в гробницу Великой пирамиды. Одна стена в комнате была сплошь стеклянной, оттуда открывался вид на приятный городской сад, где старики сидели под деревьями, а дети гонялись друг за другом по посыпанным гравием дорожкам. Номер был — слава тебе, господи — оборудован кондиционером. Ванная явдялась образом итальянской страсти к far figura — желанию произвести впечатление. Начало этому заложил Голливуд, в фильмах которого актрисы нежатся в пышной пене. Из черных мраморных стен торчали хромированные краны. Все выглядело великолепно, за исключением того, что пробка в ванне не работала: она застряла в сливной трубе. Вероятно, это сделал ребенок, впервые увидевший такую современную ванную. В обычном состоянии я просто бы рассмеялся, однако нахлынувшая на меня депрессия проявила себя в полной красе. Я сурово высказал претензии по телефону (в номере имелись два аппарата). После звонка явился молодой человек в голубых джинсах, с гаечными ключами, торчащими из всех карманов. Вид у него, как и у всех водопроводчиков, был растерянный, словно его закабалила сила, справиться с которой было не в человеческих возможностях. Тихонько постучав по трубе, он сказал, что сделать ничего нельзя. Тут вошла горничная и выслушала наш спор. Это была крепкая деревенская девушка — невысокая, темноволосая, расторопная. Насколько могу судить, в ней не было ни одной черты, которой бы заинтересовался Пракситель. Она взяла меня за руку, словно шестилетнего ребенка, повела в ванную и быстро заговорила на местном наречии, из которого я не понял ни слова, и продемонстрировала самую простую вещь в мире — заткнула отверстие дорогой ванны мокрой губкой. Я был благодарен за то, что она понизила статус far figura до нормального уровня.

Затем я пошел к фармацевту. Итальянские фармацевты придерживаются латинской логики — продают лекарства. Здесь не продают фотоаппараты, часы, соли для ванной, косметические маски, зажигалки, карандаши, губную помаду или бритвенные лезвия. Это означает, что обычная фармация не забыла, с какой целью ее создали, и не важно, как далеко она ушла от Эскулапа. И в самом деле: здешние аптеки навевают ранние воспоминания, кажется, что вот-вот увидишь чучело аллигатора. Аптека, в которую я пришел, была хорошей. Здесь было темно и пахло лекарствами. Пожилой человек ученого вида вышел из тени, и я пожаловался ему на недомогание.

— Синьор, — сказал он. — Это всего лишь сирокко. Когда он пройдет, вы немедленно поправитесь.

— Но когда он пройдет?

Аптекарь передернул плечами и вздохнул.

— Кто может сказать? Один-два дня — не больше. Он дал мне мазь для губ, черного цвета. Она пахла так, словно ее приготовил кто-то из клана Медичи. Еще он мне дал флакончик с аспирином.

С удовольствием вспоминаю день, когда сирокко не стало. Прогуливаясь утром по саду, я радостно отметил, что мир выглядит и ощущается таким, каким был всегда. Депрессия ушла, и люди на улице снова улыбались и даже смеялись.

Теперь я был способен посетить новый Национальный музей совсем с другим чувством, нежели в предыдущие дни. Меня интересовали женщины, жившие в Тарасе за несколько столетий до новой эры. Мне кажется, что этот музей собрал самую большую в мире коллекцию греческих терракотовых статуэток. Говорят, их здесь почти пятьдесят тысяч, и это еще не все: когда строят новые здания и прокладывают подземные дороги, находят и другие статуэтки. Возрождение греческого Тараса в последние восемьдесят лет столь же сенсационно, как и обнаружение Помпеи и Геркуланума. Все чудесные экспонаты в музее были найдены на кладбищах Тараса. Их обнаружили, когда Таранто сделали морской базой и построили новый город.

Любопытно, что никто не подозревал о существовании погребенного сокровища. Когда английский путешественник Суинберн осматривал эту территорию в конце XVIII века, он написал: «Не знаю в истории второго такого поселения, которое было окончательно стерто с лица земли».

Из всех малых видов искусств, что дожили до наших дней, мне больше всего по душе танагрские статуэтки. Это — изящно смоделированные фигурки из обожженной глины, около фута в высоту, на некоторых из них сохранились слабые следы краски. Обычно они изображают женщин в ниспадающей красивыми складками одежде. На головах некоторых фигур маленькие шляпки — плоские или конической формы. Иногда это две женские фигурки, сплетничающие друг с другом. Есть и сидящие женщины. Часто женщины держат в руке веер, зеркало или шар. Встречаются танцовщицы, стоящие на одной ноге. Видел я и двух девушек, танцующих одна подле другой, похоже, древний автор изобразил профессиональных балерин. Есть даже африканская танцующая девушка. Очаровательна фигурка танцовщицы, поправляющей на поднятой ноге балетную туфельку. Но чаще всего увидишь женщину, любующуюся на себя в зеркало, поправляющую прическу или оправляющую платье или шляпку. По всей видимости, дама готовится выйти из дома.

Эти маленькие фигурки потому так очаровательны, что они правдиво отражают обычную жизнь, протекавшую двадцать столетий назад. Искренний взгляд на человека привлекает куда больше, чем постановочные сценки, запечатленные в севрском и мейсенском фарфоре. Многие из тех, кто бродил по местам раскопок и разглядывал музейные экспонаты, время от времени задавались вопросом: как бы выглядела встреча с человеком, жившим в отдаленном столетии, и какие точки соприкосновения можно было бы найти при общении с ним? Думается, что с танагрскими женщинами наверняка мы нашли бы общий язык. Некоторые из них очень похожи на наших современниц, которые, оправляя платье, стоят на ступенях театра, поджидая такси.

Нет ничего приятнее такого вступления к знакомству с Великой Грецией. Я бродил от одной витрины к другой, с восхищением разглядывая экспонаты — фигурки, вазы, ювелирные изделия, монеты, которые жители этого города когда-то создали и ценили. Некоторые литераторы сравнивали цветущие, предприимчивые города Великой Греции с Соединенными Штатами. Если продолжить это справедливое сравнение, то Тарас за четыре века до новой эры можно уподобить Нью-Йорку. «Греческие города на западе были процветающими нуворишами; их храмы были чуть больше, чем на родине; их искусство было чуть наряднее, — писал Джон Бордман. — Художников и философов заманивали из Греции комиссионными или лекционными турами, и их работа от этого не всегда страдала».

В этом ярком и богатом мире некогда презираемые бастарды очень быстро сделались миллионерами. Они сколотили себе состояние, строя корабли, выращивая скот, занимаясь производством шерсти. Одни стали владельцами мельниц, другие работали в красильном либо гончарном производстве. Их доки и склады ломились от прекрасных товаров того времени. Об их богатстве и значении говорила самая большая статуя в мире (исключая Колосса Родосского) — бронзовый Юпитер, возвышавшийся над городом. Были построены широкие дороги, появились многочисленные рынки, на берегах лагуны выросли виллы и плавательные бассейны, городские и фруктовые сады, пасечники производили отличный мед, не уступавший гимету.[34]

Греки говорили, что когда-то собака Геркулеса нашла на берегу улитку, раздавила ее во рту, да так и осталась навсегда с пурпурными челюстями. Эта улитка называется багрянка. Моллюск стал источником пурпурной краски, которая высоко ценилась в античные времена. Красильные мастерские Тараса были знамениты, и еще век гору панцирей багрянки показывали как одну из достопримечательностей Таранто, но при строительстве нового города эта гора исчезла. Краска улитки заключена в маленькой железе с жидкостью, поначалу бесцветной. Будучи извлеченной на воздух, она становится красновато-пурпурной. Одной из сцен Тараса, которую многие путешественники, должно быть, видели в древние времена, были рабочие-красильщики, извлекавшие мешочки с краской и выбрасывавшие пустую скорлупу в ту самую, исчезнувшую гору.

Шерсть Тараса ценилась не меньше краски, в которую ее окунали. Говорят, что на местных овец надевали кожаные жилеты, чтобы защитить их драгоценную шерсть. В Тарасе изготовляли и шелк, пользовавшийся большим спросом у танцовщиц. Его получали из прочных волокон моллюска пиннанобилиса. С помощью этих волокон он прикреплялся к подводным скалам. Материал этот, как можно предположить, был очень дорогой. Его покупали либо натурального коричневого цвета, либо окрашенного в пурпур. Разумеется, больше его не производят, но один человек сказал мне, что помнит галстуки и перчатки, которые все-таки иногда шили из этого шелка, и, кажется, недавно он видел такой галстук в магазине. Я обошел все галантерейные магазины Таранто, в особенности те, куда ходят молодые люди с целью произвести впечатление (far figura), однако все оказалось напрасно.

В залах музея полно предметов, относящихся к великому периоду истории Тараса — к 409 году до новой эры.

Город тогда был в зените славы и богатства. Делами города заправлял человек, которому удалось прожить безукоризненную жизнь, и это действительно уникальный случай. Он не только был идеальным мужем и отцом, но и «восхитительным Крайтоном»[35] Великой Греции, философом, математиком, астрономом, изобретателем, государственным деятелем и победоносным генералом. Если даже он и допустил в своей жизни какую-то ошибку, то о ней никто не помнил. Если согрешил, то этот грех потерялся бы в его многочисленных добродетелях. Рассказывают, что удобствам, счастью и образованию своих рабов он уделял не меньше внимания, чем собственным детям. Среди его изобретений запомнился деревянный голубь, который летал по комнате, направляемый струей пара. Окружающие смотрели на него как на чудо. К чести жителей, они из года в год избирали Архита главой города.

Среди друзей Архита был Платон. Он не однажды заглядывал в город по дороге в Сицилию и обратно. В Сицилию его приглашали как психиатра: он смотрел, как действует его лечение на здоровье Дионисия II. Как это часто бывает с психиатрами и даже с участливыми друзьями, философ вызывал к себе у своего пациента враждебные чувства. Говорили, что однажды Платон избежал опасности лишь благодаря всесильному Архиту. Среди немногих воспоминаний о пребывании Платона в Сицилии сохранился эпизод, когда он выразил неуважение к тирану. Дионис, по словам Плутарха, будто бы сказал: «Не сомневаюсь, Платон, когда ты дома, среди философов, друзей, то жалуешься на меня и перечисляешь все мои недостатки». Платон с улыбкой ответил: «Надеюсь, у академии найдется более достойный предмет для обсуждения, чем твоя особа». Жестокое заявление, однако есть что-то человеческое и многообещающее в признании тираном собственных недостатков. Приятно, однако, думать, что на людной набережной Тараса Платона встречал его друг Архит. Интересно представить, как два великих человека запускали деревянного голубя. Однако письменное свидетельство такого эпизода отсутствует. Единственное упоминание о Тарасе в работах Платона — замечание персонажа в одном из диалогов. Он говорит, что приехал сюда в один из официальных праздников и увидел, что весь город напился.

Интересно, как Тарас превратился в Тарент. Это случилось в 272 году до новой эры. Долгое время жители богатого греческого города не желали замечать возвышения Рима. Тарас объявил Риму то, что сейчас мы называем «холодной войной». Спрятавшись за этим дипломатическим заявлением, он объединился с врагами Рима. Город разыгрывал роль «Большого брата», обещавшего финансовую и военную помощь тем, кто вступит в конфликт с Римом, однако сам при этом держался в тени. Однажды в 302 году зрители, присутствовавшие в театре Тараса, откуда открывался прекрасный вид на море, заметили десять римских военных кораблей, приближавшихся к городским стенам. Аплодисменты сменились гневными восклицаниями. Произошло нарушение договора с Римом. Согласно договору, римским военным судам запрещено было входить в эту акваторию. Немедленно были собраны отряды. Греческие триремы дали отпор нарушителям границ. Публика, за мгновение до этого следившая за любимыми бурлескными сценами, увидела реальную драму, когда четыре римские галеры потопили их корабли вместе с командиром. Один корабль они захватили и торжественно пришвартовали в гавани. За этим эпизодом последовала девятилетняя война с Римом, закончившаяся поражением Тараса.

С 272 года до новой эры название города сменилось, и он стал называться Тарентом. Город по-прежнему соблюдал греческие законы и традиции, но в цитадели расположился римский гарнизон.

В Таренте всегда была мощная антиримская группировка, и во время Второй пунической войны она проявила активность. Ливии писал о предательской выдаче города Карфагену, а потом о возвращении его римлянам тоже путем предательства. Текст замечательный и дает полное представление о величине и мощи Тарента.

Ганнибал, самый хитрый из генералов, раскинул лагерь на расстоянии трехдневного марша от Тарента. Он тайно встретился с лидерами антиримской группировки. С их помощью устроил ловушку. Лидером греков был молодой человек по имени Филомен, заядлый охотник. Ему предложили по ночам ходить на охоту, чтобы со временем к его походам привыкли. С наступлением темноты он выходил вместе с собаками и возвращался до рассвета с дичью (иногда Ганнибал давал ему уже подстреленное животное). Каждый раз Филомен приносил сторожам подарки. Вскоре римские стражники в ответ на условный свист сразу же отворяли греку ворота.

Бдительность усыпили, и настал момент захлопнуть ловушку. Вслед за Филоменом, охотничьим трофеем которого на этот раз был огромный кабан, Ганнибал подошел к спящему городу, а легковооруженная армия тихо следовала за ним. В ответ на условный свист римляне, как обычно, отворили ворота, и, пока стражники восхищались кабаном, их всех перебили. Операция зависела прежде всего от скорости. Другие заговорщики в это же время поубивали часовых у восточных ворот, и карфагенская армия быстро и бесшумно проследовала к форуму. Тревогу подняли слишком поздно. Римский гарнизон отступил в цитадель. Крепость была такой мощи, что Ганнибал с ней не справился. К тому же цитадель перекрыла выход из лагуны, заперев в ней греческий флот. Ганнибала это не встревожило. «Многие проблемы можно решить, надо лишь найти способ, — так написано у Ливия. — Смотрите, ваш город расположен на открытом пространстве. У вас широкие улицы. Я смогу погрузить ваши корабли на повозки и перевезти по дороге, что идет от гавани в центр города, и далее к морю». Чтобы облегчить исполнение этой операции, главную улицу замостили, и через несколько дней военные корабли перевезли из лагуны в море.

Через три года римский полководец Фабий с помощью хитрости снова захватил Тарент. Это был старый трюк: он отыскал в цепи слабое звено. Не следует думать, что до этого додумались современные ученые мужи, это было известно и тысячи лет назад. Случилось так, что капитан подразделения противника влюбился в сестру римского солдата. Она писала своему брату в цитадель. Из рассказа сестры тот узнал, что ее поклонник — богатый человек, и он занимает высокое положение в обществе. Солдат подумал, что ради сестры влюбленный капитан готов будет пойти на все. Рассказал об этом командиру, и тот решил, что неплохо будет претворить план в жизнь. Римлянин получил инструкцию войти в Тарент под видом дезертира и подружиться с капитаном через сестру. Подробности заговора неизвестны, но из-за слабости несчастного капитана однажды ночью ворота открылись, и римляне вошли в город, разграбили его и выслали статую Геркулеса в Рим. Тридцать тысяч жителей Тарента были проданы в рабство.

Лишившись силы и величия, Тарентум тем не менее вступил в счастливый старческий возраст и жил в мире и спокойствии. Он по-прежнему был по-гречески элегантен, не поддался варварским племенам и москитам; сохранил Красоту; славился душистым медом и овцами, которых, как отметил Гораций, ради сбережения шерсти наряжали в кожаные кафтаны. Поэт смотрел на Тарент как на место будущего проживания. Ему нравилась здешние вёсны и мягкие зимы. Он был бы счастлив удалиться сюда на покой, если ему не позволят вернуться в дорогой его сердцу Тибур (ныне Тиволи).

Как я уже говорил, нет ничего лучше, чем ходить по местному археологическому музею, где на каждом шагу можно увидеть следы прошлого Тарента. Некоторые экспонаты могут показаться странными и непонятными, в то время как другие, особенно те, что демонстрируют любовь к животным, перекидывают мостик к людям из далекого прошлого. С какой любовью и наблюдательностью выполнены фигурки и рисунки резвящихся дельфинов, длинношеих фавнов, довольных уток. Только люди, любящие животных, могли создать с таким юмором маленькую вазу в форме дикобраза и кувшин в виде осла с повешенными на него корзинами. А вот кошек я не увидел, и это, учитывая легенду, странно!

Старый город Таранто находится на узкой полоске земли, омываемой с одной стороны морем, а с другой — солеными водами лагуны. Здесь имеется только три главных улицы, параллельных друг другу, а от них отходит лабиринт переулков. Можно не волноваться, что заблудился: с любой точки города можно за несколько минут выбраться либо к морю, либо к лагуне. Здесь стоят в беспорядке старые желтоватые дома, которые при определенном освещении или с расстояния могут показаться не менее романтичными, чем наше представление о Камелоте.

Так выглядит место, на котором когда-то стоял великолепный акрополь Тарас — не скала, а территория, не сильно возвышающаяся над уровнем моря. Должно быть, потому жители и поставили здесь огромную статую Юпитера, корона которого давала знать штурманам, что их корабли приближаются к знаменитому городу. Одно из мест, с которого лучше всего можно наблюдать за жизнью Таранто, находится возле разводного моста, соединяющего на востоке новый город со старым. Он перекинут через канал, который построили лишь в XV веке. Механизмы моста спрятаны в одной из круглых башен Анжуйского замка, построенного в то же время. Канал используется военными кораблями итальянского флота. Обычно они проходят в лагуну вечером или когда стемнеет и встают в доке, там, где когда-то бросали якоря военные галеры Тараса. Эта сцена была знакома британским морякам в Первую мировую войну, когда они направлялись к восточному театру военных действий. В последнюю войну британский флот, после бомбардировки Таранто и итальянского флота, вошел в 1943 году в лагуну и высадил солдат. Уинстон Черчилль написал в книге «Вторая мировая война»: «Дома у меня стоит „Юнион Джек“, подарок генерала Александера. Его водрузили в Таранто. Со времени нашего изгнания из Франции союзный флаг впервые взвился над Европой».

Счастливые моменты я испытал, прогуливаясь по Чивитта-Веккье. Смотрел на рыбаков, мне было интересно, что за шутки отпускают они на своем городском диалекте. Некоторые слушатели ошибочно принимали его за греческий язык, но это не так, хотя и греческие слова они, несомненно, в свою речь вставляли. Рыбацкий квартал выходит не на море, а на лагуну. Многолюдные набережные, снующие в обоих направлениях рыбачьи суда. На заднем плане выстроились в линию старые дома, с коврами или бельем, сохнущим на балконах. Все это напоминает бедную Венецию. Любопытно, что рыбаки в море не ходят.

Они всегда были на короткой ноге с Посейдоном, и он, похоже, шел им навстречу. В отличие от других, здешние рыбаки не пропадают на несколько дней в океане, а мирно спят каждую ночь в постели. Богатый улов сам приходит к ним в лагуну вместе с приливом. Рыбаки выращивают в лагуне улиток и устраивают питомники для мидий и других моллюсков. Их отмечают шестами, с которых свешиваются толстые веревки с иссиня-черными морепродуктами. На самом деле этот промысел больше напоминает фермерство, чем рыболовство.

В Бари я думал, что нигде больше не увижу и столько не съем морепродуктов, но оказалось, что Бари — пустяк по сравнению с тем, что увидел сейчас. Таранто — место, где население питается преимущественно рыбой. В лицах жителей мне стало мерещиться сходство с ракообразными, а вялое рукопожатие напоминало о мертвом осьминоге, да и глаза, лишенные блеска, тоже наталкивали на ассоциации. Рыбный рынок в Таранто — музей южного моря. Мне сказали, что здесь почти сто разновидностей рыбы и морепродуктов. Мне кажется, что я видел их все.

Устрицы Таранто славятся на протяжении столетий. Римские эпикурейцы предпочитают их всему остальному, хотя, когда Британию наводнили устрицы колчестер, то они пользовались не меньшей популярностью: их засыпали снегом и немедленно направляли в кухни Рима. Я подумал, что устрицы Таранто так же хороши, как и колчестер, бывший у нас много лет назад, когда еще можно было позволить себе купить устрицы. На рынке в Таранто я съел их дюжину возле рыбного прилавка. Их доставали из ведра по одной, открывали и протягивали мне на раковине. После некоторого затруднения нашелся лимон. Друзья сказали мне, что цена — десять шиллингов за дюжину — грабительская. Стало быть, рыбаки приняли меня за иностранного миллионера! Думаю, что это немного несправедливо. Я вовсе не считаю, что торговцы рыбой — грабители. Напротив, когда я останавливался в магазине или на рынке незнакомого города и спрашивал, как называется неизвестный мне моллюск, то меня почти каждый раз приглашали войти внутрь и попробовать одну или две штуки. Если я хвалил их, то мне улыбались, говорили комплименты, приглашали попробовать еще один или два моллюска и провожали меня на улицу. Ученые говорят, что греческой крови здесь не осталось, но я чувствовал, что Таранто населен персонажами Аристофана. Должно быть, само место сохранило генетическую память.

Собор ирландца, святого Катальдо, находится в самой оживленной части Старого города. Норман Дуглас описал его как «веселый кошмар из камня», и я приготовился увидеть нечто экзотическое в стиле барокко, но с тех пор как Дуглас написал эти строки, прошло много лет, штукатурка осыпалась, и церковь предстала в виде строгой базилики XI века, с нефом из классических мраморных колонн, увенчанных византийскими капителями. Она сохранила все черты, которые связывают ее с апулийским собором норманнской постройки.

Я ничего не знал о святом Катальдо, и церковный служитель сказал лишь, что святой был чудотворцем, в Таранто приехал в VII веке из Ирландии. Он мне не сказал — это я выяснил позже, — что святой Катальдо вышел на берег Таранто на обратном пути из Святой Земли и, обнаружив, что город пребывает в грехе, решил здесь остаться. Говорят, что у него был брат, святой Донат. Он стал святым покровителем Лечче и, как я уже говорил, смотрит сейчас на город с верхушки колонны.

Я с удовольствием наблюдал за крошечными школьницами. Их привела с собой в боковую часовню маленькая пожилая монахиня. Она учила девочек таблице умножения. В овальное окно заглянуло солнце. Возможно, оно пришло из Дарема и осветило арку, под которой уселись ученицы. Спокойная сцена так далека была от шумной набережной и пыльных улиц, что я подумал о символической функции Церкви на протяжении истории. Вспомнил о тенденции поиска сочувствия у Церкви, когда ученицы поднимали руку и спрашивали разрешения покинуть комнату. Ответом им служило доброе поблескивание очков.

Гробница святого видна сквозь решетку темной исповедальни. К ней вели два лестничных марша. Я спустился и посмотрел сквозь железные прутья крипты, где непроницаемая тень скрывала саркофаг, в котором, как говорят, лежат ирландские кости.

Стемнело. Я пришел на рыбный рынок, в один из маленьких ресторанов. Дверь открывалась на набережную. Сел за столик в нескольких ярдах от рыбачьих лодок. Слабое покачивание суденышек доказывало, что они не на земле. Луна перешла во вторую четверть. На неподвижную лагуну изливался зеленый свет. Вдали, с правой стороны, военный корабль подмигивал лампой, передавая какое-то сообщение. Дзуппа-ди-пеше[36] оказался самым лучшим из тех, что мне доводилось пробовать в Италии. Существует свыше девяноста вариантов этого блюда. Мне порекомендовали взять после него triglie — красную кефаль, особым образом приготовленную. Я согласился, хотя эта рыба мне всегда не слишком нравилась. Не понимаю, почему римляне так ее любят. Они часто подают ее на званых обедах не совсем прожаренной. Моя рыба явилась в фольге, в которой ее запекали. Она была свежее, чем это бывает обычно, и пахла морем, тем не менее я по-прежнему считаю ее неинтересной рыбой.

Я пошел по старому городу, любуясь видами, открывавшимися в распахнутых окнах. Эти живые картины напомнили мне произведения Хогарта, только без джина. С балконов и из темных аллей звучало радио. Я заглянул в кафе. Мужчины сидели в темноте молча, точно в церкви. Смотрели по телевизору футбольный матч. Поднявшись на разводной мост, я обнаружил, что одна его половина повисла над новым городом, а вторая — над старым. Канал, ведущий в док, был открыт. Я ждал вместе с автомобилистами и мужчинами, оседлавшими мотороллеры. Яркая луна освещала эту экстравагантную сцену. Анжуйский замок плавал в зеленом свете, ленивое море лизало его округлые бастионы. Повсюду были зеленые и красные огни, потом неожиданно канал заполнили огромные серые тени, одна за другой, и из моря вышли три эскадренных миноносца. Шума не было, только плеск воды. Корабли исчезли в лагуне. Половинки моста сомкнулись, пробежал вперед моряк небольшого чина и отдал распоряжения. Машины двинулись, и вскоре мы оказались в новом Таранто.

Не существует причины, по которой романтически настроенные молодые люди должны отказывать себе в комфорте и соглашаться на жалкие условия, о которых писали старинные путешественники. Так было на юге Италии сравнительно недавно, свидетелем тому — Норман Дуглас. Ныне нет необходимости спать в гостиницах, населенных клопами. Если не проколете по дороге шину, то даже ночью отыщете приличный отель.

Будучи привязанным к своему номеру с панорамным окном и голливудской ванной, я тем не менее совершал набеги в окрестности, а к ночи возвращался в комфорт отеля. Одним из таких мест стал Гроттальи, маленький город на расстоянии четырнадцати миль от Таранто. Он находится в горной местности, продырявленной пещерами. Рассказывают, что в старину пещерные жители покинули гроты и, собравшись вместе, основали городок Гроттальи. Здесь живут гончары. Восхитительные копии амфор, больших и маленьких — я обращал на них внимание у городских фонтанов, — а также дюжины старинных греческих сосудов — их увидишь в любой скобяной лавке или магазине — и множество нарядных (иногда ужасных) цветных ваз выходят из мастерских и печей этого городка. Возможно, что такое ремесло — продолжение знаменитых гончарен Тараса, продукция которых экспортировалась во все концы Италии. Глиняный горшок в те времена использовался так же, как в нашей цивилизации жестяная банка. В горшках продавались сотни продуктов — вино, зерно, мед, оливки, растительное масло, соленая рыба и прочее. Гончары, с которыми я встречался в Гроттальи, верят, что они — прямые потомки античных мастеров, хотя и не могут представить никаких доказательств. Они используют хорошую местную глину. Мне показалось, что самые популярные формы их продукции похожи на те, что изготавливали несколько столетий назад. Думаю, что Гроттальи выглядит так же, как квартал гончаров в любом городе Великой Греции. У каждого мастера есть собственная officina, или мастерская, собственный штат и ученики, собственные секреты производства. В наше разрушительное время мне было приятно увидеть, что много мальчиков и молодых людей идут по стопам отцов.

Куда бы я ни бросил взор, всюду видел тысячи горшков. Они стояли рядами на плоских крышах домов, во дворах, на полу под навесами и даже в пещерах. Целый полк амфор и не меньшее количество кувшинов или тарелок. Они выстроились на солнце, и каждый предмет отбрасывал собственную тень. Я забрался в мастерскую, расположенную выше всех остальных, посмотрел сверху на Гроттальи и подивился, что гончары находят место еще для одного кувшина. Тем не менее мужчины в легкой спортивной обуви, словно носильщики — два впереди и два позади, — осторожно ступали между рядами с новыми изделиями. Я унес с собой воспоминание, которое навсегда останется магическим: руки гончара, серые от слизи. Они создавали форму, словно доставая ее из воздуха. Запомнил и юношу — он сидел под навесом с кистью в руке и рисовал на вазе очередную греческую фигуру.

Однажды я приехал в горы, что в двадцати милях к северо-востоку от Таранто. Измученная земля, изувеченная пещерами. В некоторых пещерах заметил темные заброшенные часовни, в других — вылинявшие византийские фрески. Заговорил с пастухом, но тот то ли не понял меня, то ли не захотел говорить с чужаком. Повернулся и, ни слова ни говоря, исчез между скалами вместе со своими овцами. Девушка, подвязывавшая виноград, сказала, что в старину греческие отшельники жили в гротах. Пейзаж показался мне мрачным и нереальным.

Поднявшись на холм по пути в Кастелланету, я остановился в удивлении. Возле дороги я увидел скульптуру шейха-бедуина в натуральную величину. Фигура была изготовлена из цветного фарфора. Преобладал синий блестящий цвет. К статуе вели ступеньки. Поднявшись по ним, я прочел: «Родольфо Валентино». Здесь, в сердце гончарного района, была увековечена память первого киношного героя-любовника — Родольфо Валентино. Это сделали люди из его родного города. Валентино появился на свет в 1895 году. В восемнадцать лет в качестве танцора уехал в Соединенные Штаты.

Я въехал в город, стоящий на горе. С одной ее стороны разверзалась страшная бездна, с другой — открывался великолепный вид на морское побережье, идущее в сторону греческой колонии Метапонт. Город казался на удивление тихим. Никого поблизости. Даже кафе пустовало. На вывеске было написано: «Бар Руди». Я обратил внимание, что парикмахерская называется «Basette (усики) di Valentino». Выходит, его не забыли.

В аптеке увидел несколько пожилых интеллигентных людей, которые, узнав сначала, что мною движет исключительно любопытство, предложили показать дом, в котором родился Валентино. Оказалось, что он находится почти против статуи. Сейчас его занимает дантист. Отец Валентино был районным ветеринаром. «Нет, — объяснили мне, — в районе больше нет его родственников». Один старый человек сказал, что учился в школе с Родольфо, однако вспомнить ничего не может. Кто-то припомнил, что великий любовник в зените славы приезжал в большом автомобиле, но надолго не задержался, завтракать уехал в Таранто. Насколько они знали, это был единственный раз, когда, сделавшись знаменитым, он посетил родной город. Однако я заметил: гордились они им не как актером, а как человеком, производившим неизгладимое впечатление на женщин.

Я порадовался тому, что увидел Кастелланету, и уехал, припоминая, что в двадцатых годах одним из наказаний для влюбленных мужчин было желание девушки увидеть фильм с Родольфо Валентино. У меня сохранились смутные воспоминания о высокой худой фигуре и усиках. Этот человек произносил слова любви под нарастающие звуки фортепьяно, а сентиментальная барышня, рыдая, падала в его объятия. Довольно странно, что в те времена это вызывало смущение. Впервые английская девственница встречалась на публике с потрясающим латинским любовником. Валентино случайно сделался киноактером, ибо его карьера танцовщика прервалась в Сан-Франциско, когда театр музыкальной комедии, с которым он гастролировал, остался без средств. В поисках работы он обратился на киностудию, и ему предложили что-то весьма жалкое. Проблема сценического имени его не интересовала: ему было из чего выбрать. Его звали Родольфо Альфонсо Рафаэль Питер Филипп Гильельмо де Валентино д'Антонгуолла. Нужно отдать ему должное, он сделал лучший выбор. Валентино стал известным, сыграв в «Четырех всадниках Апокалипсиса», и его слава стала мировой после фильма «Сын шейха». Ничто теперь не могло его остановить. Все женщины сходили по нему с ума.

Один из первых агентов по связи с общественностью, энергичный циник по имени Гарри Рейхенбек уговорил Валентино отрастить бороду. Немедленно, как и предвидел Рейхенбек, международная общественность потребовала, чтобы их герой сбрил растительность, и бороду торжественно принесли в жертву парикмахеру, однако знаменитые усики остались. Многочисленные рекламные трюки Рейхенбека — это слово киноиндустрия позаимствовала у летчиков Первой мировой войны — пользовались широкой известностью. Сам он ласково называл их «фантомной славой».

Интересно отметить, что знаменитый критик Элинор Глин считала технику великого актера-любовника довольно посредственной. В биографии своей бабушки Энтони Глин говорит, что, когда Элинор Глин в двадцатых годах поехала в Голливуд, она думала, что любовные сцены у Валентино выглядят попросту беспомощно. «Знаешь, — говорила она много лет спустя, — он целовал только тыльную сторону женской руки, пока я не заставила его поцеловать ладонь». Дело в том, что Валентино пользовался успехом у женщин только на экране. «Ни один мужчина не привлекает так женщин, как Валентино, — писал Чарли Чаплин. — Ни одного мужчину женщины так не обманывали».

Смерть Валентино в 1926 году от септического эндокардита вызвала истерию во всем мире. Сейчас больше вспоминают эту трагедию, чем саму его жизнь. Полиции приходилось рассеивать толпу, собравшуюся возле больницы. Пока он лежал в коме, сотни женщины падали в обморок, окна госпиталя были разбиты, одна актриса совершила самоубийство, заявив напоследок, что смерть Валентино была для нее «последней каплей». Врач назвал причиной его смерти передозировку ультрафиолетовым излучением на студии вкупе с калифорнийским солнцем. Этот вердикт вызвал у Голливуда тревогу. Хотя Валентино был дважды женат, актриса Пола Негри, хотя и не бывшая замужем за Родольфо, была вне себя от горя. Она присутствовала на похоронах, ее сопровождали врач и медсестра. Вечером, когда Элинор Глин пришла навестить ее, на ней был «самый черный из вдовьих нарядов». Даже сейчас, когда прошло более сорока лет, женщины, облачившись в черные платья и прикрыв лицо темной вуалью, 31 августа совершают паломничество к могиле великого любовника.

Я не спрашивал жителей Кастелланеты, поклоняются ли они блестящему изображению их идола.

В этих местах не на что посмотреть, разве только на обширные кустарниковые заросли, песчаные холмы, голубые горы на горизонте да полное камней извилистое русло, по которому ручей проложил себе дорогу к морю. Тем не менее местечки носят звучные названия, живущие лишь в нескольких строках греческих и римских писателей. Это — Великая Греция, страна для исследователей. Только тот, кто помнит, какую роль в истории человечества сыграли ныне разрушенные или исчезнувшие города, способен вообразить на ныне пустынном ландшафте улицы, дома, дворцы, храмы и базары, а также флот античного мира в доках и гаванях.

Размышляя о славе Метапонта, я проехал около двадцати миль вдоль западного побережья залива и прибыл в отдаленный район, в котором скоро потерялся. Недавно построенные дороги привели к морю. Здесь я увидел крошечные курорты, состоящие из отеля с рестораном, нескольких летних бунгало и пляжа. Эти места обросли автомобилями. На выходные сюда приезжают жители из соседних городов. У Кастелланеты есть два морских курорта, в двенадцати милях от города. Один называется Святая Кастелланета Марина, а другой — Марина-ди-Кастелланета. Как бы удивился Рэмидж (и как восхитился бы Норман Дуглас), если бы приехал в такое место в субботу или воскресенье и увидел бы под зонтами почти нагишом Навсикаю и ее служанок — которые вышли на берег, по словам Гомера, «искупавшись и густо намазавшись маслом».[37]

Подошел к высохшему руслу реки — в нем не было и намека на воду — и остановил человека с мулом. Он сказал, что река называется Брадано, и я понял, что все-таки не потерялся, поскольку Метапонт стоит возле реки Браданус. Подъехал к железнодорожной станции и прочитал на табличке слово «Метапонто» — странное, наводящее на размышления слово. Пшеничные миллионеры и ячменные короли исчезли, не стало корабельных магнатов, чьи галеры экспортировали золотой урожай Метапонта, но название города жило на сонной маленькой железнодорожной станции. Я обратился к человеку, грузившему мешки в машину, и спросил, где находятся руины Метапонта. Он указал пальцем и сказал, что если я проеду несколько километров, то увижу Таволе Паладине — Рыцарский Стол. Я знал, что это — местное название дорического храма. Вспомнив об изображении короля Артура на полу собора Отранто, я спросил, уж не является ли этот стол круглым столом паладинов короля Артура, но мужчина покачал головой и пожал плечами. Через несколько минут я подъехал к долине, сделавшей благосостояние Метапонта за несколько столетий до Христа. Здесь некогда колыхалось море пшеницы, и воспоминание об этом осталось на красивых золотых монетах Метапонта: на обратной их стороне изображен пшеничный колос.

С удовольствием я приблизился к тому, что поначалу принял за небольшой ресторан, стоящий посреди цветочных клумб, но тут же сообразил, что такое заведение вряд ли построят в пустынном месте. Еще больше обрадовался, увидев, что это — музей. Куратор приветствовал меня с теплотой, свидетельствовавшей о том, что он соскучился по посетителям. Он сказал, что музей открыли в 1961 году. Видеть там было нечего, хотя каждый осколок керамики и ржавой бронзы был выставлен для обзора с такой любовью, словно это было нечто уникальное. В сотне ярдов отсюда находится большой дорический храм. Он стоит на ковре из маргариток и маков — единственная не упавшая реликвия Метапонта, греческий Стоунхендж, видный на расстоянии нескольких миль. На этой некогда оживленной равнине стояли пятнадцать колонн, насколько я мог видеть, сильно потраченных временем. Один из музейных работников решил составить мне компанию. Я заметил, что Таволе Паладине мало похож на стол, и он согласился. Возможно, стол невидим, поскольку — объяснил он мне — крестьяне думают, что каждая колонна когда-то была стулом сарацинского эмира.

— В этом случае, — сказал я, — паладины, должно быть, были сарацинами, а не христианскими рыцарями.

Он сделал глубокий вдох, поднял и опустил руки в национальном жесте, который всегда сопровождают слова «Сhi lо sa» — Да кто там знает?!

— А как называется этот храм? — спросил я.

— Мы называем его храмом Пифагора, — ответил он.

Бесполезно было спрашивать, почему они его так называют или как давно появилось это наименование, но мне очень хотелось думать, что имя это пришло из далеких веков. Когда Пифагор скончался, некоторые древние писатели утверждали, будто на месте дома великого философа жители города возвели храм Гере и назвали его Академией. Через два с половиной столетия римские туристы посетили опустевший к тому времени Метапонт, и среди них был Цицерон. Римский оратор отказался идти в приготовленные ему апартаменты, прежде чем не увидит дом, где жил и умер Пифагор. Из этих слов можно сделать вывод, что дом Пифагора или здание, на которое указывали туристам как на его дом, сохранился внутри храма Геры. Если же эти сведения неверны, то храм был построен не на этом месте. Пифагор умер в 497 году до Рождества Христова, а Цицерон приезжал в Метапонт в 43 году до новой эры. Дому тогда было четыреста пятьдесят лет, и он бы не пережил исторических передряг Метапонта, если бы его не защитили стены храма. Если же писатели говорили правду, то дом философа в это время должен был оставаться в приличном состоянии.

Другой реликвией Метапонта является храм Аполлона, который, как сказал музейщик, находится в двух милях отсюда. Каким же большим был этот город! Следуя его указаниям, я проехал по пыльным дорогам мимо табачных плантаций. Увидел пшеничные поля, они мне напомнили об исчезнувшем городе и о кипучей жизни, иссякшей за два столетия до новой эры. Римским туристам, посетившим Метапонт, рассказали несколько легенд о происхождении города. Согласно одной из них, основателем города был Эпей, герой, изготовивший Троянского коня. В доказательство этого туристов пригласили в храм и показали молотки, топоры и другие столярные инструменты, использованные Эпеем. О другой туристской достопримечательности упомянул Геродот (он умер в 432 году до новой эры в пятидесяти милях от Метапонта, в греческой колонии Турий). Это была статуя загадочного волшебника, который, как говорят, восстав из мертвых, по желанию мог принимать разные обличья и появляться где угодно. Сделал он это и в Метапонте, поэтому здесь, на рыночной площади, ему поставили памятник, окруженный благородными лаврами (похоже, деревья сделаны из бронзы).

Метапонт обрел богатство благодаря экспорту зерна, а славу — вместе с Пифагором. Философ искал здесь уединения во время революции в своем родном Кротоне. Даже если он и написал что-нибудь, ни одного слова до нас не дошло, хотя учение его известно. Он учил спокойствию и самодисциплине. Пифагор был вегетарианцем, хотя по неизвестной причине запретил своим последователям есть бобы. Он верил в терапевтическое значение музыки, утверждал, что безнравственность — это болезнь души, а добродетель вознаграждается переходом души после смерти в некую высшую форму. Хотя его учение не преследовало политические цели, он считал, что людей должна вести за собой дисциплинированная аристократическая элита. Быть пифагорейцем значило примерно то же, что и членство в эксклюзивном клубе. Можно также уподобить это средневековому рыцарству или даже масонскому обществу. Человек, вступавший в ряды пифагорейцев, проходил церемонию инициации, ему давались знаки, с помощью которых пифагорейцы узнавали друг друга. Пифагор верил в переселение душ и в то, что реинкарнация — это процесс очищения. Шекспир дважды упомянул эту доктрину. «Каково мнение Пифагора относительно дичи?» — спрашивает шут в «Двенадцатой ночи». «Что душа нашей бабки может обитать в теле этой птицы», — отвечает Мальволио.[38] Очевидно, Шекспир находил привлекательной теорию Пифагора, поскольку Грациано в «Венецианском купце» говорит:

Как и многие другие греческие города на юге Италии, Метапонт был разрушен во время Второй пунической войны. То ли от страха, то ли из ненависти к Риму, город предпочел Ганнибала, и после возвращения Тарента римлянам в 207 году до новой эры Ганнибал создал в Метапонте свой штаб и разместил там гарнизон карфагенян. Однажды часовые подобрали предмет, перелетевший через стену. Это была отсеченная голова брата Ганнибала — Гасдрубала. Римляне сохранили ее в воске или в оливковом масле и перевезли с западного побережья Калабрии. Таким образом до Ганнибала дошла весть, что армия, главнокомандующим которой был его брат, потерпела поражение. С этого момента удача начала от него отворачиваться.

Ганнибал решил покинуть Метапонт. Прошло два года с тех пор, как Тарент был снова взят римлянами, а его население продано в рабство или истреблено. Ради спасения жителей Метапонта от такой же судьбы Ганнибал эвакуировал все население города, и они сделались тем, что мы называем сейчас «перемещенные лица». Что случилось с ними и где оказались сотни тысяч людей, неизвестно. Но с 207 года до новой эры Метапонт, со своими золотыми прериями и потоком экспортируемого зерна, исчез из истории.

Цицерон, посетивший город через два с половиной века, описывал Метапонт так, словно он по-прежнему оставался городом, стало быть, какие-то люди туда вернулись. И все же город уже умирал, а малярия нанесла ему окончательный удар. Через сто пятьдесят лет Павсаний упомянул, что город превратился в руины. «Я не знаю, что послужило причиной разрушения Метапонта, — писал он, — но в мое время от него не осталось ничего, кроме театра и замкнутой стены».

Я ехал между табачными полями и приглядывался — искал храм Аполлона, однако не увидел ни единого дорожного знака, который помог бы путешественнику. Вскоре безнадежно потерялся. Пусто, не к кому обратиться. Наконец увидел человека, опыляющего серой виноградник. Он направил меня совершенно в другую сторону, но я так и не увидел ничего, напоминающего храм. В конце концов я вернулся в музей, и куратор любезно согласился сопровождать меня.

Мы отправились по второстепенной дороге, идущей через равнину. Оставив автомобиль на краю поля, пошли к груде камней. Огромные глыбы серого камня в беспорядке лежали в стоячей воде. Стоило нам приблизиться, как послышался одновременный плеск: элегантные маленькие зеленые лягушки нырнули под воду в поисках спасения. Вот где когда-то стоял храм Аполлона. Куратор сказал, что это — центр древнего Метапонта. Махнув рукой в сторону табачного поля, он сказал, что там находилась агора — рыночная площадь. Вокруг нее стояли храмы и публичные здания. Немногим более ста лет назад, продолжил он, здесь проходили раскопки за счет герцога де Люиня, его коллекцию вы можете увидеть в Национальной библиотеке Парижа. Около двадцати отличных терракотовых фонтанов в форме львиных голов. Они до сих пор сохранили окраску, белые зубы, красные десны и нёбо, ярко-красные языки. Такой же фонтан из этого храма он видел в музее Неаполя.

Ученые археологи не проводили раскопок на территории Метапонта. Кто знает, что скрывается под табачными плантациями? Когда мы вернулись в музей, куратор пошел в свой кабинет и дал мне прощальный подарок. Это была замечательно сделанная копия золотой монеты Метапонта. Я даже сначала принял ее за настоящую. С лицевой стороны на ней было изображение головы одного из легендарных основателей Метапонта — Левкиппа, бородатого грека в шлеме, а с другой — пшеничный колос. Оригиналы находились в обращении в 350 году до новой эры.

С талисманом в кармане, я радостно поехал через равнину по направлению к горам.

Я покинул Апулию и ехал в Базиликату. Когда-то она называлась Луканией, потом сменила имя. Базилики являлись византийскими представителями восточного императора. Область эта небольшая, она разместилась под «подъемом итальянского сапога». Побережье с разных сторон омывают Ионическое и Тирренское моря. В Базиликате всего две провинции — Потенца с одноименным главным городом и Матера, с довольно странной столицей, о которой я читал. Надеялся в этот день устроиться там на ночлег.

Я заметил здесь большое количество олеандров. Начиная с Таранто, они растут не дикими зарослями, а выращиваются специально. В тамошнем городском саду они представлены во всем разнообразии. В Кастелланету вы едете по обсаженной олеандрами дороге. Я бы не сказал, что это мой любимый кустарник, хотя однажды на меня что-то нашло и я вырастил целую изгородь из олеандров — белых и розовых. Млечный сок этих растений ядовит: я где-то читал, что в последнюю войну солдаты, служившие в Африке, отравились жареным мясом, насаженным на олеандровые прутья. Эта история была знакома и армии Веллингтона во время войны на полуострове.

Норман Дуглас говорил своему другу Ориоли, что бывает малярия без олеандров, но не бывает олеандров без малярии. Ориоли подверг это утверждение сомнению, хотя, возможно, Дуглас имел в виду болотный олеандр. Классические ученые чрезвычайно осторожно высказываются о малярии и ее влиянии на города античного мира. Они говорят, что не существует достаточных доказательств тому, что конец Великой Греции и других областей был вызван исключительно малярией, или же тому, что распространение малярии вызвало сокращение численности населения. Вряд ли это имело значение. Скорее всего в этих городах произошло снижение уровня жизни, безработица, непринятие мер по осушению земель, засорение бухт и, как следствие, эпидемия туберкулеза. До недавнего времени многие крестьяне с юга Италии, жившие на малярийных землях, садились вечером на поезд и ехали ночевать в ближайшие горные города. Возможно, что-то в этом роде произошло и в Великой Греции.

Олеандры цвели и в долине Брадано. Затем дорога поднялась в горы. Несколько миль — и я увидел на вершине горы город. Он четко вырисовывался на фоне неба. Матера… Не могу припомнить ничего написанного по-английски об этом городе. Насколько я знаю, его не посещал никто из наших ранних путешественников — ни Гиссинг, ни Норман Дуглас. Самым полным отчетом — в английском переводе — является книга Карло Леви «Христос остановился в Эболи». Страшное описание. Читатели этой книги вспомнят, что, когда в 30-х годах писателя сослали туда за антифашистские высказывания, его сестра, врач в Турине, получила разрешение посетить брата в отдаленном горном городке к югу от Матеры. Приехав в Матеру на поезде, он пришла в ужас от увиденного. В 30-х годах половина населения, составлявшего сорок тысяч человек, проживала в пещерах на противоположных склонах речной долины. «Так представляют себе школьники Дантов ад», — сказала она своему брату.

«По причине жары дома были открыты, — продолжила она, — и по дороге я невольно заглядывала в пещеры, свет в которые проникал только через открытые двери. У некоторых пещер вообще не было нормального входа, а лишь люк и ступеньки. В темных отверстиях видны были земляные стены, жалкая мебель, кровати и лохмотья, вывешенные для просушки. На полу лежали собаки, овцы, козы и свиньи. У большинства семей имелась всего одна пещера, и в ней спали все вместе — мужчины, женщины, дети и животные. Вот как живут двадцать тысяч человек.

Детей здесь очень много. Они появлялись повсюду, в пыли, в жаре, среди мух, абсолютно голые или одетые в лохмотья. Никогда в жизни не видела я такую нищету… Женщины, заметив, что я заглядываю в дверь, приглашали меня войти, и в темноте, в зловонных пещерах, я видела детей, лежащих на полу под рваными одеялами. Они были в лихорадке и стучали зубами. У других из-за дизентерии остались лишь кожа да кости, и они еле таскали ноги».

За мисс Леви ходили дети, кричали что-то, но она не понимала их диалект. Думала, что они просят пенни, чтобы купить конфеты, но потом разобрала их слова: «Синьорина, дайте мне хинин».

Останавливаться в Матере, конечно же, было негде: гостиница открылась там лишь несколько лет назад.

На первый взгляд, Матера показалась мне обычным итальянским городом, с площадью Витторио Венето, старым городом и окрестностями, застроенными безобразными многоэтажными домами. Дошел до собора и увидел под ногами огромную панораму пещерных трущоб, с живописной мерзостью которых в Италии ничто не может сравниться. Вот что так расстроило дотторессу Леви в 30-х годах XX века, однако с тех пор почти двадцать тысяч людей были переселены в новые районы. На обоих склонах долины видны были пустующие дома-пещеры. Один берег реки называется Сассо-Кавеосо, другой — Сассо-Барисано. Слово «Сассо» означает — «скала». До сих пор я не видел ничего подобного. В отличие от большинства городов, стыдящихся своих трущоб, Матера, уверенная в своей уникальной живописности, устроила смотровые площадки, с которых можно хорошенько разглядеть пещеры. Имеется даже Страда-Панорамика-дей-Сасси, которая охватывает все пространство. Как утверждает местный путеводитель, она «предлагает туристу необычные ощущения».

Пока я смотрел вниз на эту архитектурную фантазию, ко мне подошел человек и заговорил на языке, который я поначалу принял за местный диалект, пока не обнаружил, что он пытается что-то сказать мне по-английски. Человек объявил, что во время войны работал переводчиком в британской армии. Я заметил, что многие итальянцы внедряются в туристские бюро на том основании, что способны произнести «yes» или «по». Впрочем, мой новый знакомец оказался приятным человеком, и мы вместе с ним пошли по Сасси. Это место кажется еще невероятнее, когда ты по нему ходишь, а не смотришь на него вниз с одной из площадок. Попутчик сказал, что, по мнению некоторых людей, первыми обитателями Матеры стали греческие беженцы, пришедшие сюда во время Второй пунической войны из Метапонта. В подтверждение своей экстравагантной теории он привел некоторое количество греческих слов, употребляемых в местном диалекте. Любопытно, что в поиске корней люди чаще ссылаются на исчезнувшую Великую Грецию, а не на более близкий византийский период.

Было бы неправильно описывать Сасси как пещерный город. Есть дома, построенные над пещерами — под разнообразными углами, всех размеров, периодов и стилей. Они поднимаются кверху террасами; дорог нет, есть только узкие проходы и ступени, ведущие наверх или вниз. Плана застройки тоже нет. Дома напоминают скорее термитники, нежели человеческое жилье. Я спросил, почему некоторые пещеры залиты бетоном. Оказалось, что городская администрация борется таким образом с жителями, желающими вернуться из новых квартир в свои антисанитарные дома. Я не видел нигде голых малярийных детей, тем не менее угощал марципановыми конфетами хорошо одетых маленьких девочек возле городских фонтанов.

Солнце заглянуло в одну все еще обитаемую пещеру и высветлило старую согнутую женщину, стирающую белье в деревянном корыте. Заметив меня, она улыбнулась и пригласила войти. Пещера оказалась просторной. Двери, возможно, пришли сюда от какой-то старой церкви. Они были по меньшей мере пятнадцати футов высотой, толстые, разделенные на панели. В углу стояла кровать, во много раз Шире обычной двуспальной. Над нею были иконы, включая и образ Мадонны-делла-Бруна, рядом — цветная фотография покойного президента Кеннеди. Она рассказала, что один из ее четверых сыновей работает в Питтсбурге, в фирме, занимающейся строительством дорог. Ее муж родился в этой пещере, она пришла сюда юной женой более чем пятьдесят лет назад и родила на этой самой кровати пятерых сыновей и шесть дочек. Похоже, что на этой постели спала вместе вся семья. Счастливое время. Она взглянула на нас, и ее старое морщинистое лицо выразило беспокойство. Женщина подумала, что мы из муниципалитета, и стала просить, чтобы мы разрешили ей остаться жить в этой пещере, а не переезжать в новый город. Пока она разговаривала на местном диалекте с моим попутчиком, я заметил привязанного к кольцу осла. По пещере бегало несколько кур. Возможно, вы сочтете это негигиеничным, но на меня эта сцена произвела благотворное впечатление.

Мы посетили опустевшие пещерные церкви. Их стены были покрыты фресками с вылинявшими изображениями святых. Неподвижные византийские фигуры с поднятыми руками и глядящими сквозь тебя глазами. В одной маленькой церкви за иконостасом находился алтарь, вырезанный из монолитного куска дерева. Я подумал, что эти греческие церкви показывают ранние годы Сасси. В Сассо-Ба-рисано в полутьме мы спустились по ступеням и попытались разглядеть средневековые гербы, вырезанные над воротами мрачных заброшенных дворцов. Снова забравшись на гору, вошли в собор, построенный в 1268 году. Его резные двери окружены лентами каменного кружева, но внутри, за исключением византийских колонн нефа, все задыхалось в барочной лепнине. Здесь мы увидели главный образ Матеры — Мадонну-делла-Бруна, которая вовсе не брюнетка,[40] а бело-розовая и одета в длинное белое платье. Раз в году, как сказал мне попутчик, Мадонна, в сопровождении всадников, помещается в триумфальную повозку, запряженную мулами, и, покружив по городу, возвращается в собор. Как только Мадонну заносят в церковь, толпа набрасывается на повозку и ломает ее: кто — ударом ноги, кто — ножом. Каждый человек берет с собой кусочек в качестве амулета и надеется, что сбережет его до следующего раза.

Ресторан, который посоветовал мне новый знакомец, оказался длинным помещением, похожим на туннель. Он напомнил мне о ниссеновском бараке[41] военного времени. Однако он оказался одним из лучших и дешевых итальянских ресторанов, которые мне приходилось посещать. Хотелось бы, чтобы таких заведений было побольше. Дон Эугенио (испанский титул распространен на юге Италии) никогда не отказывался от приглашения пообедать и пожаловаться на жизнь. Если бы в его недовольстве было что-нибудь божественное (в этом я всегда сомневался), то он был бы самым богоподобным из людей. Единственным его желанием было уехать из Италии в золотую Америку. Как и многие другие итальянцы, он верил, что, стоило ему только ступить на землю этой страны, фортуна тотчас осыпала бы его благодеяниями, и, как почти все итальянцы, которых мы видим бездельно просиживающими в кафе, где-то за его спиной была невидимая жена и несколько детей. Кем он работал, я так и не узнал. Понял только, что он имеет техническое образование. Он сказал, что половина мужского населения Матеры работает в других странах либо на промышленных предприятиях Северной Италии. В Матеру тоже приезжают мигранты. После сбора Урожая возвращаются домой.

В ресторане было жарко. На потолке крутились вентиляторы. Посетители, в основном мужчины, сидели без пиджаков, хотя несколько gente per bene (джентльменов) остались в костюмах. Во время еды смотрели по телевизору старую американскую драму из времен гражданской войны. Садист-капитан грубо обращался со своими южными пленниками, и даже хуже, когда его красивая жена (из Южной Каролины) за них вступалась. Как все там закончилось, я так и не выяснил, поскольку моего компаньона поприветствовал крупный мужчина и согласился выпить с нами бокал вина. Половина его лица была очень красива, а вторая ужасна — сморщенная и изуродованная. Когда он ушел, дон Эугенио сказал, что его друг, как и многие люди из Матеры, работал в Родезии на Карибской дамбе. С тех пор он говорит только о возвращении в Солсбери или Булавайо.

— К сожалению, — сказал дон Эугенио, — когда он скопил денег, чтобы снова увидеть Матеру, он так счастлив был увидеть знакомые места и друзей, что женился на старой innamorata.[42] Сейчас у него пять детей, и, должно быть, теперь он останется здесь навсегда.

Дон Эугенио сочувственно вздохнул.

— Он сильно ранен, — заметил я.

— Это не военная рана, — ответил дон Эугенио. — Когда он был ребенком, его утащил волк. Слава богу, его вовремя нашли.

Новая Матера знаменита одним из лучших музеев юга Италии — здесь находится музей Ридола. Пятьдесят лет назад его создал и завещал государству известный местный житель. В музее все замечательно выстроено в хронологическом порядке, особенно выделяется древний исторический период. Очень хороша греческая керамика, найденная в этом районе. Я заинтересовался необычной коллекцией резьбы по дереву и кости, выполненной пастухами: трости, музыкальные инструменты, фигурки животных и птиц. Здесь имеются разнообразные предметы, спасенные от пожара или найденные в кучах мусора: прялки, деревянные ведра и все виды кухонной утвари.

Однажды вечером, когда читать было нечего, я наткнулся в отеле на оставленную кем-то неаполитанскую газету. Номер был недельной давности. Я нашел в нем объявление о том, что вскоре в Ноле будет проведен праздник Danzа dei Gigli — Танец лилий. Я давно хотел его увидеть, и, хотя планы мои в связи с этим менялись, решил поехать туда не откладывая. Рано утром поднялся и был тронут тем, что дон Эугенио пришел ко мне попрощаться. Он сунул мне в руки картонную коробочку — чуть больше спичечного коробка. Внутри лежал маленький фрагмент лакированного дерева. Это был кусок колесницы Мадонны-делла-Бруна.

— Он принесет вам удачу, — сказал он.

Хотя между Матерой и Неаполем чуть менее двухсот миль, дорога в горах довольно опасна. Это расстояние за день не одолеть, во всяком случае такому водителю, как я. Утро выдалось превосходное. По далеким долинам скользили тени облаков. На горных дорогах я чувствовал себя словно в низко летящем самолете. Безлесный ландшафт, сжатое золотистое жнивье в долинах и спелые пшеничные поля на горах раскинулись, насколько мог охватить глаз. Прекрасные переходы цвета — от золотисто-желтого до коричневой умбры и жженой охры — прерывались лишь на севере, где в озере Сан-Джулиано отражалось небо. На Широком пространстве никаких признаков жизни, за исключением мест, где далекие горные хребты ловили солнце: там я видел белые города и деревни. По дороге мне не встретилось не только ни одной машины, но даже и увешанного корзинами мула. Лишь ястребы кружили высоко в небе, иногда я видел их внизу, над долинами: они планировали на воздушных потоках.

Эту страну и описал Карло Леви. Передо мной был пейзаж из книги «Христос остановился в Эболи». Далеко на юге затерялись горные деревушки — Гальяно и Стильяно, — в которые фашистское правительство сослало писателя. Впереди был Грассано: там началась его ссылка. В отличие от Овидия, наказанного таким же одиночеством и проклинавшего свою судьбу, Карло Леви времени зря не терял: дотошно изучал крестьянскую жизнь, а в результате написал лучшую книгу о Южной Италии.

Вскоре я начал подниматься по дороге в Грассано. Дома деревушки следовали за горным рельефом. С уличных столбов свешивались фонари без абажуров. Магазинов я не приметил. Из дверей домов на меня смотрели женщины в черных одеждах. Дети играли в пыли, куры клевали что-то в кучах мусора. В церкви несколько женщин в наброшенных на головы черных шалях усердно молились. В разбитом стеклянном гробу лежала фигура в картонном облачении римского центуриона. Фигура была сломана, из туловища торчал пучок соломы. Одна женщина шепнула мне, что это — святой Донат, и они организуют сбор средств для его реставрации. Какого Доната он представлял, я так и не понял. Таких святых много, включая мученика, епископа из Ареццо, а также епископа из Фьезоло, имевшего власть над волками. Карло Леви написал об этой неизвестной части Италии как об «обособленной стране… огороженной обычаями и горем, отрезанной от истории и государства, бесконечно терпеливой», о стране «без какого бы то ни было комфорта и утешения, где крестьянин понятия не имеет о цивилизации. Он живет на голой земле, в полной нищете и в ожидании смерти».

Я прошел в верхнюю часть Грассано. Она была точно такой, какой ее описал Леви. В мусорной куче рылась свинья, дети гонялись за козой. Взрослой жизни я не приметил, не видел даже стариков, что обычно, словно старые ящерицы, вылезают греться на солнце, но зато повстречал представителя элиты, идущего вместе с деревенским священником. Он был в аккуратном сером костюме и серой велюровой шляпе. Я вежливо поздоровался с ними и спросил, не помнят ли они Карло Леви. Я сделал большую ошибку: задел обнаженный нерв. Взглянув на священника в ожидании поддержки, мужчина возмущенно воскликнул:

— Христос остановился в Эболи! Какое безобразие! — Он всплеснул руками. — Христос повсюду! — заключил он.

Очки священника одобрительно блеснули. Они развернулись и продолжили прогулку.

Большинство женщин показались мне пожилыми и старыми, но, когда я спросил у одной из них, как пройти к местному кафе, выяснилось, что ей не больше тридцати. Однако здешняя тридцатилетняя женщина, как правило, обзавелась пятью, а то и восьмью детьми, она ни разу не посетила дантиста или парикмахера, не приняла ванну, не знала и дня продыху от домашних хлопот. Что ж удивительного в том, что она выглядит старше своих лет? Трудно поверить, что эти похожие на ведьм существа (часто сходство не только внешнее) могут испытывать нежные чувства. Тем не менее местный врач предупредил Карло Аеви в первое же его посещение:

— Хорошие люди, но примитивные, — сказал он. — Будьте осторожны с женщинами. Вы человек молодой, красивый. Ничего не берите от женщины. Ни вина, ни кофе, ни еды, ни питья. Они обязательно добавят туда приворотное зелье. Вы наверняка понравитесь женщинам, и все постараются вас приворожить. Ничего не берите у крестьянок. Мэр знает, что я прав. Эти зелья опасны. И на вкус неприятные.

Должно быть, это зелье воистину удивительно, если в глазах мужчин эти бедные женщины превращаются в Елен Прекрасных. Очевидно, у них получается, ведь они готовят его многие столетия.

Измотанный трудной дорогой, я провел ночь в Потенце, в прохладном номере на пятом этаже восхитительного нового отеля. Из окон можно было увидеть горные вершины. Город возвышается над уровнем моря на три тысячи футов. Потенца так часто страдала от землетрясений, что в городе почти ничего не осталось от старины. Сохранилась средневековая прогулочная дорожка — passeggiata, — и когда на город опустились сумерки, я стал свидетелем самого интересного гулянья за пределами Испании. Молодые мужчины и женщины Потенцы, нарядившись в самую лучшую одежду, ходили по этой дорожке взад и вперед. На протяжении двух часов они серьезно разглядывали друг друга. Иногда хихикали и оглядывались назад, очевидно, сделав свой выбор.

На следующий день чуть свет пустился в дорогу. Несколько раз останавливался: пережидал, когда дорожные рабочие взорвут очередную скалу для строительства новых дорог и виадуков. Все они вели на юг. Я поднялся на холм в Эболи и, не желая мучиться на узких улицах, протоптанных некогда мулами и ослами, припарковался на крошечной площади возле винного магазина. На пороге стояла рослая владелица со скрещенными на груди руками. Она словно сошла со страниц Декамерона. У женщины был вид заговорщицы, и, когда я спросил, нельзя ли мне у нее позавтракать, она тут же согласилась и прошептала, что приготовит артишоки в оливковом масле, анчоусы и зажарит бифштекс. Предложила вернуться через двадцать минут.

На широкой рыночной площади я нашел газетный киоск. Продавец сказал, что у него где-то завалялся экземпляр «Christo si ё fermato a Eboli». Порывшись, обнаружил его под стопкой других книг. Приятно приобрести классическое произведение в том самом городе, где остановился Христос. Поразительно, но сам продавец эту книгу не читал. Я выяснил, что святым покровителем города является святой Вит. На протяжении всей дороги из страны тарантеллы я убедился, что этому уроженцу Сицилии посвящено немало алтарей, а стало быть, как я уже и говорил, существует некая связь между экзорцизмом тарантеллы и танцевальной манией Средневековья. На обратном пути к винному магазину я посетил церковь Санта-Мария-дел — ла-Пьета-ди-Эболи, где увидел поразительный барочный coup de theatre[43] — на восточном окне была изображена сцена снятия с креста. Дневной свет, умело направленный сверху на витраж, драматически подсвечивал фигуры, изображенные в натуральную величину.

После ланча веселая хозяйка и ее супруг помахали мне у дороги, и, взяв курс на Салерно, я окунулся в туристскую Италию. Отель был заполнен до отказа. Только что подошел автобус и выпустил партию американских жен и матерей. Носильщики хмуро смотрели на гору чемоданов. Воздух вибрировал от вопросов и жалоб. «Скажите, есть почта для миссис Уонамейкер?»; «Послушайте, носильщик, мне дали не тот ключ»; «В номере пятьсот шесть не работает кондиционер»; «В отеле есть парикмахерская?»

Я наблюдал за тем, как умело молодой человек обращается с капризными женщинами — с юмором и обаянием.

В Салерно мне ничего не понравилось, кроме рыбных и овощных рынков, музея и собора. Собор превосходный, ничего не скажешь. Я пошел взглянуть на залив и подумал, что осенью 1943 года вышедшие на берег молодые британские и американские солдаты увидели его совсем другим. Им предстояло встретиться с шестнадцатой танковой дивизией. Я походил по оживленным улицам, раздумывая, где могла здесь находиться знаменитая медицинская школа, в которой размещался штаб. Она существовала со Средневековья и до XIX века. Потом Мюрат закрыл ее. Одним из ее самых знаменитых пациентов был Роберт Нормандский, старший сын Вильгельма Завоевателя. Тогда он возвращался домой из крестового похода. Вильгельм страдал от последствий ранения стрелой. Произошло заражение. Некоторые говорят, что знаменитая латинская поэма «Regimen Sanitatis Salerni»[44] посвящена Роберту. Другие возражают, говорят, что ее написали позднее и что «король Англии», упомянутый в первой строке, не мог быть Робертом, поскольку на трон он так и не поднялся. Однако это можно расценивать и как аргумент в его пользу, поскольку в Италии все верят, что он стал королем.

Медицинская школа переживала не лучшие дни, когда Фридрих II преобразовал ее и запретил врачам практиковать без диплома, а курс обучения длился восемь лет, хотя в него входила и хирургия. Врач приносил клятву: сообщать о любой незаконной деятельности фармацевтов. Он должен был лечить бедных бесплатно. Установленная шкала платы за лечение позволяла врачу взимать с пациента больше денег, если тот жил за пределами города. Медицинская профессия, должно быть, пользовалась большим уважением в XIII веке, поскольку сам император был врачом-любителем и фанатично верил в лечебные ванны и Простую жизнь. Однажды мне попалась старая гравюра с изображением школы в Салерно. Я увидел величавое здание, а рядом с ним сад, в котором стояла группа профессоров и студентов, серьезно рассматривающих клумбы и бордюры цветущих растений.

Вскарабкавшись по узким, шумным улицам к собору, я почувствовал, что совершил полный круг: вернулся в яростный мир Роберта Гвискара. Эта церковь в каком-то смысле стала его эпитафией, а также памятником норманнскому завоеванию Южной Италии. Пусть кто-нибудь сядет на стену за Львиными воротами и постарается вспомнить более красивый вид, нежели атриум, что находится внизу. Я — точно не вспомню. Когда Гвискар бросал вызов восточному императору, его придворные архитекторы и строители отыскали в недавно покинутом городе Пестум двадцать восемь мраморных колонн, которые стоят по периметру этого прекрасного двора. Не знаю более красивого входа в раннюю христианскую церковь с ее центральным фонтаном — он напоминает нам об обычае окунать руку в воду в знак церемониального очищения перед входом в базилику, а также о том, что здесь когда-то была огромная гранитная чаша. Ее увезли в Неаполь, и она установлена там в городском парке. Неаполь сделал бы благородный жест, если бы вернул ее в Салерно.

Как и несколько величайших церквей этого периода, главные ворота собора явились из бронзовых литейных мастерских Константинополя. Их панели — числом пятьдесят четыре — некогда были украшены серебряными вставками. За воротами находится церковь, которая не заслуживает слов, приведенных в путеводителях, будто она погублена реставрационными работами предыдущего столетия. Это не так. Она по-прежнему является одним из величайших памятников норманнского могущества в Италии. Человек, изучающий средневековый Рим, соединит ее с одним из самых больших несчастий — норманнским разграблением города в 1084 году. Здание в том году было закончено, но еще не освящено. Я уже говорил, что Роберт Гвискар, покидая Рим, засыпанный толстым слоем пепла, убедил папу ради собственной безопасности вернуться вместе с ним в Салерно, где на следующий год Григорий VII скончался.

Размышляя об этих вещах, я вошел в боковую часовню, к защищенному стеклом алтарю. В подсвеченном пространстве внизу лежала фигура папы, со сложенными на груди руками в перчатках. На нем была тиара античной формы, облачение украшено медальонами с птицами и византийскими крестами, расшитыми золотом; на ногах красные туфли. Это была восковая фигура Григория VII. Рядом со мной стояла и смотрела на мертвого папу красивая молодая женщина. Я заметил, что по щекам ее катятся слезы. Интересно, почему? И в самом деле, странно: ведь понтифик умер более восьми столетий назад. Неужели он произвел такое впечатление на современную молодую женщину?

Ближе к вечеру в тот день в кафе Салерно я с прискорбием увидел молодого человека, туриста, целенаправленно и ужасно напивавшегося итальянским бренди. Это напомнило мне, возможно, лучшие строки, написанные Норманом Дугласом в книге «Один».

Утром я ехал по автостраде с ее заманчивыми поворотами в сторону Помпей и Геркуланума. И вот Неаполь, город, в котором автомобильное движение давно зашкалило за все мыслимые пределы.