"Ущелье Алмасов" - читать интересную книгу автора (Розенфельд Михаил)

В желтой пустыне

Ночью, когда автомобили остановились на ночлег и все уснули, Висковский, с досадой поглядывая на примостившегося возле палатки кинооператора, записывал при свете костра дневные впечатления, причем Телятникову посвящались следующие строки:

«Наглец или нахал? Возможно, однако, что это простодушная личность, и я буквально не знаю, — как удалить неожиданного спутника и его сестру. Отрицательный тон, каким я разговариваю с ним, нисколько не действует, не производит на него никакого впечатления. Телятников, неизвестно почему, понравился профессору, и Джамбон уверен, что мы с кинооператором — старые знакомые. Сестра его имеет беспомощный вид. Как объяснить профессору глупое недоразумение? Телятников невозмутимо едет рядом с нами. Он лихо рулит одной рукой и безумолчно рассказывает профессору немыслимые басни и анекдоты. Старику нравится его трескотня, и только вот сейчас, укладываясь спать, он мне сказал про Телятникова:

— Странный, забавный, но очень приятный молодой человек.

Что делать, как избавиться от белокурого болтуна? Остается лишь надеяться, что завтра или самое позднее через пару дней ему наскучит однообразие пути и он возвратится назад. Обязательно вернется!

…Но что творится с Джамбоном! — пишется дальше. — Затворник с горы Богдоула неузнаваем. Кто бы поверил, глядя на разгоряченную маленькую живую фигурку старого человека, что ему шестьдесят восемь лет и двадцать лет он провел взаперти, схоронившись от людей? Джамбон буквально не может усидеть на месте — его разжигают воспоминания юношеских лет, на каждом шагу он то и дело останавливает машину и, обводя тростью горизонт, рассказывает нам про курганы и древние развалины разрытых и мертвых городов. И так без конца льются воспоминания давних лет. Задерживаясь у самого неприметного холма, он мечтательно рассуждает:

— Кто знает, что схоронили века под выжженной травой? Кто лежит под вековечными камнями: богатырь или певец — свидетель славных подвигов? — И т. д. и т. п.

Вечером он приказал Ли Чану свернуть к разбитой скале и, с увлечением осмотрев ее со всех сторон, допытывался:

— Не правда ли, в очертаниях скалы чудится всадник с пикой в руках?

Задыхаясь от восторга и усталости, профессор облазил скалы. На одном из камней он нашел древние, уже стершиеся, загадочные, неизвестные науке знаки. Надо было видеть, с каким упоением, едва ли не касаясь щекой камней, он всматривался в знаки!

— Олени… Оленьи знаки!.. — бормотал он, срисовывая их в блокнот. — Предтечи букв! Откуда они появились? В честь знаменитых побед высечены начертания или скорбные события запечатлены на камнях? Мот знак напоминает турецкое „а“. О-о-о! А вот это, несомненно, изображение человека. Он что-то несет. Наверно, возвращается с охоты, сгибаясь под добычей! Опять буквы… Нет-нет, это оленьи рога. Тут водились олени? Или пришельцы высекли эти изображения, вспоминая зверей и животных своей родины? Стойте! Да это определенно турецкое „а“. Ли Чан, взирай!

Призраки древних веков преследуют наш „бьюик“, зато современные события абсолютно неизвестны старому профессору. Он, например, с детским любопытством слушает о преображенном Советском Союзе; мигая своими ясными глазами, он узнает про фашистские костры, об изгнании ученых из Германии, о расистской теории — одним словом, сегодня мне пришлось преподать ему первый популярный урок пионерской политграмоты. Старик — сердечный, обаятельный человек, я искренне рад нашему знакомству и совместному путешествию. Ли Чан — превосходный шофер и трогательная нянька профессора. Он также вызывает во мне исключительный интерес; надо узнать его поближе.

Профессор спит в синей монгольской палатке — майхане..

Телятников поставил рядом свой „додж“ и безмятежно заряжает киноаппарат».

Далее в дневнике идут записи чисто профессионального содержания — беглые геологические наблюдения над местностью, которые мы опускаем и продолжаем наш рассказ.

Улучив удобный момент, Висковский подошел к Гране, молчаливо пригласил ее следовать за собой и отошел от костра настолько, чтобы Телятников не мог его слышать.

— Послушайте, — сурово сказал он, — вы мне кажетесь серьезной и умной девушкой… Что же касается вашего брата…

— Он очень хороший, — опустив глаза, промолвила девушка. — Поверьте, он…

— Он может быть лучшим из кинооператоров и превосходным братом, судя по тому, что вы сопутствуете ему, но я вам советую поговорить с ним и убедить его покинуть нас.

Подавленная тоном геолога, Граня пообещала:

— Хорошо… я ему скажу… Мы уедем…

Она повернулась, чтобы уйти, но геолога, по-видимому, тронул жалкий вид девушки:

— Постойте… Прошу вас понять меня. Я не имею чего-либо против вас…

Недовольный собой, он тотчас переменил тон и угрюмо закончил:

— Одним словом, я все сказал и, надеюсь, могу быть спокоен, что завтра же с рассветом вы с братом уедете!

— Да… — чуть слышно проговорила Граня, — можете быть уверены.

Обеспокоенный отсутствием сестры, Телятников отставил аппарат. Но вот Граня вернулась, и он торопливо расстелил брезент в машине.

— Укладывайтесь, моя Русалка. Завтра на рассвете в путь.

— Скажи, — нерешительно спросила Граня, — не замечаешь ли ты, что здесь недовольны…

— Что ты! — перебил Телятников. — Превосходные люди! Какие могут быть разговоры? Поедем дальше. Они будут очень рады. Если станет скучно, повернем обратно. А пока — ехать и ехать! А, как ты думаешь?

Граня взглянула в сторону Висковского и неожиданно для себя самой заявила:

— Конечно!.. Я вполне согласна с тобой.

Утром Висковский, зайдя в майхан профессора, застал Джамбона за странным занятием. Стоя на коленях, изгибаясь перед осколком зеркала, профессор, ворочая шеей, прилаживал воротник и туго повязывал галстук.

— К чему это, профессор? — поразился геолог. — В степи?..

Джамбон оглянулся и многозначительно прошептал:

— Среди нас дама.

С восходом солнца двинулись в путь два автомобиля. Граня сидела, опустив голову, стараясь не встречаться взглядом с Висковским, зато Телятников чувствовал себя превосходно.

На следующий день трава постепенно уступила мертвому пространству, мелкому гравию, и Джамбон, завидев на горизонте осыпающиеся бугры, похожие на горбы лежащих верблюдов, провозгласил:

— Прощайтесь, друзья, с благодатными травами. Конец Цао-ди! Древние китайцы, — разъяснил он, — называли страну монголов Цао-ди — Травяная земля.

Голые, потрескавшиеся плиты отсвечивают на солнце, искрятся волнистые песчаные дюны. Но вот пейзаж резко переменился, и камни затерялись в глубоких сыпучих песках. Неподвижные пышные белые облака, словно изнывая от зноя, стояли над желтыми барханами. Час от часу путь становился трудней. И в жаре, достигавшей шестидесяти градусов, все выходили из застрявшего в дюнах автомобиля. Телятников оставлял свой «додж» и помогал Висковскому подталкивать тяжелый «бьюик». Джамбон в таких случаях выскакивал на ходу и, не выпуская из руки трости и сжимая маленькие кулаки, надув щеки, изо всех сил толкал и толкал машину.

В течение четырех дней путешественники, против ожидания, успешно проехали четыреста пятьдесят километров.

Однажды перед заходом солнца профессор, пытливо изучавший карту, внезапно приказал Ли Чану свернуть на восток. Висковский не возражал, терпеливо ожидая разъяснения причины отклонения с пути. В сумерках среди песков показались каменные валуны.

— Любезный мой друг, вы простите старика, — сказал Джамбон, — но было бы неслыханным преступлением не посетить мировых памятников…

Джамбон, виновато пряча глаза, слез с машины и отправился к камням. Висковский и Телятников последовали за ним. Как и следовало ожидать, на камнях оказались древние надписи.

— Бичик! Письмена! — восхищенно воскликнул профессор.

На этот раз и Висковский с Телятниковым пришли в изумление. По гладким глыбам камней извивались настолько четкие письмена, что, глядя на них, казалось, будто вчера их высек острый резец.

— Здесь в 1624 году, — объявил Джамбон, — князь и поэт Цокто-Тайчи диктовал свои мысли, настроения, и слова его выбили на камнях. Он вспоминал воспитавшую его женщину Холовуту и, из далекого похода выражая ей свои чувства, повелел на века надписать на камнях следующее. — И Джамбон с пафосом прочел то, что было вырезано на камнях: — «В год белой курицы, осенью 21-го числа первой осенней луны, Цокто-Тайчи выехал на своем могущественном коне на гору, что на северной стороне Цецерлика, Хангайского хребта. Он поднялся на вершину и стал обозревать… Посмотрел на восток и опечалился и, плача, произнес…»

Взволнованный Джамбон про себя пробормотал слова, обращенные к Холовуту, и тихо закончил:

— «Говоря, он заплакал, и его слова запомнили и записали через четыре года, в год мыши, 18-го числа новой луны, Паж Данчин и Богатырь Хаен, и На скале высекли…

Паж Данчин и Богатырь Хаен, — все более и более воодушевляясь, читал профессор, — в ознаменование славы Хана высекли эту надпись спустя 464 года после рождения Чингис-хана. Год рождения Чингисхана — год водяной лошади…

В великий белый день, — закончил Джамбон, — на скале, подобной яшме, они написали слова Цокто-Тайчи!»

Так множество раз во время путешествия профессор приказывал своему верному Ли Чану сворачивать в сторону и находил старинные памятники, надгробия, курганы. Многое узнали его спутники из того, что до сих пор было неизвестно.

Так, на одном из курганов профессор насчитал восемнадцать высоких камней.

— На этом месте, — объяснил он, — похоронен могущественный воинственный хан. Он покорил восемнадцать подобных себе ханов и князей!

Не прошло и двух дней, как Телятников окончательно покорил старика-ученого. Найдя старинное, полузасыпанное песками надгробие, профессор, не смея задерживать машины, с искренним вздохом уселся на свое место, разрешая Ли Чану ехать дальше.

— Алмасские горы зовут нас, — сказал он, — иначе я бы здесь провел не менее трех дней и ночей и до конца своих дней запечатлел бы эти чудесные памятники.

— Уважаемый профессор, — воскликнул из своего «доджика» Телятников, — если вам угодно, вы эти гробницы будете всегда иметь под рукой!

— Как так? — нахмурился Джамбон. — Я ценю ваше остроумие, милый юноша, но… будьте снисходительны к старику, который видит пленительные изваяния в последний раз в жизни.

— Вовсе нет! Вы их будете видеть каждый день. Я нащелкаю вам сколько угодно этих Чингис-ханов!

И Телятников во всех видах заснял надгробье. Джамбон был вне себя от радости.

— Какое счастье, — сказал он Висковскому, — что к нам присоединился этот обаятельный молодой человек!

С течением времени Висковский должен был примириться с присутствием кинооператора. Веселый Телятников в самые тяжелые минуты путешествия своей беспечностью поднимал настроение, охотно помогал вытаскивать «бьюик» из песков; его же маленький «додж» ни разу не застревал. Но Граня сильно беспокоила геолога. Чувствуя какую-то непонятную симпатию к молчаливой девушке, Висковский принимал это чувство за жалость и досадовал на себя.

Сестра Телятникова ничем не давала знать о себе, и чем тише она себя вела, тем более ее поведение вызывало досаду у геолога.

Желтая пустыня встретила путешественников нестерпимым зноем. В лицо веяло духотой и сильным, сухим жаром раскаленных песков. Под солнцем пустыни Граня быстро загорела, и на смуглом лице ее голубые глаза засветились еще более восхитительным блеском, волосы стали ослепительно золотыми. И старый Джамбон и замкнутый Ли Чан с восхищением смотрели на девушку, точно видя ее впервые. Вполне естественно, что и Висковский заметил эту перемену и часто ловил себя на том, что он невольно следит за машиной Телятникова. В таких случаях выдержанный, «каменный», как называл его оператор, геолог вскипал злобой. Однажды, не вытерпев, он, против воли и что совсем было не в его характере, съязвил. Поравнявшись с машиной Телятникова, он крикнул Гране:

— Загорели?

В ответ Граня приветливо улыбнулась.

— Вы ошиблись, — громко произнес Висковский, — ваше место в Гаграх, на пляже!..

С тех пор Граня избегала какого бы то ни было общения с суровым геологом. Она помогала Ли Чану у костра, стелила постель Джамбону, отчего растроганный и смущенный профессор терял дар речи и около получаса церемонно раскланивался. Она заряжала брату кассеты и после всего от одного взгляда Висковского чувствовала себя лишним человеком.

Впоследствии Граня чистосердечно признавалась, какое истинно радостное облегчение ощутила она, когда брат ее принял новое решение. Это было на седьмой день путешествия.

Утром седьмого дня, проснувшись первым, Телятников взобрался на самый высокий бугор, осмотрелся по сторонам и убедился, что дальше стелются бесконечные пески.

— До свиданья, товарищи, — объявил он, спустившись в палатку. — Мне стало скучно, я уезжаю. Как раз нам хватит бензина на обратный путь.

— Не смею задерживать, — с сожалением сказал профессор, — но мне лично очень жаль расставаться с вами. Кроме того… я не мыслю, как это вы будете один пробираться семь дней…

— Н-да! — впервые омрачился беззаботный кинооператор. — Я немного перехватил. Еды, воды и бензина у нас хватит, но довольно скучно одним возвращаться. Клянусь, я думал, что вы скоро закончите поездку. Не повернуть ли нам всем вместе, а?

— Я вас предупреждал, — сурово напомнил Висковский. — Надо было думать раньше.

— Утрясется, — беспечно тряхнув головой, рассмеялся Телятников. — Я буду газовать день и ночь. Куда вам сообщить о моих рекордах?

Уныло, не спеша путешественники пили чай. Старый ученый печально молчал, а Висковский, стараясь подавить в себе симпатию к Телятникову, пытался сохранить спокойное безразличие.

— Я вас немного провожу, — к удовольствию профессора, предложил кинооператор. — Для хорошего шофера десять километров не крюк.

И снова двинулись на автомобилях по пескам.

— Стоп! — закричал Телятников, вылетая вперед. — На горизонте озеро.

За барханами сверкала голубая вода.

— Недаром я поехал вас провожать! — ликовал Телятников. — Искупаюсь — и на попятную.

— Мираж, — сквозь зубы произнес китаец, — нет воды.

— Как хотите, я съезжу. Граня, вынь свой купальный костюм. Ты сейчас сможешь побить всесоюзный рекорд!

Кинооператор пустил машину на полный ход, но еще раньше, чем он возвратился, Висковский и Джамбон убедились в правоте слов Ли Чана. Мираж быстро рассеялся…

Медленно тащился «доджик» обратно, как вдруг на востоке опять блеснула синяя гладь воды.

Ли Чан, не спрашивая разрешения, уверенно свернул к озеру, но когда «бьюик» уже подъезжал к самой воде, он гневным движением повернул руль.

— Безумный! — воскликнул Джамбон. — Мы изнемогаем от зноя… Мы будем купаться…

— Нет!

— Но ведь это не мираж?

— Нет… Не мираж…

— Бедняга, твой разум испарился от солнечного жара! Вперед!

— Слушаюсь.

Автомобили подъехали к берегу, и все, за исключением Ли Чана, оцепенели от изумления: перед ними лежали искристые пласты каменной кристаллической соли.

— Постойте, постойте, — вытаскивая аппарат, закричал Телятников, — пятнадцать минут! Я должен заснять это место. Очень, очень смешно!

Пустыня, омрачившая наших спутников безрадостными сюрпризами, вскоре вознаградила их захватывающим приключением. Едва Телятников успел заснять озеро, за буграми поднялись столбы песка, и в нарастающем гуле, как при землетрясении, задрожала почва под ногами. Ли Чан, выхватив из-под брезента ружье, торопливо уселся за руль, и автомобиль понесся за дымным облаком песчаной пыли.

— Дзерены! — догадался Джамбон. — Антилопы!

Гул, топот тысяч ног огласили мертвое пространство. За тучами пыли мелькали сотни и сотни светло-желтых антилоп. Они точно проносились по воздуху, и, казалось, в пустыне бушевал самум. Левой рукой придерживая руль, Телятников мчался впереди и стрелял из револьвера. Он мешал Ли Чану, и раненные им животные, высоко подскакивая в воздухе, бежали с еще большей быстротой.

— Не стреляйте! — надрывался Джамбон. — Не сметь!

Расстреляв все патроны, Телятников отстал. Тогда Ли Чан, на мгновение отпустив руль, сделал два выстрела подряд и сразу сел. Минуту спустя он остановил машину. На песке лежали две антилопы, вытянув тонкие белые ноги.

Тысячи желтых антилоп ринулись через бугры и вихрем неслись к горизонту. Они летели, почти не касаясь почвы, и стадо умчалось в густой пелене сметенного песка.

— В чем дело? Я попадал, я видел, как они подбрасывались вверх, — недоумевал Телятников. — Ли Чан, это твои антилопы?

Китаец поднял убитое животное и показал на маленькую, чуть заметную рану:

— Надо стрелять сбоку… В сердце.

— О жесточайший из тиранов! — неистовствовал профессор, топая ногами. — Как ты смел убить благороднейшее животное — красу степей и пустынь!

Ли Чан, смущенно пряча лицо, привязывал антилоп к задку автомобиля.

— У нас будет свежее мясо, — покорным шепотом просил он прощенья. — Нам очень нужно свежее мясо.

Трое мужчин хлопотали у машин. Граня отошла в сторону и задумчиво побрела по пескам. Змеистые кусты саксаула напоминали ей о деревьях. Вспоминая российское лето, она с грустью осматривалась вокруг и незаметно шла дальше и дальше, как будто за буграми должны были находиться зеленые прохладные рощи, ручьи и реки.

Неожиданно в двух шагах, под самыми ногами, раздалось тихое ворчанье, словно в песке возились щенята. Граня изумленно остановилась и в самом деле увидела двух слепых, неуклюжих щенят. «Откуда они появились?» Радостно недоумевая, склонилась она над ними, и вдруг перед ее глазами на песок упала густая лохматая тень. Приглушенное яростное рычанье послышалось позади. Граня обернулась… и замерла.

Огромная серая волчица с ощеренными клыками и вздыбленной шерстью приготовилась к прыжку. Со злобным воем она присела и кинулась на девушку. В этот момент прогремел выстрел. Волчица грузно, точно с воздуха, упала к ногам Грани. Ошеломленная девушка посмотрела туда, откуда раздался выстрел, и заметила быстро удалявшегося Висковского. С равнодушным, холодным видом спрятав наган, он, даже не посмотрев на Граню, зашагал обратно. Не отдавая себе отчета в случившемся, Граня подхватила волчат и побежала к автомобилям.

— Что за выстрел? — услыхала она вопрос Джамбона.

— Пустяки, — ответил Висковский: — волк. Очевидно, этот волк пригнал стадо. Отныне он уже не станет тревожить пугливых антилоп!..

Ночью, на привале, китаец занялся приготовлением нового блюда. Кинооператор больше не напоминал об отъезде. Охота увлекла его, и он с нетерпением ждал завтрашнего дня, поклявшись не возвращаться без антилопы.

Ли Чан на огромном блюде преподнес отдыхающим путникам горячее мясо.

— Какая нежность! — восхитился профессор, попробовав антилопы. — Какой дивный аромат! Поистине, Ли Чан, ты искуснейший из кулинаров! В тебя переселился дух императорских поваров древнейших династий хань и цинь.

В облаке скрылась луна. Польщенный Ли Чан устанавливал майхан. Телятников, закусив губу, заряжал револьвер, профессор дремал, ожидая зова слуги. Висковский, задумавшись, сидел над дневником. В легком ветре послышались глухие звуки, и засыпающий Профессор, качая головой, путая слова, бормотал:

— Ночные голоса… По преданиям, то стонут убитые Чингис-ханом воины… Но это ветер разносит гудение камней… Вздутие почвы… Осыпающиеся пески…

Ли Чан внезапно вздрогнул, выпустил полотенце, и майхан упал.

— Кто-то идет, — вытянул голову Телятников. Висковский захлопнул дневник. Он также услышал шаги. Ли Чан подбежал к автомобилю и зажег фары.

В ослепительном свете прожекторов стояли две черные бесформенные фигуры людей.