"Человек в высоком замке" - читать интересную книгу автора (Дик Филип Киндред)Глава 3Подняв глаза к закатному небу, Джулиана Фринк увидела крошечный огонек, прочерчивающий широкую дугу к западу. «Нацистская ракета, – подумала она. – Летит к побережью. В ней полным-полно всяких шишек. А я здесь, внизу». Она помахала вслед ракете, хотя та уже исчезла. Тени Скалистых гор подступали все ближе. Голубоватые вершины окунались в ночь. Над ближней грядой плыла стая перелетных птиц. У проносившихся мимо машин загорались фары, вскоре по шоссе потянулась цепочка двойных огоньков. Вспыхнула реклама бензоколонки. Засветились окна домов. Несколько месяцев Джулиана жила в Каньон-Сити, штат Колорадо, работая инструктором дзюдо. На сегодня тренировки закончились, и она хотела принять душ, чтобы снять усталость. Но все душевые кабинки «Спортивного зала Рэя» были заняты, и она ожидала у выхода, наслаждаясь покоем сумерек, прохладой и горным ветерком. До нее доносился приглушенный рокот громадного дизельного грузовика, остановившегося у придорожной закусочной. «Помнится, Дизель выбросился из иллюминатора своей каюты в Атлантику, покончил с собой. Может, последовать его примеру? Не получится – далеко до океана. Хотя можно как-нибудь иначе… Как у Шекспира. Или воткнуть спицу прямо через блузку, и – прощай, Джулиана! Девчонка, которой сам черт не страшен, которая знает тысячу способов расправы над брызжущим слюной противником. В самом деле, не лучше ли просто исчезнуть, чем всю жизнь дышать выхлопными газами в придорожном городишке? Это у меня от японцев, – решила она. – Вместе с прибыльным дзюдо я переняла у них спокойное отношение к смерти. Умение убивать, умение умирать. Ян и инь. Но все это позади. Я в протестантской стране». Все-таки на душе спокойнее, когда ракеты нацистов проносятся над головой, а не садятся поблизости. К счастью, немцам нет дела ни до Колорадо, ни до Юты, Вайоминга и Восточной Невады – пустых, малонаселенных штатов, где одни горы да пастбища. «С нас нечего взять, – сказала она себе, – поэтому каждому здесь позволено прожить свою жалкую жизнь. Если он пожелает. Если жизнь для него что-то значит». Открылась дверь одной из кабинок. Вышла мисс Дэвис – молодая полная женщина. – O, вы ждали, мисс Фринк? Простите, я не знала. – Она тряхнула мокрыми волосами, поправила пакет под мышкой. – Ничего, не беспокойтесь. – Знаете, мисс Фринк, я просто без ума от дзюдо. Оно дает мне даже больше, чем дзен. – «Дзен сделает ваши бедра стройнее, – процитировала Джулиана. – Безболезненные сатори[11] помогут сбросить лишний вес». Простите, мисс Дэвис. Я отвлеклась. – Они часто делали вам больно? – Кто? – Японцы. Когда вы у них учились. – О, это было ужасно. Желаю вам никогда не попадать к ним в лапы. Держитесь подальше от побережья. – Я еще ни разу не уезжала из Колорадо, – дрогнувшим голосом призналась женщина. – От этого никто не застрахован, – предупредила Джулиана. – Вдруг им взбредет в голову захватить нас? – Но с войны прошло столько времени! – воскликнула Дэвис. – Откуда нам знать, что у них на уме, – задумчиво произнесла Джулиана. – Японцы – загадочный народ. – А… что они с вами делали? – с интересом спросила женщина и подступила ближе. – Все, – ответила Джулиана. – О Господи! Я бы сопротивлялась. – Дэвис обеими руками прижала пакет к груди. Джулиана попросила извинения и проскользнула в кабину, опередив незнакомую женщину с полотенцем на плече. Потом она сидела за столиком в закусочной «Горячие гамбургеры Чарли» и неторопливо просматривала меню. Из музыкального автомата в углу доносилось что-то фольклорное – треньканье гитары и надрывные стоны. В воздухе стоял запах горелого жира. Все же у Чарли было тепло и уютно, и у Джулианы полегчало на душе. Водители у стойки и хозяин-ирландец в белой поварской куртке, позвякивающий мелочью за кассой, казались старыми знакомыми. Заметив ее, Чарли сам подошел принять заказ. – Мисс жела-ает ча-аю? – протянул он, добродушно ухмыляясь. – Кофе, – ответила Джулиана, не реагируя на шутливый тон. – Вона как? – Чарли подбоченился. – И сандвич с горячим бифштексом. – А как насчет супчика из крысиных гнезд? Или козлиных мозгов на оливковом масле? Водители повернулись и с откровенным любопытством разглядывали Джулиану. «Все дело в плечевых мышцах, – подумала она, встретившись взглядом с водителями. – У танцовщиц они тоже развиты. На бюсте это не отражается, а вот осанка… Заставьте своих жен ходить в спортзал, и тогда увидите…» – Держитесь от нее подальше, – подмигнул хозяин водителям. – Она запросто может зашвырнуть вас в вашу фуру. – Откуда вы? – обратилась она к шоферу помоложе. – Из Миссури, – ответили оба. – Из Соединенных Штатов? – спросила она. – Я – да, – ответил старший. – Из Филадельфии. У меня там трое пацанов, старшему одиннадцать. – Послушай… у вас можно найти приличную работу? – Запросто, – ответил молодой водитель. – Если у тебя подходящая кожа. – У него было смуглое угрюмое лицо и вьющиеся черные волосы. – Он – макаронник, – пояснил старший. – Да? – удивилась Джулиана. – А разве Италия не страна-победитель? – Она улыбнулась молодому шоферу, но его лицо помрачнело еще больше, он отвернулся. «Извини, – подумала она, но вслух ничего не сказала. – Если бы я умела отбеливать кожу… – Ей вспомнился Фрэнк. – Интересно, жив ли он? Может, ляпнул что-нибудь невпопад, кому-то наступил на мозоль? Нет, к япошкам он относится терпимо. Даже с приязнью. Наверное, потому, что они такие же уроды. – Джулиана все время внушала Фрэнку, что он некрасив: крупные поры, большой нос… Ее кожа была идеальной. – Неужто он умер один, без меня? Фринк – зяблик, птичка-невеличка. Говорят, певчие птахи долго не живут». – Вы останетесь до утра? – спросила Джулиана у молодого водителя. – Да, переночуем здесь. – Если вам не нравится в Соединенных Штатах, почему вы оттуда не уедете? Я довольно долго живу в Скалистых горах, здесь неплохо. А раньше жила во Фриско. Там цвет кожи тоже много значит. Сгорбившись у стойки, итальянец метнул в нее хмурый взгляд. – Леди, в вашем городе не то что жить – на одну ночь остаться противно. Господи, чего бы я ни отдал за нормальную работу, лишь бы не мотаться месяцами по дорогам и не жрать в таких… – Он умолк, заметив, как побагровели щеки хозяина, и отхлебнул кофе. – Эге, Джо, да ты сноб? – ухмыльнулся его спутник. – Не перебраться ли вам в Денвер? – предложила Джулиана. – Там гораздо лучше. «Знаю я вас, восточных американцев, – подумала она. – Любите жить с размахом, вынашиваете великие замыслы. Скалистые горы для вас дыра, да и только. Здесь же ничего не изменилось с довоенной поры. Безработные старики, тупые фермеры, ленивые бродяги. Молодежь посмышленее подалась за восточную границу, в Нью-Йорк. Там деньги. Большие деньги, большой бизнес. Германские капиталисты творят чудеса, с их помощью в считанные годы удалось возродить Соединенные Штаты». – Вот что, приятель, – хрипло и зло проговорил хозяин. – Я тебе так скажу: если у вас сейчас полно шальных денег, так это все награблено у евреев, которых вышвырнули из Нью-Йорка, когда наци приняли этот чертов Нюрнбергский закон. Мальчишкой я жил в Бостоне и с евреями особо не якшался. Но если бы мне кто сказал, что в США будут действовать нацистские законы – пусть мы и проиграем войну, – я бы тому придурку плюнул в морду. Удивляюсь, почему ты здесь, а не завербовался в армию своих Соединенных Штатов? А? Завоевывать какую-нибудь банановую республику, чтобы потеснить япошек и порадовать немчуру? Шоферы вскочили с перекошенными от злости лицами. Старший схватил со стойки бутылку кетчупа. Повар попятился. Нашарив огромную двузубую вилку, он остановился и приготовился к защите. – Скоро в Денвере достроят огнестойкую посадочную площадку, и там будут садиться ракеты «Люфтганзы», – спокойно заметила Джулиана. Никто из троих мужчин не пошевелился и не подал голоса. Посетители тоже помалкивали. Наконец повар произнес: – Одну я видел на закате. – Эта ракета летела не в Денвер, – сказала Джулиана. – Она села на западном побережье. Водители понемногу успокоились. Старший проворчал: – Вечно забываю, что народ здесь малость желтоват. – Япошки не губили евреев, ни в войну, ни после. И не строили печей. – То-то и беда, что не строили, – буркнул старший водитель и принялся за еду. «Мы желтоваты, – подумала Джулиана. – Он прав. Мы хорошо относимся к японцам. Наверное, потому, что их здесь нет». – Где вы остановитесь на ночь? – спросила она у молодого водителя. – Понятия не имею, – ответил тот. – Только что вылез из кабины. Мне у вас не нравится. Может, завалюсь спать в кузове. – В мотеле «Медовая пчелка» вполне сносно, – проворчал хозяин. – Ну что ж, – сказал молодой водитель, – может, там и заночую. Если мне не будут глаза колоть, что я итальянец. – Он говорил с явным акцентом, хотя и старался его скрывать. «Тут виноват его максимализм, – думала Джулиана. – Поэтому он такой озлобленный. Слишком многого хочет от жизни. Вечно ему чего-то не хватает, вечно что-то не так. И я ему под стать. Не могла усидеть на западном побережье, наверное, и здесь не усижу. А разве прежде, во времена покорения Дикого Запада, люди были иными? Но сейчас граница проходит не здесь, – мелькнула мысль, – а через другие планеты. И он, и я могли бы попроситься на корабль, который отвозит колонистов. Нет – нам бы отказали. Ему – из-за смуглой кожи, мне – из-за черных волос. Уж эти мне белокожие нордические феи из эсэсовских училищ в замках Баварии! Бедолага Джо, или как его там, так и глядит букой. Нет бы принять холодный и многозначительный вид, будто он нас всех и в грош не ставит и абсолютно уверен в себе. Да, у наци именно такие лица. Они не идеалисты, как я или Джо, они циники и фанатики. Это дефект мозга, как будто немецкие психиатры не только душевнобольным, а всему своему народу сделали лоботомию. Их беды – из-за секса, – решила Джулиана. – Еще в тридцатые у них началось… Гитлер забавляется со своей… сестрой, кажется? Или теткой? Или племянницей? Да и его собственные родители были двоюродными братом и сестрой. Они не считают кровосмешение грехом, многие живут со своими матерями. Вот почему у отборных эсэсовских шлюх такие ангельские, жеманные улыбки. Они берегут себя для папочки. Или друг для дружки. А кого они считают папочкой? Бормана, который, говорят, на ладан дышит? Или Доходягу? Ходят слухи, старина Адольф, разбитый параличом, доживает последние деньки в одном из санаториев Рейха. Сифилис мозга – память о нищей жизни венского люмпена… Черное долгополое пальто, грязное исподнее, ночлежки… Наверное, это месть злорадного Боженьки. Совсем как в немом кино. Злодея искупали в дерьме. Историческая кара за грехи. И что самое жуткое – вся нынешняя Германия порождена этим сухоточным. Сначала он создал партию, потом – нацию, потом – государство на полпланеты. И не кто-нибудь, а сами нацисты выявили болезнь, поставили диагноз. Шарлатан-травник Морель, пользующий Гитлера патентованными «пилюлями доктора Кестера», раньше лечил венериков. Об этом знает весь мир, и тем не менее любой бред рехнувшегося вождя считается откровением мудреца, страницей Священного Писания. Мало того, что идеи этого придурка заразили весь мир, их, как споры зла, разносят по планетам белокурые арийские пчеломатки. Вот плоды кровосмешения: безумие, слепота, смерть. Брр!» – Джулиана вздрогнула. – Чарли! – окликнула она хозяина. – Как там мой заказ? Джулиане было очень одиноко. Она встала, подошла к стойке и уселась около кассы. Никто, кроме молодого итальянца, не обращал на нее внимания. А он прямо-таки глаз не сводил. «Его зовут Джо, – вспомнила она. – А фамилия?» Вблизи Джулиана увидела, что он не так молод, как показалось вначале. Трудно было угадать возраст – мешала настороженность, с которой он держался, то и дело зачесывая волосы назад жесткими скрюченными пальцами. «В нем есть нечто зловещее, – решила она. – Дыхание смерти». Джулиану это одновременно тревожило и привлекало. Старший водитель шепнул что-то на ухо итальянцу, и оба уставились на нее. – Мисс, – произнес старший водитель, и оба напряглись. – Вам известно, что это такое? – Он показал небольшую плоскую коробочку. – Да, – ответила Джулиана. – Нейлоновые чулки. Их выпускает только картель «ИГ Фарбен», в Нью-Йорке есть филиал. Очень дорогая вещь. – Монополия – дело хорошее. Надо отдать немцам должное. – Старший водитель положил коробочку перед своим спутником, и тот локтем придвинул ее к Джулиане. – У вас есть машина? – спросил Джо, прихлебывая кофе. Из кухни послышался голос Чарли – он нес заказ. – Вы меня не подвезете, а? – Джулиану сверлили темные глаза, и ей стало не по себе. – В мотель или еще куда. Лишь бы переночевать. Подбросите? – Да, – ответила она. – У меня есть машина. Старый «студебеккер». Окинув взглядом Джулиану и молодого водителя, повар молча поставил перед ней тарелку. – Achtung, meine Damen und Herren,[12] – произнес динамик в конце прохода. Мистер Бэйнс вздрогнул и открыл глаза. Справа в иллюминаторе плыли зелено-коричневая земля и морская синь. Тихий океан. Он понял, что ракетоплан заходит на посадку. Сначала по-немецки, потом по-японски и, наконец, по-английски громкоговоритель попросил пассажиров не курить и не покидать кресел. «Мы приземлимся через восемь минут», – пообещал металлический голос. Корабль накренился и задрожал – включились тормозные дюзы. Многие пассажиры испуганно вцепились в подлокотники кресел. Бэйнс улыбнулся, вызвав ответную улыбку молодого человека с прилизанными светлыми волосами, сидевшего напротив через проход. – Sie furchten dass…[13] – заговорил молодой человек, но Бэйнс перебил его по-английски: – Простите, я не говорю по-немецки. – Поймав вопросительный взгляд попутчика, он повторил то же самое по-немецки. – Вы не немец? – изумился блондин. Его английский звучал с резким акцентом. – Я швед, – пояснил Бэйнс. – Но ведь вы садились в Темпельхофе. – Да, я был в Германии по делам. Мне приходится бывать в разных странах. Работа такая. В глазах немца мелькнуло недоверие: как человек, занимающийся международным бизнесом, летающий ракетами «Люфтганзы», может не знать немецкого? – А чем вы занимаетесь, мистер Бэйнс? – поинтересовался он. – Пластмассы. Резина. Я имею в виду промышленное сырье, а не готовые изделия. Понимаете? – В Швеции делают пластмассы? – Вновь недоверие. – Да, и превосходные. Если дадите адрес, я с удовольствием вышлю вам проспект нашей фирмы. – Бэйнс извлек авторучку и блокнот. – Ну что вы! Не стоит раздаривать проспекты кому ни попадя. Я не коммерсант, а художник, Алекс Лотце. Не доводилось видеть мои картины? Они выставлялись на Континенте. – К сожалению, я равнодушен к современной живописи, – сказал Бэйнс. – Мне нравятся довоенные кубисты и абстракционисты. Люблю, когда картина несет глубокий смысл, а не просто изображает натуру. – Но ведь это – цель искусства, – возразил Лотце. – Примат духа над чувственным восприятием. Абстракционизм – искусство упадка, хаоса, он отражает процессы разложения общества, старой плутократии. Декадентов поддерживали еврейские капиталистические воротилы, опутавшие своими сетями весь мир. Те времена ушли, и живопись стала иной. Искусство не может стоять на месте. Бэйнс кивнул, глядя в иллюминатор. – Вам приходилось бывать в Тихоокеании? – спросил Лотце. – Несколько раз. – А я лечу впервые. В Сан-Франциско при содействии ведомства доктора Геббельса и японских властей открывается выставка моих работ, так сказать, культурный обмен в целях укрепления дружбы и взаимопонимания. Надо снижать напряженность между Востоком и Западом. А для этого нужно больше общаться, и искусство – один из важнейших факторов… Бэйнс кивнул. Внизу, за огненным кольцом дюз, показались Сан-Франциско и Залив. – А где в Сан-Франциско можно поесть? – спросил Лотце. – Для меня заказан номер в «Палас-Отеле», но, мне кажется, в национальных районах лучше кормят. В Чайнатауне, например. – Да, – подтвердил Бэйнс. – А цены там не кусаются? А то я почти на мели. У нас очень прижимистое министерство. – Лотце засмеялся. – Смотря как обменять деньги. У вас, надо полагать, чеки Рейхсбанка? Рекомендую Токийский банк на Самсон-стрит. – Danke sehr,[14] – поблагодарил Лотце. – А я собирался поменять их в гостинице. Ракета неслась над самой землей. Бэйнс увидел взлетное поле, ангары, стоянки машин, здание аэровокзала, дома… «Красиво, – подумал он. – Горы и вода, и клочки тумана, уплывающие к Золотым Воротам». – Что это? – спросил Лотце. – Что за огромное сооружение? Вон там, внизу. Космопорт? Я думал, у японцев нет космических ракет. Улыбаясь, Бэйнс пояснил: – Стадион «Золотой Мак». Бейсбольное поле. – Ну да, они без ума от бейсбола, – усмехнулся Лотце. – А по мне, нет спорта скучнее и бессмысленнее. Взбрело кому-то в голову начать такой… – Он уже достроен, – раздраженно перебил Бэйнс. – Его таким задумали, открытым с одной стороны. Новый архитектурный стиль. Горожане очень им гордятся. – Такое впечатление, будто его проектировал еврей, – пробормотал Лотце, глядя вниз. Бэйнс пристально посмотрел на него. На мгновение он отчетливо ощутил перекос в немецком мозгу. Психический сдвиг. Неужели Лотце действительно так считает? Или просто брякнул первое, что пришло на ум? – Надеюсь, мы с вами еще встретимся в Сан-Франциско, – сказал Лотце, когда ракета коснулась земли. – Плохо, если рядом нет соотечественника, не с кем поболтать. – Мы с вами вовсе не соотечественники, – возразил Бэйнс. – Вы правы. Но в расовом отношении мы очень близки. Да и цели наши и намерения совпадают. – Лотце заерзал в кресле, расстегивая привязные ремни. «И это с ним я близок в расовом отношении?! – с ужасом подумал Бэйнс. – Это с его целями совпадают мои цели? Тогда и у меня психический сдвиг. Мы живем в душевнобольном мире, где у власти – безумцы. Сколько лет это продолжается? Сколько лет мы сопротивляемся? И главное – сколько нас, понимающих? Не таких, как Лотце? Может быть, если ты знаешь о своем безумии, ты не сумасшедший? Или начинаешь выздоравливать? Пробуждаться? Наверное, нас очень мало. Мы – одиночки, разбросанные по свету. Но массы… что думают они? Сотни тысяч жителей этого города? Может быть, они считают, что живут в правильном мире? Или все-таки сомневаются, хотя бы самую малость?.. Но что значит – безумие? Какой смысл я вкладываю в это слово? Где граница?.. Безумие в их природе. В умственной ограниченности. В незнании тех, кто их окружает, в равнодушии, с которым они несут гибель другим. Нет, не то. Я чувствую. Интуитивно. Целенаправленная жестокость… Нет. Боже, помоги, в одиночку мне не докопаться до сути! Пренебрежение истиной? Да. Но не только это. Безумие в замыслах. Да, в замыслах! Покорение планет. Такое же бессмысленное и жестокое, как покорение Африки, а еще раньше – Европы и Азии. Они мыслят космическими категориями и никак иначе. Слова Процесс распада ускоряется, жизнь возвращается к граниту и метану. Жернова не остановить. А они, эти безумцы, спешат обратить нас в камень и пыль. Хотят помочь Natur.[17] Я знаю почему, – подумал Бэйнс. – Им хочется быть не жертвами, а движущей силой природы. Они приравнивают свое могущество к божьему, считают себя подобными Богу. Вот она, суть безумия. Все они одержимы одной идеей. У каждого настолько возросло самомнение, что ему и в голову не придет считать себя иначе как божеством. Это не гордыня и не высокомерие – это раздувание собственного «я» до такой степени, когда исчезает разница между поклоняющимся и предметом поклонения. Не человек съеден Богом, а Бог съеден человеком. Чего они не могут уразуметь, так это своей ничтожности. Но что в этом плохого? Разве так – не лучше? Кого боги отмечают, того призывают к себе. Будь незаметен – и минует тебя злоба сильных мира сего». Расстегивая ремень, Бэйнс произнес: – Мистер Лотце, я никому еще этого не говорил, но вам скажу. Я еврей. Вы поняли? Лотце ошалело взглянул на него. – Самому бы вам не догадаться, ведь я ничуть не похож на еврея. Я изменил форму носа и черепа, уменьшил поры, осветлил кожу. Иными словами, избавился от внешних признаков. Даже стал вхож в круги Рейха. Никто не подозревает, что я еврей. И… – сделав паузу, он придвинулся к Лотце вплотную и зашептал: – И я не один. Есть другие. Слышите? Мы не погибли. Мы существуем. Живем невидимками. – Служба безопасности… – выдавил Лотце, но Бэйнс его перебил: – Пожалуйста, сообщите – СД проверит мое досье. Но учтите: у меня есть могущественные покровители. Некоторые из них арийцы, другие – евреи, занимающие высокие посты в Берлине. Ваш донос оставят без внимания. А вскоре я сам донесу на вас. И вы окажетесь в камере предварительного заключения. – Он улыбнулся, кивнул и двинулся по проходу вместе с другими пассажирами. Они спустились по трапу на продуваемое ветром поле. Внизу Бэйнс случайно оказался рядом с Лотце. – Знаете, мистер Лотце, – произнес он, взяв художника под локоть, – вы мне не понравились. Думаю, что я в любом случае донесу на вас. – Он отпустил руку блондина и ускорил шаг. На краю поля, у дверей вокзала, толпились встречающие. Ищущие глаза, радостные улыбки, машущие руки. Впереди стоял коренастый японец средних лет в добротном пальто английского покроя, остроносых полуботинках и котелке, рядом – японец помоложе. На пальто коренастого блестел значок Тихоокеанского Торгпредства Имперского правительства. «Мистер Тагоми собственной персоной, – подумал Бэйнс. – Приехал меня встречать». Шагнув вперед, японец громко произнес: – Герр Бэйнс? Добрый вечер! – и выжидающе вскинул голову. – Добрый вечер, мистер Тагоми. – Бэйнс протянул руку. Рукопожатия, поклоны. Молодой японец тоже поклонился, приветливо улыбаясь. – Прохладно на открытом поле, сэр, – сказал Тагоми. – Мы предлагаем воспользоваться вертолетом. Не возражаете, сэр? Или вам необходимо уладить какие-нибудь дела? – Он вопросительно заглянул в глаза Бэйнсу. – Готов лететь сию секунду, – сказал Бэйнс. – Хотя надо бы зарегистрироваться в гостинице. И багаж… – Мистер Котомичи обо всем позаботится, – заверил Тагоми. – Багаж выдадут через час, не раньше. Ждать дольше, чем вы летели. Котомичи улыбнулся и кивнул. – Прекрасно, – сказал Бэйнс. – Сэр, у меня для вас подарок, – заявил Тагоми. – Простите? – Чтобы у вас сложилось благоприятное впечатление о нашем представительстве… – Он сунул руку в карман пальто и достал маленькую коробку. – Из лучших objects d’art[18] Америки. – И протянул коробочку Бэйнсу. – Наши сотрудники весь день ломали голову, что бы вам подарить. Решили остановиться на этом подлиннике угасающей североамериканской культуры, сохранившем аромат далеких, счастливых дней. Бэйнс открыл коробочку. В ней на черном бархате лежали наручные часы «Микки-Маус». Неужто Тагоми захотелось пошутить? Бэйнс поднял глаза и увидел серьезное, озабоченное лицо японца. Нет, это не шутка. – Большое спасибо, – поблагодарил Бэйнс. – Действительно, прекрасная вещь. – Во всем мире не наберется и десятка настоящих часов «Микки-Маус» выпуска тридцать восьмого года, – произнес Тагоми, внимательно наблюдая за лицом Бэйнса. – Их нет в коллекции ни у одного из моих знакомых. Они вошли в здание вокзала и стали подниматься по лестнице. Следовавший позади Котомичи произнес: – Харусаме ни нурецуцу яне но темари кана… – Что это? – спросил Бэйнс у Тагоми. – Старинное стихотворение, – пояснил Тагоми. – Хайку[19] середины эпохи Токугава. «Идет весенний дождь, и на крыше мокнет детский мячик». |
||
|