"Братская ГЭС" - читать интересную книгу автора (Евтушенко Евгений)

ПРИЗРАКИ В ТАЙГЕ

То не клюквой хрустят мишки-лакомки, не бобры свистят, встав на лапочки, не сычи кричат, будто при смерти, — возле Братской ГЭС бродят призраки. Что угрюм, воевода острожный? Али мало ты высек людей? Али мало с твоею-то рожей перепортил тунгусок, злодей?! Здесь, на ГЭС, увидав инородца, ты не можешь все это постичь. Твое хапало к плетке рвется, да истлела она, старый хрыч! Эй, купцы, вы чего разошлись? Что стучите костями от злости? Ну зачем вы жирели всю жизнь? Все равно в результате — кости… Господин жандарм, господин жандарм, как вам хочется кузькину мать показать вольнодумцам и прочим жидам, да трудненько теперь показать! Протопоп Аввакум, ты устал от желез. Холодна власяница туманов. Ты о чем размышляешь у Братской ГЭС среди тихих, как дети, шаманов? Эй, старатель с киркой одержимой, с деревянным замшелым лотком, мы нашли самородную жилу или просто долбим на пустом? О, петербургские предтечи, в перстах подъемля те же свечи, ответьте правнукам своим — из вашей искры возгорелось такое пламя, как хотелось его увидеть вам самим? «Динь-бом… Динь-бом…» — слышен звон кандальный. «Динь-бом… Динь-бом…» Путь сибирский дальний. «Динь-бом… Динь-бом…» — слышно там и тут. Нашего товарища на каторгу ведут. Вы ответьте, кандалы, так ли мы живем, с правдой или же с неправдой черный хлеб жуем? Вы ответьте из ночи, партизаны, избачи: гибли вы за нас, таких, или — за других?! Слышу, в черном кедраче кто-то рядом дышит. Слышу руку на плече… Вздрогнул я: Радищев! «Давным-давно на месте Братской ГЭС я проплывал на утлой оморочке с оскоминой от стражи и морошки, но с верою в светильниках очес. Когда во мрак все погрузил заход, я размышлял в преддверии восхода о скрытой силе нашего народа, подобной скрытой силе этих вод. Но, озирая дремлющую ширь, не мыслил я, чтоб вы преобразили тюрьмой России бывшую Сибирь в источник света будущей России. Торжественно свидетельствуют мне о вашей силе многие деянья, но пусть лелеет сила в глубине обязанность святую состраданья. А состраданье высшее — борьба… Я мог слагать в изящном штиле песни про серафимов, про ланиты, перси и превратиться в сытого раба. Но чьи-то слезы, чьих-то кляч мослы мне истерзали душу, словно пытка, когда моя усталая кибитка тряслась от Петербурга до Москвы. Желая видеть родину другой, без всякой злобы я писал с натуры, но, корчась, тело истины нагой хрустело в лапах ласковых цензуры. Понять не позволяла узость лбов, что брезжила сквозь мглистые страницы, чиста, как отсвет будущей денницы, измученная к родине любовь. И запретили… Царственно кратка, любя свободу, но без постоянства, на книге августейшая рука запечатлела твердо: «Пашквилянтство». Но чувствовал я в этой книге силу и знал: ей суждена себя спасти, прорваться, продолбиться, прорасти… Я с чистою душой поехал в ссылку и написал, как помнится, в пути: «Я тот же, что и был, и буду весь мой век — не скот, не дерево, не раб, но человек». Исчез Радищев… Глядя ему вслед, у Братской ГЭС всепоглощенно, тайно о многом думал я, и не случайно припомнил я, как написал поэт: «Авроры» залп. Встают с дрекольем села… Но это началось в минуту ту, когда Радищев рукавом камзола отер слезу, увидев сироту…»* * Е.Винокуров И думал я, оцепенело тих: достойны ли мы призраков таких? Какие мы? И каждый ли из нас сумеет повторить в свой трудный час: «Я тот же, что и был, и буду весь мой век — не скот, не дерево, не раб, но человек…»?