"Октябрь" - читать интересную книгу автора (Яковлев Александр Степанович)

XIV

Дружинники спали не раздеваясь, положив под головы руки. Через каждый час их будили и отправляли на посты. И всем казалось, что они спят не час, а так — несколько минут, что их будят раньше времени. Оттого что сон был короткий, что приходилось лежать на холодном полу или спать сидя, голова у Ивана отяжелела и появилось равнодушие. Во рту стоял терпкий металлический запах, не хотелось думать о консервах. Около него говорили, что сейчас убито два дружинника. Иван сам видел, как, перебегая улицу, упал и судорожно забился студент, ходивший с ними на посты. Но это убийство уже не волновало: утомленное сознание не могло охватить его и понять.

Иван исполнял все молча, как заведенная машина. Ясное сознание приходило только толчками и только на момент. Раз он заметил, что на дворе уже день. Светло. Фонари, как золотые пятна, матово желтеют, но не светят. Где-то звонили. Пушечные выстрелы слышались все чаще. Выглянуло солнышко, посветило коротко и ушло. Иван, целясь напряженно, стрелял, прятался за простенки между окнами, высматривал… Но так, бессознательно. Было одно хорошо: Колесников рядом. Собственно, не Колесников, а его потертая шинелька, серый шарф, белокурые вихры, торчащие из-под фуражки. А лица Иван как-то не замечал: очень менялось.

— Будет ли нам смена наконец? И какого черта не сменяют нас? — иногда кричал Колесников.

А кто-то его успокаивал:

— Будет смена. Скоро.

В трактире кто-то говорил, что скоро, слава богу, с фронта придет помощь: уже под Вязьмой высадились казаки и артиллерия. С большим удовольствием читали газету «Труд», где было много успокоительных вестей.

— Верно, товарищ, не может наше дело пропасть. Мы за право, за справедливость! — говорил задорно тоненький гимназист. — Нам помогут.

Но гимназист говорил пискливо, отчего всем было совестно: мировое событие, а он, черт бы его взял, здесь попискивает.

Ели сыр, консервы, спали, стреляли на постах, говорили о помощи, которая скоро придет, ругались, что долго не сменяют, а спать хотелось по-настоящему, по-хорошему, до истомы.

А здесь какой же сон? Сидя, согнувшись, или лежа на холодном полу…

Когда будили и нужно было идти на пост, все тело ломило, как побитое. Дружинников было мало. Пестрой толпой они толкались в трактире; одни уходили, другие приходили, но все жаловались, что нет смены.

— Разве можно без отдыха? Ведь уже вторые сутки толчемся здесь, — говорили кругом.

— Неужели вторые сутки? — изумился Иван…

Подумал, посчитал. Да, пожалуй, вторые…

Из всей массы людей, которые мелькали перед ним, он отчетливо заметил только троих: Колесникова, с которым был в паре, потом Карасева — начальника взвода — и Сливина. Сливин, все так же, как и в первый день, затянутый, с шапкой на затылке, отдавал приказания, сам обходил посты, ободрял, говорил, что скоро придет и помощь и смена… Он почти не спал. Глаза у него покраснели и стали больше. Но он не изменился. И только кобура на боку была отстегнута, чтобы можно было во всякий момент достать револьвер.

Все жили как-то толчками. То дремали в полусознании, с туманом в голове, с неясными, обрывистыми мыслями. То вдруг все существо напрягалось, как струна, и тогда мысль работала отчетливо, сразу все схватывая на лету, а движения становились точными и гибкими.

На исходе вторых суток Иван почувствовал, что с ним произошел перелом: вдруг пропали усталость и сон. Должно быть, то же переживали и другие. Колесников в грелке уже не спал, а спорил с кем-то, ел консервы и сыр. Впопыхах он где-то потерял пенсне, а где, и сам не помнил.

— Стал целится — мушку не вижу. Что, думаю, за оказия? Хвать за нос, а пенсне-то и нет… Ах ты черт дери! Не видал ли кто, господа, моего пенсне?

Откуда-то принесли дрова, студенты грели трактирный куб, и на всех столах появились чашки горячего, душистого чая… Пили с наслаждением и подолгу. Никого уже не смущали и не волновали выстрелы, раздававшиеся вокруг, ни разговоры об убитых и раненых.

Была только забота: мало патронов. В трактире у стены стояло только три ящика. Юнкер, которого дружинники почему-то звали казначеем, выдавал патроны скупо, десятка по два, и каждый раз говорил:

— Расходуйте осторожно. Стреляйте только по видимой цели.

Раз ночью пришло сообщение, что сейчас большевики будут наступать на градоначальство, где сидели юнкера, и, может быть, попытаются занять Никитские ворота. Стало немного тревожно. Сливин тотчас распорядился усилить посты. Петряев был на посту, когда от Страстного монастыря в градоначальство начали стрелять из пушек. Первый выстрел ахнул так близко, что звякнули разбитые стекла и посыпалась с ободранных обоев штукатурка:

Ш… ш… ш…

Спустя пять минут опять ахнул выстрел. Потом еще. Ружейная стрельба смолкла, словно перестала лаять маленькая собачонка, увидевшая большого меделянского пса. В улицах на стороне большевиков кто-то кричал… Но нельзя было разобрать слов. Кричали резко, надрывисто, и голос казался страшным. Стрельба из орудий велась часа полтора. Это было ночью. Фонари теперь светили, и весь бульвар был полон мечущимися тенями. Газ на разбитом столбе горел все так же, как и в первый день, и метался, как живой.

Вдруг, точно по команде, по бульвару затрещали пулеметы, винтовки, послышались крики «ура», и в темных переулках заметались темные фигуры рабочих и солдат.

— Урра! Бери! Бей!.. — кричали оттуда.

Дружинники и юнкера начали стрелять. В комнату, где стоял Иван, притащили пулемет и приладили его к окну. Молодой прапорщик, с хорошим, немного хмурым лицом, пустил ленту.

Та-та-та… Та-та-та-та-та… — с перерывами ударил пулемет.

Прапорщик ловко повертывал хоботок страшной машины. В переулке заметались сильнее, но крики «ура» не смолкали. Наступление велось энергично и дружно. Темные цепи солдат и рабочих шли по бульвару почти открыто. Дружинники били их по выбору. Те падали, корчились, умирали, но на их место появлялись другие и шли, крича во все горло:

— Урра! Бери-и! Урра!..

По окнам и стеклам хлестал железный ливень. Вся комната наполнилась пылью… Стало тревожно и тоскливо. Но пулемет бодро стучал:

Та-та-та-та…

Теперь уже хорошо видно, как с Малой Бронной к дому Гагарина бежали большевики. И поодиночке, и парами, и группами… Прапорщик стрелял из пулемета в них, но остановить не мог. Словно там, в глубоких уличных закоулках, открылся буйный родник. Иван и Колесников, стоя у окна, били почти на выбор.

Большевики, пробежав улицу, прятались за желтый киоск, стоящий на бульваре под деревьями. А из-за киоска их нельзя было достать, хотя они были почти рядом.

— Снимай посты! — резко закричали на дворе.

В темной двери мелькнул Сливин.

— Господа, отходите осторожно. Помогайте выносить пулемет…

Прапорщик, Колесников и Иван подняли пулемет и вынесли во двор. Все поспешно выходили из дома; иногда, выскочив во двор, бежали. И здесь Иван впервые увидел женщин, растрепанных и мечущихся в полубезумии.

— Ой, батюшки. Да возьмите же нас с собой! — плакала одна из них.

Но ей никто не отвечал: старались сами уйти скорее…