Глава 13

После того, как произошли вышеописанные и, вместе с тем, совершенно неописуемые и даже просто несусветные события, Слава снова обнаружил себя в своей маленькой, уютной и неприбранной комнате.

Мы говорим 'снова', потому что в ту секунду, когда он осознал, что находится в ней, в голове его были еще свежи воспоминания о пережитых приключениях, подобно тому, как в мозгу проснувшегося некоторое время, как живые, стоят воспоминания о только что виденных им снах. Точно такие же эфемерные картины сначала беспорядочно мелькали и в Славиной памяти; но он словно бы все более и более просыпался, поэтому его "воспоминания", казавшиеся такими явственными еще секунду назад, неожиданно куда-то исчезли, все скопом провалившись в небытие, но как бы оставив на его телесной оболочке некий след и даже заставив его покачнуться — и в следующую секунду их уже не было.

Стоя у окна, он пытался понять, что же произошло, и растерянно смотрел на оранжевый каток, измазанный копотью, который стоял на углу только что раскатанной асфальтовой площадки. Машина закончила работу и стояла без движения, сверкая своими стальными катками-давилками. От черного асфальтового прямоугольника исходил пар. Когда Слава всматривался в него, ему казалось, что он видит лужи, наполненные водой и сияющие на солнце. Он видел такие же лужи в Армении, когда летом ездил с папой на машине и глядел на убегающее вперед шоссе. Далеко впереди на шоссе были яркие, блестящие водяные пятна; но когда машина подъезжала ближе, они исчезали, словно испаряясь. Это был мираж, сотканный солнцем и воздухом.

Слава отвернулся от окна и стал оглядывать свою комнату. Она была такой же, как и всегда, но в ней теперь чувствовалась некая неуловимая странность, словно бы пережитые им события, которых он уже не помнил, успели оставить на ней свой отпечаток. Он оглядел по очереди четыре стены, потолок и пол, взглянул на диван, еще немного смятый с одного бока, где на нем недавно сидели, и не мог понять, что же его настораживает. Вероятно, странность комнаты заключалась не в ней самой, а в Славином ее восприятии: оно получило какую-то новую свежесть, которая возникает, когда смотришь на хорошо знакомый предмет после долгой разлуки с ним; все черты этого предмета кажутся известными, и, вместе с тем, его словно бы видишь в первый раз, отмечая в нем какие-то новые, яркие признаки, на которые раньше не обращал внимания или же, напротив, запомнил так хорошо, что они успели приесться и потускнеть.

Кроме того, Слава увидел на диване Алину, которая безмятежно сидела в самом его центре, далеко откинувшись на прямую спинку и вытянув ноги, так что она находилась в полусидячем-полулежачем положении. Слава вдруг понял, что она уже довольно давно на него смотрит. Сначала он удивился — как пьяный, который долго что-то рассказывал, а потом вдруг забыл, что именно; но через секунду он отчетливо вспомнил, о чем они разговаривали, и тогда все посторонние мысли разом, в одно мгновение, схлынули.

Он посмотрел на нее, неловко улыбаясь.

На ней были синие джинсы и черная тонкая облегающая блузка. Ноги в черных носках сведены вместе. Он посмотрел, как блузка обтягивает ее грудь, и вспомнил, как Алина сидела обнаженная под объективом его камеры, и как он, несмотря на волнение, пытался запечатлеть это, чтобы получилось красиво, и вышло совсем не так, как он хотел.

Алина держала в одной руке стакан с чаем. Она поднесла его ко рту, отпила, вытянув губы, и поставила на угол письменного стола. Чашка была круглая, с волнистым краем; белый фарфор был украшен причудливым узором ярко-оранжевых осенних листьев. Как ни странно, узор гармонировал с осенней, вовсе не летней неухоженностью комнаты. Может быть, Славе это только показалось, потому что Алина была рядом; комната с ней выглядела уютней. На столе рядом с чашкой лежала коробка шоколадных конфет, в которой пустовало около трети ячеек: она съела довольно много.

Алина сказала:

— Интересно ты… излагаешь.

Она села прямее и поджала под себя ноги, с улыбкой глядя на Славу. Так она делала вид, что ей нравится слушать.

— Прямо как специалист, — сказала она. — Тебе, наверное, надо стать художником.

— Ну, — сказал он, — наверно, скорее, не художником, а критиком. Хотя я в детстве рисовал, даже иногда нормально получалось. Но все равно большого желания не было.

— А критиковать желание есть? — спросила она.

— Ну, в общем, да. Да я вообще бы все раскритиковал, если бы была возможность. Мне иногда кажется, что все вообще тупые какие-то. Многие вещи неправильно понимают. И, главное, куча идиотов все это воспринимают серьезно. Так что, я сначала самих критиков раскритиковал бы — они сейчас все неправильные, ни черта ничего не понимают.

Алина скривилась и отпила из чашки.

— Критики, — сказала она, презрительно махнув рукой, с категоричностью девушки, считающей, что разбирается в искусстве, — они просто сами не смогли создавать искусство и поэтому стали его критиковать! Они просто завидуют.

— Ну, в принципе, это правильно, — сказал Слава, — так многие умные люди думают. Но тут, как бы, на самом деле, можно с двух сторон смотреть. Один какой-то писатель или историк, не помню точно, сказал, что историю делает не народ и не отдельные личности, лидеры всякие там, а историки. То есть, именно благодаря историкам история и становится нам известна. Как историк ее напишет, такой она и будет. Они, историки, еще и разные по взглядам в разных странах. У нас в России считается, что Россия победила фашистов, на Западе считается, что Запад победил, и все такое. Вот. Ну, то есть, понятно, что историкам тоже могут диктовать, как писать историю, но, как бы, это не главное, сейчас я не об этом говорю. И, в общем, критики, они для искусства то же самое, что историки для истории. То есть, они как бы с одной стороны, возможно, завидуют и все такое, как ты сказала, и у них действительно таланта нет создать такое же великое произведение, как настоящий художник, но они зато важны для истории искусства. Они не могут его создать, но зато они его для нас трактуют. Мы узнаем про то, хороший какой-нибудь художник или плохой, как раз от критиков. Благодаря критикам и выставки всякие устраиваются, и художник имеет какой-то статус. Вот. То есть, их мнение для художников важно.

Слава почему-то волновался и говорил немного сбивчиво.

Алина ответила, немножко подумав:

— Но вот помнишь, ты сам говорил про какого-то художника старого — помнишь? — я даже сама о нем раньше не слышала, что он такой знаменитый был при жизни, чуть ли не самый великий. Ну, а сейчас-то про него никто не помнит. Сейчас он считается дурацкий. Значит, критики тогда неправильно говорили.

— Ну, да…, - сказал Слава, — в общем, это сложный вопрос! В принципе, это может быть потому, что тогда и критиков никаких не было. Это я, наверное, про какого-то королевского художника говорил. Он, понятно, был придворный художник, попробовал бы кто-нибудь его покритиковать. То есть, он был супермастер наверняка, раз короля устраивал, но в нем не было глобальной, вечной идеи, поэтому он гением не стал. Гениев сразу не видно, поэтому критики, которые живут одновременно с каким-нибудь гением, его сразу не могут распознать. Но все равно, то, что критики пишут, имеет большое значение, хотя бы для карьеры. По крайней мере, при жизни художника. Ну, и, соответственно, их мнение и делает выставки, и показы, и просмотры, всю культурную жизнь.

— Понятненько, — сказала Алина скучным голосом.

Слава не обратил внимания на эту новую интонацию и говорил бы еще долго, но Алина вдруг куда-то заторопилась, допила чай и скоро ушла. Очередная их встреча окончилась ничем.

Ее уход произошел очень неожиданно, как бывает всегда, когда хочется потянуть время, чтобы успеть что-то сказать. Он проводил ее и вернулся в свою комнату. Затем он некоторое время стоял в прихожей, пытаясь понять: почему же он не успел? Господи, о чем он говорил? О каких-то критиках! И это с красивой девушкой! Почему его всегда заносит? В такие моменты он чувствовал себя отвратительно, как будто совершил что-то мелочное и гадкое, и нерешительность и слабость его натуры вдруг стали всем очевидны. Он ненавидел это чувство и поэтому пытался переключиться на другие мысли. Это ему удавалось, но именно потому, что он довольно скоро впадал в благодушие, он ничему не учился и оттого мучился вновь и вновь. Он попытался придумать оправдание своей нерешительности, но сразу же ощутил его несостоятельность.

На столе лежала почти пустая коробка конфет. Слава выцепил предпоследнюю конфету, запихнул ее в рот и запил теплой водой из чайника: ему нужно было запивать сладкое.

Затем он сел на диван и задумался. Он сидел минут пять, почти не двигаясь и грустно глядя на пыльное окно в белой раме. В окно было видно голубое небо, по которому медленно плыло пухлое белое облако, похожее на покрытый снегом холм. Слава немного поглядел на облако, дождался, пока оно начало уплывать за оконную раму, и затем закрыл глаза.

С закрытыми глазами он увидел — а, может, только попытался себе представить — совсем другую комнату. Она была погружена в тишину и мрак, и по тому, как были расположены предметы обстановки, видно было, что в ней совсем недавно что-то произошло.

Экран телевизора давно погас. Верхняя часть его корпуса едва заметно выступала над подоконником, отчетливо выделяясь на фоне темного, но не совершенно черного окна. Она была хорошо заметна с низкого сиденья. В оконном стекле зияла бесформенная дыра. На улице стояла такая же мертвая тишина, как и в комнате, поэтому через окно не доносилось никаких звуков, кроме размеренных ударов капель по жестяному карнизу. В комнате тихонько тикали невидимые часы. Стеклянные дверцы серванта и хрустальная посуда утонули в бархатной темноте; их не было видно, потому что на улице не горели фонари, которые могли бы их осветить, а в комнате не было света.

В низком кожаном кресле сидел мужчина. Он широко расставил ноги и курил сигарету, откинувшись на мягкую спинку и закрыв глаза. Казалось, он отдыхал после тяжелой потасовки: все в комнате вокруг него было перевернуто вверх дном. Журнальный столик валялся кверху ножками, как мертвое насекомое. Стулья были разбросаны по всем углам. Между ними валялись на полу стаканы и бутылки.

Мужчина докурил сигарету и зашарил по подлокотнику, чтобы положить окурок в пепельницу, но пепельницы не обнаружил. Тогда он распрямился и щелчком отправил окурок в разбитое окно, безошибочно попав в пробитую в нем дыру.

Затем он опять откинулся на спинку кресла и провел в таком положении еще некоторое время, о чем-то задумавшись. Со стороны казалось, что он пытается что-то вспомнить: на лице у него появилось напряженно-сосредоточенное выражение, как будто он вот-вот готов сообразить, что ему нужно, но в самую последнюю секунду мысль опять ускользала в никуда. Однако потом напряжение с его лица исчезло. Он, не спеша, вынул из кармана нечто, похожее на старый, толстый прямоугольный сотовый телефон или же рацию без антенны, и, не набирая номера, поднес аппарат к уху.

В течение нескольких минут он внимательно прислушивался, хотя из телефона, если его можно было так назвать, доносилось только слабое статическое потрескивание, похожее на радиопомехи. После этого мужчина положил трубку на соседнее кресло и поднялся.

Слава увидел, что сидит на диване напротив кресла, в котором находился его сосед по комнате. Когда мужчина наклонился, чтобы подняться, его голова немного приблизилась к Славе и почти нависла над ним. Затем он выпрямился, оказавшись весьма рослым человеком под два метра высотой, сделал пару шагов в Славину сторону и уселся рядом с ним на диван.

Слава с недоумением и даже с некоторой тревогой наблюдал за мужчиной. Тот мог спокойно разговаривать со Славой, не поднимаясь со своего кресла, однако он предпочел сесть к нему ближе, и в этом странном перемещении была непонятная угроза. Слава знал, что может в любую минуту открыть глаза и снова оказаться в своей комнате, поэтому он остался сидеть там, где сидел, осторожно следя глазами за странным мужчиной и чувствуя только небольшое волнение.

Они немного посидели, не говоря ни слова, пока Слава, наконец, не решился прервать молчание.

— Я, кажется, вас где-то раньше уже видел, — сказал он дрожащим голосом.

— Вполне может быть, — ответил мужчина, — в этом городе вообще много интересного, если вы успели заметить.

Слава открыл было рот, чтобы ответить на не очень вежливые слова незнакомца, но тут в его голове, по-видимому, вызванное этими словами, ярко сверкнуло воспоминание.

— Да, — сказал он, задрожав, — например, зáмок.

Произнеся это слово, он вздрогнул: он ощутил, как некий импульс волной прошел по его телу, и что-то неуловимо и непоправимо изменилось. Комната осталась такой же, и собеседник смотрел на него все так же спокойно и вдумчиво, но что-то изменилось.

— Вы хотите его увидеть? — спросил мужчина.

— Да, — прошептал Слава.

Это слово вырвалось у него прежде, чем он успел подумать, но, еще до того, как он сказал 'да', он понял, что обречен.

— Я еще могу открыть глаза, — с отчаянием сказал он, отвечая, скорее, самому себе, но не сомневаясь, что собеседник поймет его слова, и с замиранием сердца приготовился услышать ответ.

— Уже не можете, — спокойно сказал мужчина и почему-то улыбнулся.

Этот безжалостный ответ мгновенно образовал в душе Славы глубокую черную пропасть, и он почувствовал, что проваливается в нее, как в колодец. Слава судорожно вздохнул; вздох, как ни странно, вернул его к жизни, и ему даже полегчало и на секунду показалось, что ничего страшного и не произошло.

— Ну, что же тогда, — храбро сказал он, — когда мы поедем?

— Уже утро, — ответил мужчина и показал на окно, за которым незаметно рождался слабенький бледный рассвет, — можем поехать прямо сейчас. Ваша одежда висит в гардеробе.

…Они вышли на улицу, и Слава остановился на пороге, вздрогнув от неожиданной предутренней свежести. Его окутало прохладным уличным ароматом. Светало; маленький дворик становился больше, призрачные хрущевки выступали из тьмы, слабый солнечный свет растопил ночную тьму неба, и его густая холодная синева стала уходить вглубь и ввысь. Почему-то, увидев рассвет, Слава стал зябнуть еще больше; холод, просветлев, стал как бы осязаемым, и в воздухе висели мириады невидимых морозных кристалликов, которые многократно усиливали его прозрачность и чистоту. Однако, это был приятный озноб; Слава чувствовал, что скоро кристаллы растают, солнечный свет прогреет воздух, и озноб пройдет.

Мужчина, выйдя вслед за Славой, захлопнул дверь подъезда и пошел вперед, но дверь опять открылась, уткнувшись Славе в спину. Спохватившись, он сошел с крыльца, пройдя несколько шагов по скользкому шершавому асфальту. Лужи растаявшего снега к утру замерзли, покрывшись тонкой, как китайский фарфор, ледяной пленкой; под ней двигалась темная вода. Тонкий лед под Славиными безразмерными ботинками крошился с пластмассовым хрустом.

Они сошли с тротуара на дорогу, тянувшуюся вдоль дома. Мужчина повернул налево, в сторону широкого шоссе, на которое она выходила. Слава, немного удивившись, последовал за ним. Когда он ходил в злополучный магазин, он повернул в противоположную сторону, не догадавшись почему-то свернуть сразу к шоссе, на котором были автобусные остановки, а, следовательно, должны были быть и магазины.

Остановка обнаружилась сразу, как только они вышли на шоссе и повернули по ходу движения: она была всего в двух десятках метров впереди. Слава немного оробел и шел позади своего высокого спутника, глядя ему в спину. Он вдруг стал бояться не только обогнать его, но даже идти с ним рядом. Они дошли до остановки и встали под стеклянный навес, рядом с зеленой деревянной скамеечкой. Дерево было холодное и неуютное, поэтому они не стали садиться и ждали стоя.

Город, как и раньше, был пустынен. Правда, сейчас, рано утром, это не выглядело странным. Слава машинально поглядел по сторонам, потому что чувствовал неловкость и хотел занять себя чем-нибудь. Само собой разумеется, что он никого не увидел и тогда, не зная, что еще делать, повернулся к своему спутнику. Тот был совершенно бесстрастен и с какой-то отчужденной вежливостью смотрел в неопределенном направлении.

Помолчав, Слава спросил:

— А еще не рано? Или… автобусы уже ходят?

— Сейчас придет, — отвечал его спутник, взглянув на дорогу.

Они помолчали еще немного.

— А долго ехать? — спросил Слава.

— Нет, — сказал мужчина, — вы даже не заметите, как мы будем в замке.

— Это хорошо, — ответил Слава немного невпопад.

Он в замешательстве посмотрел еще раз на шоссе и увидел приближающуюся из тумана желтоватую, как бы размытую точку.

Автобус, казалось, ехал совершенно бесшумно. Слава мельком подумал, что не было ничего удивительного в том, что даже чуткий Леша не сразу его услышал. Однако, он сам не совсем был уверен в своих ощущениях; хотя город был тих, в голове у него немного шумело, может быть, от прилива крови, связанного с волнением. Чем ближе подъезжал автобус, тем сильнее стучало его сердце, поэтому шум двигателя он воспринимал чисто интуитивно, не давая себе времени допустить его до своего сознания. Автобус подъехал и стал прямо напротив них; двери со скрипом раскрылись. Слава по-прежнему почти ничего не слышал. Его охватил страх. Ужас, который он испытывал, был внезапен, и от этого был еще страшнее. Он знал, с чем была связана его внезапная слабость: до сих пор он просто пытался храбриться, загнав свой страх вглубь и, как будто, избавившись от него, но теперь, при виде непосредственной опасности, сдерживаемый страх вдруг разом вырвался наружу. Слава хотел было повернуться и убежать, но ноги ему не повиновались. Он перепугался окончательно. Такого с ним еще никогда не было.

Мужчина стоял, полуобернувшись и держась одной рукой за поручень.

— Заходите, — сказал он почти весело, — а то мы уедем без вас.

- 'Уезжайте', - хотел сказать Слава, но почувствовал, как под взглядом мужчины он теряет волю и силы и не может издать ни звука.

Его спутник отвернулся, наверное, решив, что никакого понукания больше не требуется, забрался в автобус и уселся на ближайшее сиденье, спиной к водительской кабине. Он был виден в окне: Слава увидел его белую раскрытую ладонь, которая приветливо помахала ему. Двери все еще были распахнуты; видимо, автобус не собирался уезжать без Славы.

С этого момента Слава уже почти ничего не соображал и чувствовал только, как невидимая сила, которой, без сомнения, обладал его зловещий спутник, полностью управляет его телом и волей с такой же легкостью, с какой ими раньше управлялся он сам. Влекомый этой силой, он заковылял к автобусу и поднялся по ступенькам, которые стали вдруг невероятно крутыми и высокими, как скала, и вдобавок, его члены страшным образом отяжелели, словно к ним привязали груз. Когда он, наконец, поднялся на заднюю площадку и перевел дух, двери за его спиной захлопнулись, и почему-то по этому звуку он понял, что ему уже не суждено возвратиться.

Он вспомнил, как, летая в телевизионном космосе, чуть не столкнулся с проклятым автобусом — или же его призраком — и неожиданно понял, что это означало: его космической эйфории суждено было смениться вечным ужасом, то затухающим, то вспыхивающим вновь, и такова была плата за краткий, но столь чудный миг внутренней свободы.

Эта мысль в долю секунды пронеслась у него в голове, и не успел он предаться новому приступу отчаяния, как автобус тронулся с места и Слава увидел, что он уже не стоит на задней площадке, а сидит в кресле рядом со своим страшным провожатым и смотрит в заднее окно автобуса на медленно уплывающую вдаль черную полоску шоссе.

Он увидел, что там, где шоссе, утончившись до черной нитки, касалось горизонта, поднималось солнце — большое, красно-рыжее, с четко очерченной окружностью и почему-то совсем не яркое. Оно как будто было нарисовано на небе циркулем, и получившийся кружок затем закрашен красной краской; Слава мог так же безопасно смотреть на него, как тот старый художник, который научился рассматривать солнце сквозь дырочку, сделанную в листе бумаги.

Несколько минут солнце висело над землей, а затем исчезло за неизвестно откуда взявшимися серыми облаками, которые пеленой окутали весь небосвод. Облака были похожи на туман, поднявшийся в небо и неравномерно распластавшийся по нему: кое-где он был гуще, сине-серого оттенка, а где-то совсем бледен, и через тоненькую туманную пленку просвечивали слабые солнечные лучи.

Автобус ехал довольно тихо, но периодически дрожание корпуса передавалось на сиденье, которое начинало вибрировать так сильно, что у Славы клацали зубы. В салоне неприятно пахло не то бензином, не то пластмассой, не то кожзаменителем. Справа от Славы проплывало большое заснеженное поле, похожее на то, в которое он свалился. Слева тянулся ряд одинаковых пятиэтажных домов, скрытый за голыми березками. Вдруг ряд оборвался, открыв поворот; пустынная улица, напоминавшая ту, по которой они ехали, отходила от шоссе и исчезала в тумане. Автобус пропустил поворот и поехал дальше.

Слава повернулся, чтобы посмотреть в направлении движения. Он увидел стеклянную перегородку, за которой должен был находиться водитель, но она была завешена постером какой-то неизвестной группы, и водителя за ней не было видно.

Он проделал это движение машинально, не осознавая, что делает, и даже не испытывая большого желания узнать, кем же управлялся странный автобус; просто ему было неловко и неуютно сидеть рядом с молчаливым мужчиной, и он хотел занять себя хотя бы коротким движением. Несколько секунд он глядел на невидимого водителя, не зная, чем бы еще заняться, а, когда повернулся назад, увидел, что автобус выехал из города и мчится по бетонному полю, выложенному огромными прямоугольными плитами, между которыми проходили едва заметные, тоненькие, как ниточки, стыки. Когда колеса автобуса проезжали по стыкам, что происходило каждые несколько секунд, были слышны мягкие глухие удары, от которых он почти не сотрясался, потому что мчался на большой скорости.

Слава увидел, как город — невзрачные серые дома, облетевшие деревья, снежное поле — стремительно удаляется от них, оборвавшись совершенно внезапно, словно у него была какая-то строгая, четко очерченная граница, как у огороженной защитной стеной крепости, стоящей посреди пустыни. Теперь вокруг, насколько хватало глаз, раскинулось бесконечное бетонное поле, сверху, наверное, похожее на шахматную доску, которую разлиновали, но забыли выкрасить в два цвета.

Перемена изумила Славу. Он собирался было, наконец, спросить у своего спутника о том, как же называется таинственный город, в котором они оказались, и почему в нем нет ни одного жителя, и что это за автобус, и многое другое; эти вопросы почему-то вылетели у него из головы, как только он услышал про замок — видимо, замок безотчетно занимал его мысли, вытеснив из головы все остальное. Сейчас он хотел задать свои вопросы просто от нечего делать и чтобы избавиться от мучившей его тревоги, которая одолевала его тем сильнее, чем дольше его спутник хранил бесстрастное молчание. Но удивительное поле заставило Славу на время забыть даже о замке. Он вдруг понял, что уже давно пребывает в странном сумеречном состоянии, по ощущениям почти неотличимом от обычного бодрствования, но, находясь в котором, начинаешь обращать пристальное внимание на всю окружающую обстановку, потому что она становится немного необычной, хотя на первый взгляд и выглядит совершенно естественно; но чем пристальнее ее рассматриваешь, тем более странной она предстает взору, пока не понимаешь, что она и в самом деле странна, и тогда оказывается, что ты уже давно пребываешь на опасной границе между своим собственным городом и чужим, переходить которую не стóит.

Слава повернулся к своему соседу и увидел, что у того немного изменилось лицо: оно как будто постарело и покрылось морщинами; подбородок немного выпятился, и черты стали похожи на лик какого-то индейского вождя. Фигура выпрямилась, стала контрастней, и Славе показалось, что она покрылась мельчайшей сеткой пикселей, превратившись в объект невероятного разрешения и объемности, еще более материальный, чем раньше, но, вместе с тем, какой-то ненастоящий: Слава подумал почему-то, что, если он дотронется до мужчины рукой, то рука свободно пройдет сквозь него, как сквозь пустоту.

Он, однако, устрашился это делать и, повернувшись к противоположному окну, стал глядеть на несущуюся мимо бетонную равнину, чтобы отвлечься от всепоглощающего чувства странности происходящего, которое уже захватывало его с головой и грозило поглотить совсем. Что значит 'поглотить совсем', он не знал, но понимал, что это будет что-то страшное, и даже когда окружающая фантасмагория его совсем 'поглотит', его ужас на этом не окончится, а только примет какую-то иную форму. Автобус мчался теперь так быстро, что удары колес о швы между плитами слились в монотонное вибрирование, а сами плиты в окне превратились в статичную картинку, и эта картинка уже не уносилась назад со скоростью автобуса, а как будто совсем остановилась, как лопасти пропеллера, разогнавшегося до максимальных оборотов. Дурацкий запах в салоне при этом не пропал, а еще более усилился, и бензиново-пластмассовый аромат вкупе с огромной скоростью движения стал вызывать в Славе тошноту.

Они мчались уже целую вечность. Из-за огромной скорости, на которую, казалось, такой автобус не был способен, и из-за которой вся окружающая картинка слилась в статичный пейзаж, Слава стал представлять себе, что они вовсе никуда не едут, а стоят на месте, и что вся скорость движения ушла в монотонный и потому уже почти не заметный вибрирующий гул. Бетонное поле, окружавшее желтый автобус, никуда не двигалось, но изменялось теперь лишь посредством молекулярных перемещений, совершавшихся неизменно, хаотично и незаметно для человеческого глаза. В какой-то момент Славе даже почудилось, что поле осталось далеко внизу, а автобус несется по небу, как самолет. Все эти поочередно возникающие в его сознании картины убедили его в том, что он уже порядочно ушел в себя, и его внутренние метаморфозы теперь приняли такой характер, что было невозможно объяснить, являлись ли они защитной реакцией на то, что происходило вокруг, или же сами были следствием происходящего.

Скоро прошла вторая вечность, затем третья, и границы между ними были обозначены лишь Славиными мыслями о том, как медленно летит время. Эти мысли означали, что одна вечность закончилась и начиналась другая, и это происходило в те моменты, когда Слава вспоминал об этих вечностях, в очередной раз возвращаясь из небытия в реальность и обнаруживая себя на скользком сиденье рядом со своим сопровождающим, который к тому времени превратился в некую самостоятельную, не зависящую от автобуса субстанцию, и даже не качался в такт движению, а как бы висел в воздухе совершенно без всякого движения, горделиво выпрямившись и смотря в заднее окно. Слава с трудом повернул затекшую голову, чтобы взглянуть на молекулярно переливающийся статичный бетон и увидел, что тот вдруг заиграл живыми красками, хотя и сохранил серый оттенок, и бегущие между плитами швы стали отчетливо видны, как если бы их прочистили. Он понял, что вышло солнце. Самого солнца он не видел, потому что оно висело над крышей автобуса и немного сбоку, о чем можно было догадаться по тонкой, вытянувшейся слева по ходу движения автобусной тени; но он увидел, как небо очистилось от облаков и засияло теплой голубизной, и граница между серым бетоном и голубой небесной кромкой теперь была хорошо заметна.

Он немного пришел в себя. Странное чувство нереальности всего, что он видел вокруг, стало медленно проходить, и он встряхнулся, как ото сна. Автобус все еще ехал быстро, но немного замедлил ход, отчего вновь стали слышны частые удары колес о швы бетонного покрытия. Слава увидел огромную крылатую тень на одной из плит; едва мелькнув, она тут же пропала. Он наклонился ближе к окну и заметил несколько птиц, летающих на громадной высоте. У них были черные четкие силуэты и большие перепончатые крылья; раскрыв их, они свободно парили в небе. До его слуха долетели слабые, едва слышные крики, похожие на воронье карканье. Его оцепенение вновь сменилось страхом, потому что он вспомнил, куда они едут. По тому, как изменилась погода, и по появлению громадных черных птиц он догадался, что это знаменует какую-то важную перемену, и понял, что страшный замок должен быть совсем близко.

Его молчаливый спутник также ожил. Он немного пошевелился на месте и посмотрел в окно; видимо, заметив там что-то, что подтверждало его предположения, он удовлетворенно откинулся на спинку своего сиденья.

'Подъезжаем?' — хотел спросить его Слава, но ничего не сказал, потому что ему снова было очень страшно.

Крики птиц, похожие на воронье карканье, стали хорошо слышны. Автобус незаметно замедлил ход; удары его покрышек о швы стали редкими и такими сильными, что при каждом ударе корпус машины довольно сильно встряхивало. Автобус вновь задрожал, как ракета перед стартом, а металлические обода сидений начали так часто и сильно дергаться, что к ним было больно прикоснуться. Слава, от ужаса потеряв способность двигаться, продолжал сидеть спиной вперед, уставившись в пол, и лишь немыслимым шестым чувством, обострившимся от страха до невероятной степени, ощутил за окном громадную остроконечную расширяющуюся тень здания, упавшую на автобус и захватившую вместе с ним не менее двух десятков бетонных плит. Автобус, в последний раз задрожав всем корпусом, остановился, но мотор продолжал работать. Слава услышал, как за его спиной с лязгом что-то раздвинулось — похоже, открывали металлические ворота — и машина, тяжело сдвинувшись с места, стала въезжать внутрь. В заднем окне Слава увидел, как в небе мелькнула гигантская черная птица, что-то тоскливо прокричала и исчезла в высоте.