"Зеленый папа" - читать интересную книгу автора (Астуриас Мигель Анхель)

XV

— Поздоровайся, не гляди букой!.. — подтолкнул своего сына Лусеро.

— У него язык съели мыши, — сеньор Мейкер Томпсон шагнул к Пио Аделаидо, протягивая руку, — и не оставили ни кусочка, чтобы поздороваться, да?

— Как поживаете, мистер Томпсон?

— Как в те времена, когда я не был акционером, дружище… А что скажет нам этот паренек? Боби, наверное, гуляет. У нас все вверх дном. Собаки дома, дети на улице. Он у меня совсем уличный мальчишка, не то что ты, — ты, наверное, хорошо себя ведешь.

— Не слишком-то, мистер Томпсон…

— Вот что, оставим-ка папу здесь и пойдем поищем Боби, моего внука; познакомишься с ним.

— Не утруждайтесь, мистер Томпсон, мы зашли-то ведь, в общем, на пять минут…

— В моем доме, — да будет он и вашим, дружище Лусеро, — не терпят ни докторов, ни докторск-их визитов!

И он скрылся вместе с Пио Аделаидо в глубине залы, которая казалась еще более просторной оттого, что в ней было мало вещей: с одной стороны — софа и два кресла, с другой, у огромных окон, выходивших в сад, длинный стол с газетами, журналами, книгами, коробками сигар и портретами — Майари, доньи Флоры и Аурелии, — теми самыми портретами в серебряных рамках, что во время пребывания на плантациях всегда стояли у него на письменном столе и уцелели просто чудом; Боби своими мячами разбил все, что можно было разбить, и даже на стенах виднелись вмятины от забитых голов, будто следы от снарядных осколков.

Утренний свет погружал комнату в светлую глубь прозрачной воды, нет, не воды, в одну лишь прозрачность, пустую и бездонную. На побережье свет совсем иной. Там, когда восходит солнце, он заполняет все — от лазурных просторов до крошечной каморки. Вещи и люди становятся пленниками искрометных сверкающих частиц, и надо приложить немало усилий, чтобы пробиться сквозь их плотный слой. Здесь — нет; здесь, в городе, на высоте почти двух тысяч метров над уровнем моря, солнце встает и ничего не заполняет; все остается полым, омываясь, как зеркало, солнечным блеском, и все будто сон, сон в пустоте сна, — ничего ощутимого, ничего реального, ничего явно существующего в этом свете, — не прямом, а отраженном.

— Я оставил его с Боби, пусть подружатся, — говорил, возвращаясь, Мейкер Томпсон, — но я так занялся вашим сыном, что даже не подал вам руки… Как дела, сеньор Лусеро? Как поживаете? Давайте сядем… Садитесь… Не знаю, курите ли вы?

Боби и Пио Аделаидо ворвались в комнату, когда Лусеро и Мейкер Томпсон, еще не успев сесть, раскуривали сигареты, точнее сказать, когда Мейкер Томпсон давал гостю прикурить от своей сверкающей золотой зажигалки.

Боби поздоровался с Лино и тотчас прильнул к уху деда; тот, повторяя вслух слова внука, не преминул заметить, что некрасиво шептаться в обществе.

— Он хочет, чтобы я попросил вас отпустить с ним вашего сына, — пояснил Мейкер Томпсон, хотя Лусеро и так уже знал, о чем шла речь, и повторение было излишним.

— Я в общем-то не против, — сказал Лино, — но мне не придется тут долго задерживаться, дел всяких много.

— Если только в этом загвоздка, не стоит беспокоиться. Пусть они пойдут погулять, а когда вернутся, я велю доставить вашего сына в отель.

— Слишком много хлопот.

— Абсолютно никаких. Мой шофер и так весь день бездельничает. А ты, Боби, береги приятеля.

— Платок у тебя есть? — спросил Лусеро у Пио Аделаидо и дал ему носовой платок и несколько песо.

— Счастливые годы! — воскликнул Мейкер Томпсон, когда мальчики ушли. Для них и для нас. Жизнь моя, друг Лусеро, не имела бы для меня никакого смысла без внука. Но оставим сантименты и займемся делом, которое побудило меня пригласить вас.

Светлячковыми искрами сверкали седые волосы в рыжеватой шевелюре старого Мейкера. Он нагнул голову, поднял правую руку с растопыренными рогаткой большим и указательным пальцами, дотронулся ими до закрытых глаз, погладил веки и сомкнул пальцы на кончике носа.

Затем решительно вскинул голову. Его утратившие блеск глаза, подернутые дымкой времени, доброжелательно смотрели на загорелое лицо гостя, которого он называл сеньор Лусеро, а не дон Лино. «Сеньор Лусеро» звучало почти как «мистер Лусеро», а «дон Лино» — это так провинциально, по-деревенски…

— Намерение продолжать дело супругов Стонер, или Мид, под этим именем вы их знали, сеньор Лусеро, и принципы, которыми вы и ваши братья руководствуетесь, достойны уважения… Создать сельскохозяйственные кооперативы…

Лино с удовлетворением кивнул, хотя не верил ни одному слову старого американца.

— К несчастью, сеньор Лусеро, богатство — это сплетение алчных мечтаний, отвратительный и грязный жгут, который можно расплести, но только так, как, скажем, разделяют гребнем волосы на голове. Создается видимость, что одна прядь отделена от остальных, однако корни ее ни на дюйм не отходят от других волос и прядь эта продолжает жить всем тем, чем ее питает кожа, всем, что есть хорошего и плохого под корнями. Акции, которыми вы, сеньор Лусеро, и ваши братья владеете в «Тропикаль платанере», вы стараетесь в порыве великодушия распределить, раздать, следуя по стопам Лестера Мида, но от этого все равно ничего не изменится, ибо, в сущности, через корни свои, они продолжают питаться тем, что питает все остальные акции.

Он сделал паузу и продолжал:

— А под их корнями, сеньор Лусеро, в это самое время затевается сражение не на жизнь, а на смерть, которое может развязать войну между вашей страной и соседней, легко и просто ввергнуть вас в кровавую бойню.

— Вы думаете, мистер Мейкер Томпсон, что дело дойдет до этого? Я говорил сегодня утром с моими адвокатами, они считают, что вопрос о границах будет разрешен мирным путем в арбитраже, в Вашингтоне.

— Я боюсь другого; события ныне развиваются так, что арбитражное решение может быть вынесено не в вашу пользу, а если проигрываете вы, то все мы в «Тропикаль платанере» окажемся под пятой у «Фрутамьель компани», которая в Карибском бассейне является самым страшным и прожорливым дочерним обществом нашей Компании. Она, «Фрутамьель компани», раздула пограничный конфликт не потому, что ее хоть скольконибудь волнуют территориальные притязания соседней страны. Намерения ее иные: прижать к ногтю «Тропикаль платанеру» и стать вершителем судеб всей Компании…

Карие глаза старого плантатора вновь обрели утраченный огонь и блеск, прощупывая каждую морщинку на лице Лусеро и допытываясь, какое впечатление произвели на гостя его слова. Он продолжал:

— Весьма сильная группа акционеров старается не допустить самого худшего, и они через мою дочь Аурелию просили меня приехать в Чикаго. Надо так сманеврировать, чтобы ваша страна не потеряла по решению арбитража большую полосу земли и мы не попали бы под контроль «Фрутамьель компани». Вот и все.

— Тогда вам надо ехать в Чикаго…

— Посмотрим… там будет видно… — И лицо его, размякшее при воспоминании о родном городе, снова напряглось и отвердело, стало тем, чем было всегда, сгустком энергии.

— Сеньор Лусеро, — он перешел в решительное наступление, — я имел смелость просить вас приехать срочно потому, что нам понадобятся ваши голоса, как акционеров, для моего избрания президентом Компании; если у меня будет уверенность в вашей поддержке, я сделаю все, чтобы избежать войны, главное ведь — избежать войны, и постараюсь добиться решения арбитража в вашу пользу.

Лусеро поднялся и протянул ему руку; минуту назад он был еще настороже, но теперь горел воодушевлением.

— Не надо трубить победу раньше времени, и не говорите об этом со своими адвокатами, — сказал старый Мейкер, отвечая на его рукопожатие. — Любая обмолвка с вашей стороны может оказаться роковой в этой игре; страна ваша потеряет добрый кусок территории, а мы полностью будем зависеть от «Фрутамьель».

— Отныне рассчитывайте на наши голоса. Черт знает что творится! Как только вернусь на побережье, повидаюсь с братьями и расскажу им обо всем.

— Да, о таких вещах надо говорить с глазу на глаз и не слишком распространяться о конечной цели, которая в итоге сводится к тому, чтобы обставить «Фрутамьель компани» в вопросе о границах, — если состоится арбитраж, — и во что бы то ни стало избежать войны. Адвокатам скажите, что я пригласил вас с целью скупить ваши акции.

— Они так и полагают.

— Тем лучше.

— Когда же вы отправитесь в Чикаго?

— Я жду лишь телефонного звонка; скажу вам в знак доверия, которое вы мне внушаете, — вижу, вы человек открытый, как ваша ладонь, — что нынешний президент Компании — большая помеха в нашем деле. Он слишком симпатизирует группе «Фрутамьель», и нельзя допустить, чтобы он подложил нам свинью. Было бы чудесно, если бы вы поехали со мной в Чикаго, но кто сможет оторвать вас от побережья?

— Нельзя упускать момента, мистер Мейкер, а если господь бог не распорядится иначе, я приеду, коль будет нужно, и брошусь вместе с вами в этот муравейник, тамошние-то города небось точь-в-точь как разворошенные муравьиные кучи.

— А что нового на побережье? Что вы мне расскажете?

— Единственная новость — о телеграфисте. Зарезался. Говорят, давал сведения японским подводным лодкам. По крайней мере, так хотят представить это дело. Он написал письмо, в котором показывает на «Тропикаль платанеру», мол, она заплатила ему за грязное дело.

— Если ему и заплатили, то не кто иной, как агенты «Фрутамьель».

— Но она же находится в соседнем государстве…

— Она — повсюду… Эти компании всемогущи и действуют там, где меньше всего ожидаешь. Вы убедитесь, что тут наверняка замешаны агенты «Фрутамьель».

— Мне надо бросить все дела и ехать домой… Словно не в гостях побывал, а на поле боя… Вы не сказали мне только, как мы сможем передать вам голоса.

— Простой телеграммой… А о сыне своем не беспокойтесь, когда они с Боби вернутся, я велю шоферу отвезти его в моем автомобиле… И большое спасибо… Всего наилучшего…

Другой гость, которого ожидал Мейкер Томпсон этим же утром, шел через сад. Он показался на дорожке, посыпанной белым, искрящимся на солнце песком, среди живописных кустиков, клумб и ковров-газонов. Вблизи он стал виден яснее. Человек без шляпы. Крупный, плотный, в светло-сером костюме, ботинки кофейного цвета, голубая рубашка с поперечными полосками на груди; пристяжной и слишком высокий белый воротничок подпирал мясистые мочки ушей. Мозоли заставляли его скользить на подошвах, как на роликовых коньках.

— Не спешите, дон Герберт, не торопитесь… — шутливо крикнул Джо Мейкер, издалека кивая ему и прикуривая сигарету от пламени золотой зажигалки.

— Приятные новости, — объявил дон Герберт, приблизившись. Он шел на полусогнутых ногах, стараясь наступать на пятки, и махал руками для равновесия. Мой сын Исидор вернулся из долгой поездки на яхте вдоль западного побережья, и не только он сам, но и его друзья, и друзья его друзей — словом, почти все крупнейшие акционеры Калифорнии отдают вам свои голоса.

— Великолепно, дон Герберт. Не хотите ли сесть?

— Ненавижу сидеть.

В самом деле, его всегда видели порхающим и чтото жующим, — то ли он все еще грыз твердый орешек недавней партии в бридж, накручивая на палец и раскручивая в такт цепочку от часов, то ли просто жевал сухие ядрышки, непрерывно скрипя зубами.

— Вы — подходящий человек, Джо Мейкер Томпсон, и мы поставим вас преградой на пути «Фрутамьель компани». Нельзя уступить ей руководство Компанией. И так мы упустили многое с тех пор, как вы тогда отказались стать президентом…

— Столько лет прошло, дон Герберт, не стоит и вспоминать.

— А для меня — словно вчера все было. И поэтому, хоть прошло много лет, я не перестаю себя спрашивать: почему вы отступили? Я прекрасно знаю все ваши отговорки, но как вам угодно, а мне думается, что была еще и какая-то иная причина. Одним оскорбленным самолюбием все-таки трудно объяснить ваш уход. Может быть, потому, что для нас не существует самолюбия, а того, говоря между нами, — кто его имеет, мы требуем распять, и он бывает распят.

— Тем не менее, единственной причиной…

— Не твердите мне об этом, Мейкер Томпсон. Вы шли к вершине своей головокружительной карьеры дельца, вы были овеяны славой флибустьера, который предпочел стать банановым плантатором, вы завоевали имя, которым газетчики Чикаго оглушили в те дни ваш родной город… Зеленый Папа… Разве вы могли отказаться от всего этого только из-за оскорбленного самолюбия! Я работал тогда в мастерской у шлифовщиков алмазов с Борнео, людей, словно пропахших раскаленным бриллиантом и стеклянной пылью. Помню, как сейчас. «Banane King!», «Green Pope!», «Banane King!», «Green Pope!»[97] — орали продавцы газет, а я ночами ворочался в холодной постели, засыпая под крики: «Banane King!», «Green Pope!» — не зная, что это счастье зовет меня во весь голос. На все свои жалкие сбережения купил я первые акции, и вы не можете себе представить мое отчаяние, когда я услышал, что легендарный хозяин тропиков удалился в частную жизнь. Я проклинал вас, плюнул на ваш портрет и поклялся узнать, в чем дело.

— После того как провалился мой план аннексии этих земель, я отказался. Другого пути у меня не было. Однако к чему, дон Герберт, вспоминать вещи, не заслуживающие даже воспоминания?

— Нечего скромничать и болтать о забвении! Разве можно забыть о том, что вы подняли дикие земли Атлантического побережья и превратили их в эмпиреи, в настоящие эмпиреи?

Серой веной змеился табачный дымок по лбу Мейкера Томпсона, перед его глазами маячила потертая временем фигура калеки Джинджера Кайнда — жалкой марионетки. Он улыбнулся, слегка раздвинул толстые губы, улыбнулся едва заметно, припомнив удачную игру слов в споре о том, как правильнее себя называть: «Эмпиреалисты или империалисты».

— Разве можем мы забыть, Мейкер Томпсон, вашу энергию и решимость в борьбе против местных жителей — этой самой страшной для нас заразы? Они хотели конкурировать с нами в производстве бананов! Только вы могли прибрать денег и предать забвению национальный флаг.

Дон Герберт Крилл вытащил носовой платок из итальянского полотна, скомкал и, погрузив в него большой унылый нос, шумно высморкался, — картечью выскочили наружу кусочки орехов, которые он жевал, и снова заговорил:

— Разве можно забыть финансовую политику, равной которой нет ни по смелости, ни по заманчивости. Мир этого не забыл, этой заманчивости. Вы получили у них железные дороги, не уплатив ни сентимо, и обеспечили быструю и дешевую доставку наших банановых богатств с плантаций в порт для погрузки, получили на девяносто девять лет… И это еще не все! Железные дороги приобретены с тем условием, — невиданным и небывалым! — что после пользования ими в течение девяноста девяти лет местное правительство, получая их обратно, уплатит нам их прежнюю стоимость, а ведь они нам ничего не стоили, даже благодарности: мы не благодарили и не станем благодарить, не за что приносить благодарность, так как в конечном итоге мы должны будем продать им то, что они нам подарили. Просто сказка…

Дон Герберт смыкал и размыкал челюсти, жуя и разговаривая, наматывал массивную золотую цепь на указательный палец и разматывал и ведать не ведал, какую досаду вызывали в Мейкере Томпсоне его речи. А если бы и заметил, не обратил бы внимания, готовый скорее заработать пинок, чем прикусить свой язык, ворошащий чужие воспоминания: надо, необходимо было угадать по выражению глаз Зеленого Папы, по его жестам, дыханию, волнению причину, вынудившую Мейкера Томпсона много лет назад отказаться от поста президента Компании, когда он, Крилл, был еще простым служащим в мастерской шлифовщиков из Борнео. «Banane King!», «Green Pope!», «Banane King!», «Green Pope!»

Что толкало гостя на расспросы? Страсть к сплетням? Старческое любопытство?

Нет, холодный расчет. Знать, сколько стоит — сегодня или завтра — Джо Мейкер Томпсон, — значит держать его в руках. На той бирже, где падают и поднимаются акции преступлений, где особенно дороги военные акции, ибо война — самое страшное преступление, и где самоубийцы дешевы, как обесцененная валюта (недавний пример тому — телеграфист!), — на той бирже должен играть и этот любящий дедушка. Он должен иметь свои акции и скупать чужие, и все это стремился узнать дон Герберт Крилл, чья фамилия, как уже говорилось, созвучна названию рачков, которыми питаются кашалоты.

Нет, тут не простое преступление… Пират и банановый плантатор; все-таки и то и другое вместе… Нет, что-то более загадочное, более серьезное, — старый мошенник носом чуял это, а сам жевал и жевал орешки, вертел золотую цепь да бил языком-молоточком по разным струнам души, — что-то более серьезное должно было заставить Мейкера Томпсона удалиться в частную жизнь, запереться с внуком в этом тихом доме, где все, казалось, спит,

— Мы уже сделали свое грязное дело. И нечего вспоминать! — повысил голос Джо Мейкер, теряя терпение. — Я ничего не помню и не имею охоты копаться в прошлом. Нет такого сита, которое отделило бы в воспоминаниях золото от песка, доблесть от подлости, великое от низкого, да и к тому же мне не нравится, когда меня припирают к стенке и вынуждают вспоминать о том, чего я не мог избежать.

Крилл — этот корм кашалотов — стал жевать, быстро-быстро двигая челюстями, не глотая слюны, а его зрачки цвета камфары замерли, заледенели.

— Чего же вы не могли избежать? — спросил он, остановив на секунду пляшущую челюсть: не спугнуть — бы ответа.

— Много есть вещей, которых трудно избежать, вяло выдавил из себя старый Мейкер и подумал: да, если и есть такое, что причиняет боль, мучает всю жизнь и, кто знает, может быть, и всю смерть, то это шутки судьбы над людьми, когда они всемогущи. Именно так было в тот день, когда он входил, гремя башмаками, в здание Компании в Чикаго, откуда вышел пришибленный, от всего отказавшийся, вышел и затерялся в улицах родного города.

Он бродил дни и ночи, засунув руки в карманы брюк, или, лучше сказать, заполнив карманы своими руками, бессильными, непригодными даже для того, чтобы распутать узел, вслепую завязанный роком. Он оброс бородой, у него кончились сигареты, истрепались ботинки. Ни есть не хотелось, ни пить. Ни пить, ни спать. Лица, пустыри, грязные улицы. Ходить и ходить. Ричард Уоттон… Обезьяний поворот… Идеальное преступление… Следовало бы поставить ему памятник в Чикаго за умение, с каким свершено это идеальное преступление, — воздвигли же пирату Фрэнсису Дрейку, с которым он соперничал, памятник в Англии… Но вся его гордость за свершение идеального преступления рассыпалась в прах, когда обнаружилось, что судьба, издевательски хихикнув, подменила объект, подсунула Чарльза Пейфера вместо Ричарда Уоттона… С ума сойдешь, но на этом дело не кончилось… Судьба продолжала смеяться… Человек, оставшийся в живых, становится отцом ребенка, которого носила его дочь во чреве… Шевелятся руки, как пойманные раки, в карманах брюк; он идет большими шагами среди мусорных ям и рушащихся зданий, обрызгивая смехом — или слюной — губу, отвисшую под тяжестью сигареты, потухшей, влажной, сникшей… Быть всемогущим, иметь горы долларов, слышать эхо криков: «Banane King!» «Green Pope!» — возвещающих на улицах о его триумфе, и не сметь приблизиться к воротам кладбища и попросить смерть вернуть Чарльза Пейфера за любую сумму. Вернула бы она его живым и получила бы столько-то, а если не взяла бы денег, что ж, куда ни шло, можно предложить обмен, тело за тело, и пообещать доставить Ричарда Уоттона со всеми почестями в могилу…

Словно в музыкальной шкатулке, где звенит одна и та же мелодия всякий раз, как заводят пружину, отдавались в голове Мейкера Томпсона шаги, его шаги, его, бесцельно бродившего по улицам Чикаго. Кто., кто над ним тогда посмеялся? Не Ричард Уоттон, нет. Шутник, надевший маску археолога Сальседо, даже не знал про Обезьяний поворот, про несчастный случай, стоивший Пейферу проломленного черепа, а если б и узнал, не придал бы этому значения, занятый своим делом: подготовкою отчета, вдребезги разбившего аннексионистские планы Мейкера Томпсона. А потом еще один неожиданный номер: дочь оказалась беременной.

Такое бывает один раз в жизни. Его никто тогда не остановил. Он вышел на асфальт, волоча ноги, одряхлев от внезапной апатии, растерявшийся, раздавленный небоскребами, колесами автомобилей и волнами озера Великого, которые отшатывались от берега, пугаясь рева громадины города.

С трудом вынырнул он из глубин своей памяти. Так много улиц осталось позади и так много их надо еще пройти, что он заколебался, как заблудившийся пес, идти ли дальше или оставаться на месте. Железо, уголь, зерно, мясо, кожи, — и он со своей побелевшей бородкой.

Один раз в жизни случается, когда теряешь и больше не находишь себя.

Он отбросил воспоминания и, обогнув острый мыс вздоха, спросил дона Герберта:

— Что вы жуете, мистер Крилл?

— Фисташки… Мне пора… Важное свидание в клубе… Вы понимаете, чтобы не отстать от «Фрутамьель», мы поддержим военную шумиху в прессе…Он кружил по залу, жевал и выплевывал слова. — В мире концы не сходятся с концами, мой добрый друг, мы оплачиваем объявления в газетах, рекламируя плуги, швейные машины, гидравлические насосы, куклы и детские соски, и доходом от этих вещей, облегчающих и увеселяющих жизнь — ибо мы рекламируем также пианино, аккордеоны и гитары, — покрываем стоимость тех полос, что занимает в газетах наша пропаганда войны: сообщения, комментарии, карикатуры…

И он удалился, скользя по саду на своих бесчисленных мозолях; в дверях столкнулся с Боби и Пио Аделаидо, которые с ним поздоровались.

— Папа называет его «Вечный жид», — сказал Боби на ухо другу и прибавил, входя в дом: — Жаль, что ты не можешь пойти сегодня вечером в Серро. Будем играть в большую войну, все против всех. Разделимся на две армии и вооружимся камнями… Лучше всего плоские и круглые, вот такие, — он раздвинул полукругом большой и указательный пальцы. — А летят они жуть с какой силой! Как швырнешь, так… з-з-зум… и прямо в лоб.

Погулять — значило бегом обежать тысячу мест. Боби хотел познакомить Пио Аделаидо со своими друзьями.

— Увидишь моих друзей, — повторял он на каждом шагу.

Это было очень важно, что все ребята — его друзья. А раз они были его друзьями, то должны были стать друзьями и Пио Аделаидо, который им расскажет про побережье. Ребята зададут уйму вопросов, и Пио обязательно должен ответить; если чего не знает, надо выкрутиться, только не промолчать.

— Кто молчит, тому крышка, старик. Такой у нас закон, закон нашей команды. У кого не хватает мозгов, чтоб выкрутиться, если чего не знаешь, того одной левой под ложечку… А сковырнется, ему и крышка. Если тебя, например, спросят, есть ли на побережье змеи, скажи, что там их тьма-тьмущая. А спросят, какой величины, смотри не сдрейфь, скажи «все метров по двадцать», иначе ребята подумают, что там у вас одни глисты водятся…

Но друзей Боби увидеть не удалось. Одни были в школе, другие в колледже. Только Козлика Мансилью встретили у дверей дома. Козлик выпил слабительное и не имел ни малейшего желания разговаривать. Ну, не беда, вечером все соберутся, все обещали прийти в Серрито играть в войну. Боби объяснил приятелю, что не ходит в колледж потому, что его скоро увезут в «Соединенные Статы». Он хочет быть летчиком. Гражданским летчиком.

— Сколько телят у твоего папы? — осведомился Боби.

— Голов триста… — ответил Пио Аделаидо. Боби рассердился.

— Ну, ты, — буркнул он, — мне-то уж не заливай! Я сам тебя выкручиваться учил, а ты мне же и врешь: триста братьев, говорит!

— Ах, братьев!

— Понятно, братьев, старик. Мы в команде зовем братьев телятами, матерей — коровами, а отцов — волами…

— Но у волов не бывает телят, — поправил Аделаидо. — Ты теперь сам заливаешь.

— На побережье, может, и не бывает. Там быки есть, а здесь мы называем волами отцов, и у них бывают телята. У тебя сколько братьев?

— Четверо… А вот двоюродных целая куча… Я самый старший из родных братьев… А среди двоюродных есть и постарше, сыновья дяди Хуана…

Мальчики выпили воды. Каждый по три стакана. Животы звенели, как стеклянные барабаны.

— Вот было бы здорово, если бы ты поехал с нами на побережье! Там получше здешнего.

— Только жара чертовская…

— Жара чертовская, да получше, чем здесь. Тут холодно, скучно, все куда-то прячутся.

— Если твой папа попросит моего деда, он, может, и отпустит. Мне бы хотелось посмотреть, как там у вас, а потом с твоими братьями и другими ребятами составили бы бейсбольную команду…

— Ив войну сыграли бы…

— Вот увидишь, как мы сегодня вечером схватимся в Серро. Ты не думай, что это так, баловство; будет жарко… Но все-таки здорово было бы затеять войну и на побережье.

Когда автомобиль остановился у дверей отеля, Боби крикнул:

— Здорово живем!

Отец Пио Аделаидо был в холле с гостями, — так сообщил швейцар. Какие там гости, просто один земляк с побережья, лейтенант.

— Нет, это гость, — сказал Боби, вошедший поздороваться с сеньором Лусеро и поговорить насчет приглашения на побережье: если Лусеро попросит дедушку, тот непременно отпустит, — это гость, хоть и ваш земляк.

— Ладно, пусть гость… — ответил Пио Аделаидо, шагая через холл, заполненный людьми и большими цветочными вазами, и размахивая руками для храбрости.

Боби подошел к дону Лино, который разговаривал с лейтенантом Педро Доминго Саломэ, и попросил отпустить Пио Аделаидо погулять с ним, с Боби, вечером после обеда.

— Пожалуйста, пусть идет, — согласился Лусеро.

— Спасибо! — сказал Пио Аделаидо. — Ты зайдешь за мной, и мы отправимся.

Боби уже попрощался, когда вдруг вспомнил, что, войдя, не снял кепи, бейсбольное кепи с длинным и широким козырьком-лопаткой.

— Вы останетесь с нами и пообедаете, — говорил Лусеро, не обращая внимания на отнекивания лейтенанта. — Пио Аделаидо сбегает в номер, а мы выпьем пока по второй стопке. Возьми ключ, сынок, поднимись наверх и принеси мне мои таблетки.

Мальчик повернулся и пошел, размахивая для храбрости руками, — конца нет этому холлу, полному людей! — а Лусеро дружески похлопал офицера по колену и сказал:

— Нет, это хорошо, очень хорошо, что вам дали повышение. Так вот и делают карьеру, приятель.

— Кстати сказать, дон Лино, я думаю подать в отставку.

— В отставку, когда вас повышают? Пойдемте в ресторан. — Лусеро встал, гостю тоже пришлось подняться. — Хорошего винца за новый чин. Пива? Ну, нет. Пиво не пьют в таких торжественных случаях. Ведь вы теперь капитан.

— Видите ли, — продолжал Саломэ, — я хочу выйти в отставку, конечно, когда кончится эта история: не думайте, я не стремлюсь увильнуть от войны, в отставку, чтобы купить вместе с вами землицы и сажать бананы.

— Это не плохо, но, по-моему, не стоит вам бросать военную службу. Галуны добывать легче, чем сажать бананы. Военный чихнет — ему платят. Можно сказать, звезда ваша восходит.

— Ну, а этот паренек что тут поделывает? — спросил новоиспеченный капитан мальчика, который вернулся с лекарством для отца, еще раз пройдя через ненавистный холл.

— Мы с Боби Томпсоном ходили к его друзьям. Только их дома не было. Постучим в дверь и идем дальше.

— Вроде как письмоносец. Не так ли, сынок? Вот что значит быть мальчишкой, капитан. Постучал в дверь к приятелю, и уже доволен. В этом возрасте у ребят не дружба, а скорее влюбленность какая-то, вам не кажется?

— Нет, папа, совсем не так было, как вы говорите. Мы не сразу уходили, а стояли у дверей. Боби еще и свистел им, чтоб узнать, дома они или нет.

После обеда Пио Аделаидо помчался в номер, одним глазком взглянуть на подарки, купленные отцом для мамы и дяди, родных и двоюродных братьев. Подарки и заказы. А Лусеро с капитаном уселись в кресла в холле. Еще раз пришлось пересечь огромный салон, уже полупустой, худому большеголовому мальчугану, которого, как волосок на языке, беспокоила мысль о войне в Серрито.

Саломэ заказал шоколадный ликер, Лусеро попросил коньяку, и оба взяли по сигаре.

— Что же, однако, все это значит: японская подводная лодка, смерть телеграфиста? — спросил Лусеро; обмакнув кончик незажженной сигары в коньяк, чтобы крепче во рту сидела, он зажал ее в зубах, легонько покусывая.

— Бедняга парень!

— Сегодня мне сказали, капитан, не знаю, слыхали вы или нет, что в оставленном письме он сознался в получении от одного важного чиновника Компании крупной суммы денег для передачи ложных сведений.

— Будь хоть святым, не устоишь перед золотым!

— Говорят тоже, будто и не было никаких японских подводных лодок и Поло Камею заплатили, чтобы подставить ножку нашему правительству… именно сейчас, во время пограничного конфликта…

— Для чего подставлять ножку?

— Для того, чтобы нас сочли за союзника Японии. А парень-то посылал телеграммы в воздух. Никто их не получал, да кто это докажет…

— Письмо…

— Да, только одно письмо. К счастью, скажите, оно попало в руки властей. А если бы нет — задали бы нам перцу. И еще, капитан: говорят, что номера банкнотов, полученных Камеем, подтверждают участие «Тропикальтанеры» в этом дельце.

Аромат коньяка и шоколадного ликера, запах сигар, яркий полуденный свет, слепящий и усыпляющий, почти полная тишина — в баре чуть слышно позвякивали стаканы, а в пустом ресторане жужжали мухи — все это ввергло собеседников в такое приятное полузабытье, что они предпочитали не спать в этот час сьесты, а сидеть вот так, молча, друг против друга, запрокинув головы на спинки кресел.

Перестав качать ногой, капитан замер: перед его полусомкнутыми глазами рисовался образ девушки, с которой он познакомился вчера вечером в маленьком кабачке… Как же называется тот переулок?.. Надо пойти поискать, прямо из отеля… Одно только дурацкое название кабака запомнилось — «Был я счастлив»…

Лусеро, положив руки на подлокотники кресла, вспоминал пророчество Рито Перраха об урагане, который будет поднят людскими массами, — сотнями, тысячами, миллионами рук, взметнувшимися в яростном порыве, вырывающимися из неподвижных плеч, устремленными против, против, против…

Пио Аделаидо проспал войну. Боби зашел за ним в отель, звонил в номер, но безуспешно. Он спал, свернувшись клубочком, среди подарков для родных и игрушек для братьев, среди сабель, пушек и револьверов. Когда его отец вошел в комнату, он сладко посапывал. Дон Лусеро, прежде чем снова уйти, подложил ему подушку под голову, снял башмаки и укрыл одеялом.

Пио Аделаидо спал до самого вечера. Боби вторично пришел за ним, поднялся наверх и разбудил. Сильным ударом в дверь. Разбудил, говоря, что вся ватага ждет его на улице около отеля и что все хотят познакомиться с ним и рассказать о своей победе в Серро. Враги были начисто выбиты из укреплений и бежали врассыпную. Хуарес Трепач сражался как лев. Ему камнем расквасили ухо. Он оглох и обливался кровью. Если бы его атаковали в лоб, может, и сдал бы позицию. Но он стоял насмерть у своего окопа и держался один, пока не подошло подкрепление. Лемус Негр тоже вел себя молодцом. «А ты, Боби?» — собрался было спросить Пио Аделаидо, когда они спускались на улицу, где их ждали ребята. Но Боби, пока Пио Аделаидо протирал заспанные глаза, успел сообщить ему, что в этих местных войнах гринго участия не принимают; он, Боби, следит за боем издалека, приставив к глазам кулаки — полевой бинокль. Вот завтра ему тоже надо вступить в сражение, потому что завтра вечером, после уроков, обязательно будет война с Японией.

— А он умеет играть в бейсбол? — спросил у Боби Торрес Гнояк.

— Спроси его сам…

— И то правда, дурак я; ведь он же говорит поиспански. Ты играешь в бейс?

— Нет, но Боби меня научит, — ответил Пио Аделаидо.

— Ребя… — предложил Флювио Лима, — давайте покажем ему. Хотя бы завтра, вместо войны с Японией.

— Не трепи зря… Скажи, что струсил, от страха вон поджилки трясутся. Мужчина называется.

— Но ведь он же не может участвовать в войне. Разве это хорошо: приехать сюда с того берега, чтоб тебе глаз выбили? Скоты вы.

— Скотт был храбрый человек.

— А знаете, мне нравится мысль устроить завтра матч в честь друга, выпалил Боби.

— Еще один трус нашелся, завтра-то небось самому воевать надо! Знаешь, Боби, гринго тоже должны когданибудь под пулями постоять. Или ты думаешь, они так и будут всю жизнь в бейсбол играть?

— Заткнись, boy!

— Сам заткнись, хитрый гринго! — крикнул Галисия Перышко. — В зубы дать хочешь! Попробуй тронь!

— …!

— Сам ты…

— Потише, Перышко, — вмешался Хуарес Трепач, у нас тут гость… Его нужно резинкой угостить…

Сказав это, Хуарес раздал всем по жевательной резинке, но на долю Пио Аделаидо пришлась какая-то сладкая мыльная пастилка, которая вдруг стала заполнять весь рот. Сначала он никому ничего не говорил, может, это только так кажется, но, почувствовав, как вязкая масса разрослась за одной щекой, потом за другой, — языка не повернуть! — он побледнел, вспотел от страха и со слезами на глазах стал под смех остальных хватать ртом воздух, задыхаясь.

Мальчишки повернулись к Лусеро-младшему спиной, пока он отдирал от зубов разбухшую сладкую массу, прилипавшую к рукам. Боби и Флювио Лима помогали ему, как могли. Смешиваясь со слюной, масса все больше разбухала и пенилась, облепляя пальцы, подобно тянучке-копалу. Пока Пио Аделаидо разделывался с бесконечным липким клубком, ребята объяснили ему, что это — испытание, которому подвергается новичок: надо узнать, достоин ли он быть членом их команды.

— Кто выплюнет и не задохнется — наш, а кто сдрейфит, тому конец…говорили одни, а другие выражали удовлетворение его мужеством и, плюнув себе на ладонь, протягивали ему руки с грязными от слюны разводами.

— Ничего, так полагается, — разъяснил Боби. Слюна — это белая кровь. Жених с невестой целуются губами, а друзья целуются слюнявыми руками.

— А теперь, — сказал Галисия Перышко, — он должен рассказать про такое, чего никто на свете не слышал.

— Такое, что ты сам слышал или видел… — подсказал Боби.

— Не знаю, подойдет ли мой рассказ… Вот когда вороны всей стаей ловят рыбу, кажется, будто из моря высовывается черная голова какого-то великана. Отрубленная голова великана, которая качается на волнах вверх-вниз, вверх-вниз…

Все оторопело молчали. Наконец Торрес Гнояк отважился заметить:

— Небось на самом дне моря рубят головы великанам.

— Ладно, ребята, этот парень — свой, давайте подыщем ему кличку!

— Раз его зовут Пио, Пио… Петушок! — предложил Трепач.

— Fine![98]

— Катись ты со своим «файном», Боби! — обрезал его Перышко. — «Петушок» — ерунда. «Голован» ему больше подходит; глядите, какой у него котел на плечах!

— Урра!.. Урра!.. Голован!.. Урра!.. Урра! Голован! — заорали и запрыгали мальчишки. — Болван Голован! Болван Голован!

— Я крещу тебя, болван, называйся Голован! — изрек Галисия Перышко, самый бойкий из них, хлопая Пио Аделаидо по голове; другие тоже набросились на него с кулаками, стараясь принять участие в «крещении».

Пио Аделаидо отбивался, как мог. Было уже пора возвращаться в отель. Они шли по площади СантаКатарина. Если не пуститься со всех ног, можно опоз- дать. Ему нужно идти с папой. Восемь вечера. Парадный костюм. Выход. Они направились к дантисту, родственнику Макарио Айук Гайтана. Над входной дверью выпуклые буквы из темной бронзы на золотом фоне слагались в имя: «Д-р Сильвано Лариос»,

За порогом резиденции доктора Лариоса все выглядело иначе, — каким-то волшебством гости переносились прямо в Нью-Йорк. Рассеянный свет вяло отражался голыми поверхностями стен, потолков, полов, мебели, как убитый теннисный мяч, еле-еле отскакивающий от земли. В этом свете все казались вялыми. Гости, прислуга, музыканты, чередовавшие вальсы и гавайские напевы.

Пио Аделаидо окружили мальчишки и потащили в сад. На юном Лусеро был новый костюм, пахнувший стеарином; волосы на голове затвердели — столько бриолина вылил на них отец. Впервые в жизни на шее Пио — галстук, на руке — часы.

— Пойдите-ка сюда, сеньор Лусеро, — сказал доктор Лариос, — мне надо поговорить с вами об одном деликатном деле.

Лино взял сигарету, предложенную доктором, и сел на один из стульев в вестибюле перед врачебным кабинетом, куда его привел хозяин дома, приложив палец к губам в знак молчания.

— Посидите здесь, сеньор Лусеро, и почитайте это письмо. Я тотчас вернусь.

Лино развернул бумагу, которую передал ему с конвертом доктор Лариос, и, прочтя ее, остолбенел, замер, не зная, что делать и говорить. Попробовал взглянуть на письмо еще раз, но отвел глаза, — довольно.

Макарио Айук Гайтан просил его голосовать на выборах президента Компании за одну особу, чье имя, — если Лусеро и его братья согласны, — доктор Лариос уполномочен сообщить им по джентльменском усоглашению; эта особа возглавляет и поддерживает акционеров «Фрутамьель компани».

Вернулся Лариос, неся два стакана виски с содовой, и предложил выпить, молчаливо и многозначительно чокнувшись с гостем. Издали слышалась музыка и взрывы веселого смеха. Отхлебнув с наслаждением виски и причмокнув от удовольствия, доктор спросил, что думает Лусеро о письме Мака.

— О письме Мака… — повторил машинально Лино.

— Да, Мака…

— Макарио…

— Нет, дружище, этого человека знают в финансовых и биржевых кругах только под именем Мак Хейтан.

— А знаете ли, — он хотел было сказать «Макарио», но под своим новым именем тот показался ему совсем чужим человеком, — знает ли этот сеньор, что «Фрутамьель компани» замышляет недоброе против нашей родины? Ведь он же сам здешний, здесь родился, здесь вырос, здешний ведь он…

— Ныне, мой друг, подобные аргументы изжили себя, — воскликнул доктор Лариос и сопроводил слова жестом, будто отбросил что-то ненужное, хлам, которого случайно коснулась рука. — Родина и все такое прочее вышло из моды.

— Но если родина для Макарио…

— Минуточку: Мак! Мак Хейтан!

— Макарио, так он зовется! Если родина для Макарио и вышла из моды, не может быть, чтобы он забыл наставления того, кто ему оставил деньги, сделав- шие его человеком… Какого черта!..

— Поминаете того идиота, которому солнце ударило в затылок? Хм!

— Сомневаюсь, доктор Лариос, чтобы в другом месте, не будь мы у вас дома, я позволил бы говорить так о Лестере Миде.

— Прошу извинения. Полагал, что вы его презираете так же, как презирают его Мак с братьями и Кохубуль.

— Презирают, говорите вы?

— Да, я слышал, он и его жена были большие чудаки, любители все ставить с ног на голову, — одним словом, люди с заскоком. Но это — дело прошлое, а сейчас Мак и Кохубуль хотят, так же как и все мы, одного: чтобы «Фрутамьель компани» забрала акции «Тропикаль платанеры», которая стала дряхлой и неповоротливой, и мы стали бы акционерами «Фрутамьель», ясно? Это филиал Компании, более мощный, чем «Тропикаль платанера», понятно? В то время, как в нашей стране с нас берут налоги за вдох и выдох, там, в соседнем государстве, «Фрутамьель» добилась для себя уменьшения налогообложения на девять миллионов долларов в год, а так как льготный срок составляет десять лет, подсчитайте-ка: около ста миллионов долларов будут распределены среди акционеров, понятно? Вот где настоящий порядок, порядок в той, соседней стране! Допивайте виски. Здесь, с «Тропикаль платанерой», мы начали, правда, неплохо; нам подарили железные дороги, у нас их купят через девяносто девять лет, нам отдали даром причалы; но теперь — чем дальше, тем хуже. Поэтому надо, чтобы президентом Компании стал человек из «Фрутамьель компани», который злом ли, добром ли, войной или решением арбитража сделал бы все наши здешние плантации собственностью «Фрутамьель», отдав тем, с той стороны границы, спорный кусок земли. Тогда все смогли бы пользоваться равными благами. Вы, видимо, утомились?..

— Немного. Как поднимешься с побережья, становится нехорошо.

— Высота действует.

— Да, мне тут просто невмоготу.

— Что вы решили в связи с письмом?.. Вы должны решать, мне надо ответить Маку, можно ли рассчитывать на ваши голоса. В последнем случае, заключив с вами джентльменское соглашение, я смогу назвать вам имя нашего кандидата.

— Это не сеньор Мейкер Томпсон? — робко спросил Лусеро. Его вдруг взяло сомнение, не ставит ли тот сразу на две карты, и сердце забилось в ожидании ответа.

— Ни в коем случае… Беднягу Зеленого Папу пора бы ягуару на обед! Наш кандидат — человек с когтями.

Лусеро вздохнул с облегчением и, стараясь скрыть радость, закинул голову назад и прижал к губам стакан. Лед с привкусом виски поцелуем скользнул по губам, обжег небо.

— Давайте заключим джентльменское соглашение, и я тотчас скажу вам имя.

— Нет, доктор Лариос.

— В таком случае, как полагается, дайте мне честное слово, что наш разговор останется между нами.

— Насчет этого, доктор Лариос, не сомневайтесь — с моим ли словом или без такового. Мне стыдно передавать содержание этой бумажки и ваше предложение. Что за человек, спросили бы те, кому бы я все это рассказал, что за человек, который не плюнул в лицо негодяю, призывающему предать родину, оскверняющему память супругов Лестера Мида и Лиленд Фостер в его присутствии?

— Если подобное мнение обо мне будет гарантией вашего молчания, оставайтесь при нем, сеньор Лусеро, но тут нет никакого предательства родины, никакого предательства вообще… Дайте сказать мне» позвольте кончить… Пограничные земли, из-за которых разгорелся спор между обеими странами, не принадлежат чьей-либо родине. Они не здешние и не тамошние, это земля Компании, ныне — «Тропикаль платанеры», а завтра — «Фрутамьель компани», если мы выиграем дело. Вопрос не стоит ни о родине, ни о границах, как вам представляется, — это не деловые рассуждения. Те земли, та самая полоса у границы, из-за которой ссорится наша страна с соседней, собственность Компании, и борьба идет не между патриотами, а между двумя мощными акционерными группами.

— А почему же тогда говорят о войне?

— Тут ведь такое дело… Кое-кто заинтересован в том, чтобы продать оружие, и старается использовать случай, погреть руки на порохе. И поднимают шумиху, большую шумиху. Газеты кричат о войне все время и на все голоса, но только ради коммерции и не из-за чего более. Дураки те, кто делает из этого драму, болтает о смерти за отечество, о борьбе до последнего вздоха под сенью знамени, о защите священной родины до последней капли крови… Ерунда… Чистейшая ерунда, потому что в конечном счете все пойдут искать чужой и собственной смерти, а не защищать свою землю, ибо и тут им ничто не принадлежит. Победят ли те, победят ли эти — спорная территория не сменит хозяина. Если победят соседи, мы будем с «Фрутамьель компани», а если наоборот, с победой вернется наше славное войско, — мы останемся с «Тропикаль платанерой».

— Не той палкой машете, доктор Лариос, если хотите меня убедить; ясно одно: кончится все это плохо.

— Почему же, если это не конфликт, а коммерция? Вкладчику ведь не безразличны ни выгоды, ни прибыль, ни собственное благоденствие. Сигарету?.. У янки есть слово, определяющее суть нашей эпохи: «просперити»… «Просперити» для меня означает: да преуспевают преуспевающие и все остальные, кто ухитрится. У современного человека нет иной родины, кроме «просперити»; я родился в стране озер, но я — гражданин отечества, которое зовется процветание и благоденствие. Важно одно — хорошо жить… Однако мы болтаем о разных глупостях, надо решать вопрос.

— Нечего нам решать, доктор Лариос; ответ мой прост. Мы не будем голосовать за то, что хоть самую малость может помочь осуществлению планов «Фрутамьель компани».

— Но вы могли бы воздержаться от голосования, не голосовать ни «за», ни «против»…

Лусеро молча пошел к двери, ведущей из приемной в другие комнаты. Вся его фигура, покачиваясь на ходу, говорила «нет». Лариос бросился за ним.

— Нет, доктор, не на того напали. — И он высвободил, будто стряхнул какую-то мерзость, свою руку из рук Лариоса.

— Давно вы здесь? Как я рада вас видеть! — остановила Лусеро давняя приятельница его жены, положив конец его стычке с доктором. — Идемте, я представлю вас друзьям. Мужа моего вы знаете… Представляю вам одного из знаменитых наследников побережья; он из тех миллионеров, что не уехали за границу. Мы как раз сейчас о вас говорили. У вас, должно быть, горели уши.

— Не понимаю, как люди со средствами могут здесь жить… — томно протянула дама, одетая в черное; на ее белом лице у самого рта чернела родинка, которая средствами косметики была превращена в одетый трауром Момотомбито[99]. Ее соотечественник, один поэт, сказал ей как-то тоном заговорщика: «Твоя родинка — Момотомбито в трауре».

— Донья Маргарита из тех краев, что и доктор Лариос, — объяснила знакомая Лусеро, представлявшая ему гостей, — вдова дипломата.

— Большого дипломата… — сказала вдова, вздыхая и поднося кружевной платочек к своему точеному носу греческой статуи, к Момотомбито в трауре на бледной щеке.

— Расскажите мне, Лусеро, как поживает Крус? Я ее так давно не видела… Я думала, что вы хотя бы в столицу переедете; не подобает вам жить на побережье, как беднякам.

— Ну, положим, не как беднякам… — вставил супруг, сеньор в черепаховых очках; на длинной сухой шее вращалась почти голая голова, которую прикрывали реденькие волоски — настоящая паутинка; он даже хвастал, что лысых с такой прической не беспокоят мухи, боясь попасть в ловушку.

— Вы, должно быть, часто бываете в столице…Донья Маргарита будто метнула слова глазами, подхлестнула их своими черными зрачками, косящими, смеющимися в прищуренных веках среди длинных черных ресниц.

— Приезжаю, когда дела требуют, но тут же и назад. Вдали от дома сердце не на месте.

— А сейчас вы одни приехали? Я непременно скажу Крус, что она зря вас одного отпускает. Человек с вашими миллионами — сплошной соблазн. Слава богу, мы тут все замужем. Ах да, ведь донья Маргарита — вдова!.. Вот вам и прекрасная вдовушка!

— Я никогда не езжу один. Сейчас со мной мой первенец.

— Ну, его всегда можно отправить погулять, съязвила вдова. — Надо жить там, где жизнь есть жизнь, а не прозябать в ваших деревнях. Мой муж приучил меня к комфорту… Мы жили в Вашингтоне. Посольский дом утопал в миндальных деревьях. Такие цветы только во сне увидишь…

— Вот и хорошо, поспали и проснулись, — сказал лысый. До ужина слуги разносили чашки с холодным консоме.

— Но я не теряю надежды снова уснуть, уехать за границу. Когда покидаешь свою страну, словно грезишь во сне — дивные вещи, чудесные впечатления…

— Настоящий рай, одним словом, — прервала ее супруга лысого, отвернувшись от консоме.

— Не желаете отведать? — спросил Лусеро.

— Я не прочь попробовать, но лучше пусть возьмет муж. Если из двух любящих один ест досыта — уже хорошо. Вообще-то я не люблю холодный бульон. Новая мода. Мне подавай все погорячей. Тепло — это жизнь…

— Тогда едемте со мной на побережье.

— Ах нет, там ужасная жара… Лучше в ад отправиться…

— Зато там веселее, чем на небе, — сказал лысый. В зубах у него поблескивали зеленые кусочки маслин, которые он жевал.

— Вы не ответили мне, сеньор Лусеро, думаете ли вы послать своего мальчика учиться за границу. Я спрашиваю вас, потому что мог бы рекомендовать вам одну особу, которая специально занимается устройством детей в колледжи, школы, университеты.

— Позже — да. А сейчас — нет. Сначала он должен пустить корни в своей земле. Кто уезжает отсюда ребенком, ни тут корней не оставляет, ни там не пускает. Как вон те цветочки неживые, с красивыми листиками, которые золотой краской на стенах нарисованы. Я не хочу, чтобы мой сын был цветочком для украшения, как многие богатые дети. А вот и он сам. Познакомьтесь — Пио Аделаидо Лусеро…

— Точный портрет Крус, как две капли воды. Лысый, не обратив внимания на замечание своей половины о внешности Пио Аделаидо — портрете Крус, — завертел головой на сухой шее в поисках слуг, разносивших после ужина ароматный кофе, ликеры и сигары.

— Что с тобой, мальчик? — спросила донья Маргарита, ласково беря его за руку.

— Мой папа не хочет уходить, а я уже хочу…

— Кто тебе сказал, что я не хочу уходить? Давай простимся с нашими добрыми друзьями. Мы живем в «Сантьяго-де-лос-Кабальерос». Я был бы рад, если бы вы навестили нас на этих днях; пообедали бы вместе или поужинали. Уедем мы числа двадцатого. Приходите в любой день. Только известите меня за- ранее, чтобы я мог заказать что-нибудь особенное.

— Трудно поверить, что на свете еще есть такие темные люди! — воскликнула вдова, когда Лусеро и его сын отошли.

— Бедная Крус: быть женой такого типа! Настоящий дикарь, индеец, хотя лицо у него как у белого. А мозги навыворот.

— По-моему, — сказал лысый, — по-моему, он просто ситуационно не созревший человек.

— Где ты только подцепил это словечко?

Донья Маргарита нацелила глаза и родинку — словно три черных ока — в затылок Лусеро, остановившегося перемолвиться словом с другими гостями.

— Это великое заблуждение — жить на побережье. Простите, что я говорю с вами так откровенно, но мне хотелось бы обратить ваше внимание на то, какие дела можно вершить в других местах с вашими финансовыми возможностями…

Говоривший был родственник Айук Гайтанов, представитель одной известной автомобильной фирмы.

— Вам Макарио пишет?.. Подожди, сынок, сейчас пойдем, дай мне поговорить.

— Мак, хотите вы сказать. Он, видите ли, даже имя себе усовершенствовал, вместо вульгарного «Макарио» взял элегантное «Мак». И теперь он больше не сборщик бананов, изможденный житель побережья, а мистер Мак, рядовой обитатель Ривер-Сайд в НьюЙорке. Так вот, Мак в своих письмах просит меня поговорить с вами, чтобы вы не тратили попусту время и деньги и не портили детей, которые должны получить образование.

— Война с соседями заставит вас уехать с побережья, она вот-вот разразится, — вмешался в разговор кофейный плантатор с голубыми глазами и тевтонским акцентом.

— Вы спутали, война будет на Атлантическом берегу, а мистер Лусеро живет на Тихоокеанском, — поправил агент по продаже автомобилей и запасных частей.

— Все равно, неплохо было бы вам отправиться в небольшое путешествие, сказал тевтон, — и не только в Соединенные Штаты. Мне кажется, вам стоило бы съездить в Германию. Пока тут стихнет буря.

— Прежде всего — в США, и ни в какую Германию. С гринго надо ладить! — возразил родственник Айук Гайтанов.

— Папа, я хочу домой! — заныл Пио Аделаидо.

— Одно дело — ладить, быть друзьями, — повысил голос Лусеро, перебивая сына, — а другое — зависеть от них, быть им прислужником, всем их бочкам затычкой.

— Папа, я хочу домой!

— Какое там друзья!.. С тех пор как мир создан, друзья только тогда друзья, когда они равны по мощи, назовите ее деньгами или силой. Чего ради слону быть другом блохе? Он только терпит ее, как это и с нами происходит, мистер Лусеро. Мы думаем, что слон существует для того, чтобы блохе было у кого кровь сосать, думаем так потому, что ум-то у нас блошиный, слышите? — блошиный.

— Тогда пусть слон воюет с другими слонами и оставит нас, блох, в покое…

— Вот именно, ибо в конечном итоге, — сказал тевтон, — это будет ваша, блошиная война…

— Папа, пойдем отсюда… Пойдем, папа… — тянул отца Пио Аделаидо.

— Да, да, сейчас. Сеньоры, извините…

— Вы не уйдете, не ответив мне на один вопрос, обратилась вдова к Лино. — Вы непременно должны ответить… Я умираю от желания узнать, кто были супруги Мид. Ведь это редчайший случай встретить таких гринго, гринго, которые душой и телом встали бы на сторону сынов этой земли… Душой, телом и деньгами, ибо без этого ингредиента, сеньор Лусеро, на что годятся тело и душа? Вы можете быть самым добродетельнейшим и талантливейшим человеком, а я — самой красивой женщиной на свете с классическими формами, но чего это стоит, если об этом не будут знать, без рекламы же никто и не узнает, а реклама — деньги.

— Папа, скоро мы пойдем домой?

— Мне кажется, что супруги Мид, — их, говорят, звали также Стонер, — все делали ради славы, гласности, да и завещание составили в вашу пользу, чтобы прославиться, не подозревая, что смерть близка. Они, наверно, говорили: составим завещание, а потом, как попадем в наши газеты — здешние-то ничего не значат, — ликвидируем завещание. Люди, бьющие на оригинальность, желающие войти в историю, — вам не кажется?

— Нет, сеньора…

— Маргарита зовут меня…

— Нет, донья Маргарита…

— Или вы считаете меня старухой? Бог вас накажет… Можете взять назад свою «донью».

— Нет, Маргарита…

— Нет, нет, нет… и раз я зовусь Маргаритой, могу возразить вам и сказать… да, да, да!

— Папа, ну когда мы пойдем!.. Идем же, папа!

— Малыш просто валится с ног от усталости. И вдова тронула худое плечо Пио Аделаидо рукой, унизанной кольцами, на запястье звякнули браслеты.

— Да, да, сейчас идем…

— Вы мне не ответили, и я зайду к вам в отель, вы ведь в «Сантьяго-де-лос-Кабальерос»? Я навещу вас, вы мне расскажете о супругах Мид. О людях с другой планеты.

Небесный купол из целой глыбы темно-синего базальта, под которым натянули звездную золотую сеть — чтобы люди-насекомые не тревожили сон бога, содрогнулся от рева моторов. К другим, северным, широтам направлялись ночью воздушные корабли с пассажирами, с людьми, которые на утренней заре стремились к другим снам, к снам наяву.