"Лучи из пепла." - читать интересную книгу автора (Юнг Роберт)

ШЕСТОЕ АВГУСТА

Тысячи падких на сенсацию жителей Хиросимы с жадностью проглатывали все подробности «убийства «Кальпис» — так оно именовалось по марке известного лимонада, в который Кадзуо подмешал цианистый калий. История девятнадцатилетнего юноши, с циничной откровенностью признавшегося на первом же допросе, что он был готов, если понадобится, убить четырех человек из-за двухсот тысяч иен, давала возможность каждому человеку, какими бы скользкими путями он ни шел, вообразить себя весьма добродетельным.

Кроме валютчика Ямадзи, умершего через 20 минут после отравления, сильно пострадал также продавец мороженого Терадзи, который по чистой случайности оказался впутанным в это дело. Когда покупатели пожаловались ему на горький вкус напитка, он решил доказать, что не верит их утверждениям, и одним глотком выпил весь остаток лимонада, возвращенный ему обратно. После этого жизнь его в течение многих дней висела на волоске.

Трое других отравленных, напротив, отделались весьма легко: после короткого пребывания в больнице Ёсидзаки они поправились, и их в тот же день выписали.

Убийца — Кадзуо М., — когда его схватили неподалеку от места происшествия, также производил впечатление человека, принявшего яд. Он плелся, низко опустив голову, время от времени пошатываясь, как пьяный. Видимо, он брел куда глаза глядят, безо всякой определенной цели. Полицейский Окамото, уже много лет работавший в этом районе и знавший Кадзуо еще ребенком, отвел юношу в амбулаторию. Он был уверен, что речь идет о пищевом отравлении.

И действительно, дежурный врач амбулатории, сделав пациенту выкачивание желудка, с. важным видом объявил, что он обнаружил следы яда. Эта версия держалась довольно долго, и газеты уверяли, что Кадзуо, стремясь заставить своих гостей пить, также отхлебнул глоток лимонада с цианистым калием.

В своих записках Кадзуо, однако, утверждает, что он не выпил «ни одной капли отравленного напитка». Почему же врач пришел к такому странному заключению? Возможно, он просто хотел показать свою ученость. Кадзуо сделали примерно двадцать инъекций, чтобы спасти от действия яда. Лежа на столе в амбулатории, он воспринял диагноз врача как еще одно доказательство недобросовестности людей, которых общество почтительно считает своими самыми полезными членами.

Яд, проникший в организм Кадзуо и завладевший всем его существом, нельзя было обнаружить в пробирках, — то был яд воспоминаний. Впервые юноша почувствовал действие этого яда, когда вливал воду в рот умирающего валютчика, понимая, что того уже не спасти. Точно так же он стоял на коленях возле своей умирающей подружки Сумико после «пикадона», точно так же вливал в ее окровавленный рот воду, о которой она молила, когда они вместе пробирались сквозь атомный ад.

Как похожи были лица обоих умирающих!.. Лицо Ямадзи, которого он ненавидел, и лицо Сумико, с которой он чувствовал себя так тесно связанным. «Быть может, и Ямадзи стал жертвой атомной бомбы?» — спрашивал себя Кадзуо. В невыносимо душные дни и ночи перед допросом — юноше пришлось провести их в камере, пахнущей аммиаком, прогорклым маслом и парашей, — прошлое в его мозгу причудливо перемешалось с настоящим.

Со времени атомного взрыва Кадзуо ни разу не осмеливался вызвать в памяти свой путь через горящий город. Теперь же, когда он судил себя, прошлое снова воскресло в его душе. Теперь он имел право припомнить все, даже самое ужасное. Быть может, вспоминая старое, он сумеет лучше объяснить свои поступки или даже искупить свою вину.

Вот что записано в его дневнике:

«Почему же я не убежал? Я совершил убийство. Как трудно в это поверить! Трудно поверить? Но ведь он мертв. И что в этом особенного? В день взрыва атомной бомбы я видел тысячи мертвецов; они лежали рядами, целыми грудами навалены друг на друга. Я слышал треск ломающихся костей, карабкаясь по телам мертвецов, и не был особенно потрясен этим. Как ни странно, но все мои чувства тогда притупились. Если бы я тогда крикнул себе: «Ты убил человека!», то тут же ответил бы: «Разве? Значит, одним мертвым больше…» Неужели я и впрямь так жаждал денег, что готов был убить человека? Нет, это невозможно. Что же заставило меня вступить на дорогу разбоя? Тот день, день 6 августа… Не меня одного он погубил. Он искромсал не только мясо и кости, но и сердца и души людей. С тех пор устои общества расшатались. Ничего удивительного, что слабые голодают, а сильные грабят. Какой мерзавец этот Ямадзи! Он почти открыто обделывал свои грязные делишки: ведь у него были связи с полицией.

Все произошло оттого, что в этом неправедном городе я хотел идти в одиночку путем справедливости… Старая поговорка гласит: «В одиночку праведник всегда в опасности». А теперь они делают вид, будто потрясены моим поступком, от удивления таращат глаза — и все из-за того, что я прикончил какого-то валютчика! Хороши же они! Ну а я? Я поступил правильно! И все же… Слезы навертываются у меня на глаза. Я не могу их сдержать. Почему я плачу? От беспомощности или от жалости к себе?»

На первом допросе следственные чиновники по обыкновению набросились на Кадзуо. Один из них ударил его в лицо, другой пнул ногой в живот.

— Выкладывай! Признавайся, не то получишь еще! — грозились они. — Не воображай, что мы намерены с тобой миндальничать только потому, что ты еще молокосос. Мы и так все знаем. Можешь не притворяться и не строить из себя невинного младенца.

Совсем другим тоном разговаривал с Кадзуо видный полицейский чиновник — начальник местной полиции. Это был спокойный, слоноподобный человек, и он обращался с заключенным мягко, пожалуй, даже с известным сочувствием. Начальник почти не расспрашивал юношу о его преступлении; битых два часа он заставлял Кадзуо рассказывать о своей жизни.

Необычайное участие, проявленное этим высокопоставленным чиновником, было вызвано неожиданным визитом, который ему нанесли накануне. К чиновнику явился человек по имени Сэцуо М. — отец убийцы. Назвавшись, он попросил немедленной аудиенции. «Обычная просьба о помиловании», — подумал полицейский начальник и заранее приготовил несколько трафаретных утешительных слов, ни к чему, впрочем, не обязывающих.

Но тощий человечек, сидевший напротив него, требовал совсем иного. Таких просьб начальник не слышал ни разу за все тридцать лет своей полицейской карьеры. Сэцуо М. просил, чтобы его оступившемуся сыну, который принес столько горя и бесчестья семье, непременно вынесли смертный приговор. Иначе позор не будет смыт. Отец Кадзуо предлагал также свою жизнь, дабы искупить грех, совершенный сыном.

После допроса в кабинете начальника полиции Кадзуо оказался под перекрестным огнем фоторепортеров; вспышки магния ослепили его. Тот факт, что его делом занялся самый крупный в Хиросиме чиновник по уголовным делам, вызвал повышенный интерес к юноше.

— Внешне, наверное, незаметно, но наш начальник — чемпион по дзюдо, — объяснил Кадзуо тюремный надзиратель. — В этом виде борьбы он достиг седьмой степени совершенства, что на одну степень выше, чем у большинства учителей дзюдо.

Кадзуо подумал, что в его теперешнем положении ему совершенно безразлично, кто его допрашивает и какой степени физического мастерства достиг следователь. Но все же некоторый отблеск высокого почтения, которое люди питали к начальнику полиции, падал и на него. Из следственной тюрьмы юношу перевели в большую, лучше оборудованную тюрьму Ямаита. Ему одному отвели обширную камеру. Обычно в таких камерах помещали по нескольку заключенных. Кадзуо разрешили также писать о своем прошлом — таково было распоряжение начальника. И вот Кадзуо в первый раз после «пикадона» рискнул рассказать о тех неизгладимых переживаниях, которые он в течение пяти лет тщетно пытался вытравить из своей памяти, — рассказать о дне 6 августа 1945 года.

Как трудно это оказалось даже сейчас! Юноша много раз мысленно возвращался к тем минутам, когда он бежал от заводов Мицубиси обратно в город, воскрешал в памяти безликих, совершенно обнаженных беглецов, кричавших ему на мосту через Тэмму: «Ни шагу дальше!», «Не иди в этот ад!» Но до сих пор у него не хватало мужества вспомнить о том, что произошло дальше.

Теперь, теперь он должен наконец собраться с силами. Кадзуо начал записывать все пережитое им в «тот день». Он писал с большими интервалами, все время прерывая свою работу. Руки у него дрожали.

«Мост уже был наполовину разрушен; от него отскакивали бревна и доски, объятые пламенем, и падали в реку. Я побежал к железнодорожному мосту, находившемуся в ста метрах ниже по течению реки. Деревянные шпалы здесь также горели, но, подтягиваясь на руках и перелезая через огонь, я продвигался вперед по раскаленным металлическим балкам. С другого берега ко мне навстречу бежали какие-то обезображенные существа. Они пытались перебраться через реку в противоположном направлении. Казалось, что это муравьиные полчища, согнанные с насиженного места. Их крики сливались в оглушительный рев. Посередине моста лежало четыре или пять человеческих тел, обезображенных до неузнаваемости. Но эти люди еще шевелились. Кожа висела на них клочьями. Она походила на темные морские водоросли! Вместо носов у них были черные впадины. Их губы, уши, руки так распухли, что превратились в бесформенную массу.

Вот один из них упал в воду. За ним второй! Теперь они один за другим срывались с моста, совершенно беспомощные и измученные. Они тонули, даже не пытаясь спастись. На мосту все еще оставалось человек пятьдесят-шестьдесят. В смертельном страхе они цеплялись за раскаленные рельсы. Глаза у них вылезали из орбит. Они спотыкались, карабкались друг на друга, сталкивали друг друга в реку. А крик все не умолкал.

Не знаю сам, как я перебрался по горящему железнодорожному мосту. На другом берегу я сразу же наткнулся на гору трупов, преграждавшую мне путь. Языки пламени, видимо, гнались за этими людьми и в конце концов пригвоздили их к месту. Люди все еще горели. В эту минуту они все еще горели! И вдруг те, кого я считал мертвыми, начали визжать. Какая-то женщина звала своего мужа. Мать — ребенка. А вновь ожившее пламя безжалостно лизало их. Брови у меня обгорели, руки и лицо были сожжены. Только бы выбраться из этой западни, только бы выбраться! Мне надо было во что бы то ни стало проложить себе дорогу сквозь трупы. Я начал отодвигать их в сторону. Схватил чью-то голову, чтобы убрать мертвого с дороги. «Дзуру… дзу-ру…» Какое ужасное ощущение: к ладоням прилипла человеческая кожа! А под ней что-то желтоватое. Я дрожу всем телом и выпускаю из рук голову мертвеца. Затем пытаюсь оттащить его за плечо, чтобы продвинуться вперед, и… вдруг вижу, как из-под обуглившегося мяса появляются кости, а чужая кожа все еще липнет к моим ладоням.

Я взбираюсь на гору трупов. Люди лежат штабелями. Некоторые еще шевелятся, они еще живы. Я должен выбраться отсюда, должен перелезть через эту гору. Другого выхода нет. Треск ломающихся костей до сих пор стоит у меня в ушах. Наконец гора трупов осталась позади. Но чем дальше, тем сильнее становятся пламя и дым пожарищ. Нога у меня невыносимо болит. Только сейчас я заметил, что потерял где-то туфлю. Голая ступня, израненная осколками стекла, кровоточит. Передо мною открытая цистерна с водой, ее поставили когда-то для целей противовоздушной обороны. Я всовываю в цистерну голову. Вода кипит. Голова у меня кружится. Меня мучает невыносимая жажда. Невыносимая! Тело высохло, на нем нет ни капли пота — только кровь и куски человеческой кожи. Меня качает, я чувствую позывы к рвоте. Беру себя в руки и машинально вынимаю камешки, прилипшие к ране на ногах, а потом шатаясь бреду дальше. Раны снова кровоточат и зловеще чернеют. Камешки опять липнут к ним. Нет смысла их вытаскивать. Раньше я хотя бы мог облегчить себе душу, громко жалуясь и крича. Теперь в горле у меня так пересохло, что я не в силах произнести ни звука. Когда я пытаюсь закричать, внутри у меня все болит, словно иголки втыкаются в свежую рану. Нельзя думать о боли! Бежать, бежать, бежать…

За что все эти муки? Я вспоминаю человека, который без конца повторял: «Эта война несправедливая». Неужели весь этот ужас — кара господняя за то, что Япония хотела обогатиться? Но сейчас нельзя думать о прошлом! Каждая секунда может решить мою судьбу. Тело мое разбухает, словно вот-вот разорвется на части. Вдруг на меня летит что-то огромное, какая-то черная громадина. Невольно отскакиваю в сторону. Оказывается, обрушился второй этаж дома; он летел, весь окутанный развевающейся огненной мантией. Злые духи хотят еще немного поиграть моей маленькой жизнью…

Спотыкаясь от смертельной усталости, я бреду дальше. Шаг за шагом пробираюсь сквозь лабиринт огня. В мозгу мелькает мысль: если сейчас остановлюсь, то уже никогда не сдвинусь с места. И вдруг совсем близко от меня раздается чей-то голос:

— Кадзуо-сан, пожалуйста, помоги мне! Этот некто знает, как меня зовут, значит, и я его знаю. Но кто это? Что это за существо? Девочка? Ее волосы сгорели. Она совсем голая. Уцелела только резинка, придерживавшая раньше трусики. Сейчас она, словно в насмешку, бесполезно болтается вокруг бедер. В нижней части живота, страшно измазанного кровью и грязью, зияет глубокая рана. В таком виде я не узнал бы даже свою родную сестру.

— Кто ты? — спрашиваю я.

— Сумико. Теперь я вспоминаю. Да, это Сумико! Она жила поблизости от нас. Нет, не может быть, что это Сумико! Сумико… Она была таким красивым ребенком, что мы прозвали ее Белой Лилией. Я спрашиваю Сумико:

— Неужели это ты? Крошка Суми-тян? Не бойся. Я отведу тебя домой. Соберись с духом! Пойдем!

Но девочка так ослабела, что не в силах сделать ни шагу. Я сорвал с себя рубашку, чтобы Сумико по крайней мере прикрыла свою наготу. Потом я отер с раны запекшуюся кровь. Рана оказалась более глубокой, чем я предполагал, но кровоточила не так уж сильно. Свежая светлая кровь стекала совсем тоненькой струйкой на дрожащие бедра девочки.

Я поддерживал Сумико. И все же каждый, даже самый маленький, шаг заставлял ее кричать от боли.

— Суми-тян, я знаю, как тебе больно, но ты должна терпеть.

Мы протащились еще шагов десять, а потом отдохнули у открытой цистерны, облив себя с головы до ног водой. Однако стояла такая невыносимая жара, что вода моментально высохла. Мне самому было достаточно трудно выбираться из этого пекла, а сейчас, вдвоем, это казалось непосильной задачей. Тут вдруг перед нами снова выросли целые горы тел. Люди свалились прямо на середине улицы. Мы попытались как-нибудь протиснуться, но запутались в электрических проводах. Столбы упали, и провода теперь валялись повсюду, словно металлические арканы…

Бывали минуты, когда я хотел сдаться. Возможно, я прекратил бы борьбу, но, призывая к мужеству Сумико, сам становился мужественнее. Да, я спасся в тот день только потому, что хотел спасти Сумико. В конце концов мы добрались до Добаси[28].

Почти все мертвые, которых мы увидели на этой площади, были школьницы. Здесь находились первая средняя школа Хиросимы, монастырская школа Сюдо, методическая женская гимназия. И все школьницы погибли. Почти без каких-либо исключений. Вместе с ними погибли и несколько крестьян. Они приехали сюда на повозках, запряженных лошадьми и волами, чтобы помочь эвакуировать девочек: их уже давно собирались вывезти из города.

Мы все чаще спотыкались и падали. Дым стал такой густой и едкий, что сквозь него невозможно было пробраться. С тяжелым сердцем я сказал:

— Суми-тян, дальше нам не пройти. Надо повернуть назад и бежать к Ёкогава.

Итак, нам пришлось отказаться от своей цели — попасть домой, к родителям. Трудно было принять это решение. Но ничего другого нам не оставалось. Улица стала шире и свободнее. Однако нам все еще попадались родители, которые звали своих детей, и плачущие дети, призывавшие матерей. Потом мы увидели целое подразделение солдат Второго западного полка. Все они были мертвы. Они лежали вытянувшись, как на параде. Поистине фантастическое зрелище! Видимо, они разом свалились замертво на землю, вернее, попадали, как ряды костяшек домино — каждый при своем падении увлек за собой соседа. Впереди лежал офицер: его можно было отличить по форменной одежде. В руке он держал обнаженную шпагу; от нижней половины его туловища остались одни только белые кости. Мы кое-как перебрались по мосту через Ёкогава, а потом повернули на север. Наконец мы оказались на берегу реки у Мисаса. Здесь ничего не горело; этот уголок не подвергся разрушению. Но после того, что мы пережили, мирная картина показалась нам невероятной, как ночной кошмар… Мы присели на берегу на опушке бамбуковой рощи. Там уже собралось много других беглецов. Тщетно я пытался понять, сколько часов прошло с того времени, как я покинул заводское бомбоубежище в Фуруэ. Часов пять? А может, все десять? Или это случилось вчера? В первый раз я ощутил голод.

Из ближайших кустов донесся чей-то голос:

— Эй, вы там! Здесь лекарство для обожженных! Кто может двигаться, идите сюда.

Раненые поползли к человеку, державшему канистру с какой-то густой жидкостью. Я тоже протянул руки, и он налил мне ее немного в раскрытые ладони. Это было растительное масло. Я намазал им стонущую Сумико, а потом вытер жирные руки о свое тело. После этого мы впали в тяжелое забытье.

С наступлением темноты бамбуковая роща ожила.

— Воды, воды… Пожалуйста… Дайте мне воды… Итаэ, итаэ![29] Мама! Убейте меня! Только бы не эта боль!..

Крики и стоны, доносившиеся из темноты, становились все громче.

— О, черт! Воды… Хоть каплю воды! Какая-то женщина вскочила и снова упала. Другая женщина, обезумев от горя, начала кричать душераздирающим голосом:

— Ха-ха-ха!.. Ми-тян!.. Посмотрите на мою Ми-тян… Она летает… Иди сюда, Митико… Я дам тебе молока.

Молодая женщина тянула себя за обожженную грудь, поднимала груди к равнодушному небу! Она громко хохотала; ее распущенные космы торчали во все стороны. Потом она бросилась к стволам бамбука и в отчаянии начала с силой трясти их, словно с верхушек мог упасть ей под ноги исчезнувший ребенок. Но на землю, кружась, слетали лишь бамбуковые листья. Они казались красными в далеком отблеске пожарищ Хиросимы. Чем гуще становилась тьма, тем ярче полыхали вдали языки пламени.

Сколько людей нашли здесь убежище? И сколько их умрет до того, как забрезжит рассвет? Возможно, среди них будет и Сумико, которая сейчас лежит, положив голову мне на грудь. Обнявшись, мы дожидаемся наступления дня…

Не помню точно, как это произошло, но мы наконец очутились на том месте, где стоял раньше мой дом. Теперь от него осталась лишь груда обугленных развалин. Моя комната с небольшой верандой (я так любил их!) бесследно исчезли. Ни матери, ни отца, ни сестер нигде не было видно. Я молча стоял, ничего не ощущая, не в силах пошевельнуться. Если они погибли, надо искать их останки: я должен похоронить своих близких. Я роюсь в том месте, где когда-то была кухня, и там, где была столовая. Руки у меня изранены, но я копаю как одержимый. Я нашел мамины часы и шкатулку, в которой отец всегда держал сигареты. Их я взял себе на память. Больше ничего не было. Неужели это все, что от них осталось?..

Потом мы бредем дальше, к дому Сумико.

— Воды, воды, — шепчет девочка, — пожалуйста, Кадзуо-сан, дай мне хоть глоток воды.

Но вокруг не было ни капли воды — все высохло.

— Кадзуо-сан! Пришел… мой конец… Спасибо… Спасибо за все… Оставь меня здесь… Ты должен искать свою маму.

Сумико сложила руки, словно хотела молиться. Но я прервал ее:

— Ты сошла с ума! Вставай! Неужели ты не хочешь увидеть своих родителей? Если ты поддашься боли, значит, все было напрасно. Понимаешь? Ты не должна умирать. Не должна! — Я схватил девочку и начал трясти ее.

Мимо нас проходила какая-то старуха.

— Обаасан (бабушка)! — закричал я, хотя мне не подобало обращаться таким образом к старой женщине. — Где здесь можно достать воды?

Старуха была рассержена моей невежливостью, но все же сердито махнула рукой.

— Вода там, вон там.

— Спасибо! — крикнул я ей и обратился к Сумико: — Суми-тян, ты слышала? Вода рядом с нами, питьевая вода. Суми-тян!

Девочка попыталась улыбнуться. Но, когда я вернулся к ней с водой, она уже не шевелилась. Тело ее начало холодеть.

— Сумико! — кричал я. — Суми-тян! Проснись! Ты должна жить.

Я обнял ее и начал лить воду на ее личико, на котором застыла улыбка, выражавшая, казалось, радость избавления от мук. Капли сбегали с губ Сумико. Вода, которой она так жаждала, бесполезно текла по ее шее».

В то время как Кадзуо, сидя в тюрьме, воскрешал в памяти события пятилетней давности, происшедшие сразу после взрыва атомной бомбы в Хиросиме, по ту сторону тюремных стен в первый раз были запрещены ежегодные празднества в память 6 августа. Оккупационные власти и министерство общественной безопасности опасались, что в этот день возникнут массовые демонстрации, направленные против войны в Корее. Всякого рода скопления людей 6 августа были строжайшим образом запрещены. О «том дне» жителям Хиросимы должен был напомнить только сигнал тревоги вновь установленных недавно противовоздушных сирен; его решено было дать ровно в 8 часов 15 минут утра. Для «обеспечения общественного порядка» из всех близлежащих районов в Хиросиму были стянуты полицейские силы. В это жаркое солнечное утро 6 августа город походил на большой военный лагерь.

Однако, несмотря на все полицейские меры, на улицу вышли колонны демонстрантов; тысячи листовок были сброшены с крыши вновь восстановленного здания универсального магазина Фукудза.

В рядах демонстрантов, разгоняемых полицией, шел Сэйитиро Тогэ. Бледный, еще не совсем оправившийся от кровотечения, он покинул санаторий, чтобы бороться за мир в «городе смерти».

Тогэ описал чувства людей, вышедших в этот день на улицу, в стихотворении, которое впоследствии читалось и цитировалось во всей Японии. Вот что написано там о 6 августа 1950 года в Хиросиме, «городе мира»: