"Стадия серых карликов" - читать интересную книгу автора (Ольшанский Александр Андреевич)Глава втораяНаш роман по существу начинается с того, что Аэроплана Леонидовича Около-Бричко Никакого трона в институте у него не было. Имелся в 99 отделе закуток за шкафом, где он, по должности главный специалист, затаив дыхание от старания и не придавая особенного значения событиям, которые разворачивались в институте, писал, писал, писал… У Аэроплана Леонидовича, и читателя надо сразу предупредить, была всепожирающая страсть — сочинительство, то есть он был графоманом, и грешил не одними стишками, а владел всеми известными на сей день жанрами, строча обо всем и во все адреса, вплоть до генерального секретаря Организации Объединенных Наций или председателя Совета Безопасности. Ни закуток, ни официальная должность не давали и малейшего представления о значении этого человека. Поэтому когда его вытурили с работы, то в ведомство Главного Московского Домового поступила тревожная руководящая шифровка: «ОБРАТИТЕ ОСОБОЕ ВНИМАНИЕ НА ТОТ ФАКТ, ЧТО АЭРОПЛАНА ЛЕОНИДОВИЧА ОКОЛО-БРИЧКО Публикатора романа также волнуют эти вопросы, и он по мере своих сил попытается найти ответы, а пока же попробует ознакомить читателя с самыми основными событиями, в результате которых героя из института вытурили. Аэроплан Леонидович, в общем-то бдительный товарищ, не обратил должного внимания прежде всего на слухи. С объявлением гласности по стране и институту циркулировало огромное количество слухов, один другого достовернее, которые, как вирус гриппа, видоизменялись и ходили круг за кругом и всеми воспринимались как новости из самых проверенных источников. Всех извел гамлетический вопрос: быть Минтрямтрямнибумбуму или не быть, быть повышению цен или не быть, быть НИИ тонкой безотходной технологии или не быть, тем более что от Миннибумбума в свое время остался такой же институт, так называемый «сродственничек». В нем отсиживалась, переживая не лучшие времена, погоревшая на чем-нибудь номенклатура — по пьянке, за использование служебного положения, из-за женщин, соответственно для руководящих дам — из-за мужчин, за финансовые нарушения, то бишь за воровство, если перевести с канцелярита на нормальный язык. Быть или не быть сокращению штатов, быть или не быть слиянию с «сродственничком», быть или не быть преобразованию из отраслевого института в научный, который бы находился в ведении Академии, не хухры-мухры, не трямтрямнибумбум, Наук. К тому же, многие слухи стали подтверждаться. Давно поговаривали об уходе преемника Кондрата Силыча Домкратьева на посту министра и, наконец, сняли. Преемник, как сказал бы поэт, чуя смертный час, подписал решение коллегии о преобразовании НИИ тонкой безотходной технологии во Всесоюзный головной НИИ комплексных проблем сверхтонких безотходных технологий, что позволяло присвоить самую высокую категорию учреждению, вводить новое штатное расписание и новые оклады. — Теперь мы не просто инженеры и главные специалисты. Отныне мы научные работники, — объявил как-то поутру Толик. Аэроплану Леонидовичу новость показалась непонятной и в чем-то сомнительной, так как институт никакой тонкой технологией никогда не занимался, не говоря уж о комплексных проблемах сверхтонких (во множественном числе, батюшки-светы!) безотходных технологий, и потому уединился в свой закуток биться дальше над работой по организации демократии на высоком уровне. — Головному всесоюзному институту — ура! — скандировали Лана и Светлана. — Новым должностям и новым окладам — ура, ура, ура! Новость вызвала энтузиазм во всем институте, и Светлана, дама в бальзаковском возрасте, работавшая раньше каким-то материально ответственным лицом в каком-то добровольном обществе, решила сделать небольшой бизнес, предложив Лане купить, поскольку у всех открывались радужные перспективы, якобы бразильские, с золотым блеском, босоножки за сто пятьдесят рублей. — Светочка, я сто пятьдесят со всеми премиями и прогрессивками и получаю, — сказала Лана. — Это же не кооперативные, а бразильские, значит, не должны так дорого стоить. Светлана изобразила на лице обиженную мину, а лицо у нее, следует заметить, в сущности, лицом как таковым не являлось, а превратилось в полигон для испытания косметики всех стран и всех континентов, как бы в косметодром. Она исповедовала принцип: чем больше, тем лучше, и каждый день рисовала себе новую картинку. Однако искусство, если даже это нательная живопись или наличный поп-арт, требует жертв, и поскольку она наводила красоту-фундыр для общества, то постоянно опаздывала на работу словно бы совершенно на законном основании. — С какой стати бразильские босоножки должны быть дешевле наших кооперативных? — спросила Светлана, в один миг сформулировав коренной вопрос развития кооперативного движения в стране. — Ну… — замялась Лана, чувствуя, что пустилась в плавание по незнакомому морю мировой конъюнктуры. — Потому что там нет дефицита… — Что там, девочка, не нашего ума дело. Зато у нас дефицит. Приехал с обмена опытом в Латинской Америке шеф моего мужика, поиздержался человек, привез подарки, моему достались дамские босоножки за сто пятьдесят. Я ничего лишнего не беру, они мне большие, мне надо их с шерстяными бабушкиными носками носить. А тебе как раз… Лану передернуло от такой наглости: да, у нее нога не маленькая, однако зачем это подчеркивать? Нет, не зря Светлану называют хабалкой… — За тридцать я бы купила… — За тридцать?! — возмутилась Светлана. — Может, за пятнадцать хочешь? Не-етушки, я — в туалет. Никакого отношения к гигиене намерение Светланы не имело. В дамском туалете на двенадцатом этаже был как бы филиал дамского туалета ГУМа, где шла бойкая торговля дефицитными товарами преимущественно заграничного происхождения. Мог ли деятель, которым интересовались Главный Московский Лукавый и Главный Московский Домовой, вникать вот в такую суету, пусть и в родном 99 отделе? Да он и ухом не повел, когда не кто-нибудь, а сам новый министр решил нанести визит в знаменитый институт, и когда в прекрасном учреждении поднялась кутерьма. Уединившись в закутке, Аэроплан Леонидович самоуглублялся в проблемы научности демократии, в частности, разыскивал для нее общие знаменатели. Зачем демократии знаменатели? Для товарища Около-Бричко вопрос о знаменателях имел первостепенное значение: к примеру, ему требовался механизм, норма, правило, инструкция, приказ, постановление, решение, указ, согласно которому коллективные письма и заявления трудящихся непременно бы помещались в печать. И с помощью знаменателей он пытался найти неотвратимый демократический числитель. Демократические числители и знаменатели Аэроплан Леонидович открыл не просто ради праздного любопытства, а для определения значений льготного демократического коэффициента, изобретенного также им во избежание бесконтрольного, а то и вовсе в корыстных целях, использования гласности и демократии, во имя торжества социально справедливой колбасности, например… Чтобы постепенно приучить читателя к особенностям мышления нашего героя, публикатор романа не видит иного выхода, как преподнести ход его рассуждений в изложении, как говорится, своими словами, без пышных красот стиля Аэроплана Леонидовича, нередко приводящих вообще к потере какого-либо смысла. У нас печать Вначале задача решалась легко: для опубликования коллективного письма или заявления в условиях развития гласности и демократии в районной газете, предполагал Аэроплан Леонидович, требовалось двадцать пять подписей (в окружной — тридцать пять), в областной — семьдесят пять (в краевой — сто пять). А почему, товарищ Около-Бричко, спросят его с очень знакомой интонацией и кавказским акцентом, вы в три раза больше подписей предлагаете для областной газеты? А потому, ответит товарищ Около-Бричко, чтоб вопросы решались на местах, а то привыкли, понимаете, как что — в Москву, кран подтекает в квартире — в «Правду» строчат. Из целесообразности, не просто так, с бухты-барахты, и предлагается ввести трехкратность от нижестоящего органа до следующего, вышестоящего, по ранжиру, иначе засор почты происходит, от князя Курбского письма Ивану Грозному проворнее ходили, нежели нынче из Смоленска в Москву. С использованием гласности и демократии в личных целях беспощадно бороться надо, а как же… Это же все равно, что хищение общественного достояния! Пусть соберет двести двадцать пять подписей А не многовато ли, товарищ Около-Бричко, спросят его, шестьсот семьдесят подписей для права обязательной публикации заявления или письма в центральной всесоюзной газете? А потому, ответит товарищ Около-Бричко, чтоб… А что — чтоб? Правильно спросят. Шестьсот семьдесят пять виз — это в два раза больше, чем в НИИ безотходной технологии, значит, мероприятие не под силу никому, во всяком случае, в течение двух пятилеток. Выйдет право, которым воспользоваться практически нельзя. Каждый (человек, например) имеет право слетать на Марс, потому что такие полеты пока не запрещены, но популярностью они не пользуются: очередей за билетами туда даже в центральном транспортном агентстве нет. Ограничиться пятьюстами подписями? С приложением результатов голосования. А где найти, товарищ Около-Бричко, спросят его, помещение не менее чем на пятьсот человек, в деревне Синяки, если в уездном центре Шарашенске тридцать лет запрещалось возводить культурно-просветительные учреждения, в наличии лишь дом культуры на триста мест, и тот со стадии нулевого цикла в аварийном состоянии? Начальство приучено на так называемые активы собираться в положенном количестве, на то оно и начальство, чтобы приспосабливаться и выходить даже из безвыходного положения. Но как быть деду Федоту по прозвищу Туда-и-Обратно, нешто ему под силу собрать столько виз или голосов? Чтоб на областную газету сподобиться, ему надо три деревни обойти, на республиканскую — пол-уезда, всесоюзную центральную — немалую часть губернии. Летом еще на областную он мог покушаться: тепло, может, и сухо, во всяком случае дороги, если не проезжи, то проходимы. А зимой? Значит, товарищ Около-Бричко, спросят его, на гласность и демократию полнота прав у вас ставится в зависимость от времени года и места проживания? Выходит, грани между городом и деревней еще сильно дают о себе знать? Да, ответит товарищ Около-Бричко и придет к мысли, что к деду Федоту необходимо применить демократический коэффициент, право на который могут получать сельские жители при наличии справки с места жительства и в соответствии с сезоном. Иначе демократическим коэффициентом воспользуются горожане, присвоят себе, наглые, своего рода демократическую сезонку на право гласности, хотя у них прав и возможностей куда больше по сравнению с теми, кто живет в глубинке, на границе с цивилизацией. Правовое положение деда Федота озадачило Аэроплана Леонидовича: причем здесь демократический коэффициент, рассуждал он, этот Федот всю жизнь только и делал, что сопротивлялся генеральной линии. В юности он был выселен туда, куда Макар телят не гонял, поскольку отца его признали кулаком-мироедом. Не он выселял, не являлся проводником генеральной линии, а сопротивляется ей, потому что, попрощавшись с Макаром, сумел по чужим документам устроиться на строительство города-сада, то есть Кузнецка, и, позабыв про осторожность, задумал победить человека-экскаватора товарища Роганова, рыть землю за два американских экскаватора, но… Федотка стал жертвой своей же начинающейся славы: отчим Аэроплана Леонидовича, товарищ Валдайский, проводивший коллективизацию в Шарашенском уезде, а затем работавший агитатором на Кузнецкстрое, опознал его. Шарашенский уезд числился в подшефных НИИ тонкой безотходной технологии, а товарищ Около-Бричко был как бы главным шефом, то ничего удивительного не было в том, что с дедом Федотом, проживающим в деревеньке Малые Синяки, они встретились. Аэроплан Леонидович, как он любит писать, прогуливал себя по лужку вдоль речки и возле одного омутка, меж кустами вербняка, увидел в фуфайке и ватных штанах старика, удившего рыбу. В довершение всего у него оказались еще и валенки с калошами — совершенно не взирая на начало августа. — Клюет? — бодро спросил Аэроплан Леонидович. — Не хочет, — ответил старик и пожаловался: — Третий год не клюет. Зарок себе дал: пока не клюнет, не помирать… У старика не было во рту ни единого зуба и его шамканье с трудом разделялось на слова. Потом, когда разговорились, старик рассказал, как у него от цинги ссыпались зубы… — А я вас знаю. Ой, как знаю, — неожиданно признался рыбак. — Вы никак приемный сынок товарища Валдайского? — И не дожидаясь ответа, задал совершенно странный вопрос: — А котлеточку помните, ее вам дал Алешка, брат вашей одноклассницы Нюры Смирновой? Хороша была котлеточка, а? Окрест, куда ни кинь, голодуха, пухлота, а Алешка котлеточкой угощает. Откуда бы, а? Исчезла тогда Нюра, племянницей мне доводилась… Не помните, значитца, котлеточку… Матушка Алешки, моя родная сестра, надоумила котлеточкой угостить… Не вспомнили? — Не помню я никакой котлеточки, — отмел какие-то нехорошие подозрения Аэроплан Леонидович и хотел отойти от неприятного старика, как тот предложил послушать кое-что о товарище Валдайском, папашке, и рассказал, как тот разоблачал его на строительстве города-сада. — Лопатой шурую я, жилы, как наканифоленные скрипят… Молодо-зелено… Народ толпится, переживает: одолею я Роганова или нет. С тачками мои помощники так и мелькают, так и мелькают… А пообок, рядом, очень знакомые кожаные галифе с малиновым клином, ну, с нутра, или как тут сказать, одним словом, фасон такой. Топчутся черно-малиновые галифе возле меня, и сапоги на них вроде знакомые, и душа чует, что товарищу Валдайскому они принадлежат, и никому другому. Поворачиваюсь к ним спиной, а они вновь — пообок, я к ним спиной, а они — пообок. И глаз не смею поднять, ведь я так боялся ошибиться! «Федот, а, Федот?» — слышу голос товарища Валдайского, без ошибки… «Федот, да не тот», — весело так отвечаю. «Да нет, тот, — возвысил голос товарищ Валдайский. — Взять его, он с Соловков сбежал!»… Андел охранитель… Эк, кого бы я к стенке поставил, за милую душу поставил… — Между прочим, — процедил сквозь зубы Аэроплан Леонидович, — его к стенке поставили. В тридцать седьмом, да будет известно… — Заслужил… Продешевили: надо было пеньковую веревку и осиновый кол в могилу — от нечистой силы так у нас спасались. Вот уж о ком не скажешь: царствие ему небесное! — Да как вы смеете?! Он реабилитирован! Восстановлен во всех правах, вас это не убеждает? — Мил человек, бумага — она все стерпит. Она у нас вроде души стала. Заменителем души. Душа — она одно принимает, другое — нет, а бумага принимает все: и правду, и ложь. Вместо чувств — документы. Чувства подделать трудно, зато документ — за милую душу. Что написал пером, все равно, что вырубил топором… Вы, выходит, в шефах наших ходите, продолжаете дело реабилитированного папашки? Ну, жизнь и дает копоти, ну дает… Хе-хе… А про котлетку из Нюрки так и не вспомнилось? И рыбак загнул такой заковыристый мат, с такими загогулинами, переливами сюжета, с таким вызовом нравственности и вводными словами, что Аэроплан Леонидович инстинктивно нашарил ручку, чтобы записать не слышанную ранее конструкцию, но чем она заканчивалась, разобрать было невозможно, так как докладчик, пока выпускал пар, говорил более-менее внятно, а отвел душу — сжевал, зашамкал концовку. Выматерился и потерял интерес к продолжению разговора, вздыхал натужно, сопел сердито, и Аэроплан Леонидович, не попрощавшись, пошел своей дорогой. Вспомнив старика из Синяков, товарищ Около-Бричко попал в плен сложных и противоречивых чувств. Какой тут коэффициент демократичности применить?! Разве не спросят его на этот счет? Спросят. Один к десяти или один к пяти? Если к десяти — шестьдесят две с половиной подписи, две с половиной деревни, терпимо для большого желания поместить заявление в центральную всесоюзную печать. А что скажет рабочий класс, где это видано, чтоб крестьянину, представителю отсталого класса, десятикратная льгота по сравнению с пролетарием, гегемоном, давалась? Никакой социальной справедливости, вообще какой-то оппортунизм. А как быть с трудовой интеллигенцией? А с теми, которые имеют законные льготы, кто не отсиживался по лагерям, личным примером приближая свое и наше общее нынешнее светлое будущее? Пусть бы сегодня Петр I попробовал ввести свою табель о рангах да рассовать всех нас по четырнадцати классам. В феодально-крепостническом, классовом обществе — это была пара пустяков. Попробовал бы он в бесклассовом обществе развитого социализма рассадить всех сверчков по шесткам! Товарищ Около-Бричко с треском морщил лоб, воюя с демократическим коэффициентом, который, как ему представлялось, определить для всех категорий населения куда важнее, чем ввести в стране демократию, и с помощью формул выводил |
||
|