"Зеленый папа" - читать интересную книгу автора (Астуриас Мигель Анхель)IXДля Боби Томпсона, по прозвищу «Гринго», внука Зеленого Папы — как до сих пор величали старого Мейкера Томпсона, — город был не городом, а сплошным бейсбольным полем, которое делилось на восемь, или девять, или десять полей: «Льяно-дель-Куадро», «Льяноде-Палома», «Херона», «Сан-Себастьян», «Кампо-деМарте», «Эль-Серрито», «Ла-Реколексьон», «Ла-Эрмита», и ипподром, где было настоящее поле для этого вида спорта. Команда Боби Томпсона называлась «Б. — Т. Индиан», хотя ее чаще звали просто «Индиан» — результат легкого и невинного противодействия игроков, которые не хотели добавлять «Б. — Т.», инициалы Гринго, к своим именам: подумаешь, какая шишка, и капитаном-то они его признали только за то, что знает правила игры, вычитанные прямо из английской книги, и имеет целую коллекцию перчаток, шлем и нагрудник для принимающего, мировые перчатки для подающего и других игроков, а также классные мячи и биты. Боби с утра появился на бейсбольном поле, жуя резинку. На фоне зеленого ковра, влажного от утренней росы, сверкал под лучами солнца рыжий шар — его голова. Он ждал игроков своей команды, смуглых черноволосых мальчишек, которые тоже являлись туда спозаранку, — одни причесанные и чистенькие, другие немытые, — запихивая в рот банан, пряник или лепешку с фасолью, которая оставляет во рту траур — так называли шелуху от черной фасоли, прилипавшую к зубам. Они шли по полю, толкаясь и переругиваясь. — Эй, boys![67] — кричал Гринго, потрясая в воздухе надетыми на биту перчатками, чтобы мальчишки заприметили его еще издали, с противоположного конца зеленого «Льяно-де-Куадро», там, где у баз чернели земляные лысины. Кое-кто из игроков прихватил с собой самодельные перчатки, типичные изделия домашнего производства: ладонь обычно покрывается кожей: пальцы делаются из какой-нибудь крепкой материи, а набивается такая перчатка шерстью, щетиной, соломой или ватой, чтобы ослабить удары мяча. Перчатки-уроды, перчатки-подушки, похожие на те, какими в школах стирают мел с доски. Великолепная перчатка Челона Торреса, набитая срезанными когда-то косами его мамы, возбудила зависть остальных игроков и заставила их броситься к шкафам и комодам на поиски волос, выудить из ящиков «букли» старых теток или сестер, которых в свое время коротко остригли после тифа. Когда ребята подошли к Боби, Рамос Кот стал задирать Самуэля Галисию, а потом толкнул его и подставил ножку. Как только Галисия стукнулся лбом оземь, Кот набросился на него и стал дубасить кулаками. — Эй, ты, имей совесть! Лежачего не бьют!.. — кричали остальные, не вмешиваясь в драку. — Не бей его кулаками, скотина! Боби Томпсон, используя свой престиж, капитана команды, разнял ребят, дал пинка обоим и стал между ними, потому что едва Галисия освободился от обидчика и поднялся на ноги, как тут же размахнулся и хотел огреть Кота. Губа у Галисии кровоточила; ругая почем зря Кота, он провел рукой по лицу и, измазав кровью ладонь, вытер ее о волосы. Теперь казалось, что из головы и уха тоже сочится кровь. — Не горюй, Перышко! — успокаивали товарищи Галисию. — Когда-нибудь, Перышко, ты его тоже подловишь, как он тебя, и тогда уж не дашь маху. Живьем его сожрешь, старик, с потрохами. Он сам пристал к тебе и дал подножку, а когда ты упал, накинулся, подлец, на лежачего. Рамос Кот, удерживаемый на расстоянии Боби Томпсоном, поднимал вверх левую руку в самодельной перчатке, которая походила на круглую нескладную подушку, и то терся о нее щекой, то целовал, то прижимал ее к сердцу. Это приводило в бешенство Галисию Перышко: Кот сказал ему, что перчатка набита волосами сестры Галисии — Аманды. — Моя сестра и не посмотрит на тебя, замухрышка! Замухрышка! Замухрышка! — орал Галисия Перышко, облегчая душу руганью, мстя обидными словами за синяки, разбитую губу и поцелуи в перчатку, сделанную из волос сестры. — Замухрышка! Замухрышка! Мир не восстанавливался. Надо было дать им снова подраться, но не голыми кулаками, а в боксерских перчатках и с участием судьи. Майену Козлику поручили слетать за боксерским снаряжением на своем «велике» домой к Боби, которому нельзя было покинуть поля, ибо только он мог поддержать порядок. Бой был делом нескольких минут и закончился нокаутом. Галисия и Рамос, словно выпущенные на свободу драчливые петухи, стали лупить друг друга по голове, по лицу, по груди. Мальчишки окружили боксеров и, затаив дыхание, не сводили с них глаз; слышались только глухие шлепки и удары, которыми без передышки осыпали друг друга разъяренные противники. Галисия Перышко нанес удар в живот. Рамос Кот побледнел, судорожно глотнул воздух, застыл на мгновение — зеленоватые глаза на позеленевшем лице — и свалился замертво. Увидев, как он упал, все бросились врассыпную. — Он дал ему под ложечку, — переговаривались на бегу мальчишки. На поле около нокаутированного, раздумывая, что с ним делать, остались Боби, Торрес Гнояк, Хуарес Трепач, да сначала еще и Майен Козлик; только не избежать ему теперь драки с Лемусом Негром: впопыхах он схватил не свою машину, а велосипед Негра, и помчался прочь, пристроив Галисию на багажнике. — Горе нокаутированным!.. — воскликнул Хуарес Трепач, перефразируя «Горе побежденным!» из учебника по всеобщей истории; при этом он поддал ногой перчатку, послужившую поводом для потасовки. Торрес Гнояк бросился за перчаткой-подушкой, набитой волосами Аманды, но Трепач успел толкнуть его как раз в тот момент, когда он нагибался, и Гнояк ткнулся головой в землю, словно в воду нырнул. — Приземлился!.. — захохотал Хуарес. Торрес встал — весь в пыли, с грязной перчаткой в руках. Не теряя времени, разорвал руками материю: что же там внутри? — Это волосы Аманды? Никто не помнил, если и видел, какими были ее волосы до того, как ей заболеть тифом. Наверное, вздымались черной агатовой копной или струились по плечам волнами, темными-претемными, мягкимипремягкими, как ночная мгла. Боби широко раскрыл свои портулаковые, зеленовато-синие глаза: что тащит Гнояк из брюха перчатки? Это же не косы Аманды Галисии! Не ее волосы, заплетенные в толстые черные жгуты, на которые они смотрели, не видя их, как смотрели на Аманду, не видя ее лица. Теперь, когда они думали о ней, им представлялся лишь один темный каскад, совсем скрывающий Аманду, такую тоненькую и худенькую, что ее прекрасные глаза, очень черные и большие, казались еще больше. — Конский волос! — закричал Боби Томпсон. — Сразу видно, что ты не здешний, Гринго! — оборвал его Хуарес Трепач. В это время Торрес Гнояк вытаскивал остатки волосяной прокладки из перчатки Рамоса Кота, который все еще валялся на земле, но чуть слышно стонал. — Не конский волос, а маисовый… У тебя, Гринго, тоже маисовый волос, ха-ха-ха! Все захохотали. Несколько беглецов вернулись посмотреть, что происходит. Гнояк выбил перчатку, растерявшую внутренности, из рук Боби. Хуарес Трепач предложил ее спрятать: нокаутированный мог ведь потребовать, чтобы ее починили. Рыжая голова Гринго повертывалась то в одну, то в другую сторону: ну и дела! Тут в мальчишек, глазевших на перчатку, чуть не врезался с ходу Майен Козлик, который возвратился с Галисией Перышком на велосипеде Лемуса Негра. Перышко, соскочив с велосипеда, захотел собственными руками пощупать ее содержимое, разглядеть все как следует. — Косы Аманды!.. Косы твоей сестры!.. Ха-хаха! — надрывались от смеха ребята. — Ну и волосики! Вы с ней, знать, из маисовой семьи! Тебя не Перышком надо звать, а Початком! Уж лучше бы Рамос Кот сказал, что набил ее бородой и усами твоего деда! Громкий хохот заставил Рамоса поднять голову. В ушах — звон, от слабости рук не поднять, под ложечкой ноет. Все столпились вокруг нокаутированного и стали дразнить. Врун. Вовсе это и не волосы Аманды. Враки. Прессованное маисовое волокно, вот что. Итак, все выяснилось. Инцидент исчерпан. Ссоры из-за велосипеда между Майеном Козликом и Лемусом Негром тоже удалось избежать. Можно было начинать игру: Боби Томпсон — к базе, остальные на свои места. Полуденное солнце. Пыль столбом на горячей, сухой-пресухой земле. Боби отбивал мяч битой или «клюкой», как называли мальчишки деревянную палку с перекладиной, похожую на трефовый туз. При ударе мяч пулей отлетал от биты: остальные игроки, полукругом стоявшие перед воротами, старались левой рукой, упрятанной в перчатку, поймать его на лету или схватить на земле, если он упадет на траву. Игрок, поймавший мяч, перебрасывал его тому, кто был поблизости, а этот, в свою очередь, кидал другому — так все могли потренироваться в ловле мяча перчаткой. В конце концов мяч снова попадал к Боби, и он опять «клюковал» его игрокам. Час тренировки. А после двенадцати, после того как колокольный перезвон всколыхнет вольный воздух полей, все возвращались домой. Боби собирал свои перчатки, нанизывал их на биту, словно раков на прут, и возглавлял шествие, комментируя игру: у Хуареса Трепача «хорошая рука» для запуска мяча по кривой и вправо и влево, — это здорово обманывает вратаря с битой. А Галисия Перышко силен на ноги, отлично бегает с мячом. Только надо научиться увертываться. Велосипедисты Лемус и Майен следовали сзади на своих «великах», непрерывно трезвоня. — Чертова банда смывается… Как есть черти! — ругалась старуха, подметая крыльцо, выходившее на зеленую скатерть «Льяно-дель-Куадро», и провожая взглядом Боби и игроков «Б. — Т. Индиан», исчезавших за поворотом. — Если бы нам, служанкам, положено было разбираться еще в чем-нибудь, кроме нашего дела и Святого писания… — продолжала она ворчать себе под нос, поднимая с кирпичей тучу розовой пыли, — в чем-нибудь разбираться да судить да рядить, уж мы бы призадумались, почему забросила ребятня старые игры: не танцуют «волчок», не запускают ракеты и не играют тряпичным мячом в «птичку»; позабыли и «кошки-мышки», и «салочки», и «жмурки», и «прятки», и «вырви лук». Играют теперь в чужие игры. Здешние-то больше не годятся. Нравятся иностранные, и все только потому, что они иностранные. Раньше играли в бой быков. Один был быком, а другие — лошади, с пикадорами на закорках. Теперь не то. Гринговы игры. Может, так оно и лучше, но мне это не по нраву. Метла вдруг застыла в ее руках, сквозь пелену розовой пыли она увидела лохматого пса. — А, ты уже пришел? Пес всегда бежал впереди своего хозяина, лиценциата Рехинальдо Видаля Моты. — Я думал, ты с кем-то разговариваешь, — сказал лиценциат, поспешно проходя мимо, чтобы не вдыхать кирпичную пыль. — Я разговаривала с метлой… — Значит, не с кем-то, а с чем-то… — Все равно, какая разница… — Нет, не все равно — говорить ли с человеком или с вещью! — Здесь, на твоей земле, уже стало все равно. Нет больше людей, Рейнальдо. — Рехинальдо, Сабина, Рехинальдо! — Нету людей, — повторила Сабина Хиль. — Может быть, метла, эта моя метла, получше, чем человек. Метла метет, потому что ее заставляют мести. А люди, здешние люди сами в руки даются, так и норовят, чтобы ими пол подметали… Чего уж говорить… — Сабина! — крикнул из своей комнаты Видаль Мота. — Согрей немного воды, мне надо побриться, и принеси полотенце!.. — Вода горячая есть. А вот полотенца чистого нет. Или обожди: может, уже проветрились те, что в патио развешаны. Я их утюгом досушу. Раньше-то можно было вешать белье на пустыре, а теперь эта шайка разбойников гоняет тут мяч палкой… И что в этом хорошего? Флювио, твой племянник, тоже с ними шляется. Хотела бы я увидеть, как его по голове трахнут. Видаль Мота в нижней рубахе с газетой под мышкой выходил из уборной. Служанка несла в его комнату кувшин с горячей водой и только что выглаженное полотенце, еще хранившее тепло солнца и утюга. — Ох, и сладко же пахнет белье, выглаженное паровым утюгом, — горелой сосной пахнет и золой. Потому мне и не нравится электрический утюг. Нет от него никакого запаха. Белье как мертвое. И что за прихоть бриться в эту пору? Солнце в глаза будет лезть! Обедать станешь или нет? — Что-нибудь легкое. Ну, Сабина, придется мне сегодня снимать копию с завещания на такую сумму, на какую еще не составлялось ни одно завещание в этих краях. Я очень волнуюсь. — Если у тебя дрожат руки, ты лучше не брейся. Не ровен час… Пойду-ка схожу за брадобреем, который тут, рядом… Чтоб привел тебя в порядок. — Думаю, ты права. Я очень нервничаю. И совсем не попусту. Миллионы долларов… Долларики… — Я пошла. А то будут тебе «оралики», как порежешься… — Иди, Сабина, иди. Парикмахеру это сподручнее, у него ловче получается, — не «ловчее», как ты говоришь, «ловчее» не говорят. — Ладно, говорю, как умею. Миллион долларов. Точной суммы он не знал. И в. ожидании парикмахера тешил себя воспоминанием о ляжках Ла Чагуа, певшей песенку «Принцесса доллара»: — Слава богу, что крыльцо подмела… — прошептала Сабина Хиль, когда у дверей дома остановился автомобиль раза в три больше гробницы святого Филиппа. Приехали за лиценциатом. Парикмахер вторично прошелся бритвой по его лицу, соскребая последние волоски. — Кончайте, мастер, — сказала, входя, Сабина. Не то щеки станут как ягодицы, и женить-то тебя тогда не женишь. Автомобиль за тобой приехал. Пойду скажу, чтоб подождали. Пусть под навес станут. Не автомобиль — дворец. Боби Томпсон пригласил членов своей команды к себе в сад поглядеть на пару близнецов-американцев, приехавших из Нью-Йорка. — Они тут в цирке выступать будут? — спросил Галисия Перышко. — Не болтай ерунды, — ответил Боби, — это братья Досвелл. — А что они такое? — Как что? Братья. — Ну, братья, а что они делают?.. — Адвокаты. Два знаменитых адвоката из НьюЙорка. Хуареса Трепача разбирал смех. За стеклами окон, выходивших в сад, гости казались двумя манекенами в витрине. На них были костюмы прекрасного покроя. Один и тот же костюм из темной фланели — раз и два. Белая рубашка — раз и два. Красный галстук — раз и два. Одинаковые ботинки. Трепач хихикал, крепился, чтобы не прыснуть. Боби не понравилось такое неуважительное отношение к этим особам, и он дал Хуаресу затрещину. Хуарес покраснел, прикрыв рукой вспухшее, запылавшее ухо, смех захлебнулся в соленых струях. — Не лезь ко мне, Гринго! Думаешь, если ты у себя дома, я побоюсь набить тебе морду? Скажи, добро какое твои земляки — уж и посмеяться нельзя… Мы же смеемся над тобой… Или над твоим отцом, когда ребята кричат ему «Папа!», а потом деру дают! Томпсон Гринго дружески хлопнул его по плечу: — Извини, Трепач. Я не прав! — Нет, прав, — вмешался Галисия Перышко. Белая рубашка, как всегда, навыпуск, точь-в-точь лакейский фартук. — Трепач, он вредный. — А тебе небось, если кость кинуть, можно и в глаз двинуть? Трус! — Ладно, boys, я вас сюда не драться привел! — Утихомирьтесь, вы, — сказал Майен Козлик. Боби привел нас сюда поглазеть на мистеров, которые дали ему для нас полный комплект — перчатки, биты, шлем, нагрудники. Мировые штуки. — Мировые, но похуже, чем перчатка Кота с косами Перышковой сестры. Торрес Гнояк не кончил фразы: кулак Галисии едва не въехал ему в скулу, — и въехал бы, если бы Перышко дотянулся. — Гнояк, слюнтяй, не тронь мою сестру! — Ладно, отстань! — Вон мой дядя, — сказал Флювио Лима, когда вошел лиценциат Видаль Мота. — Это мамин брат, единственный мой дядя. — Ну, пошли, ребята. Завтра на тренировку. Хватит, нагляделись. Кто идет, кто остается?.. — Останься, Трепач, — вмешался Боби. — Ты молодец, что не злишься на меня. — Я уже забыл, только вот ухо горит. Ты ведь сам знаешь, Гринго, какие вы смешные; вот мы и не злимся на всякие ваши штучки — нам на них наплевать. Видаль Мота, помощник старого Мейкера Томпсона, положил папку с торчащим из нее протоколом на мраморный стол. В центре стола отсчитывали минуты позолоченные часы с циферблатом в виде земного шара. — Адвокаты Альфред и Роберт Досвелл из НьюЙорка, — сказал старый Мейкер Томпсон по-испански и добавил по-английски: — Сеньор лиценциат Рехинальдо Видаль Мота. Когда все были представлены друг другу, приступили к чтению завещания, составленного Лестером Стонером в пользу его супруги Лиленд Фостер, а в случае ее неявки по причине смерти — в пользу граждан Лино Лусеро де Леон, Хуана Лусеро де Леон, Росалйо Лусеро де Леон, Себастьяна Кохубуля Сан Хуана, Макарио Айук Гайтана, Хуана Состенес Айук Гайтана и Лисандро Айук Гайтана. Подлинный текст завещания составлен на английском языке, копия на кастильском[68]… — Э, постойте! — сказал Видаль Мота. — На кастильском?.. По нашей Конституции, государственный язык страны — испанский. — Испанский или кастильский? — спросили адвокаты Досвелл по-английски. Их вопрос перевел Мейкер Томпсон. — Одну минутку. Сумма наследства так велика, что все остальное вылетело у меня из головы. Нет ли под рукой Конституции? Адвокаты из Нью-Йорка высказали предположение, что гораздо легче давать советы, если им будут переводить слова Видаля Моты. — Конституция или Великая Хартия? — повторил Видаль Мота. — Великая Хартия или Конституция? Законодатели не пришли к соглашению по поводу термина для обозначения Основного закона. Мне, например, название Великая Хартия режет ухо. Я слишком американец. Слово Конституция, мне кажется, подходит больше. Хотя… Он смолк, увидев служащего, который принес Конституцию. Мейкер Томпсон взял ее и стал листать в поисках статьи, относящейся к государственному языку. Кастильский или испанский? — Я вспоминаю свой экзамен по государственному праву, — продолжал Видаль Мота. Две пары восторженных глаз адвокатов Досвелл, не понимавших ни полслова из его речи, снова устремились на него. Меня экзаменовал старый профессор, известный адвокат Рудесиндо Чавес, и я выдержал экзамен, а остальные не сумели разобраться в статьях Конституции, очень трудных для толкования. А надо было только сказать «Основной закон», и больше ничего, а не влезать в статьи… — Извините, лиценциат, что я вас прерываю, сказал ему по-испански старый Мейкер Томпсон, — но эти адвокаты берут по тысяче долларов за минуту. — Хотел бы я спросить вас, уважаемый, откуда вытащили вы эту пару братьев Карамазовых… — Тысячу долларов за минуту! — И таких одинаковых. Зовут-то их как? — Альфред и Роберт Досвелл. Близнецы, не разумея по-испански, улыбались, как глухонемые. После прихода лиценциата Видаля Моты, оказавшегося дядей Флювио Лимы и родным братом его мамы, мальчики из команды «Б. — Т. Индиан», или просто «Индиан», вдоволь наглядевшись на «адвокашек-двояшек», которые подарили самую лучшую и новейшую экипировку для бейсбола: перчатки, биты, мячи, шлемы и нагрудники, распрощались с Боби Томпсоном. Торрес Гнояк, Хуарес Трепач и Гринго остановились около строящегося дома напротив церкви СанАгустин посмотреть, как замешивают раствор. Насыпают горку песка, наподобие вулкана, а потом выкапывают в ней кратер. — Точь-в-точь, ребята, как макушка вулкана Де-Агуа, — сказал Боби. — А ты поднимался туда? — Любит Гнояк дурачка строить, правда, Трепач? Я ведь раз сто рассказывал, как поднимался к кратеру вулкана с туристами из Нового Орлеана, которые к нам заезжали. — А что там внутри, Гринго? — Брось насмехаться, Трепач! Гнояк дурачком прикидывается, а ты смеешься надо мной! Рабочие, подмастерья каменщика, потные, запыленные — волосы, ресницы, брови и медные лица будто мукой присыпаны, — вытряхивали из мешков негашеную известь в кратер песочного вулкана. — Кто из вас хотел бы учиться на каменщика, ребята? — Ну и вопросики задает этот Гринго… — ухмыльнулся Торрес. — Я… — ответил Хуарес, — ни за что на свете! — Ты все смеешься надо мной, — смущенно пробурчал Гринго. — Я думал, ты и вправду хочешь быть каменщиком. Сначала сказал «я!», а потом «ни за что!». После того как кратер наполнился известью, в него плеснули из больших ведер воду. Белой вспышкой без огня — только жар и пена — взметнулся вверх слепящий фонтан. Известь плавилась в струе, которая обрушилась на нее не для того, чтобы затушить, а чтобы разжечь, раздуть пожар. И рабочие стали бить, бить, бить мастерками это месиво из песка и извести, чтобы получился известковый раствор. Другие ждали с носилками в руках, готовые нести его по лесам на самый верх. Флювио Лима, Лемус Негр и другие шли к «Льяно-дель-Куадро». — Проводите меня, ребята, к полю, — попросил их Флювио, — я хочу посмотреть, не там ли я потерял точилку для карандашей. Лениво плелись мальчики друг за другом. Иногда, на перекрестках, сбивались в кучу. — А у Гринго нет отца, только дед, — пробурчал Лемус, будто говоря с самим собой, но так, чтобы его слышали другие. Он часто разговаривал сам с собой, чудной был какой-то. Приятели отвечали ему с опаской, словно вмешиваясь в разговор двух людей. — Мама Гринго живет в Новом Орлеане и только иногда приезжает к нему, поспешил сказать Лима, прежде чем они перебежали улицу под самым носом у ревущих автомобилей. — Как-то его мать приехала, а я их увидел. Я крикнул: «Эй, Гринго, пока!» А он мне: «Пока, Лима, я еду с моей мамой!» — У него шикарная мать, — сказал Майен Козлик, шагавший рядом, — шлепает за ним из Нового Орлеана, а моя за мной — из кухни. Когда компания подошла к «Льяно-дель-Куадро», Лемус Негр вдруг остановил всех и сообщил, что сочинил стих для Гринго. — А ну, давай, Негр… — потребовал Майен Козлик. — Выкладывай, послушаем. Потом заучим и споем Боби на тренировке. — Но чур не перебивать… — воскликнул Лемус и, вспоминая стишок, продекламировал: — Стой, Негр, ты взял стих из песни: «В том дворце из дворцов слышал я сто певцов…» — Я взял его из головы, и мы споем песню Гринго, потому что «Папа-делец» — это дед Боби, в своем доме-дворце он обделывает всякие делишки — «бизнесы», а «близнецы» — это адвокаты из Нью-Йорка; один как жаба… — «На, целуй меня сюда», Негр… — Не хулигань, Козлик, — огрызнулся Лемус Негр. — Если мы хотим спеть это Боби, надо повторить. — Повторяйте, а я поищу пока свою точилку. — Сеньоры, воля Лестера Стонера (или Лестера Мида) и Лиленд Фостер — закон! — провозгласил сначала по-испански, затем по-английски старый Мейкер Томпсон, когда лиценциат Видаль Мота подписал протокол. Мулат Хуамбо внес на подносе рюмки, до краев наполненные тонким вином, и высокие, как флейты, бокалы с коктейлями. — Так, так, примите к сведению!.. — заметил Видаль Мота. — Воля завещателя, погибшего вместе со своей супругой во время урагана, который обрушился на плантации Юга, — закон, и воля эта документально оформлена моими высокоуважаемыми нью-йоркскими коллегами, известными адвокатами Досвелл, с которыми я только что познакомился. Мы, дорогой сеньор, — он приблизился к Мейкеру Томпсону и похлопал его по спине, — лишь выполняем некоторые формальности, чтобы волеизъявление Лестера Стонера, волеизъявление завещателя, которое само по себе является законом, могло быть осуществлено. Возможно, потому, что нью-йоркские адвокаты не понимали испанского языка, или потому, что лавина журналистов, фотографов и корреспондентов обрушилась на них и на виски, но речь лиценциата Видаля Моты была удостоена вниманием лишь со стороны его самого, — он деликатно поаплодировал и прижал руки к груди в знак полного удовлетворения. — Как составлено завещание? Как? Где?.. Когда?.. — спрашивали журналисты у братьев Досвелл. Эти, — никто не знал, отвечает ли Роберт или Альфред, — рассказали, что однажды утром в их нью-йоркскую контору пришел Лестер Стонер, известный на плантациях под именем Лестера Мида, — его поверенными они являются уже много-много лет, — и попросил их составить завещание в пользу его супруги Лиленд Фостер, а в случае невостребования ею денег по причине смерти — в пользу общества «Мид — Лусеро — Кохубуль — Айук Гайтан». Трагическая смерть Стонера и его супруги превратила семерых наследников в миллионеров. Не выпуская из левой руки стакан виски — едва он становился сухим, как мумия, его тотчас заменяли другим, — а из правой перо, репортеры осведомлялись о величине наследства и отмечали: одиннадцать миллионов долларов; это дает каждому наследнику, каждому из семи счастливейших смертных, около полутора миллионов. Другие вопросы. Предчувствовали Лестер и Лиленд свой близкий конец? Говорили они о своем желании умереть так, как умерли: обнявшись, сметенные страшным ураганом? Правда ли, будто одна цыганка предсказала им подобную смерть, гибель от бури, и что Стонер, вообразив, что ему грозит гибель от руки восставших пеонов, поспешил предупредить исполнение злого пророчества созданием компании «Мид — Лусеро — Кохубуль — Айук Гайтан»? Мейкер Томпсон, выступавший переводчиком, сообщил корреспондентам, что адвокаты ничего не знают о таких подробностях и считают интервью оконченным. Лиценциат Видаль Мота, подкравшись к журналистам, отозвал в сторону знакомых и сказал: — Я могу вас информировать… Сообщить имена, наследников… Но прежде — знаете ли вы, что этиадвокаты с лицами нечистокровных ангелочков зарабатывают тысячу долларов в минуту? — Он повторил, медленно, по слогам: — Ты-ся-чу долларов в минуту… Смотрите на часы… Глядите как следует на стрелку… Прошла одна минута… Тысяча долларов в карман двум ангелочкам… А старик Томпсон… Слыхали его историю?.. А-а, но это не для печати! Шепну вам на ушко, мальчики, — уж больно люблю я газетчиков! — старик Мейкер Томпсон отошел от дел как раз тогда, когда его в Чикаго хотели выбрать президентом. О"| ведь сел в огромную лужу… Его единственная дочка] Аурелия совсем сбилась с пути… Не ураганом ее смело,| а ураганищем… Потому и зовут старика Томпсона] «Папа», что он едва не стал Зеленым Папой… Мальчишка этот — не сын его, а внук и должен, по правилам, носить имя своего отца, Рэя Сальседо, одного археолога, который испарился, слепив крошке барельеф в животике… — Ладно, лиценциат, давайте имена наследников… — Они все тут, у меня в протоколе… Сейчас я вам дам их… Но не за ваши красивые глаза — ведь всякому приятно, когда его имя оттиснуто черным по белому… Я и хочу, чтоб вы сообщили, мол, лиценциат Рехинальдо Видаль Мота был приглашен удостоверить юридическую силу завещания на одиннадцать миллионов долларов… Итак, имена наследников… Вот они… Лино Лусеро, Хуан Лусеро, Росалио Кандидо Лусеро, Себастьян Кохубуль, Макарио Айук Гайтан, Хуан Состенес Айук Гайтан и Лисандро Гайтан… наследники этого скота гринго, не знавшего, куда деньги девать; единственное, что ему в голову взбрело, — завещать их неграмотным, паршивым оборванцам нашего побережья. Что им делать с такой кучей денег? Пропить! От пьянства сдохнуть! Проклятые, ведь захлебнутся в водке! И жен побросают!.. Теперешние-то им покажутся престрашными, лохматыми, вонючими и краснокожими. С полутора-то миллионами долларов, с миллионом пятьюстами тысячами долларов каждый, они захотят чего-нибудь получше — нежную кожу да рыжую косу, полный комплект. В группе североамериканцев из-за сплошного гама нельзя было разобрать ни слова. Собеседники перебивали друг друга, говорили по двое и по трое сразу, словно держали пари или бились об заклад, кто скорее достигнет финиша, финиша беседы; но настоящего финиша не было, ибо кто-нибудь опять на лету подхватывал брошенное слово или сам говоривший никак не мог остановиться. Обменивались мнениями старый Мейкер Томпсон, адвокаты Досвелл, вице-президент Компании, управляющий округом Пасйфико и другие высокие чины местной администрации. Голос старого Мейкера Томпсона перекрыл шум: — Самое лучшее — вытащить наследников отсюда, оторвать от родной среды, пусть едут в США. Из взрослых я не знаю, что получится, хоть глянец на них и наведут, а вот их дети, воспитанные нами, изменят свой образ мыслей и вернутся сюда настоящими североамериканцами. — Отлично, мы согласны, разумеется, согласны, — сказал вице-президент, — только это так трудно осуществить, что я и думать боюсь, если, конечно, вы не поможете нам. — Он снова поднял стакан виски, желая чокнуться с Мейкером Томпсоном. — Старый друг Компании, хоть и отстранившийся от дел, не может отказать нам в своей поддержке. — Мистер вице-президент знает, что это невозможно, да тут вовсе и не требуется мое вмешательство. Сущий пустяк. Взрослым можно посоветовать обзавестись фермами, а детей отправить в школы, где им полностью перетряхнут мозги. — Фермы… Фермы… Не слишком-то мне нравится, — сказал управляющий округом Пасифико, — это значит дать им в руки опасное оружие. Они научатся как следует обрабатывать землю и, обладая капиталом, больше не будут в нас нуждаться. Наука и капитал — хм! хм! Не вдохновляет меня, не вдохновляет… Пусть лучше путешествуют… Для меня двадцатое столетие — век не просвещения, а туризма… Их надо отвести в роскошный магазин, прилично одеть, обуть, снарядить всем необходимым и спровадить мир поглядеть. А так как им не надо учиться, они будут путешествовать, как все люди, которые живут, производят себе подобных и умирают: туристы, мотающиеся туда-сюда, как куклы. В этой суете люди стареют и обалдевают. Обалдевают… Не знаю, как перевести, но здесь именно так и говорят… От путешествий люди, которым учиться ни к чему, обалдевают… — А их отпрысков — в школы, — заметил вице-президент. — Пожалуй, — согласился управляющий. — С детьми, как правильно заметил Мейкер Томпсон, хлопот не будет; мы воспитаем их, а когда они вырастут и приступят к делу, то будут уже святее самого Зеленого Папы… И, довольный, расхохотался, хлопнув по животу старого Мейкера Томпсона, чтобы тот понял — речь идет о нем. Мейкер Томпсон оценил остроту и добавил со смехом: — Перещеголяют они Папу Зеленого, и папу-аса, и папугая, и всех прочих пап… Но думал Мейкер Томпсон совсем о другом. Отстранившись от дел Компании, он часто размышлял об опасности, какую представляли для плантаций бартоломики. Сигатога — банановая хворь, болезни из Панамы, ураганы и бартоломики. Что такое бартоломики? Всего-навсего североамериканские Бартоломе де лас Касас[69]. Вот тот… тот самый… Чарльз Пейфер — будь он неладен, — убитый на Обезьяньем повороте вместо Ричарда Уоттона. И Лестер Стонер — Лестер Мид, или Швей, — типичный бартоломик. Если бы ураган не покончил с ним и его женой, кто знает, чем бы это… Бартоломики пробуждают к жизни вулканы, вулканических самоубийц. Так же, как японцы пользуются на войне живыми торпедами-смертниками, такой североамериканский благодетель вызывает к жизни вулканы-самоубийцы, будоражит сынов страны, которые его поддерживают, всяких там Лусеро, Кохубулей и таких смутьянов, как Манотас, братья Эскивели… Сколько верных ему людей погибло под таинственный клич «Чос, чос, мо Хуамбо Самбито не сводил глаз с братьев Досвелл, и во взгляде его светились любопытство и суеверный страх, словно он и наслаждался дивным зрелищем, и боялся, не зная, ждать ли от этого чуда радости или беды. Он уже успел сообщить о гостях кухарке. — И чего затевать суматоху из-за парней, родившихся близнецами… — буркнула кухарка, когда Хуамбо собрался было пойти посмотреть на них из сада. Зазвенел звонок. Хуамбо ринулся в салон и не успел ей ответить, что ему «просто так, забавно поглядеть, как человек раздваивается». — Хуамбо, — распорядился хозяин, — скажи, чтобы шофер доставил лиценциата домой. Кстати, убери грязные рюмки и стаканы и принеси еще виски. Автомобиль направился к дому адвоката, который, зажав под мышкой протокол, подпрыгивал на заднем сиденье. Шофер объяснял, что трясет потому, что шины очень тугие, а улицы — сплошные рытвины. Подъезжая к «Льяно-дель-Куадро», Видаль Мота увидел из автомобиля толпу у дверей своего дома. Что случилось? Помилуй бог, уж не хватил ли удар Сабину? Один раз ее чуть было не разбил паралич. Даже лицо перекосило. Или с племянником что-нибудь… Мячом заехали в глаз, не иначе… Ну и лоботряс!.. Не очень-то приятно сообщать его мамаше, что сынка подбили… А если не то… Если совсем не то… Вдруг это сбежались приятели поздравить с великим событием — составлением протокола, где на веки вечные записано по-испански завещание мультимиллионера… Автомобиль остановился, и Мота выскочил из машины, едва успев сунуть шоферу несколько монет. Сабина ждала его в дверях, бледная, словно застывшая, в своем затрапезном платье, которое в эту минуту, неизвестно почему, выглядело совсем выцветшим… — Слава богу, приехал. Я уж не знаю, что и делать… — Что случилось? Хорошо, что ты вышла меня встретить. Как увидел я людей, сердце сжалось: подумал, или ты свалилась, или тебя… — Удар хватил, говори уж сразу. Заладил одно и то же. А вот не хочет господь бог горбатых могилой исправлять! — Что случилось? Флювио ранен? — Да… Нет, не он… Но твой Флювио, Флювио и его дружки, которые гоняют тут мяч палками, заварили всю кашу. Слава богу, никто не ранен. — Тем лучше… — Ключи его зазвякали. — Пойду в кабинет, спрячу бумаги, а ты расскажи мне, что надо этим людям у моих дверей? Пойду спрячу протокол. Одиннадцать миллионов долларов! Голова идет кругом… — Голова, голова… Ждет тебя тут один сорвиголова по прозвищу Гринго… Вон спрятался… От полицейского удрал. Увидел, что дверь у нас приоткрыта, и ворвался. Я тут же подоспела, да и столкнулась нос к носу с полицейским: он, милый, тоже сюда лезет, как в собственный дом. «Стой! — говорю ему. — Это тебе не хлев, а дом лиценциата Видаля Моты». — Что же он натворил? — Кто?.. — Мальчишка. Что он наделал-то? Почему его преследовали? — Да закатил вроде здоровую оплеуху другому шалопаю. Так мальчишки говорят. Поди проверь их. Все они — одна шайка врунов. — Ты дала ему что-нибудь выпить, чтобы он успокоился? — Да, сеньор, дала кипятку, он и перестал трястись. Очень уж напугался; говорят, от его затрещины у того, с кем он подрался, челюсть отвалилась. Кто знает, может, и так. Парня в больницу отправили. В чулане среди хлама спрятался Томпсон Гринго. Поначалу трудно было различить что-нибудь в темноте, но, когда глаза привыкли, стало видно, что каморка завалена всякой рухлядью и старьем. Видаль Мота торжественно приблизился к Боби и сказал: — Хорошо, что вас не схватили… Итак, что же произошло?.. — Ничего… — Ничего не может быть, друг мой. Говорят, вы страшно сильно ударили его по зубам. Флювио и ребята из команды Гринго сломя голову неслись по коридору к чулану. Они спешили сообщить Боби о том, что ими сделано для его спасения. Организована контрразведка на поле «Льяно-дель-Куадро». Организована служба снабжения: если придется сидеть в укрытии много дней, то будет доставлен необходимый провиант. Если перекроют воду, будут принесены две дюжины бутылок лимонада. Если оставят без света, будут раздобыты свечи и спички. Организована бригада саперов, которые уже умчались обследовать овраги в Саусе, в Лас-Вакас и в Сапоте, чтобы отыскать для Гринго самую надежную пещеру. Видаль Мота вышел в коридор посмотреть, кто явился, и, увидев своего племянника Флювио, отозвал его в сторону. — Подождите меня, ребята. Мне надо поговорить с моим дядей, — важно сказал Флювио Лима товарищам. Он был в бригаде саперов, но надеялся перейти в разведчики, если ему разрешат забраться на крышу и следить оттуда за действиями полицейских. — Самое плохое… — заговорили разом мальчики, ворвавшись к Боби, — самое плохое то, что мы не сможем одолеть в завтрашнем матче команду Паррокия. Дурак ты, Гринго, что подрался! А полицейского позвала та старуха, что торчала в окошке, которое выходит в переулок. Она потом шмыгнула к окну, которое выходит на улицу, и натрепала обо всем фараону. Это она, старая ведьма, его позвала, надо устроить ей серенаду булыжниками. Не то сдавленный стон, не то яростный хрип вырвался из глотки Гринго. — Ты же никогда в жизни так не дрался! И что тебя дернуло? От злости, что ли, ослеп, молотил куда попало. Если б мы тебя не удержали, ты бы его убил. Гад сам во всем виноват. — Какой гад? — спросил кто-то. — Ну, гад, парень, который увязался за Гринго и стал ему говорить… Боби вдруг затопал ногами и завопил: — Замолчите!.. Уходите!.. Проверяя, надежно ли спрятан документ, лиценциат еще и еще раз повертывал ключ в замке стола, а Флювио сообщал дяде подробности ссоры. Все началось из-за открытки. Из-за одной дурной открытки. Тот парень принес открытку, позвал Гринго и сказал ему: «Гляди-ка, вот твоя мать, Гринго…» А там какая-то голая тетка сидит на коленях у моряка. Видаль Мота повторил: — Голая тетка на коленях моряка… — Да, дядя. А Боби он сказал, что это его мать… — Правильно Боби сделал! Флювио поднял голову и взглянул в упор на дядюшку. Слова «правильно Боби сделал» заставили его почувствовать себя взрослым мужчиной. — Того, кто оскорбляет мать, в порошок стирать надо, — заключил адвокат. И вышел вместе с племянником. Флювио раздумал уходить из бригады саперов, он даже собрался утащить мачете из дома; надо остаться в саперах до тех пор, пока они не обследуют окрестностей и не найдут надежного убежища для Гринго, где Боби должен жить, ни в чем не нуждаясь: и журналы будут у него, и книги, и всякие игры, а ребятам придется по очереди сидеть с ним. — Я иду в полицию, — сказал лиценциат Сабине. Закрой дверь на засов, чтобы мальчишки здесь не шныряли. Он подождал, пока сержант допросил какую-то женщину в шали; от женщины несло букетом разных запахов: помадой для волос, пудрой, духами, кожей разопревших туфель и пропотевшим шелковым платьем. — Прошу прощения, лиценциат, я не мог принять вас раньше. Да, действительно, ко мне поступил акт… — Я хотел бы попросить комиссара об одной любезности. Он у себя? Если нет, передайте ему: пусть сегодня не отсылает этот акт в суд, а подождет до завтра. — Все зависит от того, какое медицинское заключение дадут в больнице… В эту минуту вошел комиссар. Дежурные полицейские вытянулись в струнку. Один из них доложил сержанту, что начальство явилось. Сержант, приосанившись, шагнул к комиссару. Выслушав донесение, комиссар постучал рукояткой хлыста по правому сапогу, сдвинул фуражку на затылок, обнажив вспотевший лоб, и спросил лиценциата, не драка ли этих самых мальчишек привела его сюда. Но, услышав от сержанта, что лиценциат и в самом деле пришел просить не передавать дела в суд, пока не будут наведены кое-какие справки, не дал посетителю и слова вымолвить: — Дело это ни сегодня, ни завтра, ни через сто лет до суда не дойдет, так как факты сильно преувеличены. Сеньор шеф полиции имеет сведения, что была самая обычная драка. Один из мальчишек, к несчастью, споткнулся, упал и сломал себе челюсть. «Вот он, Дон Злато», — подумал Видаль Мота. Одиннадцать миллионов долларов, сто миллионов долларов, пятьсот миллионов долларов, целый миллиард долларов. И один, два, три, четыре, пять, семь постовых полицейских, от которых пахнет бриолином и взяткой за молчание. Открыв на следующий день входную дверь и увидев на поле ватагу мальчишек, Сабина осенила себя крестным знамением; старуха испугалась еще больше, услышав от Флювио, что они сейчас сцепятся с ребятами из Паррокия, с командой босоногих. — Ох, вставай, вставай, — твердила она, толкая в бок лиценциата, — да вставай же. Теперь они палками будут драться с босяками из Паррокия, и Флювио ввязался… Надо сообщить твоей сестре… Адвокат открыл глаза, нащупал ногами домашние туфли и потянул было халат со стула, собираясь вмешаться в потасовку, о которой говорила Сабина, как вдруг услышал звонкий голос, донесшийся с поля. — Play-ball!.. Мяч в игре! — А, ну это ничего… — пробурчала Сабина, увидев из дверей, как начинается игра. — Прости, я тебя зря разбудила… Но ведь теперь каждый живет — только беды ждет. — Беспокойный ты человек… — Уж не зарабатываешь ли ты по тысяче долларов в минуту, когда спишь? Или тебе такое снится? — Вот именно, снится. Сейчас видел, — и какого черта ты меня разбудила? — видел, что мне платят тысячу долларов в минуту, как тем адвокатам, из НьюЙорка, тысячу долларов в минуту. Ну, ладно, им это, наверно, тоже кажется сном, — только, по счастью, будить их некому. Издалека снова донесся звучный металлический голос Боби, распоряжавшегося на поле. — Three men out![70] — Этот мальчишка, которого кличут Гринго, приходил сегодня утром благодарить тебя. Бедняжка, не знает, куда глаза девать, а все из-за того, что набедокурил! Слышишь, лопочет там по-английски? — Воспитание хоть куда… — проговорил Видаль Мота, потягиваясь. — Да, а что (с поля опять долетел крик Боби: «One straight!»)… эта голая женщина на коленях у матроса… Почему ее называют его матерью?.. («Ball one!" орал Боби.) Скажи, неужели так всюду и таскают с собой люди фотографический аппарат? Как же эта сеньора дала себя заснять? И похуже вещи делаются, да ведь не снимаются! — Я не говорю, что это фотоснимок… («Ball two!" эхом докатился вопль Боби.) Просто в такой форме сделан намек на многое… — А ты-то откуда про все знаешь? — У меня немало друзей в Компании… — И то правда! («Straight two!») Да, еще я вспомнила… Скажи-ка, верно ли, что та голь перекатная, какие-| то бедняки с побережья, получили в наследство бог| знает сколько тысяч золотых песо?.. — Совершенно верно… Вбежал сияющий, запыхавшийся Флювио, покрытый потом и пылью, словно в грязи валялся, как сказала, увидев его, Сабина, и сообщил дяде, что они только что закончили home-round. — А что говорит Гринго? — спросил дядя. — Он рад, что я в его команде. Мы обыграли босоногих. Я прибежал попить. — Будешь пить комнатную воду, такую, какая есть. Холодную тебе нельзя, схватишь чахотку. — Фу, какая теплая… — сплюнул Флювио, едва пригубив стакан. — Ну, ладно, я остужу ее немного, но не очень. От холодной воды можешь заболеть, кровь застынет. Игра превратилась в настоящее побоище. В ход были пущены кулаки, палки, камни. Видаль Мота шепнул Флювио, так, чтобы не слышала Сабина: — Как же ты пойдешь? Тебе глаз выбьют. Парни из Паррокии — настоящие хулиганы, искалечат, пробьют камнем голову… Кто за все это заплатит? Мальчик, бледный, с остановившимся взором, дрожал всем телом, не зная, остаться ли ему или идти, и вдруг решился. Пригибая голову и увертываясь от сыпавшихся градом камней, он бросился бежать к своей команде, которая обрушивала на противника не меньшее количество снарядов. — Не похоже, что он твой племянник, родная кровь. Иначе ты бы его не пустил… — Хуже, если бы его приятели подумали, что он спрятался в доме дядюшки, и прозвали бы трусом. — Что творится, боже мой! И зачем они переняли эти гринговы игры? Никак они нам не подходят, слишком у нас кровь горячая, и все-то мы превращаем в драку. Потасовка закончилась. Издалека, с одного конца «Льяно-дель-Куадро», оттуда, где в тесный кружок сгрудилась команда Боби, слышалось: — Ура, ура, ра-ра-ра!.. — Ура, ура, ра-ра-ра!.. — Индиан!.. Индиан!.. Индиан!.. Ра-ра-ра!.. На другом конце поля игроки паррокийской команды, тоже сбившись в кучку, кричали: — Босоноги! Босоноги! Босоноги!.. Ра-ра-ра… — Не в счет!.. Не в счет!.. Не в счет… счет… счет!.. |
||
|