"Братская ГЭС" - читать интересную книгу автора (Евтушенко Евгений)

БОЛЬШЕВИК

Я инженер-гидростроитель Карцев. Я не из хилых валидольных старцев, хотя мне, мальчик мой, за шестьдесят. Давай поговорим с тобой чин чином, и разливай, как следует мужчинам, в стаканы водку, в рюмки — лимонад. Ты хочешь, — чтобы начал я мгновенно про трудовые подвиги, наверно? А я опять насчет отцов-детей. Ты молод, я моложе был, пожалуй, когда я, бредя мировым пожаром, рубал врагов Коммуны всех мастей. Летел мой чалый, шею выгибая, с церквей кресты подковами сшибая, и попусту, зазывно-веселы, толпясь, трясли монистами девахи, когда в ремнях, гранатах и папахе я шашку вытирал о васильки. И снились мне индусы на тачанках, и перуанцы в шлемах и кожанках, восставшие Берлин, Париж и Рим, весь шар земной, Россией пробужденный, и скачущий по Африке Буденный, и я, конечно, — скачущий за ним. И я, готовый шашкой бесшабашно срубить с оттягом Эйфелеву башню, лимонками разбить витрины вдрызг в зажравшихся колбасами нью-йорках, — пришел на комсомольский съезд в опорках, зато в портянках из поповских риз. Я ерзал: что же медлят с объявленьем пожара мирового? Где же Ленин? «Да вот он…» — мне шепнул сосед-тверяк. И вздрогнул я: сейчас ОНО случится… Но Ленин вышел и сказал: «Учиться, учиться и учиться…» Как же так? Но Ленину я верил… И в шинели я на рабфак пошел, и мы чумели на лекциях, голодная комса. Нам не давали киснуть малахольно Маркс-Энгельс, постановки Мейерхольда, махорка, Маяковский и хамса. Я трудно грыз гранит гидростроенья. Я обличал не наши настроения, клеймя позором галстуки, фокстрот, на диспутах с Есениным боролся за то, что видит он одни березки, а к индустрийной мощи не зовет. Был нэп. Буржуи дергались в тустепе. Я горько вспоминал, как пели степи, как напряженно-бледные клинки над кутерьмой погонов и лампасов в полете доставали до пампасов, которые казались так близки. Я, к подвигам стремясь, не сразу понял, что нэп и есть не отступленье — подвиг. И ленинец, мой мальчик, только тот, кто, — если хлеба нет, коровы дохнут, — идет на все, ломает к черту догмы, чтоб накормить, чтобы спасти народ. Кричали над Россией паровозы. К штыкам дрожавшим примерзали слезы. В трамваях прекратилось воровство. Шатаясь, шел я с Лениным проститься, и, как живое что-то, в рукавице грел партбилет — такой, как у него. И я шептал в метельной круговерти: «Мы вырвем, вырвем Ленина у смерти и вырвем из опасности любой! Неправда будет — из неправды вырвем! Товарищ Ленин, только слезы вытрем — и снова в бой, и снова за тобой!» В Узбекистане строил я плотину. Представь такую чудную картину, когда грузовиками — ишаки. Ну, а зато, зовущи и опасны, как революционные пампасы, тревожно трепетали тростники. Нас мучил зной, шатала малярия, но ничего: мы были молодые. Держались мы, и, не спуская глаз, все в облаках, из далей неохватных, как будто басмачи в халатах ватных, глядели горы сумрачно на нас. Всю технику нам руки заменяли. Стучали мы кирками, кетменями, питаясь ветром, птичьим молоком, и я счастливо на топчан валился. А где-то Маяковский застрелился. (А после был посажен Мейерхольд.) Я за день ухайдакивался так, что дымилась шкура. Но угрюмо, тяжко ломились мысли в голову, страшны. И я оцепенело и виновно не мог понять, что делается — словно две разных жизни были у страны. В одной — я строил ГЭС под вой шакалов. В одной — Магнитка, Метрострой и Чкалов, «Вставай, вставай, кудрявая…», и вихрь аплодисментов там, в кремлевском зале… В другой — рыданья: «Папу ночью взяли…» — и — звезды на пол с маршалов моих. Я кореша вопросами корябал, с Алешкой Федосеевым, прорабом, мы пили самогон из кишмиша, и кулаком прораб грозил кому-то: «А все-таки мы выстроим Коммуну!» — и, плача, мне кричал: «Не плакать! Ша!» Но мне сказал мой шеф с лицом аскета, что партия дороже дружбы с кем-то. Пронзающе взглянул, оправил френч и постучал значительно по сейфу: «Есть матерьялы — враг твой Федосеев… А завтра партактив… Продумай речь…» «Так надо!» — он вослед не удержался. «Так надо!» — говорили — я сражался. «Так надо!» — я учился по складам. «Так надо!» — строил, не прося награды, но если лгать велят, сказав: «Так надо!», и я солгу, — я Ленина предам! И я, рубя с размаху ложь в окрошку, за Ленина стоял и за Алешку на партактиве, как под Сивашом. Плевал я, что мой шеф не растерялся, а рьяно колокольчиком старался и яростно стучал карандашом. Я вызван был в Ташкент. Я думал — это для выясненья подлого навета. Я был свиреп. Я все еще был слеп. Пришли в мой номер с кратким разговором и увезли в фургоне, на котором написано, как помню, было «Хлеб». Когда меня пытали эти суки, и били в морду, и ломали руки, и делали со мной такие штуки — не повернется рассказать язык! — и покупали: «Как насчет рюмашки!» — и мне совали подлые бумажки, то я одно хрипел: «Я большевик!» Они сказали, усмехнувшись: «Ладно!» — на стул пихнули, и в глаза мне — лампу, и свет меня хлестал и добивал. Мой мальчик, не забудь вовек об этом: сменяясь, перед ленинским портретом, меня пытали эти суки светом, который я для счастья добывал! И я шептал портрету в исступленье: «Прости ты нас, прости, товарищ Ленин… Мы победим их именем твоим. Пусть плохо нам, пусть будет еще хуже, не продадим, товарищ Ленин, души, и коммунизма мы не продадим!» Мы лес в тайге валили, неречисты, партийцы, инженеры и чекисты, начдивы… Как могло такое быть? Кого сажали, знали вы, сексоты? И жуть брала, как будто не кого-то, а коммунизм хотели посадить. Но попадались, впрочем, здесь и гады… Я помню, из трелевочной бригады «мой шеф» в лохмотьях бросился ко мне. А я ему ответил не без такта: «Мне партия дороже дружбы. Так-то!» Он с той поры держался в стороне. Я злее стал и в то же время мягче. Страданья просветляют нас, мой мальчик, и помню я, как, сев на бурелом, у костерка обкомовец свердловский Есенина читал нам, про березки, и я стыдился прежних слов о нем. Война… Я помню, шибко Гитлер начал… Но, «враг народа», — для победы нашей я на Кавказе строил ГЭС опять. Ее в скале с хитринкой мы долбили, и «хейнкели» ночами нас бомбили, но не могли, сопливые, достать. Вокруг, следя, конвойные стояли, но ты не понимал, товарищ Сталин, что, от конвоя твоего вдали, тобой пронумерованные зеки, мы шли через моря и через реки и до Берлина с армией дошли. Никто героем здесь не назывался. Над нами красный стяг не развевался, но бились мы за Родину свою. И мы, сомкнувшись, как под красным стягом, отпор давали власовцам, блатягам и прочей контре, будто бы в бою. «Врагом народа» так же оставаясь, я строил ГЭС на Волге, не сдаваясь. Скрывали нас от иностранных глаз. А мы рекорды били. Мы плевали, что не снимали нас, не рисовали и не писали очерков про нас. Но я старел, и утешала Волга и шелестела мне: «Еще недолго…» А что недолго? Жить? Сутул и сед, я нес, вконец измотан, свою муку, когда в уже слабеющую руку Двадцатый съезд вложил мне партбилет. Не буду говорить, что сразу юность — ах, ах! — на крыльях радости вернулась, но я поехал строить в Братске ГЭС. Да, юность, мальчик мой, невозвратима, но посмотри в окно: там есть плотина? И, значит, я на свете тоже есть. Я вижу, ты, мой мальчик, что-то грустен. Ты грусть свою заешь соленым груздем и выпей-ка, да мне еще налей. Разбередил тебя? Но я не каюсь: вас надо бередить… Ну, а покамест продолжу я насчет отцов-детей. Ты, помни, видя стройки и плотины, во что мой свет когда-то обратили. Еще не все — технический прогресс. Ты не забудь великого завета: «Светить всегда!» Не будет в душах света — нам не помогут никакие ГЭС! Ты помни наши звездные папахи, горевшие у нас в глазах пампасы, бессонницу строительных ночей, «Я большевик!» — под той проклятой лампой и веру в жизнь за лагерной баландой… Ни в чем таких отцов предать не смей! Ты помни всех, кто корчевал и строил и кто не лез в герои — был героем, себе не накопивши ни копья. Ты помни комиссарскую породу — они не лгали никогда народу, и ты не лги, мой мальчик, никогда! Но помни и других отцов — стучавших, сажавших или подленько молчавших, — в Коммуне места нет для подлецов! Ты плюй на их угрозы или ласки! Иди, мой мальчик, чист по-комиссарски, с отцовской правдой против лжи отцов! И ежели тебе придется туго, ты не предай ни совести, ни друга: ведь ты предашь и мертвых и живых. Иди, мой мальчик! Знай, готовясь к бою: Алешка, я и Ленин за тобою. И клятвой повтори: «Я большевик!»