"Зеленый папа" - читать интересную книгу автора (Астуриас Мигель Анхель)IIIПод именем Кипящие болота, вздувшиеся волдырями стоячие воды под давящей, зеленой, губчатой мглой безмолвной сельвы; блики из черного серебра и жаркий, как в печи, воздух — все приходило в движение от его шагов по камням, от его дыхания, дыхания человека с легкими, полными крохотных рыбок, чтобы дышать под водой; или от его прыжков с лианы на лиану среди веток, распростершихся крыльями гигантских летучих мышей, или от взлетов вверх по стволам деревьев после сна на ворохе сухих листьев. Он один умел произносить свое имя так, чтобы исчезать и появляться в одно мгновение, быть и не быть в одном и том же месте. И ветер гулял по хижинам, ветер, кислый от духа человека, всю жизнь толкущего муку из маниоки[15], когда он говорил, а говорил он жестко, твердо, прямо: «У вас купят землю, чтобы выбросить всех отсюда». Владельцы земли, их жены и многочисленное потомство женского и мужского пола, словно стояли на цыпочках, слушая его, такие они были худые, такие раздетые — острые уши, носы и плечи, — слушая тревожный голос, шелестевший по дворам и деревням, в сельве и в пойме реки Мотагуа. Так, «одним махом», разбиваются дни, говорил он, дни обычные, такие, как все прочие, так разбиваются «одним махом». Так же разбилась и цепь его дней в то утро, когда он покинул свой дом, теперь обветшалый, заброшенный, и цепь дней старейшин из муниципалитетов: Отряды солдат врывались в ранчо без спроса и разрешения: они искали Чи В ранчо, в деревнях солдаты спрашивали о беглеце, и если отвечали мужчины, они говорили твердо — Чи Солдаты вконец стаптывали сандалии, гоняясь за беглецом, и так много думали о его поимке, что порой им казалось: он идет вместе с ними. Отряды силой, а после их налетов являлся Зеленый Папа, «светловолосый служитель прогресса», как называла донья Флора жениха своей дочери, Мейкера Томпсона, и предлагал продать ему землю за кучу денег, — он рассыпал перед глазами золотые монеты, — по цене, какую они запросят сами. Крестьяне, одни тощие, но крепкие, другие зеленые, обескровленные болотной лихорадкой, отвечали ему молчанием. Ни да, ни нет. Немые кости, космы и капли пота. Проходило время, и, понукаемый доньей Флорой, угрозы, обещания, ругань, — один из самых древних стариков выдавливал уклончиво: — Там видно будет, да… И все повисало в воздухе, оседавшем горячей массой, плотным металлом крышки на кипящем котле, все: брань доньи Флоры, зубастый лай собак, возня свиней, шумное вспархивание петухов в курятниках — все, кроме краткой фразы «там видно будет, да…», которая не парила в воздухе, а замирала на устах, как далекое эхо, ибо даже в далеком будущем люди не думали расставаться со своей землей. — Там видно будет, да… — Ничего не видно, черт вас дери! — взвизгивала донья Флора. — Там будет видно, донья Флорона! — А что видно-то? — Да тогда вот и посмотрим! — Продаешь или не продаешь? Продаете вы или нет? Отвечайте наконец. Сеньор — человек занятой и не может тут попусту тратить время. Он заплатит вам золотом, наличными, сразу. Не знаю, чего вы еще ждете. Молчание. Слышно было, как они моргают, потеют, глотают слюну. — Вот идиоты! Да вы же останетесь без штанов, если не продадите участки этому человеку, — настаивала донья Флора. — Я знаю, что говорю. Послушайтесь моего совета. Если власти вмешаются, у вас все отберут. Пришлют солдат, смешают вас с дерьмом, и не получите ни песо. Тишина. Немые кости, космы и капли пота. Жаркие испарения земли душили покупателей, и они, не задерживаясь, ехали дальше. Дрема. Оводы. Мошкара. Не стоило спешиваться, заходить к людям, показывать деньги. Покупатели торопливо обрушивали предложения на мужчин и их семьи, толпившиеся в дверях ранчо, — вши, нищета, грязь, заплаты, рубаха и штаны или одни набедренные повязки на мужчинах, юбки цвета дождя на женщинах, неприкрытые груди и голые дети. К вечеру всадники были вконец измотаны, но не физически, а морально, с досадой признавая свое поражение; они чувствовали, что не в силах сломить деньгами упорство мелких собственников, не желающих покинуть землю. Кто такие эти люди, чтобы их нельзя было соблазнить золотом, почему они прячут руки при виде полной горсти монет, сверкающих ярче солнца, ведь деньги эти предлагали им взамен клочка земли, которая опустошается наводнениями, зверями, саранчой. Это не человеческие существа. Это корни. Корни. И ничего не оставалось, как только вырвать их, истребить, как леса, уже сведенные там, где заложены плантации. — Отдохнем-ка здесь, на пригорке, — предложила донья Флора, соскакивая с низкорослой бурой выносливой лошадки. — Упрямство этих идиотов, моих соплеменников, просто бесит. Тупые животные. Хорошо сказала моя бабушка: «Безумец тот, кто уговаривает скот». Счастливые вы, имеете дело с цивилизованными людьми. А мы здесь… что делать с этим сбродом? Гринго слез со своего темного мула и растянулся рядом с доньей Флорой на полянке в зарослях под смоковницей. — Какой милый, курит и не угощает!.. У меня тоже есть ротик! — И она потянулась сложенными бантиком, как для поцелуя, губами к сигарете, которую он, уже зажженную, сунул ей в рот. — У меня нет другой, потому я и не предложил. — Тогда курите сами… — Поздно, она уже у вас в зубах… — Хорошо, будем курить вместе, если вы не брезгуете. Мейкер Томпсон не ответил. Дым отгонял москитов. Лишь через некоторое время послышался его голос: — Не из-за того Майари осталась дома, что очень устала. Я хотел вам сказать об этом. — Устала, не устала… Ерунду вы несете, притворщица она великая!.. Сидит дома из-за того, что невзлюбила этот самый business — «продавай или подыхай». Сдала ведь экзамен на учительницу, и ей не хватает только диплома, только звания, все остальное при ней. А пользы никакой, одно воображение; то завянет, то воспрянет — как сельдерей. Бедная дочь моя, лучше бы ей отправиться в порт к крестным, к Асейтуно! Я всегда ее туда посылаю, как только ей со мной наскучит. Старики бездетны и балуют ее. Изнывает она от безделья. И я такой когда-то была, но слишком рано овдовела, и пришлось скрепя сердце перемениться, сесть на коня по-мужски, ноги врозь — я всегда ездила как сеньорита, ноги вместе — и сменить пудреницу на пистолет. Голова ее откинулась, она глубоко вздохнула. Под блузой — вот-вот выпрыгнут наружу — колыхнулись смуглые груди. — Майари будто разочарована чем-то, — сказал Джо, — глядит на меня, как на каторжника, на скот, на машину… — Бедняжка, она никогда не могла меня понять, слюнявая мечтательница; ведь можно быть и такой мечтательницей, как я, — с ножом в руках. Вот из-за этого мы с нею не всегда ладим! Потому я хочу, чтобы вы поскорей женились и отправились жить на земли, доставшиеся ей от отца. — Самое скверное то, что она, кажется, уже не хочет выходить за меня замуж… — Сама намекнула или вам мерещится? — Она мне сказала… — Категорически? — Да… — Цыпленку жара в голову ударила, капризы-то пройдут… А вы тоже… тоже мне… Что за народ: увиваться мастера, а приказать «иди за мной» язык не повернется! Ни ловкости, ни хитрости!.. Придется мне вас поучить, как настоящую любовь выказывать!.. Бедная моя дуре… ха-ха-ха! Трудно ей с этаким увальнем, который не знает, куда целить!.. Я уж вам покажу, что делать!.. — И она схватила руку рыжего гиганта, которая издавала легкий аромат сухого одеколона, почти неощутимый рядом с крепким запахом мускуса, исходившим от женского тела, но тут же выпустила ее, громко смеясь и падая навзничь в траву. Лошади, стоявшие под тенистыми чиламате[19] и помахивавшие хвостами, подняли головы, запрядали ушами — от пригорка со стороны кофейной плантации приближался патруль. Впереди плелся человек со связанными руками. Донья Флора встала и, еще не разглядев, кого тащат, подумала: «Сцапали Чи «Ну разве его, такого, схватишь?» — как сказал сержант, ехавший во главе отряда. Чернявый, узкие глаза врезаются в виски. — А этого зачем ведете? — спросила она. Джо пошел к лошадям. — Да парень совсем обнаглел… говорил всякие вещи… — Что же он говорил? — Нельзя повторять, угодишь за такое… — извинился сержант. — Что ты говорил? — Донья Флора подошла к человеку со связанными за спиной, локоть к локтю, руками, в шляпе из пальмовых листьев, надвинутой на уши, чтобы не снес ветер. Одна его рука, вся в струпьях, окрашена в ярко-желтый цвет, другая — чистая, без струпьев; сам — черный, как уголь. Так что ты говорил? Американец протянул ему помятую сигарету, завалявшуюся в кармане. Донья Флора воткнула ее арестанту в рот. Зажгла. — Бог вам отплатит, донья… — поблагодарил тот и жадно, как летучая мышь со связанными крыльями, засосал дым. Потом добавил: — Я сказал, что человек Чи — А ты знаешь, что этот человек, Чи — Может, и так, донья… Он еще говорил, что не землишку отобрать у нас надо, а фрукты наши покупать. Вот и была бы у нас добрая жизнь. — Ух и ловкач, придушить бы тебя лассо! — вмешался сержант, вспотевший, пепельно-смуглый, глаза раскосые. — Мы тебя взяли, потому что болтал ты, будто комендант продался Зеленому Папе. Вот мы его и тащим, и пусть нам спасибо скажет, что цел. — Ты и вправду наговорил дерзостей, парень! Как тебе взбрело в голову, что военные власти могут продаться? — Сам не знаю как, донья; но Чи — Мне кажется, сержант, — сказал Мейкер Томпсон, — если кого и хватать живым или мертвым, так только Чи — Как прикажете. Комендант велел в случае отсутствия начальника подчиняться вам; значит, мы немного и под вашей командой. — Да, освободите его; народ запугаешь — ничего не выиграешь, — заметила донья Флора и сама стала развязывать пленнику руки, — пусть идет… Человек поблагодарил и бросился наутек через кофейную плантацию, где тучи белых бабочек, словно хлопковые коробочки, рассыпались по металлической листве кофейных деревьев. — Схватить Чипо, легко сказать. — Сержанта колола все та же заноза — мысль о Чипо… — Да разве без хорошей шлюпки вверх по реке пойдешь; вот чего у нас нет… А на этих щепках на индейских[21], на окурках сигаретных, догнать его можно только чудом… Наши люди его видели и стреляли, но это что в воздух палить… Мейкер Томпсон почувствовал зов морей, заточенных в его голубых венах, и сказал: — Я сам, сержант, поймаю его живьем на воде. Мне только нужны здоровые парни на весла. Где можно построить быстроходную лодку? Я сотворю такую, что бритвой будет резать воду… — Поедемте-ка все домой, — предложила донья Флора. — Мы отправимся верхом по большой дороге, а вы, сержант, чтобы скорей добраться, махнете через бамбуковую рощу, потом свернете вправо, — вправо потому, что слева болото и колючие заросли. Джо шагнул было вперед — помочь ей сесть в седло, но она, увернувшись, правда не слишком поспешно — его пальцы успели пройтись по тому, что ускользало из рук, — воскликнула: — Не будьте чересчур любезным, сынок… любезников наущает дьявол! Молодой гринго вскочил в седло и поехал следом за ней. Пальмовые рощи, зыбучие пески, намытые рекой; голубовато-зеленые луга в низинах; пастбища, плантации золотистых бананов, чащобы сахарного тростника — серебристо-розовые кисти треплет горячий ветер. Этого не может быть. Слыша, как звякают его шпоры, донья Флора тоже пришпорила лошадь. Она отчетливо видела — мираж, рожденный ее желанием, зноем и убежденностью, что не для ее дочери этот мужчина, динамичный, металлически-жесткий, бесчеловечный, она видела, как, дав лошади шпоры, он нагоняет ее и говорит… нет, не может быть, чтобы он сказал и чтобы она выслушала… Ее кобылка трусила легкой рысцой, сохраняя дистанцию, которую мул, ускоряя шаг, старался сократить. Что за наслаждение чувствовать, как тебя преследует всадник — резвый аллюр вот-вот перейдет в галоп! Она перевела лошадь на быструю рысь, заслышав сзади участившийся топот. — Пусть догонит меня, — шептала она, — пусть догонит, пусть обовьет рукой, пусть снимет с лошади, пусть сбросит, пусть опрокинет… Лошадка, летевшая во всю прыть, и скакавший галопом мул пересекали рощи благоухающих лимонов, апельсинов, грейпфрутов, манго, нансе[22], их дикая скачка ничуть не нарушала ни покоя дремотных солнечных бликов, ни темной, обжигающей земли, ни жужжащих насекомых. Наконец он догнал ее. Лошадь, испугавшись какой-то тени, замедлила бег, и он поравнялся с ней, но, прежде чем успел заговорить, она спросила: — Когда Майари сказала, что не выйдет за вас замуж? — Дня три назад… — Значит, во вторник… — В последний день, когда она была с нами и мы заезжали к тем мулатам, у которых целая куча детей.! Помните? Они наконец согласились продать нам земли,! так как очень нуждались в деньгах на лекарства. Но я вам хотел сказать о другом. Я все продумал. У нас нет иного пути… Донья Флора ощутила, как взмокли бока лошади,! перед глазами поплыли деревья. Вокруг витали — к добру или нет? — ангелы любви. Сердце стегало хлыстом. Как телеграфные ключи стучали виски. Много разных женщин, сочетавшихся в ней — мать, компаньонка, теща, — должны были раствориться в жене, которую этот человек ожидал найти в ней: подруга, идущая на все, честолюбивая, понятливая, страстно любящая, с жизненным опытом… У нас нет иного пути… Я все продумал… Она повторяла про себя слова Джо, человека столь не подходящего для ее дочери, девушки вялой, скорее просто глупышки, всегда грустной, витающей в облаках… Ах, как умолить его, чтобы он не говорил, повременил, оставил пока все, как есть. Но звук его голоса уже слетел с вибрирующих басовых струн, сорвался с губ, а лицо не менялось… Странно… Как странно… О чем это он говорит? — Лодка, — пояснял Джо, — должна быть среднего размера, такие удобнее для погони. Они летят, как птицы, если достать хороших гребцов. Завтра же начнем ее строить, а нашу свадьбу с Майари отложим, пока я не поймаю Чи Животные мирно плелись шагом, блестя от пота, помахивая хвостами. — Когда Чи — Возможно, в ее словах и есть смысл… — сказала донья Флора угасшим голосом. Мириады частиц ее тела, готовые ринуться, как муравьи, к блаженству, разбрелись, не вступив в сражение. — О да, огромный! — Впрочем, не очень-то уж большой. Вы — мужчина молодой, уважаемый, с большим будущим! — Огромный смысл!.. — И он склонился, на ходу поправляя стремя. Его широкий лоб окропил землю потом, как из лейки. — Какой же? Когда все напускают на себя загадочный вид, остается играть в шарады. И она ничего не говорит, и вы ни о чем не рассказываете! — Я ничего не знаю, сделаю лодку, а там поглядим! — Сначала расскажите мне, что говорит эта дура! — Я вам лучше потом скажу… — Сейчас! — Голос доньи Флоры не давал увильнуть. — Сейчас же расскажите, что она говорит! — «Нуждаться в прогрессе и проклинать его, потому что его несете нам вы, ничтожества, — такова наша печальная судьба; и я возмущена, что ты еще хочешь на мне жениться, что мне придется делить хлеб с человеком, который отнял у моего народа землю, кров, обобрал до нитки…» — Она сошла с ума, — вскричала донья Флора, сошла с ума! — «Почему ты снова не сядешь на корабль и не поедешь за жемчугом? Я была бы тогда твоей женой и ждала бы твоего возвращения, мечтая о тебе. Твои пригоршни были бы полны жемчуга, а не людского пота. Всякий раз, когда ты приходишь, мне страшно взглянуть на тебя. Что ты делал? Кого ограбил? Твои ласки жгут меня, а поцелуи оскорбляют, потому что, я знаю, твои руки ласкают золотую монету, которая все оскверняет, грязнит, развращает, или плеть, если не рукоятку револьвера, которой ты бьешь непокорных; я знаю, твои губы выражают презрение, с них срываются гнусные клички для тех, кто тебе подчиняется и кого ты пускаешь по миру, или извергают бессильно-гадкую ругань против тех, кто на тебя плюет…» — Да она сумасшедшая! Сумасшедшая! Дом вырисовывался на небольшом холме над низинами, засаженными маисом, бананами, кофейными деревьями, сахарным тростником, над загонами для молодняка и над лугами, спускающимися к берегам реки Мотагуа, которая здесь суживала русло и неслась к морю, точно молния голубого золота, грохоча на порогах раскатами грома, взбивая облака пены, стегая сверкающие каменные глыбы и подбитые пенной ватой прибрежные заросли, пьяные от ароматов. Птицы: желтые, красные, голубые, зеленые и другие, неприметные, но льющие веселье из своих горлышек — хрустальных у сенсонтлей, гулко-деревянных у гуардабарранок, медовых у маленьких трясогузок, метеорит- но-звонких у жаворонков. — Тем лучше, что приехали, надо сейчас же потребовать отчета у этой дуры… Никуда не годные растут сейчас дети. Не дети, а «никудети»! Все — «никудети», а дочери — самое страшное зло. Приблизившись к дому, они увидели, что патруль уже там, уже доскакал, сержант вышел им навстречу. Солдаты похрапывали под навесом. Оставив лошадей, приезжие поднялись на галерею. Букеты папоротников, орхидей, листья всех цветов, кресла, оленьи рога, столы, шезлонги, вешалки и клетки… Донье Флоре не терпелось бросить в лицо дочери горькие упреки. Она ускорила шаг — галерея длинна, скорей бы попасть во внутренние комнаты — и громко окликнула дочь: — Майари!.. Майари!.. Никто не ответил. — Майари!.. Майари!.. — кричала она во весь голос, заглядывая в комнату дочери, в столовую, в швейную, молельню… — Майари!.. Майари!.. Куда запропастилась эта идиотка, — спрашивала она себя, — ни в кухне… ни во дворе… — И снова кричала: — Майари!.. — Нет, сюда не заходила… — сказала карлица-кухарка с узлом волос, пришлепнутым к голове, как коровий помет. Прошло несколько часов. Донья Флора, вернувшись из корраля, осмотрела шкафы: не исчезло ли чтонибудь? Нет, ничто не пропало. Ее белье. Ее платья. Все цело. Солдаты, скотники и слуги разбрелись по окрестностям усадьбы на поиски, а к железнодорожной станции банановой компании на лучшей лошади послали нарочного спросить, не было ли Майари там, и если о ней ничего не известно, узнать расписание ночных товарных поездов. Ждать до утра пассажирского слишком долго. Другому слуге велели отправить коменданту шифрованную телеграмму, в которой Мейкер Томпсон по просьбе доньи Флоры поручал ему справиться о Майари в доме крестных Асейтуно и, если ее там нет, сообщить в столицу и повсеместно оповестить о ее бесследном исчезновении. — Только бы с ней ничего не случилось, только бы ей ничего не сделали эти проклятые… У них землю хотят купить, а они зверями смотрят, одна вражда да ненависть… Я этого больше всего боюсь, их мести… Нет, она, наверное, у крестных Асейтуно… Я только на то и надеюсь, она туда убежала, к ним… Пусть поскорее сержант с отрядом отправятся к начальнику гарнизона. — Я ничуть не тревожусь, она просто ушла от нас, вот и все… — Нечего вам говорить во множественном числе! От вас одного она ушла… Бедная моя глупышка!.. — Хорошо, от меня… Хотя она как-то сказала: «Я видеть не могу маму, она похожа на Малинче»[23]. — Ишь ты, сказала!.. А я вот и не знаю, похожа или нет, и вообще понятия не имею, кто такая эта Малинче… Не иначе, какая-нибудь распутница, в историю ведь попадают только самые распутные… — Малинче помогала Кортесу при завоевании Мексики теснить индейцев, а вы помогаете мне… — Ну, если так- пожалуй. Раз того требует прогресс. А вы, хоть и не — как его — Кортес, обещали нам цивилизацию. — Я? — Да, сеньор, вы… — Я ничего не обещал. Это все шуточки Джинджера Кайнда, однорукого. Он от страха затрясся, когда комендант ударил Чи — Ладно, мне, собственно, все равно, несете вы цивилизацию или нет. В данный момент мне важнее всего, чтобы со следующим пароходом, идущим на север, были отправлены мои бананы. — Это, сеньора, считайте делом решенным… — По шестьдесят два с половиной сентаво каждая связка. — Из восьми ярусов, конечно… — Даже в беде не прогадаете на еде. Идемте со мной, возьмите лампу, хочу показать вам кое-что… Я так и чувствовала… Клетки пусты. Посветите мне с этой стороны… Да, все пусты… — Ну и что же? — То, что Майари ушла совсем, и она вышла сразу после нашего отъезда, очень рано. Птицы даже не успели склевать корм, насыпанный утром. Квакали жабы, ревели коровы, колыхались ветки на ветру — словно какая-то остервенелая метла проходилась по небу и по земле, чтобы кругом было чисточисто и ясно к появлению луны. Слуги подали легкий ужин, но кому сейчас кусок пойдет в рот! Ожидали возвращения гонца со станции Бананера: лошади оседланы, готовы скакать, перехватить первый поезд, что пройдет этой ночью к порту, и уже почти уложен чемодан доньи Флоры — она никак не могла его насытить. Вдруг донья Флора вынула руки из чемодана, где, как тесто, месила вещи, и сказала: — Мне пришло в голову… Она не стала ждать, пока американец возьмет лампу, сама подняла ее над головой, и осколки света рассыпались по — той комнатушке, где хранились коробки с подвенечным нарядом, выписанным из Нью-Йорка. Выше донья Флора не могла поднять. Джо взял у нее лампу, чтобы посветить с высоты своего роста. Тень печали поднялась по щекам доньи Флоры, затуманив глаза; тело, омываемое жарким потом, зябко вздрогнуло. Она хотела выхватить лампу у Мейкера Томпсона, но не смогла: руки дрожали, словно вот-вот ее свалит припадок. Майари надела подвенечное платье — единственное, которого не хватало, — она оделась в белое, оделась невестой… Зачем?.. Зачем?.. |
||
|