"Остров Ее Величества. Маленькая Британия большого мира" - читать интересную книгу автора (Брайсон Билл)

Глава восьмая

Среди многих тысяч непостижимых для меня истин одна выделяется особо. Это вопрос: кто первый, стоя над кучей песка, сказал: «Знаете, ручаюсь, если мы возьмем малость этой штуки, добавим немного поташа и разогреем, получится материал твердый и в то же время прозрачный. Назовем его, скажем, стеклом»? Назовите меня тупицей, но я мог бы торчать на пляже до скончания веков, и все равно мне бы в голову не пришло сделать из песка окна.

При всем моем восхищении его чудесной способностью превращаться в полезные объекты наподобие стекла и бетона, я не большой поклонник песка в его естественном состоянии. Я вижу в нем главным образом преграду между машиной и водой. Он летит вам в лицо, попадает в бутерброды, поглощает жизненно важные предметы вроде ключей от машины и монет. В жарких странах он обжигает ноги и заставляет с воплями, приплясывая, скакать к воде, веселя людей с лучше приспособленными телами. Если ты мокрый, он липнет к телу, как известка, и его не счистить даже из брандспойта. Но — странное дело — едва вы встанете на пляжное полотенце, заберетесь в машину или шагнете на свежевычищенный пылесосом ковер, как песок мгновенно осыплется.

И еще много дней вы с изумлением видите немалые кучки песка на полу каждый раз, как снимаете ботинки, а в носках его хватает, чтобы засыпать все ваше жилье. Песок остается с вами дольше многих заразных болезней. И собаки используют его вместо туалета. Нет, что касается меня, чем меньше песка, тем лучше!

Но я готов сделать исключение для Стадлендского пляжа, где оказался сейчас, проведя накануне отменный мозговой штурм во время поездки на автобусе в Солсбери. Я вскрыл банки своей памяти и припомнил данное самому себе много лет назад обещание: однажды пройти по прибрежной тропе в Дорсете — и вот я здесь, солнечным осенним утром. Я только что высадился с сэндбенкского парома, сжимаю в руке узловатую дорожную трость, купленную по вдохновению в Пуле, и шагаю вдоль величественного изгиба этого лучшего из пляжей.

День для прогулки был роскошный. Синее море покрыто барашками пены, небо — бегущими облачками, белыми, как простыни, дома и отели Сэндбенка, оставшиеся за спиной, словно сверкают в ясном воздухе, напоминая средиземноморское побережье. С легким сердцем я зашагал по плотному влажному песку вдоль края воды к поселку Стадленд и манящим зеленым холмам за ним.

Мыс Стадленд известен как место, где можно увидеть все семь видов рептилий, встречающихся в Британии: ужа, медянку, гадюку, слепозмейку, обыкновенную ящерицу, песчаную ящерицу — и Майкла Портильо[18]. Большая часть пляжа отведена естествоиспытателям, которые обычно добавляют любопытные черты к пейзажу, но сегодня здесь не было ни души, и на трех милях девственного песка остались только мои следы.

Стадленд — симпатичная деревушка, разбросанная среди деревьев, с норманнской церковью и несколькими прекрасными видами на бухту. Я по тропе обошел поселок и поднялся по холму к мысу Хэндфаст. На полпути я встретил пару, прогуливавшую двух больших черных собак неизвестного происхождения. Собаки весело носились в высокой траве, но, как это всегда бывает, при виде меня их мускулы напряглись, глаза полыхнули красным, клыки вдруг отросли на целый дюйм и они преобразились в опасных хищников. В два счета они настигли меня, свирепо лая и терзая сухожилия моих приплясывающих лодыжек ужасными желтыми зубами.

— Не могли бы вы, если не трудно, забрать ваших охреневших зверюг! — вскричал я голосом, вдруг напомнившим почему-то тембр Мышки Минни.

Подбежавший хозяин принялся пристегивать поводки. На голове у него красовалась нелепая шапчонка, какую бы напялили Эббот и Костелло, изображая игроков в гольф.

— Все из-за вашей палки, — укорил он меня. — Собакам не нравится палка.

— Стало быть, они только на калек бросаются?

— Просто им не нравится палка.

— Тогда не могла бы ваша глупая женушка идти впереди с плакатом: «Осторожно! Приближаются злые до палок собаки!»?

Я, видите ли, был немного раздражен.

— Послушайте, золотко, на надо переходить на личности.

— Ваши собаки без всякого повода набросились на меня. Не надо заводить собак, если не умеете с ними справиться. И не зовите меня «золотком», малютка!

Мы стояли, рыча друг на друга. Минуту можно было подумать, будто мы и впрямь сцепимся и покатимся по земле самым неприличным образом. Я сдерживал горячий порыв протянуть руку и сбить с его головы эту шапчонку. И тут одна собака снова потянулась к моей лодыжке, и я на несколько шагов отступил вверх по холму. Я стоял на склоне, потрясая тростью, как буйный сумасшедший.

— И шапчонка у вас тоже глупая! — заорал я вслед удирающей парочке. Покончив с этим, я привел в порядок одежду и выражение лица и продолжил свой путь. Вот уж свиданьице, честное слово!

Мыс Хэндфаст — это поросший травой утес, который заканчивается 200-футовым обрывом к основательно вспененному морю… Требуется особое сочетание нахальства и глупости, чтобы подобраться к самому краю и заглянуть вниз. Сразу за краем стоят две береговые башни, известные под именами «Старый Гарри» и «Жена Старого Гарри» — все, что осталось от дамбы, соединявшей когда-то Дорсет с островом Уайт, еле видным в тумане за 18 миль на дальней стороне бухты.

За мысом тропа круто пошла вверх к Баллард-Даун: нелегкое испытание для мягкотелого толстяка вроде меня, но вид того стоил. Это потрясающе — будто стоишь на вершине мира. На мили вокруг плавными складками перекатываются дорсетские холмы, словно одеяло встряхнули, прежде чем расстелить на кровати. Проселочные дороги вьются между пухлыми живыми изгородями и склонами холмов, украшенных рощицами, фермами и сливочными овечками. Вдали море, яркое, огромное, серебристо-голубое, простирается к башням кучевых облаков. Далеко внизу, у меня под ногами, Суонедж жмется к скалистому мысу на краю подковообразной бухты, а за спиной лежит Стадленд, болотистые равнины Пул-Харбор и остров Браунси, а за ними — просторы заботливо возделанных земель. Красота, какую не выразишь словами, одна из тех редких минут, когда жизнь представляется совершенной. Пока я стоял так, завороженный и совершенно одинокий, облако наплыло на солнце, и сквозь него ударили лучи мерцающего света, словно лестницы в небо. Один такой луч упал к моим ногам, и в тот миг я мог бы поклясться, что слышу небесную музыку, арпеджио арф и глас, обращающийся ко мне: «Я только что завел тех псов в гадючье гнездо. Желаю хорошо провести день».

Я отошел к каменной скамье, предусмотрительно устроенной на этой гордой вершине в заботе об усталых путниках вроде меня — право же, поразительно, как часто в Британии встречаешь подобные любезности, — и достал свой план местности в масштабе 1:25 000, изображающий Парбек. Как правило, я плохо лажу с картами, если на них не нарисована стрелка с подписью «Вы здесь», но эти планы Картографического управления — особая статья. Приехав из страны, где картографы склонны пренебрегать всеми деталями ландшафта меньше, скажем, горы Пайк, я всякий раз поражаюсь, как богаты подробностями планы КУ масштаба 1:25 000. На них видна каждая складка и морщинка земли, каждый сарай, верстовой камень, курган и колонка, работающая от ветряного двигателя. На них можно отличить песчаный карьер от гравийного и высоковольтную линию электропередач от обычной. На моем плане была отмечена даже скамья, на которой я сидел. Невероятно — взглянуть на карту и с точностью до одного метра определить местоположение своих ягодиц.

От нечего делать разглядывая план, я заметил, что примерно в миле к западу от меня отмечен исторический обелиск. Гадая, кому и зачем понадобилось воздвигать памятник в столь отдаленной и труднодоступной точке, я двинулся вдоль хребта к тому холму, решив на него взглянуть. Никогда еще мне не приходилось пешком одолевать столь длинную милю. Я проходил через травянистый луг, через стадо пугливых овец, через перелазы и в полевые ворота, а цель моя, по всем признакам, была все столь же далека, но я упрямо пер вперед, потому что… ну… если дурак, то что поделаешь. В конце концов я дошел до скромного, совершенно непримечательного гранитного обелиска. Выветрившаяся надпись сообщала, что в 1887 году Дорсетская водопроводная компания провела через это место трубу. Чтоб меня! — подумал я и, снова взглянув на карту, увидел немного дальше нечто, названное Могилой великана. Уж это должно быть интересно.

И потащился дальше, чтоб посмотреть на эту могилу. В том-то и беда, видите ли. Всегда найдется какая-нибудь интригующая достопримечательность сразу за следующей контурной линией. Можно всю жизнь проблуждать от Каменного круга к римскому поселению (остатки), а оттуда — к руинам аббатства и не осмотреть и малой доли даже в небольшой местности, особенно если вы — подобно мне — обычно их не находите. Я так и не нашел Могилы великана. Думаю, что был совсем рядом, но не уверен. Когда на карте столько подробностей, вполне можно убедить себя в том, что находишься именно там, куда хотел попасть. Вы видите рощу и, поглаживая подбородок, произносите:

— Эге, это, должно быть, Лес Висячей Сопли, а значит, вот тот необычный пригорок наверняка Курган Прыгающего Гнома, и тогда вон та постройка на холме — как раз Ферма Отчаяния.

И вы уверенно идете вперед, пока не натыкаетесь на явно непредусмотренную картой деталь ландшафта, вроде Портсмута, и тогда догадываетесь, что немножко сбились с пути.

Вот как получилось, что я провел тихий денек, потея и блуждая в этом большом, забытом, но зеленом и милом уголке Дорсета, в поисках прямой тропы к Суонеджу. Чем дальше я заходил, тем чаще терялась тропа. Ближе к вечеру мне то и дело приходилось проползать под колючей проволокой, вброд, подняв рюкзак на голову, переходить ручьи, выдергивать ноги из медвежьих капканов, падать и мечтать оказаться где-нибудь в другом месте. Временами я останавливался передохнуть и пытался найти хоть какое-то соответствие между своей картой и окрестностями. Затем я поднимался, счищал с седалища коровью лепешку и, стиснув зубы, устремлялся в совершенно новом направлении. Таким способом я, к собственному удивлению, поздно вечером, со стертыми ногами, раскрашенный дорожной грязью и узорами засохших струек крови на конечностях, увидел перед собой Корф-Касл.

В честь удачи, которая привела меня хоть куда-то, я отправился в лучший отель, особняк елизаветинского периода на главной улице, под названием «Мортон-хаус». На вид он казался вполне приемлемым, и я воспрянул духом. Более того, у них нашелся для меня номер.

— Издалека пришли? — спросила служащая, пока я заполнял регистрационную карточку. Первое правило пешего туриста, разумеется — ври, не моргнув глазом.

— Из Брокенхерста, — серьезно кивнул я.

— Господи, это же так далеко! Я весьма мужественно фыркнул.

— Пожалуй, но у меня хорошая карта.

— А завтра куда собираетесь?

— В Кардифф.

— Ничего себе! Пешком?

— Только так. — Я вскинул на плечи рюкзак, взял ключ от номера и подмигнул так светски, что у девушки, надо полагать, закружилась бы голова, будь я только лет на двадцать моложе, заметно красивее и не красуйся у меня на носу большая плюха навоза.

Я потратил несколько минут, перекрашивая большое белое полотенце в черный цвет, и поспешно устремился на улицу, чтобы осмотреть поселок, пока все не закрылось. Корф — популярное и симпатичное местечко, кучка каменных домиков, и над ними — высокие зазубренные стены знаменитого и многократно сфотографированного замка. Из всех руин, не считая принцессы Маргарет, эти больше всего любимы англичанами. Я позволил себе чашечку чая с кексом в шумной и веселой чайной Национального треста и заторопился ко входу в замок, расположенному совсем рядом. За вход брали 2.90 — на мой взгляд, дороговато за груду битого камня — и к тому же через десять минут собирались закрывать, но я все же купил билет, потому что не знал, когда мне снова доведется сюда попасть. Антироялисты в гражданскую войну основательно развалили замок, а горожане потом охотно помогали завершить начатое, растаскивая обломки, так что остались от него, в сущности, одни проломленные стены, зато сверху открывается удивительно красивый вид на долину: заходящее солнце протянуло длинные тени от склонов холмов, а низины затянуло намеком на вечерний туман.

В отеле я долго лежал в горячей ванне, после чего, в блаженном изнеможении, решил насладиться всеми благами, предоставляемыми «Мортон-хаусом». Когда я допивал вторую в баре, меня пригласили в ресторан. Там уже ужинали восемь человек: седовласые, хорошо одетые и молчаливые. И почему это англичане так тихо ведут себя в гостиничных ресторанах? Тишину нарушал только скрежет столовых ножей да двухсекундные переговоры полушепотом:

— Думаю, завтра тоже будет ясно.

— О? Хорошо бы.

— М-м.

И снова молчание. Или:

— Суп хорош.

— Да.

И снова тишина.

Учитывая характер отеля, я рассчитывал найти в меню фирменные блюда вроде коричневого виндзорского супа, ростбифа и йоркширского пудинга, но, понятно, отели меняются со временем. Теперь меню пестрело словами, по десять гиней каждое, каких вы не увидели бы десять лет назад: тефтели, тартар, дюксель, тимбале, — и пояснениями, выраженными на удивление суконным языком и с множеством заглавных букв: «Вяленая Дыня Галия и Кембрийская Ветчина Открытого Копчения с Гарниром из Листового Салата». Дальше следовала «Филейная вырезка, приготовленная под Соусом с Добавлением Молотого Черного Перца, Сдобренная Бренди и Сливками». Чтение этого меню доставляло столько же удовольствия, как сами кушанья.

Меня очень увлекла эта новая манера выражаться, и я с большой охотой испытал ее в беседе с официантом. Я попросил у него порцию воды, свеженалитой из водопроводного крана и поданной а-натюрель в стеклянном цилиндре, а когда он обходил зал с хлебной корзинкой, заказал печеное изделие из пшеничной муки в обсыпке из маковых зерен. Я еще только расходился и собирался попросить фланелевое покрытие для коленей, свежевыстиранное и надушенное тонким ароматом мужского одеколона, взамен того, что соскользнуло с моих колен и теперь лежало на горизонтальной поверхности для ходьбы у моих ног, но тут он вручил мне карту с заголовком «Сладкое меню», и я осознал, что мы снова вернулись в мир незатейливого английского языка.

Вот еще одна странность английских едоков. Они позволяют морочить себе голову всякими там рублеными дикселями и изысканными тефтельками, но не станут валять дурака, когда дело доходит до пудингов, и тут я с ними заодно. Все сладкие десерты были названы простыми английскими словами. Я взял сладкий пудинг с глазурью и не пожалел об этом. Когда я с ним покончил, официант предложил выйти в гостиную, где уже ждал кофе из свежезажаренных зерен с вафлями, собственноручно отобранными поваром. Я выложил на поверхность стола маленькие кружочки из медного сплава, изготовленные на Королевском монетном дворе, и, подавив легкий позыв к извержению желудочных газов через ротовое отверстие, совершил свой выход.

Я уклонился от береговой тропы, и утром мне первым делом пришлось искать обратный путь. Выйдя из Корфа, я, пыхтя, полез на крутой холм, где стояла соседняя деревня — Кингстон. День снова был ясным, и вид от Кингстона на Корф с его замком, ставшим вдруг далеким и миниатюрным, запомнился надолго.

Я вышел на тропу — ровную, на мое счастье — и две мили отшагал через леса и поля, тянувшиеся по хребту высокой долины. На береговую тропу я вышел у высокой и живописной возвышенности, именовавшейся утес Хаунс-Ту. И здесь вид ошеломлял: китовые спины холмов, сверкающие белые скалы, прерывающиеся мелкими бухточками и полосками пляжа, омываемого синим бескрайним морем. Видно было до самого Лалворта, куда я хотел попасть к концу дня, хотя между ним и мною еще лежало десять миль и множество китовых спин.

Я двинулся по тропе, круто взбирающейся на холмы и ныряющей в лощины. Было всего десять часов утра, но жарко стало не по сезону. Дорсетские прибрежные холмы, по большей части, не выше нескольких сотен фунтов, зато они крутые, и их много, так что я скоро вспотел и запыхался и в горле у меня пересохло. Сняв рюкзак, я со стоном обнаружил, что забыл свою отличную новенькую фляжку, купленную в Пуле и заботливо наполненную сегодня утром в отеле. Ничто так не усиливает жажду, как сознание, что пить нечего. Я поплелся дальше, лелея, вопреки всякой вероятности, надежду наткнуться на паб или кафе в Киммеридже, однако, увидев сверху его очаровательную бухту, понял, что в таком крошечном селении надеяться не на что. Достав бинокль, я сверху изучил поселок и обнаружил рядом со стоянкой машин какой-то вагончик. Может быть, маленькая передвижная чайная? Я заспешил по тропе, миновав запущенную до безобразия причудливую постройку — башню Клавел, — и спустился на берег. Спуск был таким длинным, что занял добрый час. Скрестив на счастье пальцы, я пробрался через пляж и вышел к вагончику. Это оказался пункт Национального треста, и был он закрыт.

Я скорчил измученную гримасу. Горло как наждаком драло. До всего на свете были мили пути, и вокруг — ни души. И в этот миг — о, чудо! — на холм дребезжа въехал фургончик с мороженым, прогудел бодрый мотивчик и остановился на краю стоянки. Я провел в нетерпении десять минут, пока молодой продавец открывал разнообразные ящики и раскладывал свой товар. Едва окошечко открылось, я кинулся к нему с вопросом, что у него есть попить. Он порылся в фургоне и объявил, что имеется шесть бутылочек панда-колы. Я купил все, и удалился в тень под бортом фургона, где лихорадочно сорвал с первой пластиковую крышечку и вылил в себя ее живительное содержимое.

Так вот, не подумайте, будто я считаю, что панда-кола в чем-нибудь уступает коке, пепси, доктору пепперу, севен-апу, спрайту или любому другому сладкому напитку, по необъяснимым причинам пользующемуся большим спросом, или что я не одобряю манеру подавать лимонад теплым, и все же в купленном мною напитке было нечто весьма неудовлетворительное. Я выпивал бутылку за бутылкой, пока не забулькало в раздувшемся животе, но не могу сказать, чтобы это меня освежило. Я со вздохом сунул в рюкзак две оставшиеся бутылочки — на случай нехватки сиропа в будущем — и продолжил свой путь.

В паре миль от Киммериджа, на дальнем склоне монументально крутого холма, стоит маленькая забытая деревушка Тайнихем или то, что от нее осталось. В 1943 году армия велела обитателям Тайнихема на время покинуть свои дома, так как артиллеристы желали испытать в окрестных холмах новые разрывные снаряды. Население торжественно заверили, что как только с Гитлером будет покончено, они смогут вернуться. Пятьдесят один год спустя местные еще ждали. Простите мой непочтительный тон, но мне это кажется позорным не только потому, что доставило существенные неудобства жителям (особенно тем, кто забыл отменить заказ молочнику). Мало того, бедолаги вроде меня, рассчитывающие, что тропа через стрельбище будет открыта, частенько обманываются в своих надеждах. Вообще-то в тот день проход был открыт — я предусмотрительно проверил это перед выходом, — так что мне никто не мешал перевалить через крутой холм над Киммериджем и взглянуть сверху на горстку домов без крыш — все, что осталось от Тайнихема. Когда я видел его в прошлый раз, в начале семидесятых, Тайнихем был заброшен, зарос кустами, и о нем мало кто знал. Теперь он превратился в своего рода туристский аттракцион. Окружной совет устроил рядом большую автостоянку, а школу и церковь отреставрировали, и в них расположились маленькие музеи с фотографиями, показывающими, как здесь было встарь. И зря. Мне Тайнихем больше нравился раньше, когда он был настоящим селением призраков.

Я понимаю, армии нужно где-то упражняться в стрельбе, но ведь могли бы они найти место поновее и не такое зрелищное — взорвать, скажем, Кейли. Странное дело, на склонах окрестных холмов я не увидел никаких следов разрушений. Вокруг в стратегических точках были расставлены большие красные щиты с цифрами, но и они оставались столь же нетронутыми, как окрестный пейзаж. Может, армия стреляет нервно-паралитическим газом или чем-нибудь таким? Кто знает? Только не я — все мои умственные способности ушли на то, чтобы взобраться на убийственный склон, ведущий к вершине Рингс-Хилл над заливом Уорбарроу. Вид оттуда — настоящая сенсация, был виден даже Пул, но мое внимание отвлекло ужасное открытие: сразу за вершиной тропа ныряла резко вниз, спускаясь до уровня моря, чтобы тут же снова подняться на столь же неприступного вида откос. Я укрепил силы панда-колой и ринулся вперед.

Соседняя возвышенность, именуемая Биндон-Хилл, вымотала меня окончательно. Мало того, что вершина ее уходит в тропосферу, так еще добираться по ней приходится по ныряющему вверх-вниз гребню, протянувшемуся более или менее в бесконечность. Когда показались разбросанные домики деревушки Вест-Лалворт и я, спотыкаясь, начал долгий путь вниз, ноги у меня приобрели способность сгибаться в нескольких доселе невозможных направлениях, а на ступнях под пальцами набухали пузыри мозолей. Я вошел в Лалворт, как странник, скитавшийся по пустыне в приключенческом фильме. Я шатался, невнятно бормотал, и меня покрывали потеки пота, а на губах пенились пузырьки панда-колы.

Зато так или иначе я одолел самую трудную часть маршрута и вновь вернулся к цивилизации в одном из самых очаровательных курортных местечек Англии. Хуже уже не будет.