"Собрание соч.: В 2 т. Т .2. : Стихотворения 1985-1995. Воспоминания. Статьи.Письма." - читать интересную книгу автора (Чиннов Игорь Владимирович)

СТИХОТВОРЕНИЯ 1985-1995

* * * К человечеству с прощальным словом Обратиться бы… Да лень. Вот в лесу осиново-сосновом Проплывает светотень. Облака легки, светло-воздушны (Да, но в семь совсем темно). Люди были, в общем, равнодушны. Я не плачу: все равно. Да и что скажу я им, скажите? Замечтаюсь, замолчу. Вот жучок, лесной подлунный житель, Пробирается к лучу. Хлопотуньи белка или птица Корм искать обречены. Лучше у медведя научиться: Завалиться до весны. Люди… В общем, милых было мало. (Я и сам не очень мил.) Посмотри, как даль затрепетала, Свет за тучей просквозил. О дожде прохладном, о негромком Громе… Воздух — благодать. Современникам или потомкам Я не знаю, что сказать. * * * Я побывал у начала Сахары, Видел пустыни в Перу, в Аризоне. Видел ночные лесные пожары, Страшную лаву в горящем вулкане. Что же — потом ? Побываю, нестарый, На Орионе, на Альдебаране? Да? Навещу и Плеяды-Стожары, И Геспериды? Я полон мечтаний. Нет, я шучу. Уж куда там и где там… Нет, по одежке протягивать ножки. Ты улыбнулась: не будет одежки, В небе придется гулять неодетым. Ну а пока предосеннее поле, Сено сухое, начало заката. Скоро совсем не почувствую боли. Здравствуй, Разлука! И здравствуй, Утрата! * * * Вы говорите, что пора кончать, Но я не думаю, что надо. Я собираюсь описать опять Туманное молчанье сада. Я думаю запечатлеть навек, Как ветка яблони нагнулась, Как листопад шуршал, как выпал первый снег, Как вереница потянулась На юг. Я расскажу, как черные кусты Туманно побелели за ночь, Как было в мире много немоты, И холода, и обнищанья, И как зеленоватой желтизной Край неба медленно покрылся, И на прощанье радостью земной Я с кем не знаю поделился. * * * Голубой гуманоид У постели сидит. Злые рожицы строит Иноземный гибрид. Металлический череп, Синеватая плоть. Шизофреник, истерик, Любит в вену колоть. Он детей угощает Героином во сне И помочь обещает Людям в звездной войне. Скоро может быть поздно, А пока — благодать: Там, где сине и звездно, Нас готовы принять. Но ленивое тело Видит нежные сны. И какое мне дело, Друг, до звездной войны? * * * Маленький, пленный и тленный, Тихо живу во Вселенной. Тихо доносится с поля: Где ты, свободная воля? Хочется белой березе Быстро сбежать с косогора. Белая лошадь в обозе Хочет прилечь у забора. Хочется тени от лодки Летней порой оторваться. Хочется ночи короткой Долго еще продолжаться. Хочется бабе сварливой Стать молодой и счастливой. Хочется мужу-злодею Выиграть дом в лотерею. Мы… Нам назначены роли? Что-то решаем и сами! В клетке подопытный кролик Вольно прядает ушами! * * * Больше не с кем говорить, Больше не о чем жалеть. Нам вернут былую прыть, Коль возьмут большую плеть. Брось, уедем в Трапезунд, Там не жарче, чем в аду. Если там начнется бунт, Переедем в Катманду. Если выйдем из тюрьмы, То рассказ напишем мы. Если будет он сожжен, То полезем на рожон. Глянь на карту. Грустно, гру… Сверху Темза, снизу — Нил. Мне о русских кенгуру Дядя книжку подарил. В этой книжке снимков нет, Неразборчива печать. Мне с тобой, дружок-сосед, Даже не о чем молчать. * * *«До основанья, а затем». – Мы в мире всё переиначим! — Переиначили? Отчасти. (Был ветер жадным и горячим.) И вы — верны своим задачам: Бороться за людское счастье? Боролись долго и натужно — Петров, Рубинчик и Гонзалес (И ветер был сухой и вьюжный), — А людям-то совсем не нужно Того, что счастьем вам казалось. Вы огород нагородили: Долой! Быть Петербургу пусту! Расправимся! Не пожалеем! — Вы успокоились в могиле? (Стал ветер северным, Бореем.) Да, огород нагородили! Сажали лучше бы капусту, Как мудрый муж[1] в античном Риме. Между пореем и морковью Не докучали бы плебеям Своими правдами кривыми, Своей безжалостной любовью. * * *По аллее мы с Вами идем,По аллее Летнего сада.Ничего мне другого не надо:Дом Искусств. Литераторов Дом…Ирина Одоевцева А поэты взяли да и вымерли, Парижане русские, давно. Только трое ждут Звезды-Погибели, Смотрят в оснеженное окно. За окном погода петербургская. Не совсем, но можно помечтать. А мечта поэта — самодурская: Пушкин на мосту стоит опять! Гумилев идет по снегу белому, Ищет заблудившийся трамвай, Тихо-тихо Блоку поседелому Говорит: — Живи, не умирай. Силуэт Георгия Иванова На мосту парижском одинок. Жаль поэта, мертвого, не пьяного. Ночь долга, он смотрит на восток. Ну и шутку выдумала душечка! (Позавидовать? Не презирать?) Женушка, Ириночка, кукушечка, В Петербург вернулась умирать. * * * Всё бессмыслица, всё безделица. Перетерпится, перемелется. Гололедица да распутица, Но над лужей роза распустится. Все фантазии, все мечтания В это утро зимнее, раннее. Вот и Рим, Испанская лестница, А на ней нагая наездница. Ах, Годива[2], леди прекрасная, Вы для глаз ужасно опасная! Белый конь, омела и жимолость, Мне, Годивочка, нелегко жилось. Все же встретил я Вас в Италии – Небывалого небывалее! Улыбнитесь мне благосклоннее, Альбионного альбионнее! Вот и день прошел. Пролетел, смотри, И вернулись Вы в замок Ковентри. Заблуждения, огорчения Улетают в небо вечернее. * * *Борьба за несуществованье.Название книги Бориса Божнева Борьба за несуществование? Ее выигрывают многие. Недавно пьяная компания Повесилась — совсем Ставрогины. Всех ку-клукс-кланов ку-клукс-кланнее. (Туманы осенью туманнее.) Философ, увидав, как тонущий Старался выбраться из проруби, Сказал: «Не трать, Фома, здоровьичка»,

– Над черным льдом летали — голуби?

Снежинки? Чайки? Крик о помощи? Философ шел по тонкой корочке — Он умер на больничной коечке. Фома «боролся за существование», Не несуществование. Течение Реки Времен его несло и ранее, Да, уносило в темное зияние, В холодное, бесчувственное пение. Не стоит, брат, — за несуществование. * * * В аду кромешном злюки злобствуют (Мы улыбнулись равнодушно), Льстецы и подлецы там рабствуют. Темно, и холодно, и душно. А кто в чистилище — раскаиваются. Так огорчаются бессильно, Всё вспоминают и расстраиваются, Приносит ветер снег обильный. А наверху, на райском облачке, Два праведника почивают: Врачи и сестры в райском облике Наш теплый сон оберегают. Увы и ах! Мы просыпаемся: Загробный мир нам только снился. Он не такой. Пора, прощаемся: За нами проводник явился. И лодочнику — привидению — Мы дали медную монету, Когда в обратном направлении Переправлялись через Лету. * * * От унылых, от ворчливых Собеседников, От зоилов и тоскливых Привередников Улети на тихий остров Одиночества, Где ответов и вопросов Не захочется. Улети от серых, скушных, Раздражительных В край веселых и воздушных, Небожительных. Вдаль веселые умчатся, Ты останешься. Одиночество — и счастье, И пристанище. Тишина большого поля, Солнце раннее. Пушкин… Да! «Покой и воля». И молчание. * * * Полночный лунный снегопад, И воздух — колкий. Нам оборотни говорят, Что люди — волки: Они друг другу перегрызть Готовы горло. Грызутся, злобные, всю жисть, Глаза их — свёрла. Беда: я мирный человек, Куда мне деться? Два волка, навалясь на снег, Грызут младенца. По снегу лунному бежит, Чернея, стая, В сиянии светло дрожит Слюна, стекая. А я — ночную тишину Не беспокою? Но я не вою на луну. Почти не вою. * * * Грачи по вспаханному полю Шагали и качались мерно. Они червей наелись вволю И думали, что жить – не скверно. А под землей лежали урны, Большие амфоры — и кости, На вазах нимфы и сатурны, Сатиры, козлища и грозди. Венки, кентавры и вакханки На черепках… И череп, череп! След человеческой стоянки, Река Времен, далекий берег. Пусть откопают их! Ночами В блаженно-эллинское небо Гляди бессмертными очами, Как прежде, мраморная Геба! * * * Архитектура дивного закона! О совершенство, мощь и торжество! Над головою купол Пантеона, Могучее величие его. О каменные сферы Птолемея! На фоне далей, пиний, площадей Сферические стены Колизея В прекрасной соразмерности частей. И колоннада круглая Бернини — Гармония объемов и пустот, — А в галереях нежные богини, И круглый мрамор в воздухе плывет. Я остаюсь в Италии. И — баста! Осуждена безвинно красота. И мед полупрозрачный алебастра: Как будто вечность в мире разлита. * * * Царский, имперским «кредитный билет». Бледно-оливковый, чуть розоватый. Старый: билету за семьдесят лет. Он полутысячный. Вот я богатый. Только империи более нет. В рыцарском панцире Петр Великий. Крест на короне. Двуглавый орел. Шар: золотая держава… Престол Кажется прочным. «Коль славен», и клики «Царствуй!». И ворог еще не пришел. Я с пятисотенной сразу бы к Яру. Пляшут цыганки и льется «Клико». Красное небо — наверно, к пожару. Пару гнедых! — И огнистую пару Кучер стегает… костлявой рукой. Кучер безносый, пустые глазницы, Мертвенный холод имперской столицы. Поздно, прощай кутежи! Прямо на кладбище, мимо больницы, Finis, тужи не тужи. * * * — Полно, русский, пей вино! – Эх, чайку бы! прямо с блюдца! Нам советуют давно Закруглиться и загнуться. Политические страсти Не улягутся никак. Дай-ка, друг, сюда на счастье Ту селедочку. Вот так. Да, «черна неправдой черной»! Я «с меча сдуваю пыль». Политической платформой Разбужу степной ковыль. Очень родину люблю! И сейчас, напившись чаю, Я к родному ковылю Молодцом проковыляю. А совсем перед концом, Перед тем как возродиться, Не мешает подкрепиться Малосольным огурцом. («Сказка ложь, да в ней намек, Добрым молодцам урок».) * * * Примите сердечный привет Рассвет и закат! Пожалуй, бессмертия нет, А есть — листопад. Но листик, засохший, мечтал О райском тепле, О том, чтобы подал во мгле Архангел сигнал. Шумит широко водопад, Милее — фонтан: В края Гесперид и Плеяд Фонтан устремлен. Снежинки, не падайте вниз! Попробуйте вверх! Лети к облакам, кипарис, Где свет не померк! Где месяц под крик петухов Висит? Наверху! Соседка сварила уху Из трех пастухов. Сияет большая звезда С обоих концов. Забавно, что дети всегда Моложе отцов. Я завтра поеду в Ливан. Мерси, я здоров. Пишу детективный роман Из жизни грибов. * * * А луна-то криворога, А лунатик — молод, пьян. Здравствуй, лунная дорога, Голубой Афганистан! Вот светает, золотеют Горы в розовом огне. Минарет напоминает Сбитым боком о войне. Здравствуй, Ваня или Вася, Упадут в бою бойцы, Красным кровушка окрасит Голубые изразцы. Мертвый мальчик в темных ранах. Убиваясь, плачет мать. На коврах темно-багряных Русской крови не видать. Капли алые на розе Сохнут. Кто отдал концы? Мальчика везут в обозе Мусульманские бойцы. Ждут у полевой больницы Новгородец и казах. Видят длинные ресницы Смуглой девушки в слезах. * * * Нам говорили нежные японки «Охайо!» или «Домо аригато!», Что значит «С добрым утром!» и «Спасибо! И кланялись, надушенные тонко, И в царстве хризантем и позолоты Вели к столу: вкусить гиганта краба. Сырая бледно-розовая рыба Была вкусна. И пестрые салаты, И сладкие пахучие приманки. На черном лаке нежные рисунки: Цветенье вишен в вечности, в Киото. Я что-то вспоминал, но смутно, слабо. Буддийский храм на золотом закате С резным драконом, с цаплей на тропинке. И небо. Небо, золотое небо! И желтое кимоно на японке. * * * В соседстве Большого Каньона, Где кондоры в небе висят, Песчано-кремнистая зона: Под солнцем лежит Аризона, Похожий на Мексику штат. Там кактусы (два миллиона!) До самого до небосклона, Высокие свечи, стоят. Там ползают пестрые змеи — И суслики, прыгнуть не смея, Там жалко предсмертно свистят. А ночью — иная планета? В молчании звездного света Горит немигающий взгляд: Не кактусы — нет, вурдалаки, Утопленники в полумраке Слетаются в мертвый отряд И пляшут в безмолвной пустыне, В холодной ночи темно-синей, Где кактусы утром стоят. * * * От волков и от овечек Бесполезно в темный лес, А сосед мой — человечек: Полуангел-полубес. Я кружиться в хороводе В одиночку не могу, Я китайца в огороде Ухватил бы… за ногу. Ни Пегас, ни белый лебедь Не везут меня к луне, Я валяюсь в синем небе С черной вечностью на дне. И в дуду, дурак-старатель, Дую из последних сил, Но бессмертия, читатель, Я — увы! — не заслужил. * * * Я — недорезанный буржуй. (Надеюсь, Теперь уж не дорежут.) Ананасов И рябчиков жевать не приходилось, А приходилось — мерзлую картошку, Изысканного розового цвета, Противно сладковатую. И рыбу Копченую — и жесткую настолько, Что надо было ею бить нещадно По мраморному бюсту королевы Виктории, чтоб размягчить. И соли В ней было столько, сколько в океане. Как хорошо, что нас не расстреляли! Ведь если бы прихлопнули, то как бы Я дожил до восьмидесяти? То-то. Но это, милый, не твоя забота. * * * Здесь тоже и березы, и рябины, И в поле тютчевские паутины. Пахучее тепло сухого сена, И в палых листьях слабый запах тлена. И даже клин над лесом журавлиный, И пруд, где выгиб шеи лебединой. И будто липы дедовской усадьбы. Мой дед и бабка. Воскресить, сказать бы… Нет, не они, и нет былой России, И мы, душа, напрасно попросили. А все же — дар, «у гробового входа»: Здесь будто новгородская природа. Как будто мы недалеко от въезда В Порхалово Крестецкого уезда. * * * Ты тоже с луны свалился, лунатик, приятель, я знаю: На луне оказалось уныло, ты соскучился и зевая Упал на эту планету, рассеянно сел на верхушку Высокого дерева, увидел жеребенка, речку, телушку. Увидел разные доски, запрещавшие то или это: С высокого дерева плевал ты на глупые эти запреты. Ты понял потом, что запреты бывают и умные тоже: Но глупых запретов не слушал, лунатик, мой ангел, и позже. Листва прекрасно шумела, и мелкая синяя птица Кормила птенцов желтоватых, очевидно желавших кормиться. Листва прекрасно сияла, и дятел стучал не жалея Клюва, как будто стучался в неразумный лоб фарисея. Но у законника, ясно, была в голове уже птица: Сидел нахмуренный филин, восклицая: «Ах, я девица! Мне стыдно слушать такое! Уйдите, нахал, безобразник». Оставив его в покое, пошли мы с тобою на праздник. В подлунном мире недолго мы будем, лунатик, приятель. Давай шутить и смеяться. А после, ну что ж, заплачем. * * * На карусели. Или – на качели: То в царство Зла, то в мир Добра?! Мы постарели. Но – не повзрослели: Все та же легкая игра. Дунь в дудочку. Из маленькой свирели Мы извлекали тонкий звук. Как будто эхо нежной эмпиреи Пронизывало все вокруг. Был влажный день, прохладный дух сирени. Был геликоптер над рекой. И тучи проплывали и серели, Протягиваясь далеко. Кружились кони старой карусели, И пламя изрыгал дракон, И Ева пролетала на качели, И Змей нам посылал поклон. Добро и Зло?.. Мой друг, ведь мы хотели Загадку бытия решить. Душа играла в постаревшем теле И дергала сухую нить. И красками неяркой акварели Был тронут воздух. И слегка Мы вдруг задумались, когда светлели (Почти по-райски?) облака. * * * Те жалобы в земном аду Приятной рифмой приукрасить, Про нашу общую беду Сказать, гарцуя на Пегасе, И за непрочные цветы, Вися над бездной, уцепиться, Кусочком каждым красоты Пленяться (камнем, садом, птицей). Не без иронии порой, Приманчиво приукрашая, Кого-то утешать игрой, Миражем маленького рая. Наперекор глухой судьбе Украсить бедные печали. То о себе, то о тебе… И написал я Пасторали. * * * Друг, посадят вас на электростул За растление и прогул (Я по дружбе сладко зевнул). На десерт будет лампочка Ильича (Как мешает сидеть свеча!), Превратится Сезам в желтый Содом, В желтый дом, в дымный бедлам, Но вам будет упомянутый тарарам До лампочки, потому что электростул Вас унесет — ковер-самолет! — Туда, где вас не то еще ждет. * * * Еще танцуют смуглые подростки На старой площади провинциальной, И проплывают пестрые обноски. Еще торгуют пестрые киоски Мороженым и мелочью сакральной: Горящими сердцами в пестром воске, Медальками Гонзаги или Костки, Святых юнцов с их верой беспечальной. Мне быть святым не хочется. Мне снится, Что как-то удалось омолодиться, С пленительной смуглянкой закружиться И что она ко мне неравнодушна, Что в мире все заоблачно, воздушно, Что мы летим, греховны, но безгрешны (И поцелуи долги и неспешны) — Над крышами костела и вокзала, Как легкие влюбленные Шагала. * * *
Задумываясь в лунном полусне, Душа на зов не отвечала, Но музыка запела о войне Огромным грохотом обвала. Казалось пережившему войну, Что всё рвалось и всё дымилось, Но ветер возвращался в тишину, Как бы сменяя гнев на милость. * * * В полуночное царство лунатиков Мы из темного царства фанатиков Улетим на Коньке-Горбунке И ночным голубым привидениям, Облакам с голубым оперением Поясним, что летим налегке, Что мы званы в Созвездие Лебедя, Что с Землей разлучаемся нехотя, Потому что иначе нельзя. И растаем, по звездам скользя. * * * «Руководство для свежеумерших». Обложка в семь цветов и недорого. Все же я не купил. К чему опережать события? И может, пожалуй, устареть. Ведь в наши дни так быстро все меняется. К тому же я, может быть, бессмертен. Так зачем выбрасывать на ветер деньги? * * * – Кого здесь нет, прошу поднять руку! Я не поднял. Меня не было, но Было лень поднимать. Пусть вместо меня Обе руки поднимет Мой читатель, которого тоже, К моему сожалению, нет. * * * По небу ходят андрогины – Невеста то же, что жених. Оттенок сизо-голубиный Просвечивает в плоти их. Две голубые половины — Под стать сиамским близнецам. Но двуединой сердцевины Я не пойму, приятель, сам. Библейские женомужчины Гермафродиты? Да и нет. Нам не понять такой картины: Закат и вместе с тем рассвет. Эдема странный обитатель Раздвоен, да, но двуедин. И только вы, мой друг читатель, Наполовину андрогин. * * * Дал объявление, что обменяю Свой возраст — восемьдесят — на семнадцать. Вы думаете, кто-нибудь ответил? (Был светлый вечер, легкокрылый ветер.) Так не хотите, мальчики, меняться? Вот молодые: злые эгоисты! Ну, к черту! Я раздумал: отменяю. Играйте туш, небесные горнисты! Мы грешники: нам помирать опасно… Иосифа Прекрасного напрасно Мафусаил молил: «Ну поменяйся!» Иосиф отвечал: «Иди ты, знаешь», — И пояснял, куда (не усмехайся!). А впрочем, я напрасно обижаюсь. Ну, нет так нет. Насильно мил не будешь. Какая тут обида? Только жалость. Они не ангелы. Не боги. Люди ж. (Сквозь темный дождь к могиле приближаюсь.) * * * Я сочинил премиленькую пьеску О том, что кошка вышла за кита. Не за кота. В ней было много блеску, Но я забыл… Не помню ни черта. Во что сыграем? В бридж или в железку? Какая ночь по небу разлита! Я в карты проиграл на днях невестку, Точней — невесту. Девушка — мечта! Что мне добавить к этому гротеску? Что рыба-кит длиннее от хвоста? Увы, убили душку Чаушеску, Бай-бай навек, земная суета. Я получил судебную повестку. Как ночь прозрачна, улица пуста! Кит проглотил Иону. Но в отместку Пророк Иона — проглотил кита. * * * Кролики и крамбамбули каламбурят по-каракалпакски, Каролинги вместо Килиманджаро говорят Кракатау, Ихтиозавры и психиатры говорят кра-кра или мяу. А в Папуасии мамуас женился на таксе Максе, Морскую свинку Селинку в Египте случили с Сфинксом, И у них родилась пирамида между Марсом, Марксом и Минском. КАРТИНА В БОСТОНСКОМ МУЗЕЕ Фламандская школа, пятнадцатый век И будет разорван сейчас человек. Его четвертуют четыре коня. О мученик светлый, молись за меня! Он будет разорван, святой Ипполит, А сердце мое за него не болит. За веру Христову его разорвут, И поднят над крупом извилистый кнут. И всадники в алых камзолах взлетят Сейчас (а святые бесстрастно глядят) Сквозь розы, репейник, сквозь чертополох Туда, в облака, где невидимый Бог. И дико ярятся четыре коня, Но слишком их много, коней, для меня. Ведь русский поэт, эмигрантский поэт, Разорван лишь надвое. Кони, привет! * * * Задумывался, да, но не додумался Ни до чего. Ну и прекрасно. Божественного замысла и умысла Нам не постичь. «Не плачь напрасно». Напрасно мудрые ломали головы Философы и богословы. Боюсь, что понимали очень мало вы В предначертаньях Иеговы. А мы ходили по грибы, по ягоды И белку легкую ловили, И серебристых рыбок в светлой заводи Или в зеленом, темном иле. На свадьбе пьянствовали и горланили, Как будто в Кане Галилейской, И подплывали к неизвестной гавани Под вечный шум воды летейской. ПАМЯТИ ЮРИЯ ИВАСКА В Печорах, где природа не нарядна, Есть церковь малая Николы Ратна. Кубическая, белая, простая, Она поет, из праха вырастая. Никола Ратный, храбрый Божий ратник Нас осенял хоругвью в Светлый Праздник. Святил священник куличи и пасхи. Я там узнал о Юрии Иваске. У белой звонницы Николы Ратна Мы повстречались в тишине закатной. Игрок «Играющего человека», Он стал мне другом. Другом на полвека. Музеи, церкви, города и веси Мы повидали, восхищаясь вместе. На Мексику, на Рим, на древний камень Он отзывался страстными стихами. А в старости была ему услада: Увидеть блеск державный Петрограда. И он смотрел, взволнованный, влюбленный, На Стрелку, на Ростральные колонны. И легкую гармонию Растрелли Он понял, как другие не умели. Пускай сиянье питерского солнца Сойдет в раю на русского эстонца. Пускай в раю сияет незакатно Ему любимый храм Николы Ратна. * * * Мы уйдем, не давая отчета Никому, не спросясь никого. Превратятся тоска и забота В своеволие и торжество. Станет музыкой тусклая скука, Даже злоба прославит Творца! От высокого, чистого звука Ледяные смягчатся сердца. И в пятнистой игре светотени Под каштанами старых аллей Эмигрантской толпой привидений Доберемся до русских полей. Две вороны да иней на крыше, Воздух осени в роще горчит, И на кладбище пение тише Под сереющей тучей звучит. * * * Всё уладится, а не уладится — Обойдется как-нибудь. Белый голубь к нам летать повадится, Провожать в последний путь. Хорошо, что хорошо кончается: Голубь запоет, как соловей, Ветка золотая закачается Над моей могилой и твоей. Но в краю чистилищного холода, В буре адского огня Дух Святой не снидет в виде голубя На тебя и на меня. * * *«…О, если бы ты был холоден горяч!Но так как ты тепл, а не горяч и не холоден,то извергну тебя из уст Моих».Откровение Иоанна Богослова 3: 15,16 В тени молчания Господня Я поживаю понемногу. Мое вчера, мое сегодня, Наверно, неугодны Богу. Хоть никого не убиваю, Ни разу не ограбил банка (Напрасно!) и не замышляю Украсть богатого ребенка, Но… мне ни холодно, ни жарко, Лишь чуточку — беда чужая. И, знаешь, мне почти не жалко, Что теплый не увидит рая. Я теплый? Кажется… А впрочем, Удастся без больших стараний Стать в крематории горячим, Холодным — пеплом в океане. * * * К раззолоченным храмам Бангкока Мне вернуться уже не придется И на ярких базарах Марокко Не удастся опять торговаться. Не придется опять любоваться В Тонанцинтле веселым барокко И уже не вернуться проститься С черным камнем, с пятою Пророка. Не вернуться к немому величью Сероватых камней Мачу-Пикчу, Не вернуться к Рамзесу Второму, К рыжевато-песчаному храму. Огонек мой совсем на исходе — И пора успокоиться, вроде. Отдыхая у берега Леты (Дать Харону две медных монеты!), Иногда вспоминаю, отчасти, О былом незаслуженном счастье. * * * Надменное презрение верблюда (Я побоялся на него взобраться) Запомнилось. Лежал навоз. И груда Цветистых ковриков — товар Махмуда. Блестела ярко медная посуда. И девочка вела меньшого братца. И в желтых шлепанцах, в чалме зеленой Старик прошествовал самовлюбленный, И голос молодого муэдзина Запел тягуче, что Аллах — Единый, И лакомился молоком беспечно Кот, не слыхавший, что ничто не вечно. Ну не совсем: стояли пирамиды. Но не молилась в капище Изиды Богине египтянка молодая, А сфинкс, обезображенный, безносый, Не задавал извечные вопросы, На молодость и старость намекая[3]. * * * Ты бы хотела увидеть Небо в алмазах? Разве тебе не довольно Звездного неба? Ты бы хотела увидеть Ангела в небе? Разве тебе не довольно Первого снега? Разве тебе не довольно Моря и ночи? Лунных теней и деревьев, Лета и ветра? Москва, 1992 * * * Давайте поблагодарим За светлый дождь и легкий ветер, За парус, уходящий в Крым, За силуэт на минарете, За бледный над горами дым, За дворик, где играли дети, За смуглое тепло, Карим, Руки в серебряном браслете, За розы — «только нам двоим» – За ящериц на парапете, За то, что мы живем на свете, Давайте поблагодарим. * * * Милая девочка мне Подарила осколки бутылки, Брошенной в море давно. Как обточило их море! Нежно мерцают они, Светлые аквамарины. Так же обточит и нас, Друг мой, житейское море. Только не будем мерцать Светлыми каплями мы. Будем тускнеть — и не знать, Была ли в бутылке записка, Что-то о душах людей, Гибнущих — нет, не о нас. Москва, 1992 * * * Мы в темно-рыжий город Марракеш Давно, упорно собирались. И вот — доехали. Скорей кус-кус доешь И отложи самоанализ. Не спрашивай себя, зачем мы тут, Зачем вчера купил я феску, Зачем купил поддельный изумруд И голубую арабеску. Зачем роскошествуем мы, живя В гостинице «Семирамида»? — Затем, что душу ест, мучительней червя, Терзает давняя обида. Обида на судьбу за годы нищеты, За годы грусти и печали, За то, что ты старик, что старикашка ты, Что мы к веселью опоздали. Прекрасные ковры, и розы, и коньяк, А зубы девы — жемчуг мелкий. У края бездны я хватаюсь, как дурак, – За безделушки, за безделки. * * * Летали вороны над темным селом, Над церковью, отданной бесам на слом. Отравлена речка и голы поля — «А ты не мешайся, ступай себе, бля!» По кладбищу ночью пойдем в листопад: Там кости расстрелянных слабо стучат. И колокол, сброшенный, тайно звенит, И много разбитых, надтреснутых плит. А ветер в бурьяне высоком шумит, Потом прилетает в разрушенный скит. У взорванной кельи сидел домовой И слышался жалкий, озлобленный вой. По-русски подальше послал он меня, Шумели деревья, могилы храня, И ждали убитые Судного Дня. Москва, 1992 * * * Я тоже в Париже Сидел без гроша, И долу все ниже Клонилась душа. Но в грусти-печали, Как светлый Грааль, Мне жить помогали Бодлер и Паскаль. Я важен: я выжил! Но — как с этим быть? Туристу в Париже Никак не забыть Тех жалких харчевен, Тех русских могил, «Когда легковерен И молод я был». Москва, 1992 * * * Мы сидели на кольцах Сатурна, Ели поп-корн, болтали ногами И смотрели, как быстро и бурно Расширяется пламя под нами. Да, нам некуда было деваться, А на родину нас не пускали. Мы к Полярной Звезде, люди-братцы, Улетим на алмазной спирали! Там заманят свободной любовью Три сирены в сиреневой дымке (А захочется вдруг в Подмосковье — Путь свободен душе-невидимке). Но от страсти порочной и бурной Мы бежали сквозь льды голубые И вернулись на кольца Сатурна И к любимой своей ностальгии. Москва, 1992 * * * Сказали нам, что мир лежит во зле («Ну и пускай! И так ему и надо!») Мы слышали о дьяволе-козле, Лукавом змее раесада. Сказали нам: прекрасные цветы – Всего лишь сатанинские соблазны, И нет на свете Божьей красоты: Одни лишь чертовы миазмы. Но я аскетов слушать не хочу И, поддаваясь искушенью, Любуюсь ласточкой, помчавшейся к лучу, Пахучей, праздничной сиренью. А пчелы золотятся и жужжат, И сад сегодняшний и здешний, И радует греховный аромат Черемухи или черешни. И золотым бесовским наваждением Осенней рощи восхищаясь, Прельщаюсь вратоадовым прельщением – И на прощение надеюсь! ИЗ ЦИКЛА «БОЛЬНИЧНАЯ СЮИТА»Михаилу Креспу Могло быть хуже? Да, могло быть хуже… На западе полоска стала уже. Какой печальный северный закат! Сломал плечо я. Душечка — больница? От жалости к себе почти не спится. Я себялюб. Прости. Я виноват. Под Новый год в больнице. Боль и слезы. На столике (ты угадала) — розы Не утешают. Горек виноград. Да, боли. Наказание Господне? За себялюбие? Вчера, сегодня Я чуть не плакал. Да, увы и ах. Но — выздоравливаю понемногу. Весной на подмосковную дорогу (Всю в лужах, листьях, мокрых воробьях) Я выйду с палкой. Здравствуйте, березы! Скучал без вас. Ах, радостные слезы! Еще я жив, я не холодный прах. Сирень, лопух, орешник и скворешник! Когда умру, невидимый нездешник, Приду сюда. Унылей в небесах. * * * Кто садится на тигра — безумец. Я не пробовал. Лучше не надо. Вообще, нам давно не до тигра. Нас носила нечистая сила. Да, останутся рожки да ножки (Мы рогатей чертей, как ни странно). Продавайте рога и копыта, Помолчав, уходите со сцены. Мы протиснемся в райские кущи? Нас апостол прогонит с позором. А в чистилище скучно, уныло, Но в аду — оживленно, и столько Там знакомых, друзей и соседей! Но не только: там Гитлер и Сталин! Мы присвистнем и спросим: — хер Хитлер? Как дела, дорогой Джугашвили? Пахнет серой и здорово жарко? И от бесов нигде не укрыться? Надо, Coco, страдать научиться И в кипящей смоле прохлаждаться! * * * Да, мы с Гамлетом родные, Спросим тоже: выть? не выть? Безобразия земные Трудно будет позабыть. Да, терпели, да, страдали, С горя «поминали мать»… Горя, боли и печали Было нам не занимать. Отстрадаем муки эти И уснем последним сном. И на том, на лучшем свете, В райском свете — отдохнем! Да, скучали, да, грустили, Но мечтали — пофорсить: В неземном автомобиле К райским кущам подкатить! Или… в ад, к чертям, с разбега Сиганем?.. не в небеса? Пропадай, моя телега, Все четыре колеса! Пожалей меня немножко, Друг читатель, нас вдвоем. Запузыривай, матрешка, Завтра по миру пойдем! * * * Перестань дурачиться, Богу помолись, Райского землячества Крылышком коснись. Нет у Вани крылышек? Быстро отрасти! Из последних силушек К Богу возлети! Господу пожалуйся На житье-бытье: Допусти, пожалуйста, В царствие Твое! Ну, а вдруг захочется В карты поиграть? Погулять с молочницей, С девкой переспать? Осушить чудесинку, Спеть — и смех и грех — Прогорланить песенку Озорнее всех? Нет, небесным силам ты Подойдешь навряд, Зря с кувшинным рылом Лез в калашный ряд! * * * Разное что в жизни было — Будто сивая кобыла Безобразно подшутила. На горбу переселенца Черт выкидывал коленца, Крал у девок полотенца. К черту новые ворота! Жить барану неохота: Знай стригут в четыре счета. Не бараном быть, а волком? Выть на месяц над поселком, Жаловаться снежным елкам, Говорить им: — Елки-палки! Дни мои скучны и жалки! С кем дружить? Вороны, галки… Если б в чертовой метели Звук пастушеской свирели! Сделай, Боже, в самом деле! * * * Мне куролесится. С карниза Столкнуть лунатика хочу. Я в городе, простите, Пиза С наклонной башни полечу. Мне хочется покувыркаться, Пройтись по миру колесом, На небе голубого братца Кормить отравленным овсом, Уснуть в обнимку с птицей Феникс, В горячем пепле с ней лежать, И заграбастать кучу денег-с, Звезду купить — и проиграть, Женить луну на счетоводе, Дракона гладить по спине, Ловить и дядьку в огороде, То в Киеве, то в бузине И, прыгая по волчьим ямам, Писать собаку через ять, Стишки четырехстопным ямбом, Подпрыгивая, сочинять! * * * Всё шуточки, всё пустячки. Шутник — в палате. Здесь розоватые очки Мне б очень кстати. Скучища. Раковый отдел. Рентген да скальпель. Смешно, что доктор не велел, А то б я запил. В чужую землю гроб… Да что ж, Не все равно ли? Смешно! Здесь тоже отдохнешь Совсем без боли. В родной земле — лежать милей? Смешно. Едва ли. Запой хоть курский соловей — Вы б не слыхали. Всё чепуха, всё ерунда — Смешно, потешно. А родина — она всегда, Она, конешно… * * *Ольге Кузнецовой А надо бы сказать спасибо: За кринку молока парного, За черную ковригу хлеба, За небо с кромкою лиловой, За двух небоязливых галок, Собаку с мордой черно-сивой, За то, что на порог упала Для нас желтеющая слива. За ветки в глиняном кувшине, За ветер, веявший с востока, За вкус черники темно-синей, За связки чеснока и лука, За дыню, зревшую у входа, Свинью, запачкавшую рыло, За то, что милая природа К нам, видимо, благоволила, За желтый мед (ты помнишь запах?), Пахучий сыр и карк вороны (И черный кот на белых лапах Ходил кругом, хоть неученый), За то, что лиловела кашка И ежевика поспевала, За то, что добрая кукушка Нам долгий век накуковала, За стуки дятла-лесоруба – Сказал ли я за все спасибо? Подмосковье, 1992