"Лучи из пепла." - читать интересную книгу автора (Юнг Роберт)

УБИЙСТВО

Маленький блестящий стальной шарик пробирается сквозь лабиринт стальных шпеньков; его швыряет то влево, то вправо, то вперед, то назад. Но игрок все равно старается предугадать то, что едва ли можно предугадать. Если шарик оправдает его надежды, раздастся резкий звонок, из автомата с шумом посыплется целая куча серебристых жетонов, которые он либо обменяет на дешевые товары, либо снова поставит на кон.

Увы, игроки почти всегда проигрывают. Хозяева игорных салонов устанавливают автоматы так, что шансы на выигрыш предельно малы. Тем не менее каждый человек внушает себе, что он окажется ловчее и быстрее, чем игорный механизм. А потом, когда он, махнув рукой, уже собирается уходить, рядом с ним, у соседнего автомата, раздается возглас: «Выиграл!» Какому-то счастливчику удалось перехитрить судьбу; значит, и ему может повезти. Надо играть дальше. Он нажимает на рычаг. Новый шарик появляется на горизонте этого мира автоматов… и начинает пробираться сквозь лабиринт шпеньков…

Игра, околдовавшая после войны всю Японию, называется «патинко». Тысячи «патинко салонов» с десятками, а то и сотнями автоматов были открыты во всех японских городах. Эти игорные дома работали с утра до поздней ночи. Некоторые предприимчивые дельцы, стремясь увеличить притягательную силу своих заведений, пытались развлекать публику музыкой или даже бесплатным стриптизом. Но игроков эта затея не устраивала. Они не хотели отвлекаться.

В Хиросиме игорные дома «патинко» тоже очень скоро приобрели популярность. Народ толпился в них во всякое время дня и ночи. Особенно известным было заведение на вновь отстроенной центральной улице; оно называлось «Атомный гриб». В первое время после своей неудачной попытки покончить жизнь самоубийством туда захаживал и Кадзуо М. Раньше он презирал маниакальную страсть людей к «патинко», считая ее симптомом падения нравов. Теперь же юноша часами простаивал перед шумными автоматами в игорных домах. Как загипнотизированный, наблюдал он за кружащимся металлическим шариком, нажимал на рычаг то с заискивающей осторожностью, то грубо, изо всех сил. И ждал… Ждал, часто все утро, того счастливого мгновения, когда один-единственный «хороший» шарик попадет в лунку и из автомата с шумом низвергнется серебряный водопад жетонов. Выигравший не получал денег. Ему выдавали только «призы» — сигареты, шоколад, жевательную резинку. Впрочем, все эти «призы» можно было с легкостью реализовать на все еще процветавшем «черном рынке».

Но вскоре Кадзуо так же внезапно охладел к игорным автоматам, как и увлекся ими. В одном из увеселительных кварталов Хиросимы юноша познакомился с электромонтером по имени Наката, чей дом был местом сборищ всех тех молодых людей, которые гнались за дешевыми развлечениями, мимолетными любовными связями и легкими деньгами.

Благодаря Наката, уже имевшему судимость, Кадзуо сошелся с настоящими «фартовыми парнями» и «дзубэ-ко». «Дзубэ-ко», — объяснил мне Кадзуо в одном из писем, которые он посылал мне из тюрьмы, — это женщины, уже не заботящиеся о своей репутации. Среди них попадаются разведенные жены, кельнерши, танцовщицы, а также студентки, считающие себя эмансипированными… Все они приходили к Наката… Мораль, если таковая вообще существовала в послевоенной Японии, нас совершенно не интересовала. Мы вели совсем иную жизнь, чем все простые смертные. Это была поистине безумная жизнь!»

Вот разговор Кадзуо с одной из девушек этого сорта, собственноручно записанный юношей в дневнике:

«Эми сказала мне:

— Кадзу-сан, мне кажется, у меня будет от тебя ребенок.

Возможно, ребенок на самом деле мой. Но еще два месяца назад Эми была подругой Наката. Большинство «дзубэ-ко» живут одновременно со многими.

— Эми, ты уверена, что он мой? Только один человек на свете может знать, чей это ребенок. И этот человек — ты. А кроме тебя, разве только господь бог… Эми, не смотри на меня так своими рыбьими глазами. Подумай лучше, как нам избавиться от внебрачного ребенка. Он не нужен ни тебе, ни мне. Если хочешь денег, пожалуйста…

Я бросил ей пачку банкнот. На аборт здесь хватит. Быть может, она на это пойдет. Ну а если человек предпочитает умереть, я никогда не стану его удерживать…»

Более поздняя запись в дневнике:

«Я слышал, что Эми родила. А потом разнесся слух, будто она избавилась от ребенка. Все это, впрочем, одни разговоры, ничего определенного.

Точно известно только то, что она теперь подвизается в Осака. Значит, жива. А сейчас рядом со мной в кровати лежит другая дурочка. Ее зовут, кажется, Тиё. Как спокойно она дышит во сне!»

«Так я переходил от одной женщины к другой, — писал мне Кадзуо. — Стал завсегдатаем кабаре, все ночи напролет шатался по улицам и где только мог затевал драки. Мелкие жулики и воришки восхищались мною, я был для них Кадзуо Рианко[26]. В апреле я украл у родителей деньги и окончательно переселился к Наката. Как раз в то время его разыскивала полиция. Войдя в долю с несколькими богатыми шалопаями, он зарабатывал на махинациях с секундомерами. Когда дело выплыло наружу, Наката исчез. Его жена осталась с тремя детьми. Ей приходилось очень туго. Без хозяина мастерская не могла долго работать. Служащие разбегались, и госпожа Наката начала продавать мебель. Я не мог спокойно смотреть на это и все время одалживал ей мелкие суммы.

Примерно недели через две после того, как я поселился в этом доме, Тоёко — так звали жену Наката — пришла ко мне в комнату и сказала:

— На свете нет более одинокого существа, чем брошенная жена. Если хочешь, Кадзу-сан, приходи ко мне. Замужняя женщина! Это окончательно сбило меня с толку. Перевернуло все мои понятия о нравственности. Я спрашивал себя: «Неужели я один во всем виноват?» Нет, этого не может быть. Виновато общество, в котором царит такой разброд. А все это — следствие войны и атомной бомбы…» Люди уже погубили меня наполовину, — говорил я себе. — Пускай же они довершат свое дело. Туда мне и дорога!»

Деньги, деньги, деньги… Это слово стало боевым кличем Кадзуо. Он считал, что проник в суть вещей. Миром правят деньги, деньги и еще раз деньги! «Юкико бросила меня из-за денег, Тоёко спит со мной потому, что я даю ей деньги. А добываю я эти проклятые деньги, без зазрения совести шантажируя людей. Недаром говорят; «Если хочешь разбогатеть, не будь разборчивым». Эта поговорка как будто специально создана для меня».

Однако «мелкая работа», какой занимался Кадзуо, не приносила особых доходов. Одиночка-шантажист не мог запугать никого, кроме мелких торгашей; у них он и выманивал с помощью угроз по нескольку жалких иен. В поисках более крупного бизнеса Кадзуо совершенно случайно познакомился со спекулянтами валютчиками. Как-то к Кадзуо явился Дзео, один из электромонтеров, оставшихся без работы из-за бегства Наката. Дзео сказал ему:

— Послушай, в Хиросиму приехала целая группа «нисэй» (американцев японского происхождения). Они явились сюда в качестве туристов, и один из них хотел бы поменять на «черной бирже» двести долларов.

— Сколько же он хочет получить за них?

— От трехсот девяноста до четырехсот иен за доллар.

Кадзуо принялся искать человека, который интересовался бы «черными долларами». Юноша знал, что многие торговцы в Хиросиме жадно ищут валюту. За доллары они через родственников или посредников покупают в Соединенных Штатах и у военных интендантов в Японии американские товары. Вместе с неким Такэ-мото, «специалистом» по такого рода сделкам, уже имевшим несколько судимостей, Кадзуо посетил целый ряд заинтересованных лиц.

— Сожалеем, но курс на «черной бирже» ниже. За доллар дают от трехсот семидесяти пяти до трехсот восьмидесяти иен, — отвечали ему. — Если можете продать по этому курсу, — пожалуйста. Мы возьмем у вас даже вдесятеро большую сумму. И, само собой разумеется, немедленно заплатим наличными.

Сделка не состоялась, ибо предложенная цена не устраивала покупателей. Однако Кадзуо приобрел весьма ценный опыт. В частности, он узнал, какие крупные суммы втайне перекочевывают из одного кармана в другой при такого рода операциях.

Лето стояло на редкость жаркое. В первый раз после 1946 года в Хиросиме, которая уже опять «разбухла» и насчитывала около 280 тысяч жителей, не хватало воды. День за днем нещадно палило солнце. Город задыхался от пыли. Если не считать нескольких оазисов, в Хиросиме все еще почти не было зелени. Когда дул ветер, на улице тянуло гнилью. По-видимому, этот запах шел от обычно затопляемых, а сейчас пересохших низин с их наносными почвами или же поднимался со дна обнажившегося в результате засухи русла реки. По слухам, однако, вонь распространяли трупы, лежавшие среди развалин еще с «того дня». Жители благоустроенного городского квартала Мотомати, по соседству с которым были в свое время вырыты массовые могилы, по целым дням не могли открывать окна.

Социальная и внутриполитическая напряженность, приведшая в свое время к открытому взрыву — к беспорядкам на сталелитейном заводе «Ниппон», отнюдь не ослабевала. На заборах и стенах домов то и дело появлялись плакаты со стихотворением «Икари но ута» («Песня гнева»), в котором поэт Тогэ прославлял стачку сталелитейщиков. Коммунистов уже не удовлетворяли больше боевые лозунги; они собирались начать кампанию «прямых действий».

Со времени введения «плана Доджа» экономика всей страны переживала упадок. Безработица росла, многие мелкие предприятия обанкротились, вера в демократию была подорвана взяточничеством чиновников и аферами политиков.

Крупные чиновники в Хиросиме также оказались замешанными в скандальных сделках. В частности, чиновники в управлении провинцией были изобличены в растрате денег, собранных в фонд благотворительной организации «Красное перо». Губернатора провинции Кусуносэ некоторое время подозревали в том, что он не только покрывал своих подчиненных, но и сам наживался на их спекуляциях. Объединение «Производители пеньки, Хиросима» было обвинено в миллионной афере. Преступность, как сообщала 12 декабря 1950 года «Тюгоку пресс», достигла в Хиросиме рекордной цифры. Особенно заметно возросло число поджогов (60–80 процентов всех преступлений). Поджоги являлись актом мести и отчаяния. Судебные палаты, занимавшиеся бракоразводными процессами, сочли необходимым издать специальный отчет о своей деятельности, в котором указывали на резкое увеличение числа разводов, а также на рост преступности среди несовершеннолетних. Главным виновником этих явлений, согласно отчету, был «экономический хаос».

Война в Корее произвела на жителей Хиросимы особенно глубокое впечатление. Когда поэт Тогэ, до сих пор с верой взиравший в будущее, узнал о корейской войне, у него началось тяжелое кровохарканье. Кривая самоубийств круто полезла вверх. Если население других японских городов сравнительно быстро приспосабливалось к ожидаемой военной конъюнктуре, то у большинства жителей Хиросимы — города, подвергшегося атомной бомбардировке, — воспоминания об ужасах войны были еще настолько свежи в памяти, что в первое время их охватило чувство полной безнадежности.

Итиро Кавамото вспоминает об этих летних днях 1950 года:

«Одним ударом нас опять отбросило в прошлое. Каждый день и каждую ночь мы вновь могли оказаться в состоянии войны… На открытых платформах мимо нас проезжали танки, грузовики, тяжелые орудия. Целые составы с белыми и черными солдатами направлялись на запад Японии, где людей грузили на суда. А, когда спускались сумерки, в небе снова гудели самолеты. Они летели быстро, словно пытались догнать солнце, а потом исчезали за горизонтом. Нам казалось, что вот-вот начнется третья мировая война…»

В конце 1949 года, когда резко усилилась гонка атомных вооружений, в Хиросиме в кругах ученых, литераторов и деятелей искусства стихийно возникло внепартийное движение за мир. Участники его, напуганные затем событиями в соседней Корее, начали упорно агитировать за мир, выпуская соответствующие воззвания и листовки. После того как в газетах появились первые сообщения о том, что в Корее, возможно, будет применено атомное оружие, городские власти заявили, что они начнут собирать рассказы очевидцев о гибели Хиросимы, переводить их на английский язык и распространять по всему миру в качестве предостережения.

По городу ползли зловещие слухи. Уже давно паникеры утверждали, будто «магистраль шириной в сто метров» — гвоздь плана восстановления Хиросимы — является не чем иным, как стартовой дорожкой для реактивных истребителей, а новая набережная, по которой собирались гулять жители Хиросимы, на самом деле станет «дорогой бегства» на тот случай, если город опять подвергнется атомной бомбардировке. Эти слухи питались тем, что и магистраль и набережная строились особенно быстро — на деле, впрочем, по совсем иным причинам. Народ гадал: знают ли «отцы города» о наступающей войне? И простое ли это совпадение, что как раз теперь мэр Хамаи отправился в заграничную поездку?

В этой накаленной, лихорадочной атмосфере, когда подавляющее большинство людей уже не надеялись избегнуть неотвратимой войны и рисовали себе картины нового разрушения Хиросимы, Кадзуо М. наметил план собственной «военной кампании», направленной против ненавистного ему общества.

«Я хочу стать истинным злодеем, настоящим преступником. В этом выразится мой бунт против людей» — так дословно сформулировал Кадзуо свою цель, отдав сам себе приказ «действовать». И притом в письменном виде!

Конкретный «противник» был вскоре найден. В квартале Инаромати жил некий Ямадзи — спекулянт и ростовщик, снискавший всеобщую ненависть своей алчностью и жестокостью. Когда Ямадзи говорили, что он продает втридорога, этот кровосос приходил в ярость.

— Жаль, госпожа, что у вас так мало денег. Но меня это не касается. Раз вы считаете, что цена вам не подходит, можете уходить!

Случалось, что покупательница с тяжелым сердцем все же решалась заплатить требуемую сумму. Тогда Ямадзи начинал ее мучить.

— Нет, я не хочу вас грабить, — говорил он, — не желаю брать грех на совесть. Купите сгущенное молоко у кого-нибудь другого. У меня вы его, во всяком случае, не получите. Я не могу этого допустить.

При этом Ямадзи прекрасно знал, что ни у кого другого на складах нет банок со сгущенным молоком. Только он один нелегально получал этот товар от своего брата, работавшего у американцев.

Избрав Ямадзи своей жертвой, Кадзуо мог с полным правом сказать себе, что он действует отнюдь не из чистого корыстолюбия: ведь он устраняет опасного «вредителя», который к тому же еще обделывает разные темные делишки с презренными иностранными солдатами. И еще одно обстоятельство благоприятствовало Кадзуо М. Такэмото, тот самый посредник, которого он уже привлек к предыдущей неудачной операции с валютой, был школьным товарищем Ямадзи и потому пользовался у ростовщика полным доверием.

План Кадзуо состоял в том, чтобы подослать Такэ-мото к Ямадзи и предложить ему купить двести долларов. А когда спекулянт появится с соответствующей суммой в японской валюте, Кадзуо попросту нападет на него сзади и, отобрав деньги, бросится бежать. Кад-зуо не был знаком со своей жертвой, никто никогда не видел их вместе, поэтому подозрение падет не на него, а на Такэмото, уже трижды судившегося за ограбление. («Второй «вредитель» также будет устранен», — мысленно торжествовал юноша.) А он, Кадзуо, в это время совершенно спокойно будет обдумывать новый удар, который затем нанесет.

Однако все эти расчеты сразу же провалились. Ямад-зи передал через Такэмото, что он не заинтересован в «мелких операциях». В данный момент ему требуется по меньшей мере пятьсот долларов, и он готов заплатить за них от 170 тысяч до 200 тысяч иен — в зависимости от курса доллара на «черной бирже» в тот день, когда будет совершена сделка.

Двести тысяч… У Кадзуо прямо-таки закружилась голова, когда Такэмото назвал эту цифру. В один день он может получить целое состояние, пусть не очень большое. Однако уже тогда у Кадзуо зародилось множество сомнений. Поскольку сумма, названная Ямадзи, была намного больше той, на какую рассчитывал Кадзуо, дело осложнялось. Совершенно очевидно, что Ямадзи явится заключать сделку не один. Наверняка он приведет с собой какого-нибудь «телохранителя», возможно, даже нескольких. «Как же я справлюсь сразу со многими людьми?» — размышлял Кадзуо.

Долгие дни этот девятнадцатилетний юноша напряженно обдумывал, как бы ему заманить в ловушку Ямадзи и его свиту. Однажды Кадзуо натолкнулся в газете на сообщение о сенсационном процессе об ограблении банка Тэйкоку, который вот уже несколько месяцев проходил в Токио и вскоре должен был закончиться. В конце января 1948 года художник Хирасава, переодетый чиновником здравоохранения, явился в конце рабочего дня в филиал банкирского дома Тэйкоку и заявил директору, что весь персонал банка — сам директор и его пятнадцать сотрудников — должен для профилактики немедленно принять соответствующее лекарство. Лекарство он принес с собой, и оно, разумеется, будет выдано бесплатно. Шестнадцать человек, ни слова не говоря, подчинились предписанию мнимого чиновника: во времена, когда повсюду свирепствовали эпидемии, оно прозвучало весьма убедительно. После того как служащие банка выпили едкую на вкус жидкость, они тут же упали, потеряв сознание. Таким образом, грабитель мог спокойно приступить к своей настоящей «работе».

Кадзуо решил, что цианистый калий, фигурировавший на процессе Хиросава, является и для него наилучшим средством. Яд он мог достать относительно легко. Близкий друг семьи М., некий Фунабаси, упомянул как-то в разговоре, что ему для его работы (Фунабаси занимался позолотой рам и лакированных чаш) требуется цианистый калий. Намекая на известный процесс, он, между прочим, в шутку сказал, что этого яда у него столько, что он мог бы отравить всех банковских служащих в провинции Хиросима.

Кадзуо явился в мастерскую своего знакомого, когда там находились два клиента. Хозяин пространно разъяснял им, как пользоваться вентилятором, за которым они пришли, ибо господин Фунабаси занимался попутно и ремонтом вентиляторов. Кадзуо изо всех сил старался держаться спокойно, но ожидание быстро вывело его из равновесия. Когда он попросил Фунабаси, чтобы тот продал ему немного «кристалликов для позолоты», вид у него был настолько взволнованный, что мастер на мгновение насторожился и предостерег юношу:

— Если ты примешь хотя бы самую маленькую щепотку этого снадобья, — пальцем он показал, сколько именно, — то тебя через минуту не станет.

Возможно, что Фунабаси слышал о попытке Кадзуо покончить жизнь самоубийством и боялся, как бы юноша не повторил ее снова.

Теперь Кадзуо оставалось только договориться с Ямадзи о месте встречи. Под открытым небом такая крупная сделка, разумеется, не могла быть совершена; кафе также отпадали. Кадзуо тщетно пытался разы-скать подходящее помещение, но ему ничего не приходи-ло в голову. Тогда он поступил совершенно непостижимо: попросил Такэмото пригласить Ямадзи к нему в дом.

— Но не к Наката, а в Дэмбара-тё, то есть в дом к моим родителям.

В тот же день Кадзуо покинул свою любовницу и переехал к семье. Весьма возможно, что юноша не хотел впутывать в свои дела госпожу Наката. Возможно также, что ему доставляло известное злорадное удовольствие сделать дом своего строгого отца ареной преступления.

«Первая годовщина города мира»… «Охотники за электропроводами, перерезая линию высокого напряжения, погибли на месте»… «Запрещение газеты «Акахата»[27] и еще двухсот двадцати девяти периодических изданий»… «Вода на исходе!»… «Трамвайная компания в Хиросиме увольняет 131 служащего. Ожидается волна протестов»… «Мэр Хамаи вручает «Атомный крест» на съезде организации «Моральное разоружение» в Ко (Швейцария)»… «В Киото сгорел золотой храм. Поджог?»… «Открылся новый зоопарк»… «Распространители антиамериканских листовок приговорены к шести годам трудовых лагерей»… «Трумэн требует 2 миллиарда долларов для создания новой атомной бомбы»… «Кэнъити Ямамото (девятнадцати лет) заколол Хисао Дана (сорока двух лет) ножом».

Кадзуо просматривал один за другим старые номера «Тюгоку симбун», но время, казалось, не двигалось, Уже ровно одиннадцать. Собственно говоря, Ямадзи давно должен был прийти. Кадзуо начал читать печатавшийся в газете роман «Ядовитая трава большого города» — 147-е продолжение. Автор этого романа, Тайдзиро Тамура, создал себе имя книгой под названием «Дорога плоти» и тем самым положил начало пикантной «литературе плоти» в послевоенной Японии.

Одиннадцать часов пятнадцать минут… Остались только объявления. В кино «Кокусай» идет фильм «История одной гибели». Реклама завлекает зрителей: «Героиня этого фильма, сделанного по роману Тацудзо Исикава, совершает из-за любви одно преступление за другим и наконец гибнет. Море слез…» В кинотеатре «Футабэ» — «Меня убьют» с Барбарой Стенвик в главной роли. Наконец-то они явились, опоздав на полчаса.

Вот что рассказывает Кадзуо о дальнейшем ходе событий:

«Как я и предполагал, Ямадзи привел с собой двух «телохранителей», оба «кодло». Кроме них, пришел еще Такэмото. Я попросил всех присесть и, желая как-то объяснить им отсутствие моего мнимого партнера, сказал:

— Морита (это было вымышленное лицо, которое будто бы хотело продать доллары) еще не пришел, пожалуйста, подождите немножко.

Потом я удостоверился, что они принесли всю сумму наличными. Ямадзи показал мне толстую пачку банкнот — двести тысяч иен в тысячеиеновых бумажках. Деньги были завернуты в грязную газетную бумагу.

Обе стрелки на моих часах стояли на цифре двенадцать.

— Однако господин Морита изрядно опаздывает, — сказал Ямадзи. Вероятно, он произнес эту фразу без всякого умысла, но в моих ушах она прозвучала так, словно валютчик хотел сказать: «По-моему, здесь дело нечисто».

Мне показалось также, что оба «телохранителя» смотрят на меня с подозрением. С самого прихода парни не проронили ни звука. Они уставились на меня, глядя как-то странно, снизу вверх. «Надо поскорее кончать эту музыку», — подумал я. Теперь у меня было такое чувство, будто стрелки часов двигаются все скорее и скорее.

— Надеюсь, Морита-сан явится с минуты на минуту. Давно пора, — сказал я. — А пока что я принесу какое-нибудь питье, — я был рад хоть на минуту покинуть эту комнату, в которой атмосфера все накалялась. Через два-три дома от нас находилась маленькая лавчонка, где продавалось мороженое. Там я взял четыре бутылки лимонада «Кальпис» и незаметно всыпал в них заранее приготовленный цианистый калий.

Когда лимонад был разлит по стаканам, все четверо разом отхлебнули изрядный глоток. У одного из «телохранителей» сразу же началась рвота, и он с проклятиями выбежал из комнаты. После этого все остальные также выскочили на улицу. Я еще успел заметить, что пролитая жидкость выжгла на соломенной циновке светло-желтое пятно.

— Послушай, что это было за пойло? — Я почувствовал, как кто-то схватил меня железной рукой. Тот бандит, который выбежал первым, сжал мне плечо, как тисками.

— Что за пойло? Какое пойло? Ведь это «Кальпис». Что с вами случилось? — Я сделал вид, будто страшно изумлен. Но сам чувствовал, что голос у меня дрожит.

— Этот «Кальпис» горький как полынь! — кричал он. — Должно быть, испорченный. Пойдем, пожалуемся продавцу.

Он взял полупустую бутылку, и мы оба побежали к мороженщику.

— Какое безобразие, — сказал я. — Я только что купил у вас «Кальпис», а он, говорят, горчит.

— Не может быть. Мы не отпускаем плохого товара.

— Но он действительно совершенно горький. Спросите этого человека.

Пока мы препирались с мороженщиком, какая-то женщина на улице пронзительно закричала:

— Мертвый!.. Он умер… Мы выглянули в окно. Метрах в десяти от нас посреди улицы лежал Ямадзи.

Мы взяли его за голову и за ноги и потащили в дом. Когда мы переступали через порог, к моим ногам упал какой-то сверток. Из кармана Ямадзи вывалилась пачка банкнот — двести тысяч. Почти машинально я поднял ее и сунул к себе в карман. Итак, значит, я стал обладателем тех двухсот тысяч иен, которые так страстно желал получить.

Но я совсем не обрадовался. Я был в страшном замешательстве. «Убийца! — кричал во мне какой-то голос. — Убийца!» Я начал дрожать. Все кружилось у меня перед глазами. Потом мне стало легче, но голос все не смолкал: «Убийца!» Я попытался было заглушить этот голос, прижав руки к ушам и закрыв глаза. Но ничего не помогало.

— Скорее зовите врача! — закричал я, вскочив. Врач нужен был не мне — я хотел спасти Ямадзи. Мне стало страшно, не могу же я всю жизнь ходить с клеймом убийцы.

Какой-то зевака стоял, как прикованный, у распростертого тела Ямадзи и растерянно смотрел на него. Это ему я крикнул, что нужен врач. Зевака бросился бежать. Лицо Ямадзи стало пунцовым. Вид у него был ужасный, но дышал он ровно. Быть может, его еще можно спасти. Я принес воду и начал вливать ее Ямадзи в рот. Полстакана он проглотил, но больше пить не мог, его стошнило. Обнаженная грудь Ямадзи также стала багровой. Я положил ему на грудь мокрое полотенце. Я молил бога, чтобы валютчик остался в живых. Полотенце очень быстро нагрелось. Когда я хотел его сменить, то увидел, что краснота стала лиловой. Быть может, он уже умер?

Я начал изо всех сил трясти Ямадзи. Наконец появился врач. Он попытался сделать больному искусственное дыхание, — сел на него верхом. В моей голове беспрестанно звучало одно и то же слово, как привязавшийся мотив: «Убийца!.. Убийца!.. Убийца!..»