"Звезда и шпага" - читать интересную книгу автора (Сапожников Борис Владимирович)

Глава 16 Это есть наш последний…

По всем расчётам решающее сражение, от которого зависела судьба Москвы, должно было состояться около Арзамаса. Из Сызрани и Саранска скорым маршем к нему спешили Мансуров и Голицын, Добровольческий корпус фон Бракенгейма и семь полков генерал-аншефа Панина выступили из Москвы к Арзамасу, вокруг которого уже готово было сомкнуться кольцо трёх корпусов правительственных войск. Однако самозванец не проявлял ни малейшего беспокойства, как будто и не превосходил враг его числом примерно в полтора раза. Более того, он явно собирался дать бой вне стен города, в поле и без поддержки городской артиллерии. Обезопасив лишь свои тылы и частично, фланги. Именно об этом докладывала разведка, ей не верили, отправляли новых разведчиков, но и те приносили прежние сведения. Армия Пугачёва стоит лагерем в нескольких верстах от Арзамаса, словно ожидая подхода правительственных войск.

Наш корпус влился в состав армии генерал-аншефа Панина, третьей дорогой обойдя занятый врагом Арзамас. Михельсона принял у себя сам граф, я не присутствовал при этой встрече, однако по слухам он подробно расспросил нашего командира о сражении под Казанью и отступлении. Говорят, даже похвалил за относительно небольшое количество потерь среди карабинеров и драгун, а также за то, что собирал по дороге всех солдат и офицеров разбитых полков.

Спустя два дня после нашего присоединения с армией Панина, в неё влились корпуса Мансурова и Голицына, а также несколько небольших карательных команд. Офицеры последних много чего порассказали о том, что творится в губерниях.

— Озлобились мы, господа, — говорил прапорщик Марцевич из команды Муфеля. — Крайне озлобились. Нельзя так себя вести. Даже за границей, а уж со своими-то и подавно. Какие бы они не были бунтовщики, но нельзя вешать целые деревни за одну только ржавую саблю. Сотни человек шомполами запарывали.

— А как иначе с ними воевать? — привычно возражал ротмистр Коренин. — Нельзя с ними иначе. Они нас убивают, и мы их. Бунтовщики офицеров запарывают, мы будем запарывать их. Око за око, зуб за зуб, так завещано нам с древнейших времён.

— Порочный круг какой-то выходит, — заметил мрачным, как обычно в последнее время, голосом мой нынешний командир. — Мы их, они — нас. И чем это закончится?

— А у вас, поручик, сомнения есть в исходе этой кампании? — холодно поинтересовался у него Коренин.

— Вызов мой всё ещё в силе, — заметил Самохин. — А исходы у войн бывают разные. Вот вы тут предков вспомнили, но среди них был и царь Эпира.

— Скверные у вас намёки, господин поручик, — голос Коренина стал ледяным, как воды Белого моря. — О своём вызове можете не напоминать, у меня с головой всё в порядке. В отличие от иных.

Раньше Самохин вспылил бы, вскочил на ноги, замахал бы руками, схватился за палаш, однако теперь только головой покачал. Как будто только он один понимал всё на свете, а остальные — блуждают, словно слепцы в потёмках. Очень непохоже это было на нашего лихого поручика. Быть может, именно поэтому меня к нему Михельсон и приставил.

Утром девятого августа наша армия подошла к Арзамасу. Нас уже встречали выстроенные в боевые порядки пугачёвцы. Первым, что бросалось в глаза, было почти полное отсутствие знаменитых крашенных кафтанов, большая часть армии была обмундирована должным образом в зелёные рубашки, картузы и маленькие шапочки, каких я никогда не видал. У всех мушкеты, насколько я смог разглядеть во взятую у поручика Парамонова подзорную трубу, единого образца. На флангах кавалерия — казаки, башкиры, татары и выделяющиеся на их фоне запорожцы. Но и нам им было что противопоставить. Наш полк стоял на правом фланге армии Панина, вместе со вновь собранным Сибирским драгунским, Арзамасским драгунским и двумя эскадронами Луганского пикинёрного. Именно нам предстояло ударить по запорожцам и казакам, отличающимся от них зелёными рубахами и картузами, как-то не вяжущимися с длинными пиками. Однако все понимали, что противники эти весьма и весьма серьёзные. Драка нам предстоит не на жизнь, а на смерть.

— Сегодня решится судьба Москвы, — в который раз повторил Пугачёв. Он всё ещё не был уверен, правильно ли поступил, послушавшись совета бригадира Кутасова и выведя армию из-за стен Арзамаса.

— Именно сегодня, — вторил ему Кутасов, оглядывая поле боя в диковинную трубу с двумя окулярами, какие были у его пришлых офицеров. — Прикажете играть начало боя?

— Пусть они наступают, — покачал головой Пугачёв. Он перестал ходить туда-сюда и теперь только поигрывал булавой. — Нас меньше, так что обороняться сподручнее будет, чем нападать.

— Но ведь и спровоцировать врага тоже надо, — усмехнулся Кутасов. — Так играть, Пётр Фёдорович?

— Играть, — махнул рукой Пугачёв.

В ответ на его команду запели трубы, ударили барабаны, однако армия оставалась стоять, будто не слыша этих сигналов. А вот противник среагировал на провокацию. Слитно качнулись вперёд шеренги солдат, шагом двинулась вперёд кавалерия. Вот и началась битва.

Однако оказалось, Панин и не думал поддаваться на провокацию. Он просто сократил расстояние между армиями. Его войско прошло полверсты и замерло, солдаты подровняли ряды, конница заняла позиции на флангах, бомбардиры подтащили тяжёлую артиллерию. Вокруг пушек тут же засуетились инженеры с плетёными корзинами, набитыми землёй, габионами, превращая позиции артиллерии в хорошо укреплённые флеши и редуты. Рядом строились батальоны прикрытия, состоящие из одних гренадер в длинных шапках-митрах с медными налобниками.

Панин выстроил полки, солдаты подравняли ряды, а после снова забили барабаны — и вперёд двинулись несколько батальонов правого фланга. Они бодро прошагали разделявшее армии расстояние, замерев в двухстах аршинах от линии пугачёвцев. Командиры их сориентировались быстро. Мушкеты были заряжены, а потому батальоны, против которых встали екатерининские солдаты, дали слитный залп, без команды свыше. Тот край поля окутался пороховым дымом. Кутасову даже показалось, что он почувствовал запах протухших яиц, хотя расстояние, разделявшее его и сражающихся, было довольно большим, и ничего такого почуять носом он просто не мог. Когда же дым рассеялся, глазам его предстала престранная картина. Дав ответный залп, шеренги правительственных батальонов двинулись обратно к своим позициям. Пока солдаты рабоче-крестьянских батальонов заряжали мушкеты, расстояние, разделяющее их, стало слишком большим для стрельбы. В итоге короткой перестрелки на земле остались лежать около десятка солдат с каждой стороны.

Стоило правительственным солдатам занять свои места в построении, как тут же вперёд двинулись батальоны левого фланга.

— Прощупывают нас, — сделал правильный вывод Пугачёв. «Император» перестал ходить с места на место, размахивая булавой, а замер, то и дело поднимая к глазу хорошую, подаренную казанскими стеклодувами, подзорную трубу. — Ищут, где солдаты послабже сердцем.

— Не найдут таких, — заявил Омелин.

Кутасов вспомнил, как комиссар примчался к ним с позиций армии. Глаза горят каким-то злым азартом, на губах улыбка, иногда становящаяся похожей на какой-то волчий оскал. Фуражку он где-то потерял, видимо, так быстро скакал по позициям со своей, как он выразился, комиссарской проверкой.

— Вот оно, — почти крикнул он. — Сейчас начнётся. Разгромим Панина с такими-то солдатами! Разобьём в пух и прах! Никого не оставим!

— И долго мы будем так их прощупывать? — словно самому себе сказал Самохин. Он, вообще, часто в последнее время стал разговаривать с самим собой, не ожидая ответа от других, а то и попросту перебивая их. Так что теперь ему уже никто и не отвечал. — Пора уже в атаку идти на этих сволочей.

Как и всегда, ему никто не стал отвечать. Незачем просто. Однако, как ни странно, он выразил общее настроение. Нам всем не терпелось сорваться в атаку на казаков — пеших ли, конных, всё равно. Лошади наши нервничали, слыша треск выстрелов, фыркали от пороховой вони, хотя до нас доносились только отголоски её. Это были давно уже не те скакуны, на которых мы прибыли из Польши воевать с Пугачёвым. Теперь приходилось ездить на том, что могли достать наши квартирмейстеры, которые часто пропадали на недели и месяцы, а когда и вовсе не возвращались из своих поездок. Когда же они всё-таки пригоняли табуны, кони в них были не самыми хорошими. Оправдывались квартирмейстеры тем, что это всё, что удалось достать. Нам от этого было не легче, ведь на этом, «что удалось достать», нам приходилось сражаться. Особенно туго стало с конями после нашего отступления из Казани, если бы не табуны из обоза генерал-аншефа Панина, нам вряд ли бы удалось набрать лошадей на всех, кого можно было посадить в седло.

Перестрелка длилась уже несколько часов. Раз за разом батальоны свежих полков, приведённых Паниным, выходили вперёд, подходили к замершим пугачёвцам, давали залп и отступали, оставляя на земле трупы в зелёных мундирах и рубахах. С обеих сторон работала артиллерия. Закрепившиеся во флешах и редутах бомбардиры обстреливали стоящих казаков, чьи полки представляли собой просто отличную мишень. Им отвечали пугачёвские артиллеристы. Здоровенные чугунные шары врезались в шеренги, оставляя в них кровавые просеки. Просеки эти мгновенно заполняли солдаты, напомнив мне отчего-то о водной глади. Вот так кинешь в неё камень, он вроде оставляет в ней прореху, но её тут же заполняет вода. И вот уже вроде и не было ничего, не кидал ты никакого камня в реку.

К нам примчался вестовой от Панина. Передал письменный приказ Михельсону — он командовал кавалерией правого фланга — тот кивнул, отпустил вестового и что-то приказал полковому трубачу. Тот поднёс к губам свой инструмент и выдул из него несколько нот. Они означали: «скорый марш». По цепочке передали команду. Кавалерия правого фланга выдвигается, даёт залп с седла и отступает. Теперь пришла и наша очередь пощупать пугачёвцев.

— Кавалерию двинул, — без нужды сообщил всем Пугачёв. — Снова прощупывает? А может, уже в атаку повёл?

— Без пехоты, никогда, — покачал головой Кутасов. — Панин не дурак, иначе немца и турка не бил бы так хорошо. Очередная провокация.

— Ну да и мы не лыком шиты, — усмехнулся Пугачёв. — Юлаев, — обратился он к вернувшемуся из-под Уфы командиру башкир, — атакуй их кавалерию на подходе. Бери своих башкир, татар и казахов. Казаки останутся прикрывать пехоту.

— Слушаюсь, — кивнул Юлаев, одетый, как и всегда, в новенькую гимнастёрку и фуражку с ремнём, опущенным под подбородок, чтобы не свалилась в головы. Узкие глазки башкира горели предвкушением кровавой потехи. Он чётко отдал честь по уставу РККА, недавно разработанному политотделом со скидкой на реалии восемнадцатого века и введённому в армии Пугачёва.

— Опасная затея, Пётр Фёдорович, — заявил Кутасов. — Можем и положить легкоконных в схватке с драгунами и карабинерами.

— Нет, бригадир, — покачал головой Пугачёв. — Сам же говоришь, провокация. Значит, на настоящий бой они не настроены. Отойдут сразу, боя не приняв.

— Быть может, всё же подкрепить их сечевиками, Пётр Фёдорович, — предложил Кутасов. — Для надёжности.

— И этого хватит вполне, — махнул рукой вслед ускакавшему Юлаеву Пугачёв. — Боя-то толкового не будет. А если что, сечевики скоры на подъём, и минуты не пройдёт, как они на помощь татарве и башкирами прискачут.

Омелину опять вспомнился роман Сенкевича. Там тоже чубатые запорожцы воевали плечом к плечу с татарами против шляхтичей. И весьма неплохо воевали, до поры до времени. Вот и теперь история повторяется, только воевать приходится не с польской шляхтой, а с суворовскими чудо-богатырями. Как-то неприятно.

— Из луков не стрелять, — командовал своим степнякам Салават Юлаев. — У нас теперь есть хорошие сабли и шашки. Есть пики с длинными древками и калёными жалами. Всё это дал нам царь Пётр. Сегодня его холодное железо напьётся горячей крови врагов!

И он издал дикий, понятный каждому уроженцу степи кем бы он ни был — казахом, татарином или башкиром — боевой клич. И сотни всадников под бунчуками из конского волоса и зелёными знамёнами с полумесяцем и витиеватыми цитатами из Корана сорвались с места. Помчались наперерез драгунам и карабинерам Панина.

Мы мчались, перейдя с быстрой рыси на галоп, чтобы как можно скорее сократить расстояние между собой и врагом. И тут от фланга пугачёвцев отделился изрядный клин кавалерии, состоящий из степняков. Они мчались нам наперерез. Трубы сыграли «В рукопашную». Мы взялись за палаши. Пикинеры опустили свои пики с яркими флажками-флюгерками. И уже через минуту наши полки сшиблись. С треском ломаемых пик, под звон стали, в сопровождении надсадных лошадиных и людских криков.

Я был впервые за свою кавалерийскую карьеры освобождён от какого-либо бремени. Сначала я носил знамя, после — командовал взводом, теперь же мог позволить себе просто драться, не думая ни о чём. Главное, держаться своих, да вертеть головой, чтобы не пропустить какого-нибудь особенно шустрого врага. Вот и сейчас я наносил удары, вышибая из сёдел лихих степняков в бешметах и меховых — не смотря на лето шапках, похожих на колпаки. Надо сказать, большая часть их была вооружена хорошими саблями и шашками, которые больше не ломались после одного двух ударов о наши палаши. Драться с ними стало куда сложнее, чем раньше. И всё равно, диким всадникам степи было далеко до регулярной кавалерии.

За несколько минут ожесточённой рубки в жуткой тесноте, когда даже всадники, под которыми убили коней, не падали на землю, мы порубили большую часть вражеского авангарда. Дети вольных степей не привыкли к такому бою, когда нет пространства для манёвра, и потому мы стремительно истребили их. Однако противник наш был не так прост. Он развернул своё войско, попытавшись обойти нас с фланга, а главное, вырваться на открытое пространство, что было для него спасением. Вслед за степняками развернули коней луганские пикинеры и арзамасские драгуны, последние почти не принимали участия в битве, не заморили коней и рвались в атаку. Они попытались не дать им обойти нас с фланга, отрезать от пространства, лишить манёвра. Завязалась новая схватка. Степняки пытались прорваться любой ценой, понимая, что в противном случае их могут вырезать до последнего всадника. Мы же поспешили на помощь товарищам, захлопывая смертоносную мышеловку.

Мы вновь врубились, на сей раз во фланг степняков. Я раздавал удары щедрой рукой. Враги, к чести их, быстро опомнились, однако против них было всё. И увеличившееся на целый полк число врагов, и теснота, и потери, понесённые степняками. Бой снова стал перерастать в истребление.

В ставку Пугачёва влетел на вороном коне кошевой атаман сечевиков Максим Кривонос. Рванул на груди расписную рубаху, сжал смуглые до черноты пальцы в кулак с голову младенца.

— Батька, — выкрикнул, — дозволь татарве помочь! Сил нет, тут торчать, пока они там рубятся!

— Ступай, Кривонос, — махнул ему булавой в сторону идущей смертельной рубки Пугачёв. — Ступай.

И тот сложил губы как-то по-особому, блеснув желтоватыми зубами из-под пышных усов, и издал неповторимый свист. Такой же нёсся в ответ на дикий степняцкий вопль, что выдал незадолго до того Салават Юлаев. И после них начиналась кровавая сеча. Она будет и в этот раз, однако татары теперь будут драться плечом к плечу с запорожцами. В общем-то, тоже не самое невиданное дело.

С диким гиком сорвались запорожские полки, курени, помчались, размахивая саблями, опустили пики с флюгерками и бунчуками конского волоса. Вся эта разномастная конница устремилась в сторону закипевшего боя. Однако вступить в него запорожцы попросту не успели. Едва завидев их, драгуны, карабинеры и пикинеры бросили степняков Юлаева, которые отбивались из последних сил, зажатые с двух сторон, как в тиски. И со всей скоростью, доступной их приморенным лошадям, отступили под прикрытие пехоты и артиллерии.

Пришлось сечевикам возвращаться, несолоно хлебавши, сопровождая медленно плетущихся степняков, большая часть которых были без коней. Животных увели екатерининские кавалеристы, столько успели.

Мы вернулись на позиции ещё не отошедшие от недавней схватки. Кто-то смеялся истерически, размахивая палашом, другие всем повторяли одни и те же фразы, вроде: «А как я его», «Лихо-то как» и всё в том же духе, ну а те, кто постарше молча чистили оружие, готовя его к новой схватке. Как-то странно было ощущать себя принадлежащим именно к этой, третьей группе. Очистив палаш, я сунул его в ножны и замер на своём месте в эскадронном строю, ожидая новых приказов.

Вестовой промчался мимо спустя несколько минут с нашего возвращения. Он передал какой-то устный приказ Михельсону, отдал честь и ускакал обратно. Премьер-майор отстал от него только потому, что конь его притомился в недавней схватке. Рядом с нашим эскадроном он придержал коня и крикнул:

— Ирашин, за мной!

Я, не раздумывая, ударил коня пятками, устремившись за командиром, который ждать меня не собирался. Только позже я узнал, что его адъютанта — прапорщика Сергея Брюсова — ранили в недавней схватке, он получил в самой первой сшибке вражьим копьём в грудь и теперь лежал в госпитальной пролётке, мечась между жизнью и смертью. Отца его, секунд-майора Семёна Брюсова, Михельсон отпустил к сыну, оставшись, таким образом, совсем без адъютантов, взяв меня им на замену.

Мы влетели в штаб армии, расположившийся на холме. Генерал-аншеф Панин сидел в седле каракового жеребца, оглядывая поле боя в искусно сработанную подзорную трубу. Оторвавшись от этого занятия, он жестом дал знать нам, чтобы подъехали для разговора.

— Что вы учудили, премьер-майор? — поинтересовался командующий.

— Действовал по обстановке, ваше высокопревосходительство, — коротко отдал честь Михельсон, которого, похоже, задели тон и слова графа.

— Вижу, что по обстановке. — Панина, похоже, это ничуть не интересовало. — Вам, премьер-майор, что было приказано?

— Атаковать противника, — ответил Михельсон.

— Я приказал вам дать по противнику залп и отступить, — поправил его Панин. — В рукопашную ввязываться приказа не было.

— Бегать от врага — тоже не было. — Михельсон продолжал держать два пальца у треуголки, отдавая честь.

— Довольно, — махнул ему рукой Панин, — дуетесь тут, будто гимназист. Вы всё делали правильно. Уничтожили легкоконных башкир и иже с ними и отступили, как только к ним подошло подкрепление. А ворчу я на тебя так, по-стариковски, ты уж не взыщи. Жаль только, что пощупать пугачёвцев не смогли. Ну, да ничего. Передохните пока, а потом снова попробуете. Всё ясно?

— Так точно, — чётко ответил Михельсон, будь он пехотным офицером, щёлкнул бы каблуками и развернулся как на параде. А так только коня повернул и толкнул каблуками, стараясь не задуть и без того израненные бока шпорами. — Ирашин, возвращайся в эскадрон. И глаз с Самохина не спускай.

— Слушаюсь, — ответил я. И мне отчего-то показалось, что именно из-за этих слов он меня с собой и взял.

Я вернулся на своё место и на меня тут же накинулся Самохин.

— Что такое? Чего он тебя таскал?

Никогда раньше, ни от одного офицера я не слышал, чтобы о Михельсоне сказали «он».

— Не могу знать, — ответил я казённой фразой. — В штабе премьер-майора отчитал для виду генерал-аншеф, после чего похвалил и отпустил.

— Ясно, — кивнул Самохин и снова как будто углубился в себя.

Битва же, тем временем, развивалась своим чередом. Закончив прощупывать шеренги пугачёвцев, Панин двинул вперёд полки правого фланга. Это были полки, что он привёл с собой, злых и опытных солдат Мансурова и князя Голицына он решил оставить в резерве до решающего момента битвы. Для пугачёвцев, похоже, стало большим сюрпризом, что панинские батальоны не прекратили стрельбы после нескольких взаимных залпов. Они продолжали заряжать мушкеты и палить по врагу повзводно. Правый фланг медленно затягивало пороховым дымом. В полуверсте от них гарцевали казаки в гимнастёрках, с пиками при седле, порывались атаковать, однако без приказа не делали этого. А ведь ещё полгода назад эта лихая вольница сорвалась бы с места, без приказа, даже вопреки приказу, врезалась бы во фланг панинской пехоте. Но не теперь, когда даже дикие дети степей научились понимать дисциплину. А ведь в немалой степени именно на этом был построен план баталии, составленный Паниным и его офицерами.

Ну, да генерал-аншеф не зря считался одним из лучших русских полководцев Семилетней войны и кампании против турок. Он умел справляться с разными неожиданностями. Не удалось спровоцировать Пугачёва двумя полками, начнём общее наступление.

— Вестовой, — обратился генерал-аншеф к одному из многочисленной своей свиты, не называя конкретного времени, что и не было нужно, — передайте бомбардирам, чтобы удвоили темп стрельбы. И перешли на эти новые, шрапнельные, снаряды.

Не одни только пугачёвцы имели своих людей во вражьей армии. Один из шпионов Тайной канцелярии передал через верных людей несколько снарядов нового типа, что применялись под Сакмарским городком и решили исход казанского сражения. Снаряды эти попали в военную коллегию и были тщательнейшим образом изучены. Они представляли собой шары разных калибров из тонкого металла, начинённые мушкетными пулями. В центре их помещался небольшой пороховой заряд, к которому шёл фитиль. При взрыве этого заряда пули и куски жестяного ядра разлетались в стороны, поражая десятки людей. Жестокое оружие. Но весьма эффективное. И вполне современное. Несколько сотен таких снарядов были поставлены в армию Панина, а на оружейных заводах уже готовили к выпуску более серьёзную партию. С ними была только одна беда, лёгкие снаряды летели довольно недалеко, и из-за непрочности оболочки из жести пороховые картузы приходилось облегчать едва не вдвое, иначе сила выстрела попросту разрывала её. Именно для этого Панин подвёл свою армию так близко к пугачёвской.

В ряды солдат в зелёных гимнастёрках полетели сероватые шары с тлеющими фитилями. Они взорвались над шеренгами пугачёвцев, осыпав их мушкетными пулями. Одновременно Панин двинул вперёд полки центра и левого фланга. Пугачёвцы пригибались, они не привыкли к свистящим над головой пулям, что выбивают разом десятки солдат. Да и протяжный звук, издаваемый шрапнельными снарядами, многих нервировал, вызывая едва не зубную боль. Солдаты подошли на расстояние эффективной стрельбы и открыли огонь. Первые два залпа остались без ответа, но пугачёвцы быстро оправились от первого шока, вызванного обстрелом шрапнелью. Перестрелка между полками была чудовищно яростной. Полки осыпали друг друга свинцом не хуже шрапнелей, падали один за другим с шомполами в руках и кусками бумажных патронов в зубах, но место убитых быстро занимали другие. Раз за разом взводы окутывались пороховым дымом, давая залпы. Однако приказа идти в рукопашную всё не было.

— Что это такое? — вопрошал Пугачёв, указывая булавой на линию пехоты. — По нам палили нашими снарядами!

— Что же, — пожал плечами Кутасов, — это было почти неизбежно, Пётр Фёдорович. Наши обозы не раз перехватывали пикинеры и карабинеры, так что шрапнели попали к врагу.

— Почему же мы не стреляем по ним шрапнелями? — поинтересовался Пугачёв.

— Надобности не было, — ответил Кутасов. — Панин нас просто немного опередил.

Теперь, когда армии сблизились, стрелять шрапнелями было слишком опасно. Они рассыпали пули слишком широко и могли основательно проредить ряды не только вражеских солдат. В общем, Панин сумел переиграть их, вовремя предъявив один из козырей. Правда, в рукаве у каждой стороны, словно у заправских шулеров, было ещё по несколько штук таких же.

— Прикажите солдатам идти в рукопашную, — посоветовал Пугачёву Омелин. — Пора уже.

Кутасов с сомнением поглядел на него. Что это нашло на комиссара? Он, конечно, не совсем профессиональный военный, однако должен же понимать.

— Нас меньше, — ответствовал «император», важно качая булавой, будто учитель указкой, придавая словам дополнительный вес. — А меньшим числом не атакуют.

— Зато мы злее, — припечатал Омелин. — Классовая ненависть стоит сотни штыков. К тому же, вы понимаете, что наших солдат просто истребляют этой перестрелкой. Панин понимает, что в рукопашной мы сильней, а вот в огненном бою опыта нашим солдатам не хватает. Он сейчас отведёт полки и снова обстреляет нас шрапнелью.

Кутасов покачал головой. Выходит, недооценил он своего комиссара, а ведь он говорил вполне очевидные вещи. И Панин не так прост, не стал кидать авангард в рукопашную, завязал перестрелку, а в штыковую отправит злых солдат Мансурова и князя Голицына, ненавидящих пугачёвцев также сильно, как те, благодаря пропаганде политотделов, всех остальных правительственных солдат.

— Прав ты, комиссар, — покивал Пугачёв. — Передать мой приказ пехоте. В рукопашную.

Вестовые помчались к линии пехоты. Почти сразу же забили барабаны, и пехота двинулась вперёд, солдаты вели беглый огонь на ходу и заряжали мушкеты, не смотря на примкнутые штыки. Рукопашная схватка была жестокой и кровавой: екатерининские солдаты успели примкнуть штыки перед самой атакой. Она кипела кровавой кашей, оставляя под ногами сражающихся трупы с многочисленными колотыми ранами, расколотыми головами, переломанные, словно куклы, брошенные злым ребёнком. Их число росло и росло, но солдаты продолжали истреблять друг друга. Иной и убит вроде, пронзён штыками раз тридцать, избит прикладами, но продолжает драться, как ни в чём не бывало. А потом у него будто завод кончился, падает солдат навзничь и глядит в небо остекленевшими глазами. Над ним же и по его бренному телу, уже лишенному души, топтались другие солдаты, задевая сапогами и штиблетами.

— Молодцы, — усмехнулся Панин, опуская подзорную трубу. — Но отчего кавалерию в бой не пускают? — ни к кому не обращаясь, спросил он.

— Ударной кавалерии у них нет, — ответил ему фон Бракенгейм, — а казаки для флангового маневра хороши, да в преследовании противника. Равно как и степные всадники Юлаева, что уже доказала недавняя схватка на нашем правом фланге. К тому же, атаковать кавалерией только на одном фланге было бы глупо, а на другом у Пугачёва осталось конницы только чтобы прикрывать пехоту от наших фланговых манёвров.

— В теории вы, Магнус Карлович, сильны, — покачал головой Панин, снова поднимая трубу к глазу.

— Мои добровольцы только ждут приказа, — коротко отчеканил пожилой немец. — Я готов лично вести их в рукопашную.

В ответ донеслась отборная брань. Фон Бракенгейм сначала опешил от такого, однако он слишком хорошо знал генерал-аншефа, чтобы воспринять её на свой счёт. Он быстро поднёс к лицу свою подзорную трубу, оглядел поле боя. И тоже заругался, причём по-немецки. Солдаты правого фланга бежали, увлекая за собой остальных, пугачёвцы прорывали линию пехоты.

— Михельсона туда, — приказал Панин. — Михельсона. Пусть заткнёт эту дыру!

Вестовой тут же умчался на фланг, к Михельсону.

Вестовой был, кажется, тот же самый, что передавал приказ нашему командиру явиться к Панину. Он сказал несколько слов, после чего Михельсон обратился к нам.

— Третий, четвёртый эскадроны, — приказал он, — вперёд. Ликвидировать прорыв.

Два наших эскадрона сорвались вперёд, сразу переходя на галоп. Мы видели, как побежали солдаты правого фланга, и теперь стремились как можно скорее атаковать врага, не дать ему рассечь нашу армию. Я на скаку проверил палаш и пистолеты, на всякий случай, хотя стрелять мне сегодня ещё не приходилось. Мы промчались мимо бегущих солдат, сбивая самых нерасторопных конями, заставляя иных остановиться, повернуть голову туда, где насмерть дерутся их товарищи. И врубились в пугачёвцев, явно неготовых к атаке конницы.

Я без устали рубил палашом направо и налево, конь топтал врагов, сбивал их наземь грудью. Это было совсем не то, что драться против шеренг подготовленного противника, особенно сбившегося в плотные каре. Нет. В этот раз мы рассекали пугачёвцев, быстро вытесняя из прорыва. Они пытались отбиваться, били штыками и прикладами. Я отвечал ударами палаша по головам, по плечам, колющими в грудь. Тяжёлый клинок раскраивал черепа, от него не спасали картузы и шапочки, насквозь пробивал тела, под ним трещали рёбра и ломались хребты. Один офицер в картузе замахнулся на меня длинным мушкетом, целя штыком толи в грудь, толи в живот. Слишком медленно. Я успел выхватить левой рукой пистолет и разрядить ему в лицо. Голова его лопнула как астраханский арбуз под ударом кулака, обдав меня кровавыми брызгами. Я сунул пистолет в ольстру и толкнул коня, чтобы тот грудью отбросил оседающее тело прочь с дороги.

Теперь уже мы прорвались через пугачёвцев. И тут началось самое страшное.

Когда Самохин достал пистолет, я не придал этому значения. Даже вспомнил, что и у меня остался один заряженный, и стал искать себе цель, достойную пули. И когда он обернулся ко мне, также не обратил внимания. А вот слова поручика меня очень удивили, не напугали — сделать это было сложновато — а именно удивили.

— Сдохни, шпион! — крикнул Самохин и нажал на курок.

Расстояние, разделявшее нас было слишком мало, да и падать с коня в толпу пугачёвцев было бы глупостью, поэтому я ничего не успел сделать. Мир залила красная волна.

Невиданное дело генералы ругающиеся, как извозчики, да ещё и на двух языках — русском и немецком. От графа Панина и фон Бракенгейма только и неслось «мать-перемать», «Donnerwetter», «так вашу и растак», «verflucht»; и всё в том же духе, хотя больше было совсем уж непечатных выражений никак не приличествующих двум убелённым сединами генералам. Однако то, что случилось на поле боя, с лихвой оправдывало и генерал-майора и генерал-аншефа.

А ведь начиналось всё весьма и весьма многообещающе. Карабинеры легко разбили не успевших выстроиться и дать отпор пугачёвцев, в два счёта ликвидировали прорыв. Побежавшие было солдаты начали возвращаться, строиться в шеренги, двинулись вслед за кавалеристами. Ход боя выравнивался. Как вдруг на том же фланге началась какая-то непонятная суета, разглядеть что-либо даже в отличные подзорные трубы, какие были у Панина и фон Бракенгейма, было нелегко.

— Они что же, к Пугачёву прорываются? — акцент в голосе фон Бракенгейма усилился от волнения. Про себя он клял ослабшее с возрастом зрение. — Das will mir nicht in den Kopf.

— Мать-перемать! — вскричал вдруг граф Панин. — Да что они творят?! Михельсона ко мне! — Он отнял от глаза подзорную трубу, и, казалось, был готов тут же швырнуть её под ноги коню. А когда премьер-майор, буквально, подлетел к нему, матерно заорал на него: — Что твои люди творят?! Да тебя самого за такое в Сибирь! В кандалы! На вечную каторгу!

— Извольте, — ледяным тоном ответил Михельсон. — Кому сдать шпагу?

— После боя разберёмся, — уже спокойнее сказал Панин. — Бери своих солдат и всех сибирских драгун, и разберитесь с этим безобразием.

— Есть, — коротко козырнул премьер-майор, разворачивая коня.

А творилось на правом фланге именно безобразие. Прорвавшиеся карабинеры неожиданно схватились друг с другом. Казалось, два эскадрона атаковали друг друга. Почему? Непонятно. А потом один эскадрон устремился в тыл Пугачёву, где карабинеров, похоже, ждали с распростёртыми объятьями. И не как врагов. Ответ тут мог быть только один. Весьма и весьма нелицеприятный. Целый эскадрон Санкт-Петербургского карабинерного полка перебежал к Пугачёву. Этого быть не могло, но глаза не врали. Карабинеры заняли почётное место рядом с лейб-казаками Самозванца.

И уже безо всякого приказа рванули в атаку запорожцы. Промчавшись мимо пехоты, они налетели на спешно сбивающиеся в каре отрезанные из-за бегства товарищей батальоны. Теперь положение их оказалось совсем уж плачевным. С двух фасов — пугачёвцы в зелёных гимнастёрках, с двух других — сечевики в национальных рубахах и с чубами. Карабинеры же, что ещё недавно так лихо громили прорвавшихся рабоче-крестьян, рубились в тесноте, точно также окружённые врагом. Им на помощь пришли два оставшихся эскадрона Санкт-Петербургского карабинерного во главе с самим премьер-майором Михельсоном. Они врубились плотную массу запорожцев, те просто не успели развернуться фронтом к новому врагу из-за тесноты, слишком много их было. Вслед за карабинерами во фланг наседающим на отрезанную пехоту сечевикам и пешим пугачёвцам ударили сибирские драгуны. Всем полком. Бой закипел жестокий и кровавый. Казаки посыпались с сёдел в первые минуты, однако карабинеры и драгуны завязли в их рядах, началась рубка в страшной тесноте.

Кутасов смотрел не на поле боя. Его больше интересовал командир перебежчиков. Молодой человек в чине, если судить по возрасту и должности ротмистра или поручика с измождённым лицом иконописного аскета, изборождённым глубокими не по возрасту морщинами, длинными сальными волосами и густыми усами. В общем, не самый приятный тип. Ну да, с ним детей не крестить, а воевать. А этот перебежчик теперь привязан к ним самыми прочными узами — вероломством и предательством.

— Поручик Василий Самохин, — щёлкнул он каблуками, обращаясь непосредственно к Пугачёву, — прибыл под ваши знамёна, ваше императорское величество.

— Молодец, ротмистр, молодец, — покивал тот. — Ишь, расшумелся на весь свет. Но, что со всем своим эскадроном пришёл, молодец, хвалю. В бой нынче не пойдёте, мундиры на вас не те, что надо. Ещё с жёнкиными кавалерами попутают. Стойте покамест при мне.

— Будет исполнено, ваше императорское величество, — снова щёлкнул каблуками поручик и вскочил в седло. — Карабинеры, — обратился он к своим солдатам, — в две шеренги стройся.

Кутасов жестом подозвал к себе бывшего сержанта — теперь он никакого звания не носил, хотя в армии так и числился сержантом — Голова. Комбриг специально отослал Сластина, который оставил за себя не кого иного, как Голова.

— Значит так, сержант, — не громко сказал комбриг, — проверь мне этого поручика. Как следует, проверь. Подольше и поплотнее. И если будут хоть малейшие сомнения, доложишь сначала мне, а уже после разговора со мной — Сластину. Всё понял?

— Так точно, товарищ комбриг, — коротко и тихо ответил тот.

Кровавая пелена застила глаза. Я мог только слышать голоса, да и то словно через вату, как в Казани. Неужели опять контузия? Меня поддерживали с двух сторон, подпирая плечами. Голова болталась из стороны в стороны. И каждый раз под черепом как будто пороховое ядро взрывалось.

— В тыл его везите, — доносились до меня голоса. — Пашка, крепче держи его. За ремень, за ремень прихвати, чёрт безрукий!

Кажется, кричал вахмистр Обейко на моего друга поручика Озоровского. Мне было как-то смешно слышать, как унтер орёт, как сумасшедший, на обер-офицера. Хотя в бою бывает и не такое.

Ноги выворачивались из стремян, меня практически волочили на себе. И как они умудрялись и меня держать, и коня моего вести. Я бы, наверное, не справился. С этой мыслью я и отключился. Глаза я открыл уже в приснопамятной пролётке.

— Ах, сечевики, — качал головой Пугачёв, — ах сукины сыны. Никакой дисциплины. Бригадир, где твой главный особист или как его там, Сластин, в общем?

— За него сержант Голов, — ответил Кутасов, жестом снова подзывая своего протеже.

— Всего-то сержант? — удивился Пугачёв.

— Звание для виду, — объяснил Кутасов. — У них там, в особом отделе, свои игры.

— Понятно, — глубокомысленно кивнул Пугачёв, и сразу стало ясно, что ничего ему не понятно. — Так вот, сержант, ты разберись с запорожцами после боя, разрешаю повесить парочку казаков и кого-нибудь из есаулов, но только одного, не больше, понял. Это научит их дисциплине, — сложные слова ещё тяжеловато давались Пугачёву, но он уже не запинался на них. — Будут знать, что у нас и победителей судят, ежели надо. — Он обернулся к Омелину. — Ты мне вот что скажи, комиссар. Доколе ты будешь терпеть эту запорожскую вольницу. Тут им не Сечь, пора бы у форму примерить и к дисциплине приучить.

— Откладывали до битвы, — ответил тот. — Некогда было среди них дисциплину насаждать. Сечевиков так просто не поменять, их надо через колено ломать, а делать это до битвы я не счёл нужным.

— Правильно, — одобрил Пугачёв. — Вот особисты среди них работу свою проведут, а после и ты, со своим политотделом, подключайся. А пока, — он указал на одного из вестовых, — отправляйся к казакам левого фланга. Пускай поддержат сечевиков. А пехоту остатки юлаевцев прикроют.

Вестовой отдал честь и умчался.

И вот уже скачут казаки в зелёных гимнастёрках и фуражках, опуская пики, нацеливая их на рубящихся с врагом карабинеров и драгун. Врезаются в плотную толпу, где ни конному, ни пешему не развернуться. Трещат поломанные пики, вылетают из сёдел убитые и раненные, нанизанные на длинные древки, как бабочки на булавки. Однако карабинеры и драгуны достойно приняли удар. Их палаши собирали кровавую жатву с пеших и конных врагов, не опускались руки, держащие их, хотя они орудовали ими уже больше часа и лишь изредка раздавались на этом фланге пистолетные и мушкетные выстрелы.

Военноначальникам обеих армий было понятно, что судьба сражения решится именно на этом фланге. В остальном оно шло более-менее ровно. Панинские солдаты раз за разом штурмовали позиции пугачёвцев, откатываясь после коротких и ожесточённых рукопашных схваток, перестраивались, переводили дух и атаковали снова. Затеять новую перестрелку им не давали сами пугачёвцы, тут же кидавшиеся в штыки без огневой подготовки. Пушки, хоть и надрывались, гавкая разъярённым псами, с обеих сторон, однако толку от них было мало. Бомбардиры Панина намеренно брали прицел с перелётом, чтобы не задеть своих, а пугачёвские не отличались меткостью. Они не всегда попадали в стоящие в нескольких верстах шеренги полков, ещё не вступивших в бой, а стрелять по сражающимся опасались по тем же причинам. Вот и выходило, шуму много, а толку — чуть.

— Лычков, — обратился генерал-аншеф Панин к поручику Казанского кирасирского полка. Единственному, кто пережил бой на улицах города. — Бери свой новый эскадрон и атакуй пехоту левого фланга противника.

Роман Лычков, который командовал теперь единственным кирасирским эскадроном во всём Добровольческом корпусе, просто горел от нетерпения вступить в схватку. Каждый раз, когда Панин смотрел на этого пожилого вояку, ему невольно становилось жутко. Лицо Лычкова избороздили шрамы и морщины, почти не отличающиеся от них, в глазах его горела некая безумная искра, а пальцы левой руки были всё время сжаты на рукоятке тяжёлого палаша. Однако воевать он умел, о чём говорил послужной список и сам факт того, что он пробился из рядовых драгун в кирасирские обер-офицеры. После разгрома эскадрона, которым он командовал, на улицах Казани, Лычков долго пролежал в госпитальной пролётке, мечась в лихорадке между жизнью и смертью, а когда смог снова сесть в седло, остатки корпуса Михельсона уже соединились с армией Панина. Так как податься поручику было некуда, а воевать он хотел страстно, то дорога ему была только одна. В Добровольческий корпус фон Бракенгейма, где он был принят с распростёртыми объятьями. Столь опытный офицер был им очень нужен. В корпусе он возглавил единственный эскадрон тяжёлой кавалерии. Собран этот эскадрон был, преимущественно из драгунских обер-офицеров и унтеров. Им выдали белые кирзовые колеты, кирасы и треуголки, а вот воевать правильно, по-кирасирски, никто из них не умел. Так что первым делом Лычков занялся их обучением, и сегодня его эскадрон пройдёт настоящее боевое крещение, хотя они и воевали уже не первый год, а многие были отставниками.

Лычков коротко отдал честь и махнул трубачу. Кирасирский эскадрон шагом вышел на позиции, медленно набирая скорость, устремились всадники в белых колетах и чёрных кирасах на врага. Их удар в тесноту сгрудившейся пехоты и конницы был страшен. Кирасиры, буквально, смели легкоконных сечевиков и казаков, разметали пехоту, порубив пугачёвцев, что называется, в капусту. Ни один не достал пистолета, времени не было стрелять, палашам хватало работы с лихвой. Кирасиры обрушились на пугачёвцев, сбивая пеших и конных тяжёлыми скакунами, нанося удары направо и налево, изрубив в первые же мгновения несколько сотен пугачёвцев. Они спасли истекающих кровью карабинеров Михельсона и сибирских драгун, а особенно батальоны, державшие круговую оборону, сбившись в каре. И теперь уже пугачёвцы показали врагу спину, побежали от кажущихся неуязвимыми белых всадников в кирасах и треуголках, как будто вышедших из прошлого века. Те драгуны и карабинеры, кто ещё был в силах сражаться, кинулись преследовать бегущих, добивать тех, кто ещё держится.

Казалось, вот она победа! Левый фланг Пугачёва побежал, рабоче-крестьян истребляли сотнями, казаков и запорожцев рубили тяжкими ударами — от плеча до седла. Теперь уж им никогда не оправиться от такого поражения.

— Резервы в бой! — кричал Пугачёв, размахивая булавой, будто готовый сейчас же ринуться ликвидировать прорыв лично во главе лейб-казаков. — Косухин, мать твою так-растак! Не дай кирасирам прорваться! Мясников, так тебя и разпереэтак, готовь лейб-казаков!

Забили гренадерские барабаны «Скорый марш! Атака сходу!». Гренадерские унтера на бегу кричали, надсаживая глотки: «Штыки примкнуть! Один выстрел — и штыковую!». За их спинами строились в две шеренги лейб-казаки Мясникова, готовы рвануть в атаку с пиками наперевес. Эти злые до драки яицкие казаки были вынуждены большую часть сражений стоять в тылу, охраняя «императора», так что возможности схватиться с врагом были весьма рады.

Гренадеры бежали в атаку колоннами, примкнув штыки, слегка сгорбившись и левыми руками придерживая шапки-митры. Эти шапки были единственным отступлением от формы РККА, внедрённой военспецами Кутасова, и смотрелись несколько непривычно, особенно тем же военспецам. Однако решение ввести гренадерам митры оказалось верным, солдаты Ударного — а после и всех остальных гренадерских или ударных — батальона весьма гордились своей принадлежностью к элите линейной пехоты. Символом этого были, как раз, такие вот высокие шапки с медными налобниками.

Гренадеры ударили сходу в штыки. Только первые ряды батальонных колонн выстрелили вразнобой, без особого эффекта. Завязался новый узел жестокой рукопашной схватки. Такого ещё не бывало, что пехота атаковала кавалерию, да ещё и тяжёлую. Они штыками кололи людей и коней. Преследующие разбегавшегося врага кирасиры, драгуны и карабинеры потеряли монолитность строя, не особенно-то и свойственную кавалерии, шеренги их распались, чем и воспользовались пугачёвские гренадеры. Они рассекали их эскадроны и взводы, вклиниваясь между ними. Дольше всех продержались кирасиры, почти неуязвимые для врага. Штыки скользили по их кирасам, ломались о них, не причиняя им никакого вреда. А всадники лихо рубили их палашами, не давая гренадерам подобраться к лошадям. Ведь спешенный всадник — полвсадника. Но и кирасиры вынуждены были отступить, не смотря на всю злость и относительно невеликие потери. Уставшие от долгой битвы без передышки, драгуны и карабинеры откатились. Кони их устали и едва переставляли ноги, всадники болтались в сёдлах, у многих уже не было сил, чтобы держать оружие — палаши их висели на ременных темляках. А сами карабинеры и драгуны часто клонились к самым конским шеям.

Конница отступила. Медленно откатилась под прикрытие пушек и пехоты. Кирасиры отходили последними, отбиваясь от казаков и сечевиков, то и дело налетавших на отступающих кавалеристов. Те из карабинеров и драгун — а было таких, как не странно, немало — у кого ещё остались силы, на скаку отстреливались из карабинов и ружей. Наконец, им удалось добраться до позиций, а гренадеры Ударных батальонов заняли место разбитых и разбежавшихся солдат. Последние, к слову, также возвращались, занимая места в гренадерских шеренгах. На них косились с презрением, однако принимали. Бой идёт, тут не до выяснений. Вот только ставили их в третью шеренгу, однажды побежавшему доверия нет.

Не повезло лишь пехотинцам и спешенным всадникам, что, как не спешили, но не могли поспеть за конницей, даже движущейся столь медленно. Не спасло и то, что отступили они куда раньше, чем кирасир, драгун и карабинеров оттеснили и заставили отойти. На них налетали разъярённые казаки и сечевики, рубили отбивающихся, бегущих, закрывающих голову руками людей. С седла, без пощады. Нанизывали на пики, у кого остались. В общем, это было форменное избиение.

Но именно оно во многом помогло отступающим кавалеристам. Слишком многие казаки и сечевики польстились на более лёгкую добычу, предпочитая не связываться с готовыми к отражению атаки кирасирами и яростно отстреливающимися карабинерами и драгунами.

— Мясников, — обратился Пугачёв к полковнику своей лейб-гвардии, — твои орлы, гляжу, стосковались по хорошей рубке.

— Руки сами шашку лапают, — ответил тот.

— Шашка не баба, полковник, — благодушно усмехнулся «император». — Её лапать без дела не гоже. — Было не очень понятно, о шашке он говорит или всё-таки о бабе. — Пора вашим шашкам крови напиться. Бейте с гренадерами Косухина во фланг врагу.

— Опасно, Пётр Фёдорович, — засомневался Кутасов. — Это наши последние резервы, а у Панина, как ни крути, ещё две бригады осталось.

— У нас тоже ещё кое-кто есть, — усмехнулся Пугачёв. — И, думаю, пора бы…

— Мы готовы, значить, усе. — Человек, сказавший это, от демонстрации усердия даже Пугачёва перебил, отчего страшно смутился.

— Сразу после атаки Мясникова и Косухина, — покровительственно кивнул ему «казацкий царь». — Вот когда придёт время вам ударить.

Ударные батальоны снова шагали в атаку колоннами, и опять только первые вели беглый огонь. Солдаты панинских полков спешно перестраивались в каре, те, кому предстояло встать в передние ряды фасов передавали задним патроны из сумок. Им предстояло сойтись врагом в рукопашную, стрелять будет некогда, а вот задним шеренгам только и остаётся, что стрелять. Пугачёвских гренадер по неширокой дуге обходили лейб-казаки Мясникова. Сам полковник лейб-гвардии лихо размахивал золочёной шашкой и подгонял коня ударами каблуков. Глядя на них, панинские солдаты строились в каре ещё быстрей. У всех была жива в памяти кровавая расправа над отступающими солдатами правого фланга.

— Неосторожно, — покачал головой граф Панин. — Весьма неосторожно. Как-то даже не похоже на marquis Pugachev. Быть может, у него ещё какой-нибудь козырь в рукаве припрятан?

— Nicht, — отрезал фон Бракенгейм. — Весьма похоже, на мой взгляд. Пугачёв стремится уничтожить как можно больше солдат, для этого и подвергает своих солдат и казаков такому риску.

— Солнце садится, — заметил заместитель Панина генерал-поручик Пальников. — Рассчитывает затянуть сражение до завтра.

— Может быть, может быть, — задумчиво кивнул Панин, было видно, что его всё ещё терзают сомнения. Но вот он снова поглядел в подзорную трубу на отчаянно дерущихся почти в полном окружении солдат центра, и отдал приказ: — Генерал Мансуров, князь Голицын, двигайте свою пехоту в центр.

Ударили дробью барабаны — четыре колонны полков бригад Мансурова и Голицына двинулись вперёд, на выручку почти окружённым солдатам центра. Под барабанный бой, скорым маршем двигались они по полю боя, быстро преодолевая разделяющее позиции армий расстояние. Между колоннами бежали егерские команды — недавнее нововведение графа Румянцева. Они то и дело припадали на колено, ведя беглый огонь из нарезных штуцеров по пугачёвцам, выбирая себе цели из вражеских офицеров. Более всего от их действий страдали лейб-казаки — пули вышибали их из сёдел одного за другим, убивая наиболее опасных врагов.

Кавалерия же правого фланга пугачёвцев и левого фланга армии Панина не двигалась с места. Это был единственный кавалерийский резерв обоих войск, и пустить его в бой Пугачёв и Панин собирались лишь в решающий момент битвы. Тем более, что у Самозванца оказался-таки козырь в рукаве. И какой козырь!

Они выскочили откуда-то из тылов пугачёвской армии. Позже выяснилось, что специально для них вырыли просторные землянки, в которых они сидели до сигнала. Они бросились на чётко шагающих, стараясь насколько возможно держать строй, солдат Голицына и Мансурова, толпой, вопящей ордой. Они были одеты в армяки и тулупы, не смотря на летнее время года, ведь те хоть немного защищали от пуль и штыков, вооружены плотницкими топорами, вилами, ухватами и просто дрекольем и пьяны до изумления. Это была толпа мужиков. Крестьян окрестных губерний, беглых разбойников и каторжан. Они собирались в армию Пугачёва и из-за удалённости от Южного Урала, где из таких же людей, желающих воевать в армии бунтовщиков, делают настоящих солдат, пламенных бойцов революции, они оставались в лагере. И вот теперь их решили пустить в бой. Можно сказать, на убой, но на это всем было наплевать. Крестьян напоили почти до потери сознания, вооружили кого чем, исключительно холодным оружием, всех, кто умел хоть как-нибудь стрелять, записали в рабоче-крестьянские батальоны и учили воевать, что называется, на ходу, и отправили воевать. Предварительно, правда, с ними провели длительную и серьёзную политработу комиссары Омелина, вот только после этого никто из них на спиртное и смотреть не мог, а от запаха и просто мутило. Русский человек, конечно, может много пить, но не настолько, ведь комиссарам частенько приходилось пить с крестьянами разных деревень и сёл несколько суток без перерыва. Крестьяне менялись, а вот комиссары — нет. Но результат их работы был налицо.

Безумная от водки и ярости орда, ведомая крестьянином Московской губернии Ярославцевым — на самом деле это был старший политрук Кондаков — неслась в атаку, размахивая своим нехитрым оружием. Солдаты Мансурова и Голицына хоть и не были готовы ни к чему подобному, однако военная дисциплина быстро взяла своё. Первые ряды опустились на колено, вскинули мушкеты с примкнутыми — к рукопашной готовились — штыками и дали залп. Все понимали, что второго уже не будет. На них налетели мужики. И пошло.

Это была самая страшная и кровавая рукопашная схватка, какую помнили многие и многие солдаты в этих корпусах. Пожалуй, только с турецкими янычарами дрались также жестоко, а тут ведь свои, русские, люди, а сколько жестокости. На них кидались оскаленные бородатые мужики в шапках и зипунах, с плотницкими топорами и прочим инвентарём, как некогда янычары с ятаганами. Но, не смотря на это, колонны пехоты в зелёных мундирах продолжали шагать вперёд, к позициям армии бунтовщиков. Туда, где отбивались уже полностью окружённые каре передовых полков. Эти людские крепости огрызались мушкетными выстрелами беглым огнём, о том, чтобы бить залпами никто не и не думал. Стреляли все от обер-офицеров до каптенармусов, чьи патронные ящики пустели с пугающей скоростью. Вокруг них уже громоздились трупы в мундирах и гимнастёрках, треуголках и картузах.

— Готовь к атаке добровольцев, Бракенгейм, — приказал Панин. — Сам только в бой не суйся, а то знаю я тебя. Стар ты уже для таких дел. — Он вздохнул и добавил: — Да и я тоже.

Выстроившись колонной, в атаку двинулась пехота Добровольческого корпуса. Пятая колонна вступила в бой. Она шла без сопровождения егерей, не было их в корпусе фон Бракенгейма. Они врезались в толпу мужиков под оглушительный мушкетный залп, мгновенно окутавшись пороховым дымом, в котором люди казались привидениями.

— Твою мать, — сочно выругался Пугачёв, добавив несколько непечатных фраз тем же тоном. — Вот это солдаты. — Он опустил подзорную трубу — подарок казанских стеклодувов — дальше смотреть на эту картину боя совсем не хотелось. Раньше он никогда не имел возможности наблюдать такую жестокую рукопашную со стороны. Будучи рядовым казаком, в Русско-турецкой войне он участвовал в подобных, шашкой рубая османов в кровавые лоскуты, однако наблюдать со стороны за тем, как чёткие колонны пробивают себе дорогу через твоих людей, это совсем другое. — Сейчас кавалерию пустит, чтобы рассеять наших мужичков, — сказал он. — Как они, сдюжат, комиссар?

— Выдержат, Пётр Фёдорович, — уверенно ответил тот.

Омелин же почти не открывался от бинокля. Он вглядывался в поле боя, через которое шагали колонны солдат в треуголках. И ведь также двигалась через варварские орды железная военная машина римлян, разрубая её на части, оставляя за собой кровавые просеки и горы трупов. Здесь, на этом поле под Арзамасом, такая же военная машина противостояла самой настоящей толпе варваров в зипунах и армяках, с топорами и вилами. Нехорошо, в общем-то, думать о своём народе, как о варварской орде, уподобляясь прогнившим буржуазным политологам, однако сейчас она представляла собой именно такую орду. Но именно в ней сейчас вязли пять колонн железной машины панинской армии.

Пугачёв всё же был опытным воякой. Он предугадал намерения генерал-аншефа. Заиграли трубы на левом фланге екатерининской армии, и лёгкая кавалерия помчалась в атаку. Бахмутские гусары, приписанные к команде премьер-майора Муфеля, изюмские гусары бригады Мансурова, три эскадрона Луганского пикинерного полка, и, конечно же, драгуны, Новгородский полк, казацкие сотни оставшихся верными императрице полков. Они сорвались с места, быстро набирая скорость. Ведь они сидели на лёгких коньках, которым не требовалось долго разгоняться для таранного удара. По широкой дуге они собирались ударить во фланг мужицкой толпе, чтобы перебить их, обратить в бегство, растоптать конями. Однако Пугачёв тут же выслал им наперерез свою кавалерию. Казаки в гимнастёрках и картузах ударили на врага. И снова зазвенела сталь. Вот только сшиблись казаки не с кирасирами, их не смогли сбить, втоптать в землю тяжёлыми конями. Здесь бой шёл на равных. Ломались пики, шашки и сабли перекрещивались, рассыпая тучи искр, полетели наземь первые трупы и раненные, чья судьба незавидна, ибо им предстояло быть растоптанными подкованными копытами.

Увидев это, пугачёвцы приободрились, насели на панинские колонны, движение солдат замедлилось, а то и вовсе застопорилось. Но солдаты Мансурова и Голицына рвались вперёд, на помощь окружённым солдатам передовых полков, убивали бородатых крестьян штыком и прикладом. И они шагали по трупам свои и чужих, переступая через раненных и просто споткнувшихся, времени на них не было.

Генерал-аншеф Панин опустил подзорную трубу, смотреть на поле боя не хотелось совершенно. Он уже понимал, что его сегодня ждёт поражение, а значит вечная опала и ссылка под гласным — в лучшем случае, негласным — надзором. Даже если сейчас вывести из боя всех кого можно, Москвы этими силами не удержать. Ведь после поражения тут, под Арзамасом, к армии Самозванца присоединится ещё больше черни. И он будет кидать их на стены города с лестницами и всё теми же плотницкими топорами, вилами и ухватами. И ведь, скорее всего, возьмёт. И снова в московском кремле засядет самозванец, как в далёком 1605-м году. Чтобы этого не произошло надо драться, на износ, как дерутся сейчас солдаты в колоннах, прорывающихся через толпы черни, и в каре, осаждаемых со всех сторон. Одна за другой эти людские крепости падали под напором врага, солдаты в них гибли до последнего, но никто не бежал. И Панин не особенно обольщался на счёт боевого духа, просто бежать им было некуда, кругом враги. Фактически, колонны полков Мансурова, Голицына и добровольцы фон Бракенгейма шли не на помощь товарищам, а почти на верную смерть. Вот только по пути на тот свет они истребляли несметные количества черни и выбивали солдат в зелёных рубахах и картузах — ядро пугачёвской армии.

— Бракенгейм, — обратился он к командиру добровольцев, вернувшемуся в штаб армии, отправив всю свою пехоту в самоубийственную — это он понимал не хуже Панина, равно как и необходимость — атаку, — принимай командование над тылом. Уводи обозы и раненных. Карабинеры и драгуны с правого фланга немного подотдохнули, лошадей сменили, вот они и прикроют… — Всё же тяжело было боевому генералу, герою Гросс-Егерсдорфа и Цорндорфа, главному виновнику победы при Кунерсдорфе, говорить то, что он сказал. — Прикроют ваше отступление.

— А фы, Пьётр Ифанофич? — от удивления в речи старого пруссака прорезался потешный акцент и заговорил он как немцы из скверных анекдотов.

Панин невесело усмехнулся, выходит, есть в этих анекдотах доля правды.

— Я героически погибать не собираюсь, Магнус Карлович, — сказал он. — И в рукопашную на чернь идти тоже. Но и отступать с тылами и обозами главнокомандующему не пристало, heist es auch so?

— Jawohl, — коротко козырнул фон Бракенгейм и отправился в тыл.

А Панин подозвал к себе начальника армейской артиллерии, подполковника Линга. Тот недавно вернулся с позиций, и лицо его было покрыто разводами от пороховой гари, а мундир прожжён в нескольких местах.

— Твои бомбардиры как? — неопределённо поинтересовался Панин.

— Стараются, Пётр Иванович, — ответил тот, спешно стряхивая серую гарь с треуголки. — Изо всех сил стараются. Пороху и ядер довольно. Картечь готова.

И он отлично понимал, что очень скоро пугачёвцы придут штурмовать их редуты и флеши.

— Пускай конно-артиллеристы постараются, — сказал генерал-аншеф. — Арзамасские драгуны их прикроют. Отправитесь на правый фланг и обстреляете чернь картечью. Главное, выбить как можно больше народу. Как только вас атакуют башкиры и кто там остался ещё на левом фланге врага, даёте по ним столько залпов картечью, сколько успеете и спешно отходите. С кавалерией пусть арзамассцы разбираются.

— Будет исполнено, — ответил тот, и уже собирался уходить, но генерал-аншеф остановил его и сказал:

— Там, на поле, сейчас решается судьба Москвы. — Граф указал куда-то в сторону идущей битвы. — И от действий твоих конно-артиллеристов, Линг, зависит, победим мы Самозванца или нет. В твоих руках наша победа.

— Я понял вас, ваше высокопревосходительство, — кивнул Линг и, надев треуголку с посеревшим от гари кантом, умчался к позициям конной артиллерии, ускакал.

Вскоре откатились в сторону габионы, с позиций снялась конная артиллерия. Орудийные упряжки покатились по полю, сильно забирая на правый фланг, где их окружили драгуны Арзамасского полка. Таким вот табором они устремились прямиком к орде черни, осаждающей тылы передовых полков и медленно движущиеся колонных пехоты. Установив пушки, расчёты быстро забили их картечью и открыли огонь. Сотни мушкетных пуль вырывались из потемневших от долгого боя жерл, свинцовой метлой пройдясь по забывшимся от водки и крови мужикам. Тулупы с армяками, надетые для защиты, не смотря на жару, не спасали от картечи, бьющей практически в упор. Тем более, что многие в пылу боя посбрасывали их под ноги, да и драться они мешали. Мужики гибли сотнями, однако без страха кинулись на пушки. Чтобы тут же попасть под палаши арзамасских драгун. Бомбардиры же несколько изменили прицел, чтобы не попасть по драгунам, прикрывающим их, и обстреляли ядрами и шрапнелью тылы казаков и пугачёвских гренадер, наседающих на каре передовых полков. Чтобы шрапнелью не покалечить ненароком своих товарищей они применяли снаряды с удлинёнными запалами, что взрывались уже на земле. Они имели существенно меньшую убойную силу, однако если верно взять прицел — а уж это артиллеристы умели — то ни одна пуля не попадёт в своих. Так было и сейчас, хотя стрелять шрапнельными снарядами бомбардиры умели ещё не слишком хорошо.

— Что это творится, бригадир?! — кричал Кутасову Пугачёв, размахивая булавой, будто хотел тут же раскроить ею голову комбригу. — Твоими шрапнелями моих казаков и мужиков крошат!

Он уже отправил всю наличную кавалерию левого фланга, что ещё не была задействована в битве, а именно башкир Юлаева, совместно с татарами, казахами и прочими степными всадниками, что присоединились к его войску, чтобы те подавили конную артиллерию. Однако справиться со злыми драгунами Арзамасского полка легкоконные не могли. Раз за разом налетали они лавой на драгун, завязывалась короткая рукопашная схватка со звоном стали и треском дерева. И каждый раз лава откатывалась назад, а по полю метались кони, потерявшие всадников. Низкорослых степных лошадок среди них было гораздо больше, нежели крупных драгунских. А в тыл отступающим степнякам давали несколько залпов картечью конно-артиллеристы. Мушкетные пули выбивали из сёдел степняков в халатах, убивали под ними коней, но это не останавливало последних в стремлении исполнить приказ, а от таких вот залпов в спину они становились только злее. С яростью кидались они на драгун и конно-артиллеристов с оскаленными зубами, шашками наголо и опущенными к бою пиками с флюгерками и бунчуками конского волоса.

— Вот ведь дьяволы! — надрывался Пугачёв. Он ведь уже считал, что победа у него в кармане, однако теперь кровавое равновесие битвы снова закачалось, смещаясь на сторону панинской армии. Мужиков почти всех перебили, колонны пехоты Мансурова и Голицына подступали к окружённым полкам авангарда. Ударные батальоны схватились с быстро вырвавшимися вперёд, благодаря помощи конной артиллерии, добровольцами. — Громят нас, бригадир! Громят! И резервов уже нет!

— У Панина тоже практически не осталось резервов, — ответил Кутасов. — Он отправил свои обозы в тыл, кто-то же должен их прикрывать. Да и свежих частей у него нет, остались только сильно заморенные дракой. Теперь всё зависит только от нашего упорства и классовой ненависти наших солдат. Кто кого превозможет, тот и останется победителем сегодня.

Колонны корпусов Мансурова и Голицына потеснили бунтовщиков, осаждающих сбившиеся в каре полки авангарда, заставили их вернуться на прежние позиции и, на ходу разворачиваясь в шеренги, атаковали их широким фронтом. Их, чем смогли, поддержали измученные солдаты передовых полков, многие из которых дрались штыками или обломками тесаков — тяжёлые мушкеты поднять им было уже не под силу. Лейб-казаки Мясникова попытались обойти колонну добровольцев, ударить ей в тыл. Однако арьергардные батальоны не дали им сделать этого. Эти солдаты почти не принимали участия в сражении — всё, что они сделали, это прошлись меньше двух вёрст медленным шагов с мушкетом на плече — они были свежи и готовы к бою. Быстро развернувшись фронтом к налетающим казакам, батальоны под громовые команды офицеров и унтеров дали залп и принялись споро перестраиваться в каре для отражения кавалерийской атаки, штыками отгораживая тылы добровольцев от врага. Лейб-казаки налетели на них, выскочив из порохового дыма, словно призраки из сказок и легенд, обрушились сбившихся в крепости-каре добровольцев. Бой был кровавым, но недолгим. Как налетели казаки, также быстро и отхлынули, оставив на земле несколько десятков трупов людей и лошадей. Слишком устали лейб-казаки, не смогли превозмочь добровольцев, но пользу их атака принесла. Оставшиеся мужики и Ударные батальоны разбили-таки авангард добровольцев, рассеяли несколько шеренг в рукопашной схватке, а арьергардные батальоны в это время дрались насмерть с казаками и прийти на помощь не могли. Когда же они отогнали врага и, столь же скоро перестроившись, поспешили на помощь товарищам, пугачёвские гренадеры отступили на позиции, встав одним фронтом с остальными полками.

Панинские солдаты начали штурм редутов, раз за разом наваливаясь на врага, шагая по трупам в мундирах и гимнастёрках, падая на них убитыми и раненным. Вот уже какой-то офицер в дырявой треуголке взбежал на габион редута в центре вражеских позиций, взмахнул обломанной у самого конца шпагой, да так и рухнул навзничь, сражённый вражьей пулей в упор. Штурм продолжался, редуты обливались кровью, но держались. Пушки били в упор картечью, сражая десятки солдат, но не зря Панин — многомудрый генерал-аншеф — берёг для решающего бригады Мансурова и Голицына. Их солдаты уже не первый день сражались с Пугачёвым и ненавидели его солдат в зелёных рубахах и шапочках. И будь на их месте свежие, только что приведённые, полки, нет уверенности, что они бы не отступили в этой ситуации, а продолжали бы атаковать с каким-то даже остервенением. Кидаясь на пули, штыки, картечь. Сражаясь, будучи неоднократно ранены или же валясь с ног от изнеможения. Команды конной артиллерии носились по полю боя, как угорелые, под прикрытием эскадронов арзамасских драгун, осыпая позиции врага ядрами и картечью — шрапнель уже вышла вся. За ними гонялись степные всадники Юлаева, затевая рукопашные схватки. Две команды из шести уже были вырезаны под корень, как и эскадроны драгун, что их прикрывали.

— Лошади на ногах уже не стоят, — говорил поручик Маслин, принявший командование после смерти ротмистра Охлопкова, над вторым эскадроном командиру конно-артиллерийской команды капитан-поручику Лопухову. Они скакали рядом, несясь к новой позиции. — Башкиры, эвон, отступят, коней сменят, а нам, как же быть?

— Как есть, так и будем, — пожал плечами флегматичный конно-артиллерист, покрытый гарью до такой степени, что цвета его мундира угадать было невозможно, хоть он и сбрасывал его каждый раз, как только начиналась стрельба, и временные позиции их превращались в некое подобие Дантова ада на земле. — Что нам ещё остаётся? Воевать до приказа, верно?

— Что верно, то верно, — вынужден был согласиться с ним поручик Маслин.

А на левом фланге панинской армии с упоением вырезали друг друга лёгкие кавалеристы. Казаки и пикинеры, башкиры и гусары сошли в смертельной сече, истребляя друг друга, чтобы прорваться во фланг и тыл врагу, и погибая, чтобы этого не допустить. Схватка их была, казалось бы, бессмысленной, для чего драться, если результата это не приносит, однако и это отсутствие результата было своеобразной победой, хотя бы в том, что одна сторона лишалась возможности сделать то, чего добивается также и противная. Сложно и кроваво, но в этом и состоит логика войны.

— Вот он! — вскричал комиссар Омелин, выпустив из рук бинокль. — Вот он! Решающий момент всей битвы! Момент истины!

— Сила наша противу вражьей, — согласился с ним Пугачёв, также опуская подзорную трубу. — Чья превозмогнёт, за тем поле и останется. Того и победа будет.

— За нами будут и поле и победа, — уверенно заявил Омелин. — Иначе и быть не может. Ведь нас ведёт классовая ненависть ко всем врагам трудящихся и казаков, кем бы те ни были.

— На одной классовой ненависти далеко не уедешь, товарищ комиссар, — скептически заметил Кутасов, которому лихорадочный блеск глаз Омелина совершенно не нравился. Сейчас полковой комиссар более всего напоминал буйнопомешанного.

— Э, нет, — неожиданно поддержал комиссара, что бывало довольно редко, Пугачёв, — сейчас комиссар прав. На одной только ненависти сейчас наши люди держатся, и с одной только ненавистью рвутся на них жёнкины солдаты. Только ненависть, — повторил он.

Сгинула ещё одна конно-артиллерийская команда, бомбардиры успели подорвать орудия, угробив несколько десятков казахов, из тех, кто перебил драгун. Ещё одна этого сделать не успела, однако пушки загвоздили, прежде чем самим пасть под башкирскими саблями. Третья дала залп по несущимся на них всадникам картечью, свалив нескольких, однако это не спасло бомбардиров, ведь драгуны, что прикрывали их, погибли все до последнего. Четвёртой погибшей командой конно-артиллеристов была батарея флегматичного капитан-поручика Лопухова.

— Гвозди готовь! — не своим голосом кричал он, сам, забивая ядро в ствол шестифунтовой пушки. — После этого выстрела загвоздить все пушки!

Он почти не слышал себя, оглохший от грохота орудий и нескольких контузий, что пережил в сражениях молодости, а потому надрывал горло изо всех сил. Пушка, которую он заряжал, выстрелила, и тут же к ней подскочил молодой совсем капрал с молотком и быстро загвоздил оловянным гвоздём.

— На коней! — заорал ещё громче капитан-поручик Лопухов. — Уходим!

Но коней не было, а были только казахи в жёлтых халатах с кривыми саблями в руках. Такой вот саблей и получил по голове капитан-поручик — шляпа не спасла. Он покачнулся, ловя пальцами быстрые ручейки крови, бегущие по лбу, рухнул на колени и умер. Ненадолго пережил его поручик Маслин, отчаянно отбивавшийся от наседающих со всех сторон казахов. Он погиб последним в своём эскадроне.

И вот уже все команды сгинули в пучине битвы, вместе с Арзамасским драгунским полком. Бунтовщики, поняв, что по ним более не стреляют смертоносные шестифунтовки, бьющие с самых разных направлений, приободрились. С каждым новым приступом всё больше панинских солдат и офицеров оставалось лежать трупами у пугачёвских редутов и флешей.

Лёгкие кавалеристы почти полностью истребили друг друга. В кровавой схватке их уцелело всего несколько десятков. Забирая бродящих среди трупов коней, казаки и башкиры, гусары и пикинеры возвращались на позиции. Они не достигли успеха, но и не дали врагу достичь его, а значит и не проиграли. Хотя победой назвать сие также язык бы не повернулся.

Теперь судьба битвы, а значит и Москвы, решалась на редутах и флешах пугачёвских позиций. Можно сказать, она была в руках уставших солдат, что сжимали штыки, тесаки и мушкеты. Многие из них едва на ногах стояли, не падая лишь потому, что с обеих сторон подпирали их такие же вымотанные люди. Офицеры и унтера давно уже посрывали голоса, но продолжали рычать и хрипеть команды, зачастую даже себя не слыша. С пустыми патронными сумами, вынужденные идти в рукопашную, они кидались на укреплённые позиции бунтовщиков, но всякий раз бывали отброшены с всё большими потерями с обеих сторон.

— Этой баталии нам не выиграть, — сказал генерал-аншеф Панин, складывая подзорную трубу. — Армия обречена, а с нею и я. Отпишите государыне, что верный слуга её, генерал-аншеф Панин Пётр Иванович, подаёт ей прошение об отставке и отправляется в добровольную ссылку. На Камчатку, — добавил он самым мрачным тоном и обратился к адъютанту, секунд-майору Антонову-Горлову: — Подай бумагу, я подпишу, а текст отставки сам сочинишь, я пером щёлкать не силён.

— Вы, что же, Пётр Иванович, — от удивления генерал-поручик Пальников потерял всякие основы речевой субординации, позабыв положенное обращение, — бросить нас задумали?

— Отнюдь, — покачал головой главнокомандующий. — Армию из боя выведу, а уж после — в отставку, на Камчатку.

И глядя на него, Пальников вдруг понял, что генерал-аншеф уже мёртв. Да он сидит сейчас в седле, командует, пытаясь спасти, что осталось от армии, вывести из боя полки, штурмующие сейчас позиции пугачёвцев, однако это был уже труп. Этот крепкий человек, наверное, ещё проживёт несколько лет, даже на скованной льдами Камчатке, однако на самом деле он остался лежать на этом поле под Арзамасом, вместе с тысячами его солдат и сотнями офицеров. И боевому генералу, начавшему служить у Панина ещё в Семилетнюю войну, прошедшему Русско-турецкую, уже не под его началом, стало страшно. Он опустил глаза, чего не делал перед шеренгами «железной» немецкой пехоты и жестоких оттоманских янычар. Опустил, лишь бы не видеть этого живого пока ещё мертвеца, пытающегося спасти живых.

— Лёгкую артиллерию снимать, — командовал Панин. — Тяжёлой — бить до последнего, а как подойдёт враг вплотную, пушки загвоздить, пороха подорвать, чтоб врагу не достались. Гренадерам драться до последней капли крови, но бунтовщиков к орудиям не допустить. Лычков, как там твои кирасиры?

— Молодцом, ваше высокопревосходительство, — ответил тот, козыряя под треуголку. — Хоть сейчас в бой.

— Твоя задача будет, — сказал ему Панин, — прикрыть отступающую пехоту. Вскорости заиграют барабаны ретираду, кавалерии у Самозванца почти нету более, но, мыслю, и инфантерия его не удержится от того, чтоб накинуться на отступающих. Вот на этих и ударишь. На тех, кто преследовать кинется.

— Всё понял, — ответил Лычков. Его ничуть не смутило, что придётся одним неполным эскадроном атаковать бросившуюся преследовать отступающего противника армию. Он рвался в бой, мечтая отомстить бунтовщикам за унижение при Казани.

В тылу армии забили барабаны, возвещая о полном отступлении. Двинулись обратно по кровавому полю полки авангарда — всё, что от них осталось — инфантерия бригад Мансурова и Голицына, добровольческие полки. На ходу, уже не столь сноровисто перестаивались в колонны. Вопреки ожиданиям Панина их никто не кинулся преследовать. Противная сторона была вымотана куда больше. Лишь вослед им неслись ядра, да и те не слишком часто и крайне не метко. Закат обе армии встретили на тех же позициях, что занимали в начале сражения, а ночью войско Панина скрытно, насколько это вообще возможно для такого количества людей покинула поле боя, оставляя его ликующему победителю.