Федор Сологуб Сказка гробовщиковой дочери

Нет ничего странного в том, что молодой чиновник Леонтий Васильевич Ельницкий  влюбился  в  молодую  мещанскую  девушку  Зою Ильину. Она же была девица  образованная  и благовоспитанная, кончила гимназию, знала английский язык,  читала  книги,  и давала уроки. И, кроме того, была очаровательна. По крайней мере, для Ельницкого.

Он охотно посещал ее, и скоро привык к тому, что вначале тягостно действовало на его нервы. Скоро он даже утешился соображением, что как никак, а все же Гавриил Кириллович Ильин, Зоин отец, был первым в этом городе мастером своего дела.

Гавриил Кириллович говорил:

— Дело мое не какое-нибудь эфемерное. Это вам не поэзия с географией. Без моего товара и один человек не обойдется. И притом же дело мое совершенно — чистое. Гроб не пахнет, и воздух от него в квартире крепкий и здоровый.

Зоя  часто  сидела в складочной комнате, где хранились заготовленные на всякий  случай  гробы.  Одетая  пестро  и нарядно, — у отца много оставалось атласа,  парчи  и глазета, — и даже со вкусом, Зоя часто звала туда и своего друга.

— Пойдемте в складочную, Леонтий Васильевич, — говорила она, — там тепло и сухо, и там хочется говорить сказки. Там каждая доска пахнет вымыслом.

Они шли в складочную. Там Зоя рассказывала Леонтию Васильевичу вычитанные из книг истории и сказки, очень сильно изменяя и дополняя их своими вымыслами. Ельницкий сначала неловко поеживался, и хмуро посматривал крутом, а потом принимался развивать перед Зоею свои взгляды.

Порою Зоин отец приходил сюда, за делом или просто так послушать их разговоры. Если за делом, Зоя и Ельницкий уходили в другие комнаты. Если просто так, они продолжали разговаривать, а он слушал, поглаживая седые длинные усы и весело сверкая синими, как у дочери, все еще молодыми глазами. Кто всмотрится внимательно в эти глаза, тому понятно станет, что они многое видели и многое привыкли замечать.

Старик  и  сам  сказал  однажды Ельницкому, когда они сидели все трое в складочной:

— Я все вижу, я все знаю. Конечно, мелкотою мне, до моей популярности, заниматься  не  приходится, но что касается почтенных жителей нашего порода, я  знаю  срок каждому и размер. Как только умер, у меня все готово. Конечно, для   видимости   прикинешь   мерочку,   но   только,   скажу   с   интимною откровенностью,  мог  бы  и не беспокоить покойника. Только поставить прибор по желанию родственников.

Леонтий Васильевич недоверчиво усмехался, а старик продолжал:

— Видите,  здесь  сложены  гробы разных размеров; длина, ширина, все к кому-нибудь пригнано. Глаз у меня наметанный, а мерка у меня живая.

Зоя слегка покраснела и улыбалась, а Леонтий Васильевич спросил:

— Какая мерка?

Старик объяснил охотно:

— Зою  мою  вожу  в  церковь,  на гулянье, в театр. Станет рядом с кем надо,  а  уж мне и видно, какая разница в росте, в ширине. На один сантиметр не  ошибусь.  Конечно, людей в городе много, есть и совпадения в размерах, и на иную домовину у меня по несколько кандидатов. Списочки веду.

Леонтий  Васильевич  вспомнил,  как на днях Зоя подошла и стала рядом с ним,  и старик смотрел на них внимательно. Холодок пробежал по его спине. Он укоризненно  посмотрел  на  Зою.  Она отвернулась, и легким движением гибкой руки показала на один из гробов.

— Вот мой размер, — сказала она равнодушно.

— А вам не жутко? — спросить Ельницкий.

— Я ведь здесь выросла, — спокойно ответила она.

Когда Ельницкий уходил в тот вечерь домой, ему казалось, что он никогда не перешагнет порога складочной. Но на другой же день Зоя опять повела его туда, и он послушно пошел за нею. Невеселыми глазами он окинул ряд гробов и спросил, стараясь говорить шутливо:

— Который же тут по моему размеру?

И с досадою услышал, как дрогнул его голос.

Зоя спокойно улыбнулась, и сказала:

— Срок настанет еще не скоро.

Сказала так уверенно, как будто бы знала. И звук ее слов внес удивительное успокоение в душу молодого человека. А Зоя ласково погладила края своего гроба, и сказала:

— И в этот ляжет кто-нибудь другой, не я. Мне почти жаль, — я к нему привыкла и запомнила узор его досок.

Все отчетливее с каждым днем понимал Ельницкий, что любит Зою. Он был уверен, что и она любит его. Их встречи были часты и радостны, их разговоры — доверчивы и ясны. Они иногда говорили друг другу «ты», почти не замечая этого. Но о любви своей еще молчали. Что-то удерживало Ельницкого. А Зоя спокойно ждала, терпеливая и уверенная, точно и в самом деле знающая все сроки.

Однажды Ельницкий спросил ее:

— Зоя,  ты  — мечтательница.  Но  в  этой мрачной обстановке можно ли мечтать о любви?

Зоя  посмотрела  на  него  внимательно и нежно, и голос ее был сладок и звонок, когда она говорила:

— На могилах цветут розы, над гробами возникает любовь. Мать земля сырая любит нас и тогда, когда мы цветем, и тогда, когда мы отцветаем. Она радуется и славит Бога каждый раз, когда рождается человек.

В  середине  декабря  однажды  Ельницкий  пришел  к Зое вечером. Горели лампы,  было  тихо.  Он  прошел в складочную. Зои было не видно. Он проходил мимо  гробов,  чтобы  сесть  у печки, погреться, подождать, — в передней ему оказали,  что Зоя дома. Взор его дотоле невнимательный, вдруг остановился на одном   гробу,  стоявшем  на  скамейке:  там  он  увидел  Зою,  вздрогнул  и остановился.

Девушка  спала,  лежа прямо на досках; ее голова покоилась на сложенных руках; губы нежно улыбались, и дыхание было безмятежно-ровное.

Ельницкий тихо позвал:

— Зоя!

Девушка открыла глаза.

— А, это — ты, — оказала она, приподнимаясь. — Сегодня я очень устала. А если очень устанешь, то всего слаще отдыхать на голых досках.

— Выходи, — сказал он хмуро.

Взял  ее  за  плечи,  и  потянул к себе. Она легко и ловко спрыгнула на пол.

— Я чуть не упала, — сказала она. — Ты так сильно меня потянул. Или вы все такие жестокие?

— Жестокие? Почему? — с удавлением спросил Ельницкий.

— У  людей  все так, — говорила Зоя, — во всем проявляется жестокость, только  по-разному,  посильнее, послабее. Удар кинжалом в сердце или в глаз, укус,  поцелуй,  — разные звенья одной цепи. Ты читал сегодня о том, что они сделали с сестрою милосердия?

— Что? Нет, я не читал, — сказал Ельницкий.

Зоя взяла развернутый лист газеты «Речь». Показала ему.

— Читай, вот здесь.

Он прочел. Крикнул, внезапно охваченный гневом:

— Какие мерзавцы!

Зоя говорила:

— Ты только представь себе весь ужас ее муки! В холодную ночь стоит нагая, привязанная к дереву. На нее светят фонарями десяток молодых, сильных парней, хохочут и бросают в нее ножи. Потеха длится долго, кровь течет по телу, нож торчит в ее глазу, — подумай, представь себе это! Теперь скажи мне, — может быть, это — неправда или непроверенный, преувеличенный слух? Тогда как смеет газета печатать об этом? Или это — правда? Тогда отчего весь мир не содрогнется, не восстанет, не уничтожит злое племя?

— Так  нельзя  рассуждать,  Зоя, — возразил Ельницкий, — это — злодеи, преступники, которые могут быть в каждой стране.

Зоя покачала головою.

— Если это может быть в каждой стране, если так надругаться над сестрою может француз и англичанин, так ведь это — такой ужас, от которого можно с ума сойти или проклясть все человечество. Я знаю, люди прочтут это так же, как они читают о всяком преступлении. Кое-кто немножко поволнуется. Но всем все равно. Пока нас не тронули, нам все равно. Мы все — жестокие звери.

Ельницкий почувствовал, что мысли его разбегаются, так много можно было бы спорить против этих нелепых и несправедливых слов, но ему не хотелось почему-то говорить.

Зоя посмотрела на него, и засмеялась невесело.

— Вижу, ты не согласен со мною. Вот, слушай, я расскажу тебе сказку из этой книги. Читал эту книжку?

Ельницкий взял с не крашенного березового столика у печки книгу в белой обложке с зелено-золотым рисунком, и прочел ее титул: «Тути-Намэ. Сказки попугая. Москва. Кн-во К. Ф. Некрасова».

— Не читал.

Зоя,   переиначивая,   как   всегда,   прочитанную,   сказку,  говорила неторопливым и ровным голосом:

— Один добрый и богатый купец в Багдаде, по имени Халис, роздал все свое имущество дервишам, бедным и сиротам. У него не было детей, куда беречь деньги! Но, видишь ли, когда делаешь что-нибудь, то легко увлечься чрезмерно. Он все роздал, понимаешь, буквально все, так что у него остался только дом с голыми стенами, и нечего есть, и не на что купить пищи. И он подумал: ну что ж, дом продам, деньги раздам, сам как-нибудь проживу, — одна голова не бедна, а и бедна, так одна. И уже он условился с другим купцом, что тот завтра принесет деньги, а Халис передаст ему дом. Тот купец был жадный, он видел, что Халис торопится кончить это дело, он и воспользовался случаем неправо обогатиться и предложил Халису гораздо меньше денег, чем сколько стоил дом. Ну, Халис торговаться не стал. Но вот он ночью увидел во сне человека, одетого в блистающие одежды. Очень испугался, думает, — пришел за моею душою. А потом успокоился, подумал опять, — ну, что ж, на земле я ничего не оставляю. Но светозарный муж узнал его мысли и сказал ему: «Не хочет Бог твоей смерти и твоей нищеты. Ты останешься в этом доме, и у тебя будет жена, и она родит тебе сыновей и дочерей. Слушай, — завтра я приду к тебе, принявши облик брамина. Ты ударь меня палкою по голове, и я рассыплюсь золотом». Так он говорил, и Халис запомнил все его слова. Но ты подумай, друг мой — надо нанести удар, чтобы обрести свое сокровище. Какой верный образ нашей злобы и жестокости!

Зоя замолчала. Потом сказала тихо:

— Не  стоит,  пожалуй, досказывать сказку. Ты сам догадаешься, что все так и случилось. Добрый был награжден, жадный наказан.

Но, увлекаясь рассказом, продолжала:

— Спросишь, как был наказан жадный? А вот как. На утро пришел купец с деньгами, — поторопился придти пораньше, чтобы кто-нибудь другой не дал больше. А следом за ним вошел в дом Халиса брамин. Он был одет в желтый шелк, лицо у него было сморщенное и желтое, из-под желтой парчовой шапки видны были редкие пряди золотистых волос, и руки его были желты, и весь он был словно сбит из золота. И сказал он Халису: «Халис, прогони этого купца, он дает тебе мало денег». Халис сказал: «Мы условились с этим человеком, и я должен принять его деньги и отдать ему дом». Но брамин стал между Халисом и жадным купцом и мешал им приступить к расчету. Тогда Халис вспомнил свой сон, схватил палку и закричал: «Уйди отсюда, или я тебя поколочу». Ведь он был человек добрый, и рука его не поднималась ударить человека без предупреждения. Но брамин не уходил и настаивал на своем. Тогда Халис ударил брамина по голове. Брамин заблестел, голова его зазвенела, он осел и вдруг рассыпался громадною кучею золотых монет. Халис отсчитал девяносто девять монет, отдал их жадному купцу, и сказал: «Теперь ты и сам видишь, что я должен поступить так, как мне приказывало это золото, пришедшее ко мне в образе брамина. Возьми эти деньги, и никому не говори о том, что ты здесь видел». Купец сказал: «Хорошо, я откажусь от нашей сделки за эти девяносто девять монет, но в придачу дай мне твою палку». Халис согласился.

Он знал, что не в палке сила. А жадный купец вздумал, что в этой палке заключена чудесная сила, и что стоит ударить ею любого брамина, и тот рассыплется золотом. Пошел жадный купец домой и послал своих слуг ко всем браминам того города, которых он знал, звать их на пир в тот же вечер.

Брамины пришли, и купец дал им много вина. Когда они упились, он затеял с ними ссору, схватил Халисову палку и принялся бить их по головам. Крови пролилось немало, а золота не было ни одной монеты. Брамины подняли страшный крик, сбежалось много народу, купца взяли под стражу и утром привели к судье. Судья спросил: «За что ты бил браминов?» Купец отвечая: «Халис научил меня этому». И рассказал, что видел у Халиса. Послали за Халисом, и судья сказала: «Слушай, что показывает на тебя этот человек».

Халис выслушал рассказ купца и сказал судье: «Господин, спроси у соседей моих, кто видел брамина, вошедших в мой дом, и спроси у браминов, не исчез ли кто-нибудь из них, кого ищут и не находят». И никто не видел брамина, вошедшего в дом Халиса, и не было среди браминов никого пропавшего, кого искали и не находили. И велели судья бить купца палками, все золото его взяли и роздали обиженным браминам.

Зоя замолчала. Ельницкий сказал:

— Каждый  день,  Зоя,  ты  рассказываешь  мне  сказки.  А самая лучшая сказка, знаешь, какая?

— Знаю, — сказала Зоя, — та, которую мы делаем из своей жизни.

— Зоя, — спросил он, — ты любишь меня?

— Не  знаю,  — сказала Зоя, — ведь ты еще не ударил меня ни разу ни по голове, ни по сердцу, чтобы я стала твоим сокровищем, золотом твоей жизни.

Она смеялась, и смотрела на него дерзким, вызывающим взглядом.

— Как же я могу тебя ударить? — спросил он смущенно.

— Никакого клада не возьмешь просто, — отвечала Зоя.

Она  стояла  перед  Ельницким, дразня его все тою же дерзкою усмешкою и настойчивым взором потемневших, злых глаз.

— Как же можно бить тебя? — спросил Ельницкий. — Ты слабее меня.

Он  чувствовал,  что  голова  его  кружится  и  сердце  замирает.  Злое наваждение овладевало им. Зоя засмеялась. Неприятно резок был ее смех.

— О! — воскликнула она, — я вовсе не такая беззащитная. Видишь, нож на столе  лежит.  Он  острый, и конец его тонок. Он легко войдет в твое сердце, если ты оплошаешь.

Она побледнела, губы ее задрожали, и рука потянулась к ножу.

— Злая ведьма! — закричал Ельницкий.

Точно  движимый чужою волею, он ударил Зою по щеке. Удар был неожиданно силен  и  звонок,  и  под  своею  рукою  почувствовал  Ельницкий  зной вдруг вспыхнувшей  нежной  девичьей  щеки.  Зоя  покачнулась, метнулась в сторону.

Ельницкий ужаснулся тому, что случилось.

«Что  я  сделал?  Я  ударил  любимую  девушку!  Какой позор!» — коротко подумал он.

Зоя вдруг пронзительно, закричала, схватила нож и бросилась на Ельницкого. Лицо ее было искажено бешеною злобою, синие глаза казались слитыми в малые круги нестерпимо острыми молниями. С ужасом и восторгом глянул на нее Ельницкий, — никогда не была так прекрасна Зоя, как в эту гневную минуту. Он схватил одною рукою кисть ее правой руки, в которой сверкал нож, — едва успел схватить и отвести вниз, — конец ножа уже разрезал его одежду, и остро царапнул кожу на груди, — другая его рука тяжело легла на ее плечо и шею. Она бешено рвалась в его руках, налегая всем телом на его грудь. Вдруг он почувствовал боль в левой ноге, вскрикнул и упал, увлекая за собою Зою. Он ушибся головою о край скамьи и, теряя сознание, услышал над собою отчаянный Зоин вопль.

Когда  он  очнулся, он лежал в гостиной на диване. Зоя стояла перед ним на  коленях,  плакала  и  целовала  его  руки.  Старик смотрел насмешливо, и говорил.:

— Пустяки, две легонькие царапины. До свадьбы заживет.

Ельницкий вспомнил, что именно этими словами в детстве утешала его старая няня. Он засмеялся…

— Зоя,  — сказал  он, — ты — мое сокровище. Когда же ты доскажешь мне твою сказку?

— Зоя  — сказочница,  — отвечал  за  нее  старик,  — своим детям она наскажет сказок.

— Своему  сыну Зоя расскажет, — тихо говорил Ельницкий, — как его отец пошел  на  войну.  Видишь,  Зоя,  я догадался, — жаль, немного поздно, — как тебя  надо  ударить, — по сердцу, — уйти от тебя, уйти, чтобы наносить удары и побеждать.

— Ты ко мне вернешься, — со странною уверенностью сказала Зоя.

— Не знаю, Зоя, — отвечал он, — да и не все ли равно!

Старый гробовщик покачивал головою, и говорил:

— Еще не скоро, дети, настанет ваш срок уйти в тесные дома.