Туринская Татьяна В погоне за облаком, или Блажь вдогонку

Лёшка? Почему ты здесь? Уходи.

Уходи, Лёшка. Ты не из этой жизни. Но не в этом дело. Ты никогда не был мне нужен — помнишь, я говорила тебе. Ты не верил. И сейчас наверняка не поверишь. Ну и пусть. Я знаю, что ты мне не нужен. Я не ангел. Но ты меня не заслуживаешь. Или я не заслуживаю тебя? Неважно. Ты лишний здесь. Уходи, Лёшка!

Ну когда же он уйдет?!

По утрам любимый муж ей мешал. Если он увидит, что она проснулась — заговорит. Нужно будет отвечать ему, улыбаться. Пусть ничего серьезного они обсуждать не станут, но даже милая чепуха сбивает с настроя. Потом очень тяжело снова войти в нужное состояние. Поэтому у нее давно вошло в привычку спать долго — чтобы просыпаться в тишине и одиночестве.

Работать Наталья могла исключительно в состоянии полного покоя. Муж уехал. Дочку еще раньше отправил в сад. До вечера никто не помешает — если, конечно, удастся победить собственную лень. Иначе весь день придется резаться в опротивевшие компьютерные игрушки из стандартного набора: "Сапер" и "Паук". И там, и там максимально сложные уровни. Сколько времени уходит на эту ерунду. Закодироваться бы, как алкоголик от спиртного. Интересно, кто-нибудь уже занимается решением этой проблемы? Наверняка не одна Наталья игрозависимая.

Хватит о грустном. Хватит о зависимом. Пора заварить чашечку традиционного утреннего кофе, и браться за дело, пока запал не остыл вместе с кофе.

Этого дня я ждала безумно долго. Да что там, всю жизнь!

Пришлось пожертвовать сном, и встать пораньше: красота требует жертв. Одна только прическа отняла приличный кусок времени. Я на нее часа три убила. Плюс праздничный макияж.

Осталось лишь влезть в платье. Правильная постановка вопроса. Влезть!

Терпеть не могу традиционные свадебные платья, все в слащавых розочках, бантиках, с пышным кринолином, вроде невеста явилась в нашу реальность не из дома, а из пыльного девятнадцатого века. Одно только сходство со свадебным тортом, таким же белым, пышным, многослойным, и в таких же слащавых розочках, вызывает во мне отвращение. Вся эта пена кружев, воспетая поэтами, делает невест похожими друг на друга, как кукол, сошедших с одного конвейера: лица словно растворяются в гипюрово-фатиновом облаке рюшечек и воланчиков, от индивидуальности не остается и следа. Только по цвету волос и можно отличить невесту Машу от невесты Даши.

Дудки. Никогда не надену такое платье. И не просите. И не уговаривайте.

Я все продумала заранее. Платье простое, без особых выкрутасов. Не настолько простое, конечно, чтобы выглядеть в нем дежурной медсестрой. Но если выбирать между дешевой пышностью и дорогой скромностью, я отдам предпочтение второй. Минимум вычурности, максимум элегантности: вот что делает женщину женщиной.

Другое дело, что денег на такую "простоту" у меня нет: на зарплату молодого филолога не шибко разгуляешься. У мамы, к сожалению, их не намного больше, чем у меня. Привыкла к транжирству, благо, широкая папкина спина это позволяла. Моего папы, разумеется, не ее. А потом его вдруг не стало. Беда всегда случается вдруг. Никто не ждал, что его не станет так рано, он и сам не думал, не гадал. На черный день кое-что отложил, но закончилось это "кое-что" значительно раньше, чем мы с мамой надеялись: она никогда не умела экономить.

Только за пару дней до свадьбы мать раскололась, откуда взялись деньги на платье. Если бы она сказала раньше, я ни за что не приняла бы такой подарок. Но я узнала слишком поздно, за два дня новое платье не купишь. Как говорится, поезд ушел. От себя добавлю: самолет улетел. Шпалы разобрали на дрова, взлетную полосу на дачные дорожки. Может, для филолога я выражаюсь слишком просто, к тому же насквозь заштамповано, но иногда штампы лучше всего выражают мысль. В таких случаях я себя прощаю.

Если совсем честно, то не только в недостатке времени дело. Были б деньги, я бы и в два дня уложилась. Наверное. Проблема в том, что уже не с чем было бегать по магазинам: на мелочи ушло столько, что я стараюсь об этом не думать.

Ну и ладно. Что ж, спасибо Лёшке за подарок. Красивый жест, я оценила. Даже где-то зауважала. Не ожидала от него такого.

Лёшка Дружников. Смешной, нелепый в своей влюбленности Лёшка. Ни за что бы ни поверила, что когда-нибудь он станет настоящим мужиком.

Что дальше? Мысли путались. Какую из них выбрать?

Никакую. Пусть сами решают. А она им только чуть-чуть поможет. Создаст подходящую атмосферу.

С некоторых пор Наталья полюбила свечи. Вернее, свечу. Одну. В ванной.

Огромная квадратная свеча, в которую были вмонтированы ракушки всевозможных форм — створчатые, ухообразные, плоские, винтовые раковинки — прогорела до середины, осталась лишь тонкая оболочка. Огонек внутри делал ее прозрачной, и ракушки плясали на стенах причудливыми тенями, будоража фантазию. Скучная ванная комната превращалась в таинственный морской будуар. Наталья нежилась в горячей воде, а мысли в голове выстраивались в стройную картинку. Словно кто-то извне нажимал на таинственную кнопочку, и фантазия включалась. А дальше оставалось лишь выбирать самые ценные мысли, и запоминать их для последующего использования. Все очень просто.

Она знала его всю жизнь. Почти всю — ей в ту пору было тринадцать. Лёшка на четыре года старше, как раз школу заканчивал. Она уже тогда смотрела на него свысока: взрослая тринадцатилетняя девушка на глупого семнадцатилетнего мальчишку.

Их первое свидание Наташа свиданием не воспринимала. Теплая майская ночь, фея-луна в окружении звезд-светлячков. Темный, неприветливый лес за околицей деревни. Овраги, ручейки, бесконечные преграды из поваленных деревьев. И мерзкий писк комаров у самого уха.

Для кого-то, может, это и романтика, но не для Наташи — девушки городской, сторонницы уюта и комфорта.

В деревне она оказалась впервые: друзья родителей предложили им надел земли под картошку. Оставлять дочь одну дома те не рискнули, потащили за собой на природу. А там бросили на милость хозяйского мальчишки — взрослого и серьезного, как им казалось. Маленького и нудного — как убедилась Наташа. Едва дождалась конца выходных.

А через две недели ее снова отправили в деревню. На сей раз Лёшка смилостивился, не потащил Наташу на прогулку. Сказавшись усталой, она рано завалилась спать. Постелили ей на диване в проходной комнате, так называемой "гостиной". Приятного мало, но не дома, выбирать не приходилось. Родители на веранде ели-пили-пели, а Наташа укрылась до подбородка ватным одеялом — не от холода, единственно от Лёшки: тот делал вид, будто увлечен телевизионной программой, а на самом деле пользовался возможностью побыть рядом с гостьей.

Уж как она ворочалась, как охала — любой чурбан понял бы, что нужно оставить ее в покое и убраться из ее спальни, по нелепому стечению обстоятельств оказавшуюся Лёшкиной гостиной.

Понял и Лёшка. Но понял по-своему:

— Наташ, тебе малинки принесть?

Какая малина — она уже зубы почистила! И где он ее ночью возьмет?

— Неси, — равнодушно позволила она. Лишь бы он из комнаты убрался — душно же, спасу нет.

Вернулся через несколько минут: щеки исцарапаны, возле самого уха прилип комариный трупик. В ладошке — ягоды вперемежку с листьями. Присел на корточки перед диваном, протянул ладошку: на, ешь!

Пришлось есть. Брезгливо выбрала ягодки поспелее, облизала перепачканные соком пальцы — не вставать же при Лёшке в ночнушке, чтоб по-человечески умыться. Если умывание из допотопного рукомойника можно назвать человеческим.

— А вишенку хошь?

Неужто на дерево в такую темень полезет?

— Хочу! — уже не равнодушно, а капризно, будто заморская принцесса, заявила Наташа.

И снова Лёшка сидел перед нею на корточках. Только на сей раз протянул обе руки: одну с вишнями, вторую подставил под косточки.

Хватит вспоминать. Пора делом заняться. Былое никуда не денется, даже если завтра на Наташу нападет злой и страшный склероз. Говорят, он только короткую память калечит, длинная ему не по зубам. Но даже при самом отвратительном раскладе ее воспоминания уже зафиксированы. Пока еще не в вечности, всего лишь в железной памяти Фёдора — так Наталья окрестила ноутбук, когда муж подарил ей его на День Святого Валентина три года назад.

С Федора все и началось. Сам виноват, не нужно было Федора дарить. Мог бы, как нормальные мужья, отделаться коробкой конфет в форме сердечка. А решил соригинальничать — теперь терпи. Сам виноват, что у жены появился другой мир. Придуманный.

Папа часто повторял, что я человек крайностей. Возможно, он был прав. Да что там: папка всегда прав, я убедилась в этом еще в шестом классе, когда он с точностью до вздоха предсказал дальнейшее поведение вредного одноклассника. Я-то, глупая, думала, он мне козни строит. А папка все объяснил, по полочкам разложил: сначала, говорит, он тебя за хвостики дергает, подножки ставит, потом попросит списать русский (у меня и в школе по нему пятерки были, потому в филологи и подалась), а потом в кино пригласит, при этом тяжко вздыхая и отводя взгляд в сторону. Так и вышло, вплоть до вздоха.

Ну да я не об этом. Я о платье. Человек крайностей я, вот уж точно. Если не люблю пышные платья, будьте уверены: выберу самое-самое узкое из предложенного ассортимента. До чего ж я, наверное, предсказуема! А ведь женщина должна быть загадкой. А во мне загадочности ноль. Остается надеяться, что привлекательность с лихвой возместит этот мой недостаток. Да что там, недостаток — это слишком громко. Так, недостаточек. Мелкий такой. А кому-то и вообще достоинством покажется. Тёме, например. Он у меня сюрпризов не любит. Так что для него я одно сплошное достоинство. Ну да, сам себя не похвалишь, тогда кто?

Платье я выбрала необыкновенное. Серовато-жемчужное. Не платье, вторая кожа: узкое-узкое! Только внизу чуть расширяется за счет вставки-шлейфа. Сам шлейф из другой ткани, тончайшего шифона, а на свету играет переливчатой радугой оттенков от светло-охристого до блекло-сиреневого, расцвечивает благородством мнимую серость основного фона. Что касается описания цветов и вообще всяких деталей, тут мне равных нет: любой писатель позавидует. Ну вот, опять сама себя хвалю. Нескромно как-то. Зато правда.

Оно, платье это, настолько хорошо само по себе, что дополнительные украшения были бы лишними. Ничего вычурного, яркого: терпеть не могу аляповатость. Ничего такого, что могло бы затмить меня саму. И платье, и бижутерия должны подчеркивать мою индивидуальность, но никак не отвлекать внимание от меня, любимой. Тонкую серебряную цепочку с одинокой жемчужинкой на шею, в уши серьги из таких же цепочек, но без жемчуга. Ненавязчиво, и вместе с тем изысканно.

Ай да я! Если верить отражению в зеркале, а не верить ему у меня оснований нет, то вкус у меня отменный. И сама я очень даже ничего. Опять нескромно вышло. Ну да не прятаться же от правды за никчемушной скромностью. Скромность — кратчайший путь в безвестность. Значит, это не мой путь.

Непременно нужно будет поблагодарить Лёшку за подарок. Платье обалденное! Артём от восторга наверняка онемеет.

Никогда не предполагала в Дружникове благородства души. А мать, видимо, очень даже предполагала. Иначе ей бы ни взбрело в голову просить у него денег на свадьбу.

Зря я об этом вспомнила. Попробуй теперь вернуть настроению безоблачность и блаженство. Не надо думать о такой ерунде. Не сегодня. Да и вообще, смысла нет. Ушел ведь поезд. Надо расслабиться и получить от сегодняшнего дня максимум удовольствия. Потому что такое событие в моей жизни будет только раз. Раз, я сказала! И никаких "а может?"! Не нужны мне другие мужья. У меня есть Тёма!

Несмотря на недюжинные мысленные усилия, недовольство матерью не проходило. Лёшка, конечно, молодец, спору нет. Удивил. Но мать не должна была кланяться ему в ножки. Харита Игнатьевна выискалась.

Отношения с Дружниковым у меня запутанные. Вернее, это у Лёшки отношения со мной сильно запутанные, а у меня с ним сроду никаких отношений не было. Ну влюбился мальчик, что с того? Мне какое дело? Я его не поощряла, никогда ничего не обещала. Если он когда-то нарвал мне в темноте малины, я не обязана расплачиваться за его подвиг своим счастьем. В конце концов, с тем одноклассником я тогда в кино так и не пошла. Лёшка ничем не лучше того мальчишки из детства.

Воспоминания, хоть и зафиксировал их Федор в железной своей душе, не отпускали.

После окончания школы Дружников перебрался в город. С тех пор и начались Наташины мучения.

Она сразу поняла, что все эти "случайные" с ним встречи вовсе не случайны. Куда бы ни пошла, откуда бы ни возвращалась — раз от разу наталкивалась на Лёшку. Ну хорошо, влюбился — с кем не бывает? Так и скажи. Сколько ж можно нежданности эти изображать?

Хоть бы в кино пригласил, что ли. Вряд ли такое приглашение Наташу порадовало, но, может, и пошла бы — не зверь же она в малости такой другу семьи отказывать.

Но нет, общение с Лёшкой сводилось исключительно к "случайным" встречам.

— О, снова-здорово! Какими судьбами?

Какими-какими? Из школы иду!

А вместо откровенного хамства приходилось выдавливать улыбку:

— Живу я тут, если ты забыл. Иногда и в школе бываю — представляешь?

Умный бы человек понял иронию, а Лёшке хоть бы хны.

— А я, — говорит, — с лекции драпанул. С этих щей так рано.

Если переводить на общечеловеческий, "с этих щей" следовало понимать "потому и". Он эти щи вставлял где надо и не надо, будто Наташе есть какое-то дело до его лекций и до него самого.

К тринадцати она уже знала, что такое поцелуй. Не сказать, что было слишком много поклонников — неправда, она тогда похожа была на лягушонка, и жутко страдала от своей некрасивости. Однако ж не до такой степени была некрасива, чтобы совсем внимания мальчиков не привлекать.

Потому-то Дружников с самого начала ее не заинтересовал. Хотелось чувственности. Хотелось чего-то непознанного. А Лёшка мог предложить ей разве что вишенку.

Дальнейшие встречи с ним не способствовали пробуждению симпатии. Наоборот — отсутствием даже тени фантазии, неприличным однообразием тем для разговора Лёшка вызывал в Наташе лишь зевоту. Один раз "Ой, какими судьбами?!", второй, третий… И каждый раз объяснял ей про лекции: сбежал, мол. Даже словами пользовался от раза к разу одними и теми же, неприлично простолюдными. Ну сколько ж можно? Тут никакого ангельского терпения не хватит, а Наташа даже обычным никогда не отличалась — куда ей до ангела.

Исподволь у нее, как у подопытной собаки Павлова, выработался своеобразный рефлекс: Лёшка — это скука, занудство и навязчивость.

Временами он пропадал с горизонта, но Наташа не замечала его недолгих исчезновений: если он есть — она изнывает от его присутствия, если нету — живет, как жила. Когда Дружников не попадался на глаза какое-то время, она попросту забывала о нем. Потом они снова встречались, быть может, и в самом деле невзначай. Но за первой встречей незамедлительно следовала вторая, третья, и мысль о случайности уже казалась смешной.

Так она и жила до поры до времени. Маленькая девочка взрослела. Время от времени в ее жизни возникал взрослеющий — или все-таки невзрослеющий? — мальчик, но все оставалось по-прежнему.

А потом они нежданно-негаданно стали взрослыми. И снова ничего не изменилось. Лёшка все так же не был интересен Наташе. Она давно перестала быть лягушонком. Однако парни по-прежнему не дрались из-за нее на дуэлях. Но и от хронического одиночества она не страдала: то один поклонник возникнет, то другой. Ничего серьезного: легко появлялись, легко исчезали. Молодость. Нормальная, как у всех.

Дружников тоже появлялся. Повзрослевший, возмужавший. Но повзрослевший-возмужавший, скорее, чисто внешне. В поведении его Наташа никаких перемен не замечала. Хотя нет, была одна перемена. Теперь Лёшка стал звать ее в кино.

Он-то звал, да Наташа неизменно находила причину, чтобы по возможности мягко отклонить приглашение. Глупый. В кино школьниц водят. Где ты был со своим кино, когда она была маленькая? А теперь уж во взрослые места приглашать надо.

Но у Дружникова все не слава Богу. Не понимает человек, когда какому фрукту время. Приходилось отказываться. То голова болит, то к сессии готовиться нужно. Лёшка кивал понимающе, и снова исчезал на некоторое время. Надоел, в общем.

Так надоел, что при очередной встрече Наташа возьми да и ляпни судьбоносную фразу в ответ на стотысячное приглашение то ли погулять, то ли в кино:

— Не могу. Замуж выхожу.

На самом деле она не только не выходила замуж — у нее даже кандидата на звание жениха не имелось. Даже обычного поклонника, и того в ту пору не было. Просто так сказала. Чтобы что-то сказать.

Лёшка отреагировал вполне спокойно — она даже удивилась. Будто ее мнимое замужество его ничуть не волновало.

А через пару недель до Наташи дошли слухи: Лёшка женится!

Лёшка? Снова ты? Какими судьбами? Опять случайно? Ну-ну.

Я никогда не говорила тебе, что ты слишком настойчив? Нет? Ты слишком настойчив, Лёшка. Твою бы настойчивость, да в нужное дело.

Смотри — займусь тобой вплотную, не жалуйся после. Договорились? А лучше уйди, пока не поздно.

Хм. А он ничего. Странно. Почему она раньше этого не замечала?

Губы, пожалуй, тонковаты. Это у них семейное — у матери еще тоньше. Мужику-то простительно, под усами практически не заметно. Зато усы ему идут. Возможно, как раз из-за того, что скрывают недостаток.

Нос чуть длинноват. А кончик будто бы обрублен неловким папой Карло. Смешной, в общем. И в то же время очень мужской нос.

Глаза… Глаза не очень. Подкачали глазки. Вот именно: глазки. Буравчики. Даже любовь в них не вмещается. А ведь он ее любит.

Любит. Наталья всегда это знала. Он никогда не говорил, но она знала — Лёшка ее любит. Интересно, откуда она это знала, если он не говорил, а в маленьких глазках для любви не хватает места?

Уходи, Лёшка. Не мешай. Ты симпатичный, но у меня есть муж.

Светка тыкалась в щечку, будто теленок. Сквозь сон Наталья поцеловала дочь:

— Иди, Поросенок! Постарайся не сильно поросячить в садике.

— Я постар-рраюсь! — пообещала дочь, привычно "рыкнув".

Нужно срочно идти к логопеду, — не менее привычно подумала Наталья, и вновь окунулась в дрему.

Давно над ней так не смеялись. Это было унизительно.

— Вот тебе и любит! — потешалась Сонька.

Галка деликатно молчала, но улыбалась очень ехидно. Змея!

И это подруги?

— А я говорю — любит!

Казалось бы — женится Лёшка, и пусть себе женится, кому какое дело? Уж кто лучше Наташи знает, кого он любит на самом деле? А глупые подруги не понимают, что для женитьбы любовь вовсе и не требуется.

Подружки откровенно потешались над ней. Им весело.

Ну и пусть смеются. Однако все же обидно.

Случись этот разговор на трезвую голову — ничего бы не произошло. Но они отмечали в ресторане Сонькин день рождения, по совместительству День Трудящихся. Втроем — больше той пригласить было некого, поклонника сердечного Сонька не имела. Потому и смеялась так над Наташей: мол, да ты не лучше меня, ты тоже никому не нужна, если даже Дружников не на тебе женится.

Ревности к сопернице Наташа не испытывала: плевать ей и на Лёшку, и на его будущую жену. Единственное, на что не наплевать в эту минуту — честь. Может, к чести ее обида не имела ни малейшего отношения, но шампанское сделало свое дело.

Наташа встала в позу:

— Спорим?

Подружки непонимающе уставились на нее.

— Одним пальчиком поманю — и он женится на мне. Спорим?

Проснулась необычно рано. Что-то подспудно тревожило, не позволяя заснуть вновь. Наташа подремала несколько минут, пытаясь вернуться в сон, и проснулась окончательно.

Вспомнилось безобразное пари с подругами. Вот что гнело исподволь, даже во сне. Даже во сне было стыдно. Почему Сонька с Галкой не остановили, почему ввязались в дикий этот спор? Как и Наташа, напились шампанского. Пузырьки в голову ударили, если не сказать больше. Вот и…

Странное это было пари. На кону ничего не стояло. Проиграй Наташа, или выиграй — ничего не потеряет, ничего не приобретет. Забыли они тогда обговорить условия. Или сами условия забыли?

Уж лучше бы они забыли не условия, а предмет спора. Однако его-то как раз Наташа очень хорошо помнила. Можно было все спустить на тормозах — подумаешь, посмеются девчонки. Если вообще вспомнят о нескромных Наташиных похвальбах насчет пальчика, которым она поманит Лёшку. Ну, похихикают над ней. Мало ли они раньше хихикали? Подначат разок-другой, и тогда уж точно забудут.

Но проигрывать пари не хотелось, пусть даже такое пустяшное. Она зачем-то решила доказать девчонкам, что права. Что Лёшка любит только ее. И любит так, что запросто отменит свадьбу с посторонней невестой. Потому что непосторонняя для него — только она, только Наташа.

Зачем? Разве допустимо играть чужими чувствами?

Она знала наверняка, где можно застать Дружникова в субботу утром. Только в гараже — иного быть не могло.

Не ошиблась. Его бокс был распахнут.

— Привет!

Ее появление вызвало у Лёшки некоторое изумление, если не сказать больше. То ли глазам своим не верил, то ли счастью.

— Здорово.

От неожиданности Лёшку обуяла оторопь. Вытер замасленные руки ветошью, и смотрел на нежданную гостью пустыми глазами. Глазками. Не только любовь в них не помещалась, но и недоумение. И уж тем более восторг. Мял в руках тряпку, не сознавая, что ее давным-давно пора выбросить и изображать бурную радость.

Так всегда. Не был бы таким снулым — глядишь, и получилось бы у них что-то. Чурбан. Только мямлить и умеет. И это парень?!

Пришлось брать инициативу на себя.

— Забавное совпадение. Ты помнишь, какой сегодня день?

— Второе мая, — он кивнул легохонько, тускло, едва не поперхнувшись датой.

— И всё?

— В тот день мы с тобой захороводили.

То-то! "Захороводили" — это он сильно приукрасил. Но это мелочи. Главное — помнит. Однако вид при этом, будто ему на любимый мозоль наступили, боль застарелую разворошили. Хоть бы граммулькой радости ответ расцветил, что ли. Можно ведь было бы и поромантичнее выразиться, возликовать как-нибудь особенно возвышенно. Например: "В этот день я впервые увидел девочку с глазами цвета осоки". Потому что зеленые глаза — слишком банальная банальность.

Сама Наташа помнила дату знакомства только из-за первомайской демонстрации — именно из-за нее они тогда выехали из города не как все нормальные люди первого числа, а второго.

Социализм был уже на излете. Вернее, его уже практически не было. Не было того ажиотажа вокруг социалистических праздников, что был раньше. Наташа их, прежние, настоящие, еще застала чуть-чуть: совсем маленькой отец брал ее на демонстрации, и атмосфера всеобщего веселья и радости врезалась в память навсегда. Сама она, ясное дело, в те далекие поры к спиртному еще не прикасалась, но хорошо запомнила, как взрослые дяденьки и тетеньки пили из пластиковых стопочек, закусывали принесенными из дому бутербродами. Со всех сторон ей протягивали конфетки. Улетали в небо упущенные кем-то разноцветные шары. Валялись под ногами их менее счастливые лопнувшие собратья. Мужчины тащили флаги и тяжеленные транспаранты, женщины — связки нелепо-огромных поролоновых гвоздик. Отовсюду неслись залихватские песни, то и дело заглушаемые призывами из громкоговорителей:

— Да здравствует Советский Народ, товарищи! Ура!

— Ураааааааааа, — соглашался советский народ.

Весело было. А потом все стало буднично. На демонстрации продолжали ходить лишь самые упорные идеалисты и начальники. К последним принадлежал Наташин папа — пусть не самая большая шишка, но для галочки обязан был посещать культурно-массовые мероприятия, к которым почему-то причислялась и демонстрация.

Из-за этого в деревню к Дружниковым они приехали лишь второго мая.

Лёшка тоже помнит этот день. Впрочем, в этом Наташа даже не сомневалась.

Сколько лет прошло, а стыд не утих и поныне.

Для нее это было делом принципа. Лёшка никогда не был ей нужен. Ей лишь хотелось выиграть пари, за которым ничего не стояло. Или нет. Наверное, пари здесь ни при чем. Гордыня заела. Как так — ее Лёшка, и вдруг женится?! И кого волнует, что Наташе он не нужен. Главное, что ему не может быть нужна никакая другая женщина, кроме нее.

Или все-таки пари? Лёшка ведь ее никогда не волновал. Пусть бы себе женился на ком угодно. Значит, все-таки пари. Оно во всем виновато. Ну и Наташа, знамо: это ведь она все затеяла.

Она полагала, что свадьба еще нескоро. А раз нескоро — ничего страшного, что она вернет себе Лёшку. Он ведь всегда был ее. Об этом знали и Наташины родители, и Лёшкины. Это будет справедливо.

А что она его не любит — пустяки. Это неважно. Главное — уесть Соньку. И Галку заодно. Лёшка женится на Наташе — так будет правильно. Парень хозяйственный, работящий. Наверное, жить с ним будет удобно. То, что он ее любит — факт. Разве этого недостаточно для семейного счастья? Говорят ведь: из двоих всегда один любит, а второй лишь позволяет себя любить. Значит, это самый здоровый вариант. А кому нужна страсть, которая погаснет через неделю?

В конце концов, всегда можно развестись, если окажется, что вместе жить невыносимо.

Она думала так. А что думал Лёшка — ей неизвестно.

Можно сколько угодно корить себя за жестокость, но из песни слов не выбросишь. Это было.

Как был и звонок 8 мая. Шесть дней Лёшке понадобилось для решительного шага.

— У тебя есть час на раздумья. Только обмозгуй тик-в-тик. Чтобы не отнекивалась после: "Ой, я посуматошилась". Я позвонюсь через час. Не надо сусолить — только "Да" или "Нет". Через час. В полшестого.

Вот так. Никаких тебе уси-пуси, никаких "Я тебя люблю, будь моей". Никаких "Я подарю тебе звезду". Серо и обыденно: "Я позвоню через час". Даже хуже: "позвонюсь".

Сердце заколотилось часто-часто: дождалась? что я делаю?!

Вообще-то я человек адекватный. Мне так кажется. Я в этом даже где-то уверена. И к себе отношусь довольно строго. Иногда. Когда заслуживаю строгости.

Но сегодня явно не тот день. Сегодня можно быть снисходительной к себе. Когда же еще, как ни сегодня! Даже отражение в зеркале подмигивает: сегодня можно, сегодня ты самая-самая!

И впрямь хороша. Я и в будни, скромно говоря, вполне ничего. Может, и не королева красоты, может, до всемирных стандартов и не дотягиваю. Я ж живая, а не Барби какая-нибудь. Но сегодня… Да что там! Без лишней скромности: сегодня я превзошла саму себя.

Артём будет в восторге. Потому что его невеста самая красивая. Он заслужил, чтобы его невеста была самой красивой. Он ведь и сам божественно красив. Но не это в нем главное.

Тёмыч у меня романтик. И профессию из этих соображений выбрал. Охрана национальной безопасности, это вам не халам-балам. Не какой-нибудь там участковый в райотделе МВД. Национальная безопасность — звучит круто! Артём не допустит, чтобы на подотчетной ему территории орудовали вражеские шпионы. А может, его самого когда-нибудь зашлют на вражескую территорию. Не шпионом. Агентом. Секретным. А я буду верно ждать его дома. А может, и меня вместе с ним отправят. На всякий случай нужно будет серьезно заняться английским. Русский-то знать в совершенстве не такая уж и доблесть для носителя языка. Хотя, если честно, не многие носители могут этим похвастать. Решено, сразу после свадьбы принимаюсь за английский. Нет, не сразу. Сразу после медового месяца. Или вскоре после него. В общем, в ближайшее же время.

Тёмка будет счастлив, когда увидит меня в этом платье. На мать я буду злиться еще долго, но Лёшку уже готова расцеловать за царский подарок: с каждой минутой платье вызывает все больший восторг. Не столько свадебное, сколько торжественное. Но и свадебное тоже. На голове жемчужный веночек и тонкая фата в один ярус — панически боюсь сходства с нарядным тортом. Босоножки на шпильке, белые, почти прозрачные из-за ажурной сеточки ремешков. И хорошо, что босоножки. Не придется Артёму пить шампанское из туфельки. Это ужасно негигиенично.

Говорят, примета плохая в босоножках замуж выходить. Счастье будет дырявым. Глупости! Туфли смотрятся грубовато. Босоножки в тысячу раз нежнее. И Артёму лучше. Вряд ли ему доставило бы удовольствие шампанское из туфельки, пусть даже из моей. Он у меня эстет. И я у него тоже.

В длинном узком платье сидеть в машине неудобно. Усвою на будущее. Но узкие платья не разлюблю. А длинные не собираюсь носить каждый день.

Мама такая нарядная. Только сиреневый цвет ей не очень идет, лицо кажется чересчур бледным. Волнуется, бедная. Еще бы! Чай, не каждый день единственную дочку замуж выдает.

Я, конечно, все еще зла на нее, и злиться буду долго: не нужно было у Лёшки деньги клянчить. Но платье шикарное, а главное, мать все-таки, хоть и бывает ужасно вредной. А вообще мне ее жалко. Мы с Тёмычем уедем, она совсем одна останется.

— Ма, не волнуйся. Все будет хорошо.

Она кивнула как-то слишком отстраненно, вроде меня уже нет рядом. Ладонь с сиреневым, в тон платью, маникюром бессмысленно поглаживает обивку сиденья. Беззащитная, ранимая. Бедная моя. Пока я была рядом, она не чувствовала себя осиротевшей после папкиной смерти. А теперь…

Я погладила руку. Мама от неожиданности вздрогнула, отдернула ее.

— Мам! Не раскисай. Ну не хоронишь же ты меня?!

— Типун тебе, — мать закрестилась часто, мелко.

Галка тихонько хихикнула впереди. Думала, никто не заметит. Хорошо хоть Сонька во второй машине, иначе ржали бы до самого загса, дурочки безмозглые. Жаль, что нельзя взять двоих свидетелей, Сонька остается не у дел. Ну да ничего, она все равно будет рядом. Мы всегда вместе, три подружки не разлей вода.

Артёма я приметила сразу, едва въехали на стоянку возле загса. Народ толпился кучками: у каждой кучки своя свадьба, у каждой свадьбы своя кучка. Но Артёма видно было сразу, его в любой толпе выделяет рост. И вообще яркая внешность. С одной стороны, хорошо. С другой, применительно к профессии, уже плохо. Не бывать ему агентом заграницей с такими данными. Шпион должен быть сереньким-средненьким, совсем-совсем незаметным, незапоминающимся, иначе его мигом вычислят. А "серенький-средненький" — это не про моего Тёмыча. Не видать нам с ним заграницы, как своих ушей. Ну и пусть. Не буду учить английский. Что мне, делать больше нечего? Я замуж выхожу! И впереди меня ждет прекрасная семейная жизнь. Буду организовывать мужу уют, вот. Это полезнее английского.

Тёмка красивый. Смокинг ему очень идет. И галстук-бабочка тоже. Так естественно выглядит, можно подумать, всю жизнь только смокинги с бабочками и носил, никаких джинсов не зная. Не только у него самая красивая невеста, но и у меня самый красивый жених. И вместе мы — самая красивая пара. И дети у нас будут самые красивые. И умные. В папу. Ну и в меня тоже: может, я и не знаю английского, но это еще не говорит о непозволительной скромности моих умственных способностей.

По идее я должна была дождаться, когда Тёма подойдет к машине, откроет дверцу и поможет мне выйти. Потом я взяла бы его под руку, и мы бы степенно пошли навстречу гостям.

Степенно. Ага. Матрона какая выискалась! Не умею я степенно, рано мне это уметь. А главное, если бы я стала ждать, когда Тёмыч вытащит меня из машины, он не смог бы насладиться зрелищем меня, любимой, в полный рост. Каждому известно: большое видится на расстоянии. Подойди он ко мне вплотную, сможет увидеть разве что мое лицо. Но его он уже видел неоднократно, и сегодня, в боевой раскраске, будет видеть еще целый день, я ведь от него теперь и на шаг не отойду.

Нет уж. Я еще в состоянии выбраться из машины без посторонней помощи. Пусть увидит меня во всей красе, и поймет, как ему несказанно повезло с женой. Где еще он найдет такую красивую, стройную, грациозную, и к тому же с отменным вкусом.

Резво выбраться из машины не удалось, платье путами сковало ноги. Ощущение не из приятных. Вроде верх у меня мой, живой, а низ чужой приставили. У гипсовой бабы с веслом ноги отрубили, и мне прилепили: как хочешь, так и двигайся. Ну да красота требует жертв.

А главное, не напрасна моя жертва. Тёмыча моя красота вогнала в ступор, это ли не лучшая плата за гипсовые мои страдания? Он буквально застыл. И остальные застыли вместе с ним. Верно когда-то подметила героиня Фаины Раневской: красота — страшная сила!

Расстояние между мной и Тёмой уменьшалось далеко не стремительно: он по-прежнему стоял как вкопанный, а я едва передвигала ноги из-за проклятого шлейфа. Вот и отлично, нужно дать время гостям и Тёмычу насладиться неземной красотой невесты. Но вечером, боюсь, Тёме придется носить меня на руках: для меня полугипсовой это самый оптимальный способ передвижения.

Тёмыч, наконец, очнулся и двинулся навстречу. Давно бы так. Надеюсь, сам догадается подхватить меня на руки, не хватало еще просить его об этом. Платье замечательное, спору нет, но дизайнер явно не рассчитал ширину шага.

Идиллия едва не стала трагедией: Артём чуть не угодил под машину. Откуда она взялась? Черный внедорожник, такой нелепый среди украшенных лентами и шарами лимузинов, словно черный ворон в стае белых лебедей. (я же говорила, описания мне удаются на славу. иной раз чувствую себя поэтом)

Все произошло внезапно и совсем нестрашно. Веселый розыгрыш, чтоб свадьба запомнилась гостям необычностью. Внедорожник резко затормозил между нами. Я подумала, что водитель сам испугался того, что едва не задавил человека.

Из машины выскочили два амбала, и уже через мгновение я мчалась в неизвестном направлении на бешеной скорости. Прочь от загса. Прочь от гостей. Прочь от счастья.

Откуда я знала, что ты меня любишь? Ты ведь ни разу не сказал этих слов. А глаза у тебя, прости, не слишком выразительные. Тогда откуда я знала? Чувствовала? Вряд ли. Догадалась. Я всегда была догадливой девочкой. Ты слишком глупо себя вел. Раньше меня это смешило.

А сейчас нет. Ты перестал вести себя глупо. Как резко ты изменился!

О чем это она? Разве сейчас это важно?

Сейчас важно одно: чтобы муж не нагрянул, куда его не звали.

Лёшка протянул к ней руку. Чуткими пальцами зачесал волосы назад, обнажив ухо. От его прикосновения стало тепло и будоражно: Наташа не замечала, что у него такие нежные руки. Зачем она уворачивалась от них раньше? Глупая.

Только бы не полез целоваться! Только бы не испортил все — в ней впервые в жизни встрепыхнулись какие-то чувства к нему. Еще некрепкие, неосознанные. На уровне подсознания. Или нет — на уровне тела. Да. Захотелось вдруг большего. Не с кем-то — с Лёшкой Дружниковым. Самой не верится, но ведь правда — хочется. Хочется так, что…

Только бы не полез целоваться!

Целоваться Лёшка никогда не умел. Нелепица какая. Кто в наше время не умеет целоваться? Из-за этой нелепицы и не имел шансов на ответную Наташину любовь.

Только бы не полез целоваться!

Не надо, Лёша. Не спеши. Давай постоим так: ты, я, твоя рука на моем затылке. Теплая рука. Участливая. Давай пока остановимся на этом. Ты ведь не уйдешь?

Странные сны. И просыпаться после них странно. С какого перепуга ей стал грезиться Лёшка? Никогда раньше такого не было, даже в те далекие поры, когда приставал к Наташе истово. А теперь снится. Свойство человеческой памяти. Стоит из нее что-то вытащить, и все: оно уже не оставит тебя, будет лихорадить сознание.

Хм. Лёшка. И участливая Лёшкина рука. Да это уже не память шалит, это фантазия буйно разыгралась. Его настоящие руки впору сравнивать с ножницами, или пилой какой-нибудь обоюдоострой. Напильником — вот самое подходящее словцо для его рук. А во сне они ей теплыми, и даже нежными показались.

Надо же. Примерещится же такое. А главное, сны эти кошмаром никак не назовешь. Скорее, оставляют ощущение некоторой приятности.

За мужем захлопнулась дверь. Пора вставать.

Со стороны могло бы показаться, что она не может дождаться, когда муж уйдет, потому что не любит его, а лишь терпит. Ничего подобного. Наталья обожает вечера, когда вся семья в сборе. Их совместные ужины, иногда при свечах — Поросенок пищит от восторга, так ей нравятся такие сюрпризы. А потом Светка отправляется в постельку, а родители… Тоже в постельку, только во взрослую, и не сразу. Они еще долго сидят вдвоем, потягивают красное винцо — Наталье все равно, она и белое уважает, но муж предпочитает красное. Смотрят кино, или просто разговаривают. Из колонок фоном льется музыка, тихонько, чтоб не мешать. А они смеются — Наталья что-нибудь смешное про Поросенка рассказывает. Поросята — они такие. Смешные.

Но по утрам все иначе. Не сказать, что утрами Наталья мужа с дочерью не любит. Любит. Но это не их время. Если приходится вставать при них — она потом целый день всполошенная ходит. А во всполошенной голове фантазии не родятся, они ее десятой дорогой обходят. Фантазиям первозданный покой нужен. Наталья когда-то про киношников читала, как гримеры работают. Есть у них такое понятие: "утреннее лицо". То есть актриса к гримеру должна попасть без намека на макияж, без кремов и прочих кожных радостей. Как проснулась-умылась, так и на грим явилась. Утреннее лицо. Чистое. От наносного свободное.

Так же и Наталье для работы нужна утренняя душа. Незамутненная не только посторонним, но даже самым важным. Важное будет потом, вечером. А утром нормальным людям надо работать.

Тихо вокруг, пусто. Уютно, покойно в душе. Потому что знаешь: придет вечер, а вместе с ним вернутся любимые, и все будет замечательно. А пока их нет — можно окунуться в придуманный мир, будучи уверенной, что никто тебя оттуда не выдернет.

Наталья быстро привела себя в порядок. Под кофе проверила почту. Ничего важного: рассылки, комментарии. Чепуха. Позже просмотрит внимательнее.

Сейчас ее ждут. "Народ для разврата собрался", как докладывал официант из незабвенной "Калины красной". Наталья нетерпеливо потерла руки.

Итак…

На сей раз в машине я оказалась не в пример быстрее, чем когда садилась в нее по доброй воле. Сама-то аккуратненько устраивалась, чтоб драгоценное платье не измять. Амбалы же закинули меня в салон, аки бревнышко в топку.

Я даже испугаться не успела. Да и нечего пугаться. Это ж свадьба, на Руси испокон веков принято воровать невесту. Только мне думалось, что воровать ее надо уже вечерком, в разгар застолья, когда гости тепленькие после алкогольного возлияния. А меня умыкнули посреди бела дня, на глазах у без пяти минут мужа и кучки приглашенных. К тому же в машину швырнули без всякого почтения. Как-то это… Неуютно, хоть и шутка. Шутили бы себе понежнее, что ли. А то прям как в боевике американском. Спасибо что мешок на голову не напялили.

Авто рвануло с места. Я, разумеется, вместе с ним. Вернее, в нем. Хотя согласием моим никто не озаботился, не поинтересовался.

Я все понимаю: свадьба, шутка, розыгрыш. Кто-то решил срубить с жениха денюшек под шумок. Фу, перехожу на арго. Докатилась.

Так попробуй не докатиться, когда тебя без спросу похищают с собственной свадьбы на глазах жениха. Между прочим, сотрудника ой каких органов!

Ладно бы еще кто свой, что ли. А то подослали незнакомых амбалов. Сиди тут с ними, бойся. Я, конечно, очень надеюсь, что подослал их кто-то из своих, из близких. Но все же как-то не по себе. Могли бы успокоить: не волнуйся, мы только Тёмыча твоего попугаем, народ поволнуем, чтоб потом веселее было, и обратно вернем.

Так ведь молчат, гады! Ясное дело, на комплимент нарываются. Чтобы я сама у них все выспрашивала. Чтоб трепетала от страха.

А вот не буду я трепетать! Чего ради? Я ж прекрасно понимаю, что это шутка, хоть и подошли к ней организаторы вполне себе всерьез. А амбалы — Тёмины друзья. Мы ж с ним не так давно вместе, вот он и не успел нас представить друг другу. Заодно и познакомимся, пока они шутить будут.

Но если у Артёма такие друзья, я разочарована. Тёмыч, не подходят эти быки тебе, тонкому и чувствительному. Возможно, эти быки и есть агенты национальной безопасности, именно такими и должны быть. Тогда ты попал в чужую среду, миленький. Ты ведь так не похож на этих грубиянов!

С каждой сотней метров шутка все больше становилась похожей на похищение. Я старательно гнала эту мысль, убеждала себя, что амбалы мне не враги. Однако это не мешало мне без конца оглядываться, выискивая в потоке машин погоню. Если это все-таки похищение, за нами должны гнаться, меня ведь обязаны спасти.

Однако ничего интересного на дороге не происходило. Может, и бросился Артём на подмогу, но разглядеть его в потоке машин я не смогла. Впрочем, Тёма профессионал. Его погоню преступники не должны засечь раньше времени.

Вот сейчас мы попадем в пробку, и будет амбалам полное "ага", как в старой-престарой песне про красногвардейцев, где "пуля пролетела, и ага". Такое же "ага" ожидает и моих похитителей. Только без пули. Артём подбежит к джипу, откроет дверцу, ударом кулака отправит в нокаут водителя. Потом доберется до амбалов, зажавших меня сзади. Вмажет шпионское "ага" одному, вмажет другому, вытащит меня, и поедем мы с ним в загс, где нас уже заждались гости.

Артём и нокаут? Сомнительно. А уж справиться с двумя амбалами сомнительно вдвойне. Он-то у меня, конечно, профессионал, всяким-разным приемчикам обучен. Но на фоне амбалов Тёма выглядит довольно хилым. Вернее, слишком интеллигентным: настоящий гэбэшник должен скрывать истинную сущность под обманчивой внешностью.

Неважно. Все равно он будет не один. Наверняка с ним в машине едут друзья, такие же профи, хоть по их виду так и не подумаешь. И у каждого из них, в том числе и у Тёмы, тонкого и интеллигентного, имеется фирменное "ага" для неприятеля. Их же этому в первую очередь учат в секретном училище. Главное, чтобы догнали. Наконец-то будет толк от вечных пробок!

Суббота ли виновата, или мое личное невезение, но я жестоко просчиталась. До самого выезда из города машина неслась практически без остановок, даже светофоры каким-то загадочным образом светились только зеленым.

Амбалы по-прежнему молчали. Даже не смотрели на меня. Сидели по бокам, каждый к своему окошку отвернулся. А я посерединке. Несчастная, утянутая в плотный шелк, аки треска в чешую. И смотреть можно только вперед, если хочешь увидеть хоть что-то, кроме крепких смуглых шей похитителей и безликого водителя.

Как ни претило это моему самолюбию, а пришлось заговорить с ними первой.

— Ну и куда вы меня везете, господа?

В последнее слово я вложила такой сарказм, что распоследний идиот бы понял, что это никоим образом не уважение, а очень даже напротив.

"Господа" даже не взглянули на меня. Поняли, что мои слова — тонкая издевка.

А когда выехали за пределы города, машин сзади осталось так мало, что среди них я обязательно должна была засечь погоню. Но я ничего не заметила. Чуть шею не свернула, так вглядывалась. Попробуйте оглянуться назад, сидя между двумя "шкафами" на заднем сиденье авто!

В душе заворочался червячок сомнения: а спасет ли меня Артём, хватит ли ему для этого профессиональных навыков? Практики-то у него маловато, все больше в интернете преступников отслеживает, по IP-адресу.

Тоже мне, спецагент! У него невесту уводят, а он!..

Настроение резко испортилось. Хотя оно и без того давно уже было не безоблачным.

До самого последнего мгновения я не понимала, куда меня везут. Даже когда машина въехала на пригорок, окруженный лесом, когда на самом верху показался дом не дом, крепость не крепость, даже тогда ничего не поняла. А потом меня ввели в залу. Иное слово здесь не подходит, именно залу: просторную, с колоннами и лепными вензельками по карнизу. Вот тогда я и вздохнула с облегчением.

Никакое это ни похищение! Нужно доверять первому впечатлению. Розыгрыш. Шутка.

Никаких уси-пуси. Все просто: "Даю тебе час на размышление".

Мда. Лёшка не романтик. Впрочем, это она знала давно. Наверное, для семейной жизни так полезнее: на одном голом романтизме долго не протянешь. В таком случае, с Лёшкой голодное будущее ей не грозит.

Какое-то время Наташа пыталась мыслить трезво. Лёшка прав — она должна хорошенько все обдумать, чтобы потом не было никаких "Извини". Но для того, чтобы обойтись без "Извини", она должна его любить. А ей с ним целоваться противно.

Парадокс. Казалось бы, целоваться всегда приятно. С кем-то лучше, чем с другими, но приятно во всех случаях. Лёшка продемонстрировал: кое-когда поцелуи могут быть пыткой.

То ли тонкие его губы виноваты, то ли сам он — этого Наташа не могла понять. В сущности, какая разница? Главное результат. Которого не то что не было — уж лучше бы так. Результат был, но резко негативный. Боль она испытывала не только во время поцелуя — губы болели еще несколько дней после. Чтобы такого добиться, нужно засасывать их с силой мощного пылесоса. Но она же не мусор!

И не мазохистка. Кто-то, может, и получил бы от такого мытарства удовольствие, но не Наташа. Такое впечатление, что у Лёшки в графе "отношения с женским полом" стоит длинный, во всю жизнь, прочерк. Как тогда, в первую их встречу, боялся к ней прикоснуться, так и теперь боится.

Вернее, не совсем так. Боялся. Боялся до 2 мая.

Когда Наташа пришла к нему в гараж — с корыстными, признаться, намерениями — он стал чуточку смелее. Может, не то что смелее, а настойчивее. Однако на качестве поцелуев это, увы, не сказалось.

А теперь она должна ответить ему "Да" или "Нет". Всего-то.

Что такое Лёшка? Лёшка — это уверенность. Не стоит сомневаться — Лёшка безусловный однолюб. Поэтому всю жизнь Наташа будет уверена в его преданности.

Кроме того, Лёшка — это обеспеченная семья. Парень деревенский, кровь с молоком, никакой работы не чурается. Этот вцепится зубами в единственный шанс — если только он ему выпадет. И уж, конечно, ради единственной своей женщины сделает все, только бы ей было хорошо. В двадцать — мотоцикл. В тридцать машина. В сорок дача. К пенсии — большой дом, полный внуков.

Мда.

Это, надо полагать, играет на "Да".

А что на "Нет"?

Лёшка не умеет целоваться.

С чего начали, тем и закончили. Опять все сводится к поцелуям. Ну не целоваться же она за него замуж идет! Замужество — нечто большее, чем поцелуи.

Да уж. Замужество — это не только поцелуи, но и секс. Настоящий. О котором Лёшка, возможно, не имеет ни малейшего представления. Если он так целуется — не хочется даже представлять, как он любовью занимается. Руки-крюки!

Руки-крюки?

Наталья рассмеялась бы, если бы не… Если бы не его руки.

Что-то неуловимо изменилось. Она сама не знала что. Но Лёшка с некоторых пор стал другим. Уже не Лёшка. Лёша.

Он всего-то провел рукой по ее волосам, коснулся ушка — этого ей хватило, чтобы понять: Лёшка вырос. Нет больше прежнего Лёшки. Есть Лёша. Взрослый. Новый. Другой. И руки у этого другого другие. Совсем уже не корявые, как раньше. Это Лёшка не обнимал — царапал. А Лёша умеет одним прикосновением отправить женщину в долину грез. Вот тебе и руки-крюки.

Теперь в его руках можно разомлеть. В его руках можно утонуть. Нет, он не позволил бы Наталье утонуть. Его руки спасли бы ее из любой бездны.

Но ты же сам стал бездной, Лёшка! Прости — Лёша. Взрослый, настоящий. Лёша.

Ну что? Народ для разврата собрался?

Наталья прислушалась к себе. Собрался. Никаких сомнений. Тогда поехали.

Розыгрыш. Я же говорила, все это розыгрыш! В таком красивом месте мне априори не может ничего угрожать.

Это мне сразу так показалось. Потому что опять же красота — страшная сила. Даже если красива не женщина, а дом. А домик и впрямь знатный. Классный домик. Избушка такая. Без курьих ножек. Зато в лесу, хоть и не глухом. Природа вокруг — просто ух! И домик сказочный.

Эк меня на лирику потянуло. Но тягу к прекрасному в моей душе убили все те же амбалы. Я-то, наивная, размечталась: сейчас меня встретят хлебом-солью, хороводы вокруг невесты водить станут.

Не было ни каравая с лепными колосьями по ободку, ни восторженных неземной моей красотой гостей. Меня, всю такую красивую, такую всю невесту, запихнули в какую-то комнатку. Пусть не особо агрессивно, но и не сказать что ласково.

Дверь за амбалами тотчас захлопнулась. Можно было не проверять, но я все же подергала ее для верности. Так и есть, заперто.

Жаловаться на плохие условия было бы нечестно: мягкий диван, уютные кресла, журнальный столик, Эдвард Григ для души. Приятно, что похититель учел мой вкус. "Пер Гюнт", "Утро". "Утро", это хорошо. Лишь бы после него не последовала "Смерть Озе". В таком случае плакала моя красота вместе со сверхсложным макияжем: на эту музыку я неизменно реагирую гремучими слезами. Что-то такое она во мне вызывает. Еще не знала названия, уже прочувствовала веяние смерти. Но несмотря на загробные нотки, музыка безумно красивая.

На журнальном столике круглый поднос с фруктами и минеральной водой. Ни дать, ни взять, "Кавказская пленница". Я даже поискала глазами столовый сервиз на двенадцать персон, девяносто шесть предметов. Не обнаружила. Эк сплоховали мои похитители! Что же мне бить? Поднос — металлический, бутылка из-под минералки — пластиковая. Только блюдо под фруктами красивое, фарфоровое. Его разве что. Так одно блюдо — это ж не битье. Грязи больше, чем протеста.

Так и есть, после "Утра" последовала сюита "Смерть Озе". Однако макияж от нее не пострадал: оказывается, плакать от музыки я умею только в минуты душевной релаксации. Благодаря неизвестному похитителю узнала о себе что-то новенькое.

Но лично я предпочла бы оставаться насчет этого в неведении, лишь бы только рядом был Тёма. Где он? Где его профессиональные навыки?! Убью.

И только после некоторого пребывания взаперти была та самая зала, о которой я уже вскользь упомянула. С колоннами. И с завитушками по карнизу. С красивыми, как из президентского дворца, стульями вдоль стены, с красно-золотой бархатной обивкой. С мамой, Галкой и Сонькой, сидящими на этих стульях. С незнакомой теткой в парчовом костюме и с парадной "халой" на голове. На необъятной теткиной груди покоился российский герб на мощной золоченой цепи. Странная тетка в странном доме — ничего странного.

Я же сказала: розыгрыш. Надо признать, он вполне удался. За то нескончаемое время, что я просидела взаперти, в голову пришли пара-тройка нехороших мыслей, от которых волосы, с таким тщанием уложенные в прическу, зашевелились под тонкой фатой.

Теперь все встало на свои места. Гости уже здесь. Ряды их, правда, значительно поредели, но это мелочи: главные для меня люди здесь, а на остальных начхать. Видимо, машин на всех не хватило, а ехать-то далеконько, аж за город. Только Тёмыча не видно. Вечно он опаздывает! Между прочим, жениха могли бы отправить первой машиной, вместе с невестиными мамой и подружками. Он ведь сегодня, как и я, гвоздь программы. Без него свадьбы не будет.

Мама почему-то смотрит в сторону. Почему, мама?

Галка с Сонькой тоже морды воротят.

Гостей как-то уж очень жидко. Ну ладно, мои-то главные — вот они, туточки. А Тёмины? И сам он где? Сколько можно ждать?

Теперь понятно, почему меня упрятали в той комнатке. Чтоб я раньше времени не обрадовалась, что свадьбу решили перенести в чью-то загородную резиденцию. Ждали, пока народ подтянется. Одно "но": почему меня выпустили из "заключения" до того, как приехали остальные гости? Нелогично как-то. Я б не умерла, если бы еще минут десять подождала. Даже полчаса. Послушала бы Грига. Может, и понервничала бы чуть-чуть, зато сюрприз получился бы полноценный. А так недоделанный какой-то. Что это за сюрприз, если я уже все знаю, и вместе со всеми жду, пока подтянутся остальные. Народ, вы где? Ау!

Вместо народа вышел Дружников. Как кстати. Я же хотела поблагодарить его за платье.

Шагнула ему навстречу, улыбнулась поприветливее: настолько широко, насколько велик мой восторг от платья. Но сказать ничего не успела: Дружников вцепился в мою руку, аки голодная сиротка, и зачем-то подвел к тетке с цепью на шее. По бокам тут же выросли Галка и малознакомый парень. Я видела его как-то в обществе Дружникова. Кажется, Санька Кострица. Или Кустрица? Помню, фамилия очень похожа на знаменитого режиссера. Этот похожий встал рядом со мной, Галка почему-то с Лёшкой.

Странная тетка оживилась, приосанилась.

— Дамы и господа! Вы присутствуете на торжественной церемонии бракосочетания.

Удивила! А то мы без тебя не догадались.

Но чего она так на Лёшку вытаращилась? Вроде гонорар отрабатывает.

Только теперь до меня дошло. Вот оно что. Сюрприз этот — дело рук Дружникова.

Ну да. Удивительно, что я раньше этого не поняла. Чей же еще? Никто другой не смог бы организовать такой шик. Только у него есть деньги на маленькие безумства.

Браво, Лёшка! Я не подозревала в тебе ни грамма романтизма. Что ж, тем приятней сюрприз.

Только где же Артём? Экий он у меня нерасторопный. Я ведь так и за другого выйти могу, пока он где-то прохлаждается. Вот возьму, и Лёшку осчастливлю, он только рад будет.

Еще бы! Лёшка-то наверняка очень даже не отказался бы. Другое дело, что я к такому безумству не готова. Уж лучше я Тёму подожду.

— Лёш, я хотела поблагодарить тебя за платье, — чтобы не мешать тетке, пришлось шептать ему в самое ухо. — Платье обалденное, спасибо!

— Угу. Потом.

Очень ему нужна моя благодарность. Мог бы хоть улыбнуться, что ли. С таким вниманием на тетку уставился, вроде она может сказать ему что-то интересное. Все равно ведь репетиция, Артём еще не приехал.

— Судьба соединила вас вместе, любовь наполнила ваши сердца светом и радостью, — продолжала разоряться тетка. Чувственно, с выражением, вроде ее в кино снимают.

В зале тихо-тихо. Неприятно. Настораживающее. Я посмотрела на Галку, для чего пришлось перегнуться через Дружникова. Та тоже серьезная, слушает тетку, как великого вождя. Галка, и вдруг серьезная? Да еще и на репетиции. Нонсенс.

Я оглянулась. Мама с Сонькой уже стоят позади, и тоже внимают теткиной репетиции. В душе заворочалось что-то противное. Маленькое, но колючее.

— Вы приняли ответственное и важное решение — создать семью.

Да кто? Кто принял-то? Мы с Тёмой приняли! А Тёмы еще нету. Значит, нужно расслабиться и подождать: он, видимо, с другими гостями в пробке застрял.

Наверное, тетка опаздывает на следующую церемонию. Ну да, ей, поди, еще до города добираться. Но это же не оправдание, чтобы расписывать нас с Артёмом без Артёма!

— Наступил торжественный момент государственной регистрации брака. Является ли ваше желание стать мужем и женой взаимным и искренним? Прошу ответить вас, Алексей.

У, тетка-то заговаривается. Зарапортовалась. Немудрено с такой-то работой. Жениха Артёмом зовут, балда!

— Да, — спокойно ответил Дружников.

Что да? Он услышал мои мысли? Во дает!

— Прошу ответить вас, Наталья: согласны ли вы стать женой Алексея?

До меня не сразу дошло. Наталья — это, разумеется, я. Следовательно, обращается тетка ко мне. Да и невеста тут одна, опять же я. Так что с этим все понятно. А Алексеем тетка, видимо, Артёма назвала: что Артём, что Алексей — оба на "А". Кое-кому, одаренному особыми умственными способностями, это может показаться одинаковым. Это я еще могу понять. Непонятно другое: как можно выдавать меня замуж, если жених застрял в пробке.

А главное, теткину оговорку заметила одна я. Остальные молчат в тряпочку, вроде так и надо. Неудобно, видите ли, тетку носом в ошибку тыкать. Великодушные какие! Только Лёшка мне поддакнул. Мыслям моим. Лёшка?!

Лёшка — это же Алексей, да?

Пару секунд я соображала, просто ли так оговорилась тетка, или целенаправленно. Если это не была оговорка… выходит, особыми умственными способностями одарена я сама, а не тетка.

Противное в душе, еще минуту назад бывшее маленьким, превратилось в огромного монстра. Колючего, мерзкого, страшного. Но пока еще мультяшного.

— Чи-ииво?

Стыдно филологу такими словами ругаться. Но в это мгновение я себя плохо контролировала. Скорее, вообще не контролировала. Так что простительно.

— Совсем с ума посходили? Где Артём?

Вместо того чтобы четко и внятно ответить на поставленный вопрос, Дружников дернул меня за руку, призывая к ответственности.

— Ваш ответ, Наталья? — настойчиво повторила тетка.

— Нет, конечно! Вы что, издеваетесь? Где Артём, я вас спрашиваю?!

— Да, — с нажимом ответил Дружников.

— Что "да", если я спрашиваю "где"? — вновь возмутился филолог. — Артём где?!

— Ваше взаимное согласие, — на слове "взаимное" тетка чуть запнулась, но быстро взяла себя в руки, — дает мне право зарегистрировать брак в соответствии с семейным кодексом Российской Федерации. Скрепите свои ответы в актовой записи о заключении брака.

С ревом:

— Щазз! — я рванулась к тетке, намереваясь вырвать из ее рук бумажку.

Не успела добежать, как перед той уже стояли все те же два амбала. Или другие? Неважно. Двое из ларца, одинаковых с лица: здоровых бритых бугая. Вот я уже и стихами заговорила. Белыми. Что дальше?

Амбалы нежно оттеснили меня в сторону, пропуская к тетке Дружникова.

Тот что-то подписал. Уверил ее:

— Невеста подпишет чуть позже, — вернулся на прежнее место и крепко ухватил меня за руку: не дергайся.

Это он напрасно. Меня желательно по шерстке гладить. Я попыталась со всей силы ткнуть его локтем в бок, но фокус не удался: рука мне почти не подчинялась, зажатая в тисках Лёшкиного "рукопожатия". Что ж, отомщу позже. Причем жестоко.

Бугаи тут же растаяли в тумане.

— Свидетели, прошу вас своими подписями подтвердить добровольное вступление в брак Натальи и Алексея.

Добровольное? Вот это насилие над человеком и есть изъявление согласия?!

Галка и тот, с почти режиссерской фамилией, послушно подписали, что было велено.

— Галка?!!

Та вернулась на место, даже не глянув на меня.

— Мам! Что происходит?!

— Ничего, доченька, так будет лучше.

— Ты что?!

— Объявляю вас мужем и женой, — вмешалась тетка. — Алексей, можете поцеловать невесту.

— Щазз!

Вот это уж дудки! Можете сколько угодно выдавать меня замуж за нелюбимого человека, но целоваться с Дружниковым я не стану ни за какие коржики!

Я уже встала в боевую стойку, приготовившись дать Дружникову настоящий отпор. Он у меня получит первый семейный поцелуй! Но тот ответил с усмешкой:

— Поцелуй мы тоже отложим на потом. Как и кольца. Да, дорогая? Не стоит швыряться такими бриллиантами, а сейчас ты его наверняка выбросишь, я ведь не ошибаюсь?

По его кивку свидетель протянул мне раскрытую ювелирную коробочку. Не настолько близко, чтобы я могла до нее дотянуться. На синей бархатной подушечке лежало кольцо со здоровенной стекляшкой. Это и есть бриллиант? Подумаешь! Больше понтов, чем красоты.

А Лёшка не дурак. Придурок, да, но не дурак. Безошибочно просчитал мое поведение. Больше всего сейчас мне хотелось засунуть это кольцо в его глотку. Хорошо бы в другое место, но для этого нужны хирургические перчатки, чтоб не запачкаться. Сволочь!

А Тёмыч как же? Тёмыч где?! Куда Тёмку дели?!

И тетка сволочь. Выходит, за деньги можно все? Кого-то купить, кого-то продать. Меня продали. Продали все: мать, Сонька, Галка. И тетка эта безымянная.

А Лёшка купил. Купец! Ничего, купец. Подожди. Не видать тебе радости от покупки. Еще плакать будешь. Развода на коленях молить. Дорого тебе эта покупка обойдется!

Все, пора отдохнуть. Заглянуть в интернет — что там в мире делается? К френдам в ЖЖ заскочить на огонек — чем сегодня попотчуют? Так и с ума сойти недолго: Лёшка тут, Лёшка там. А ночью Лёша с руками-бездной. Дурдом "Весенняя радость".

Наталья комментировала записи виртуальных друзей, что-то кому-то советовала, чем-то возмущалась. А в голове сидело одно: придет ночь, а с нею Лёша. Они снова будут вместе. Вернее, еще не вместе — этого она ему не позволит: как можно, она ведь замужем. И мужа любит, между прочим. Так что не вместе, нет. Но вдвоем.

И будут его руки — которые совсем уже не крюки, вполне чуткие руки, искусные. Мужские. Не то что раньше.

Эх, вернуть бы прошлое! Тогда она многое могла бы ему позволить. То, чего не позволяла раньше. То, чего он раньше не умел. Потому что руки раньше были не те. Лёшкины были руки. Теперь Лёшины. Даже, пожалуй, Алёшины. Хорошие, в общем, руки. Настоящие. Теперь уже настоящие.

Часы тикали. Истекал час, данный ей на раздумье. А Наташа никак не могла решить: "Да" или "Нет". Родителей дома не было — хоть с ними бы посоветоваться, что ли. Хотя… Мамин ответ Наташа и так знала. А папа вряд ли одобрит ее поведение. Нет уж, лучше пусть ни о чем не знают до поры до времени.

Мудровать она решила на пару с Галкой — Сонька еще нескоро дома будет. А к Галке Наташа за пару минут добежит. Полчасика с ней помозгует, и к полшестого домой вернется.

Галка обомлела — не ожидала от подруги такой прыти. Не верила, что та и впрямь одним лишь пальчиком поманит — и Лёшка к ноге тут же подбежит, как дрессированная собачонка.

Совещание плавно перетекло в обсуждение свадебного платья. Галка предлагала сделать юбку плиссированной — мол, где-то видела, было очень красиво в белом цвете. Наташа ее обсмеяла: с ума сошла — свадебное платье-плиссе, курам на смех. Верх — непременно узкий, с очень-очень глубоким V-образным вырезом. Даже не обсуждается — это уже решено. А с низом она еще не определилась. У нее еще будет на это время. Если, конечно, она примет Лёшкино весьма завуалированное предложение: "Даю час на размышления" — как это скучно, фи!

Девчонки спохватывались: ах, нужно же сперва решить, выходить ли Наташе замуж за Дружникова, а потом уже обсуждать свадебный наряд. Начинали взвешивать "за" и "против", и сами не замечали, как вновь скатываются к теме платья.

Большая стрелка часов дернулась к цифре 5, и Наташа сорвалась с места: не опоздать бы, Лёшка позвонит через пять минут. "Да" или все-таки "Нет" они с Галкой так и не решили. Потом. Она придумает что-нибудь по ходу разговора. Как ответит, так и будет. Как сам Лёшка разговор поведет — такой ответ от Наташи и получит. По заслугам и награда. Вполне справедливо.

Домой прибежала без трех минут.

Села, запыхавшаяся, прямо на трюмо в прихожей, чтоб недалеко было бежать к телефону. Сейчас Лёшка позвонит.

Так все же: "Да" или "Нет"?

На обдумывание времени уже не осталось. Разве что монетку подкинуть. Но Наташа не станет доверять судьбу нелепой случайности. А уж Лёшке не станет ее доверять тем более. Нельзя ставить свою жизнь в зависимость от того, что скажет или не скажет другой человек.

Вставать с трюмо было неохота. Наклонилась, пытаясь дотянуться до телефонной розетки. С трудом, но достала. Вытащила провод из разъема. Когда ответить нечего, лучше вообще не отвечать.

Вставать все еще было лень. Еще минутку посидит, и займется конспектами.

Вот тебе и розыгрыш. Ага. Индюк тоже думал, что купается, пока вода не вскипела.

Кричи, не кричи — никакого толку. Вроде меня тут нет.

Ерунда какая-то. То ли сплю, то ли умерла, да так, что и сама не заметила. Только этим и можно объяснить то, что меня все кругом игнорируют. Но меня такое объяснение не устраивает. Ну не помню я ни туннеля, ни света, на который должна лететь, как безмозглый мотылек.

Не умерла. Я живая. Лучше предположу, что это сон. Переволновалась накануне свадьбы, немудрено, что кошмары мучают. Вроде у меня забрали Артёма, а меня саму продали в рабство Дружникову. Приснится же такое. Нужно срочно просыпаться.

Однако проснуться не получалось. Попробуй проснись, если не спишь!

После очень сомнительного бракосочетания мне даже всплакнуть на плече у любящей мамочки не дали: амбалы подхватили под белы рученьки, и отвели в темницу. Ладно, пусть не в темницу, с освещением там проблем не было, но в тюрьму. Может, кому-то эти комнаты показались бы великолепным решением жилищного вопроса, но не мне, и не сегодня.

Сами по себе комнаты были совсем недурны: очень просторная гостиная, уютная спальня, тоже немаленькая, и гардеробная. Спальней и гостиной меня не удивишь, хотя у нас дома все обставлено куда скромнее, да и полезная площадь оставляет желать лучшего. Зато гардеробная при спальне и собственная туалетная комната могли бы произвести на меня впечатление. Могли бы. Если бы ни обстоятельства, при которых я оказалась в этих хоромах.

В гардеробной полно женской одежды: джинсы, блузки, кофточки, платья. Одних только пеньюаров я насчитала три штуки. Что удивительно, все сплошь моего размера. Оптимист! Джинсами я, может, и воспользовалась бы. Но не воспользуюсь, дудки. А уж пеньюары могут вызвать у меня разве что приступ нервного смеха. На что он, блаженный, надеялся?!

Выходит, Лёшка заранее готовился к похищению. Сволочь. Но если он надеялся, что я послушно переоденусь во что-нибудь более удобное, чем тесное свадебное платье, он сильно ошибся. Особенно насчет пеньюаров. В моем случае переодеться то же самое, что признать поражение. Фигушки! Платье, конечно, помнется. Жаль.

Дверь снова заперта. Подозрительная тенденция, однако. Возможно, так теперь будет всегда. Неизвестно за какое преступление меня, всю такую честную, без суда и следствия заперли под замок, аки несчастного Эдмона Дантеса. Ну что ж, по аналогии с ним лет этак через…надцать я стану графиней Монте-Кристо. Или, скорее, княгиней Коврижка, есть неподалеку такой островок. Все реальнее, чем Монте-Кристо, хоть и не так романтично.

Ирония судьбы: оказаться запертой в день собственного бракосочетания. А как же свадебный банкет? Так нечестно!

Ну и ладно. В гробу я видела этот банкет. Он мне нужен лишь для того, чтобы во всеуслышание заявить протест. Впрочем, я уже протестовала: и кричала, и рычала, и проклятьями сыпала в разные стороны. Досталось не только Лёшке, но и дорогим подружкам. Матери такие слова я говорить не решилась, зато уж какими взглядами ее "отблагодарила" — слепого бы проняло. А ей хоть бы хны.

Как она могла? С подругами я потом разберусь, но как на это могла пойти мать?! Уж она-то прекрасно знает, что Лёшку я воспринимаю исключительно в роли приятеля, и это тот максимум, которого мне для него не жалко: он даже на друга не тянет, не то что на мужа. И точно так же мать знает, как я люблю Артёма. Правда, мама всегда говорила, что никакая это не любовь, а сплошная глупость, и что скоро я непременно разочаруюсь в нем, потому что он мне не пара.

Возможно, мать была права. Противно так думать, но Артём сам дает повод для сомнений. Где его черти носят? Профессионал, ёлки! Где его шпионские навыки? Где всемогущие друзья, где чудодейственная техника, при помощи которой легко вычислить любого урода?

Пусть только появится! Выскажу ему все, что думаю о его профессиональных качествах. А заодно о человеческих. Скажу ему: размазня ты, Тёма. У нормальных мужиков средь бела дня невест не уводят.

Так что, Тёмыч, готовься. Я обижена на тебя, и обижена всерьез. А значит, говорить буду много и далеко не всё культурно. Потом прощу, конечно: виноват-то все же Лёшка. Это он, гад, все подстроил. Но коль уж ты назвался защитником отечества, круглосуточно должен быть во всеоружии. И не спасти собственную невесту из лап взбесившегося поклонника — позор и даже преступление. Готовься, Тёма, тебя ждет серьезная выволочка. Первая семейная.

А вот и мимо. Никакая не семейная. Мы ведь так и не поженились. Благодаря Лёшке. Еще больше благодаря мамочке: если бы та ни подыграла Дружникову, ничего бы не случилось. С Лёшкой все понятно, тот всю жизнь меня любил. Что, однако, не помешало ему жениться на Ольге. При моем, надо сказать, недосмотре и даже где-то попустительстве. Впрочем, я разрешила ему на ней жениться. Разрешила, когда поняла, что мне самой Лёшка ни для каких надобностей не пригодится.

Выходит, с Дружникова в некотором роде взятки гладки: что с больного возьмешь, кроме соплей и анализов? А влюбленный безответно — считай, тот же больной.

Но какова мать!

За деньгами погналась. При отце она бы себе такого никогда не позволила. Да при нем и необходимости бы не возникло, с папкой мы чувствовали себя защищенными. Как за каменной стеной жили. Мама всю жизнь работала кладовщицей на крошечном окладе, при отце ее не смущала скудная зарплата. Отец был заместителем директора оборонного завода. Не сказать, что шиковали, но имели все необходимое: трехкомнатная квартира в типовом доме, машина, гараж, дача, отдых в хороших санаториях. Если и отказывали себе в чем-то, так разве что в излишествах. В необходимом недостатка никогда не знали.

Всё из-за проклятого надела под картошку. Вроде отцовской зарплаты не хватало на питание. Да пропади она пропадом, та картошка! Я теперь никогда ее не смогу есть: знал бы папка, какую высокую цену мне выставят за этот надел. Картошка давно съедена, а мне теперь всю жизнь за нее расплачиваться. Вот уж дудки!

Не согласна я на всю жизнь. И на полжизни тоже не согласна. Даже неделя в обществе Дружникова для меня вечность. А уж без Артёма — вечность вечностей.

Артём. Тёмка, где ты? Как допустил, чтобы меня похитил ненавистный Дружников?! Где же хваленые твои шпионские штучки?

Впрочем, ненавистным Дружников стал лишь теперь. Подумать только, еще сегодня утром я была ему благодарна за платье. Да что утром? Еще в начале церемонии благодарила его за него. Так вот почему он не поскупился: его невеста должна быть самой красивой, сколько бы денег ему это ни стоило. Его невеста, а не Тёмина!

Но ведь так нечестно. Это незаконно! Я более чем ясно высказала свое отношение к этому браку. Я же столько раз отвечала: "Нет"! И говорила, и кричала, и визжала. Тетка с халой не могла меня не слышать. Я же отказалась ставить подпись в этом, как его… акте гражданского состояния. Этого тетка тоже не заметила? Да за такое судить надо! Это насилие над человеком!

Я еще могу понять тетку. Заплатил ей Дружников, вот она и не слышит моих возражений. От правосудия ее такое оправдание не спасет, но по-человечески понятно. Поди, вся государственная зарплата в парикмахерской оседает: сама-то такую халу на голове не совьешь, а на работу каждый день ходить надо, и каждый день с прической.

Соньку с Галкой понять сложнее, но тоже можно. Деньги лишними не бывают, хотя подружки мои бывшие не голодают, да и ходят не в тряпье.

Про мать и говорить нечего, та вечно у папки деньги цыганила, все ей мало было.

Но Лёшку понять не могу. Деньги дают обманчивое впечатление вседозволенности, есть такое. Но не может же разумный человек не понимать, что рано или поздно доведется платить по счетам. Разумный, видимо, понимает. А Лёшка или не понимает, или не разумный, что в любом случае одинаково плохо для меня.

Я даже не заметила, когда он стал богатым настолько, что запросто купил не только тетку с халой, но и мать, и Соньку с Галкой. Они же мои самые лучшие подруги. Хотя с такими подругами и врагов не надо. Я давно слышала эту поговорку, но до конца прочувствовала только сейчас. А раньше она казалась мне смешной.

Когда же Лёшка успел стать богатым? Он же из деревни приехал. Занимался компьютерами: собирал из комплектующих, продавал готовые. Так на этой ерунде разве что ерунду и заработаешь. Потом машинами бэушными занялся, опять же барахло копеечное. И вдруг прибрал к рукам едва ли не весь авто-бизнес города, включая станции техобслуживания и бензозаправки. Чушь, так не бывает. Чтобы из грязи, и сразу в дамки. Деревенские парни миллионерами не становятся.

А Лёшка стал. Может, не первым человеком в городе стал, но наверняка не последним.

Зато сволочью стал последней! Неужели он думает, что я полюблю его за деньги?!

Где Артём? Почему не спас меня? Их ведь было так много около загса: гости, друзья. И все на машинах. Или почти все. Наверняка среди гостей были и его коллеги по работе. Куда все делись? Почему не отправились в погоню? Они не должны были допустить Лёшкиного безрассудства. Они же профессионалы!

Лёшка… Кто бы мог подумать, что он способен на безрассудство. Колхозник. Скромняга, не смеющий прикоснуться к любимой девочке. Где-то я его проморгала. Пока хихикала над ним, он успел стать нахрапистым делягой, не чтущим уголовный кодекс. Циником, плюющим на всех и вся. Или таким его сделала Ольга?

Оля Авраменко…

Наталья вновь испытала угрызения совести. Бедная Оля. В чем она виновата?

Но ведь и Наталья не виновата.

Ой ли?

Ольгу она знала еще до этой некрасивой истории. Шапочно, правда. Парой-тройкой слов перекинутся при встрече — вот тебе и все знакомство. Даже не догадывалась, что Дружников с Олей дружбу водит. Да и вообще Наташе тогда до этого не было никакого дела.

Когда шла к Лёшке в гараж, она понятия не имела, что таинственная его невеста — вовсе не таинственная Оля Авраменко. Шла в гараж за тем, что, как думала Наташа, всегда принадлежало ей одной. Шла забрать свое, хотя оно и не было ей нужно.

Оказалось — шла забрать у Ольги Ольгино. Хотя… Очень даже спорный вопрос. Никогда Лёшка не был Ольгиным. Даже когда их соединяли штампы в паспортах.

Свадьба состоялась — Лёшка все правильно понял, когда Наташа не ответила на его звонок. Сама она нисколько не переживала о том, что он женится на другой — тогда еще не знала, что на Оле Авраменко. Пари Наташа выиграла, хоть и не довела до конца. Самой себе доказала — Лёшка по-прежнему безраздельно принадлежит ей одной, а значит, пусть себе женится на ком угодно.

Ей даже хватило здоровой наглости прийти на свадьбу вместе с родителями: их пригласили, как друзей семьи жениха. Удивилась, узнав в невесте Олю. Подошла поздравить молодых — искренне поздравить, без издевки.

Лёшка смотрел на гостью побитой собакой. А Ольга — напряженно, враждебно. Почему? Она ведь даже не ведала, что Наташа ее соперница. Причем непобедимая. Догадалась? Женское чутье подсказало?

Немного погодя выяснилось, что Ольга не догадалась, не почувствовала. Знала наверняка. Лёшка сам рассказал ей все, как на духу. Это он уже потом объяснил Наташе. Зачем? Как глупо. Надеялся, что Оля сама откажется за него выходить? Может быть. Лёшка всегда был деликатным. Не столько деликатным, сколько трусом: ему бы не хватило духу сказать Ольге, что передумал жениться, погорячился. Проще сделать все для того, чтобы невеста сама отменила свадьбу.

А Ольга не отменила. Почему? Можно ведь было сообразить: если накануне свадьбы жених говорит, что любит другую — толку не будет. Это не семья.

Так и случилось. Вечерами новоиспеченный муж шел не к жене. Наташа всеми силами пыталась уклониться от встреч с ним. Но если не срабатывали другие Лёшкины уловки, у него оставалась гарантированная лазейка: как бы ни противилась Наташа случайному или намеренному рандеву, а вечерняя прогулка с собакой целиком и полностью лежала на ней. Лёшке оставалось только терпеливо поджидать, когда они с Бурбоном отправятся на вечерний моцион.

Штамп в паспорте Лёшку сильно изменил. И не в лучшую сторону. Раньше Наташе легко удавалось от него отделаться. Теперь стал не то что настойчивым — скорее назойливым. Можно было сколько угодно гнать его от себя — он не уходил. Говорил:

— Я больно много послушничал, и потерял тебя. С каких щей теперь исполнять твои капризули?

Наташа объясняла ему, что никогда его не любила, что он ей не нужен. Бесполезно: Лёшка не верил ее словам, и поступкам тоже не верил. А рассказать о пари Наташа не могла. Правда — штука полезная, но иной раз она бывает слишком жестокой. В таких случаях ложь — лучшее средство от боли. От чужой боли. Ложь во спасение. Опять же чужое. Или свое? Не себя ли спасала? Может, просто стыдно было признаться в бездушии? Стыдно, да. Но и Лёшке не хотела причинять лишней боли. А полуправду он понимать отказывался.

Тогда все это воспринималось игрой. Это не ее беда, а Ольга знала, за кого выходила. Пусть узнала лишь за несколько дней до свадьбы — все равно знала.

Теперь Наталья по-настоящему сожалела о том пари. Жизнь человеческая — не игра, как бы избито это ни звучало. Прости, Лёшка!

Хотя… Что Лёшка? Извиняться нужно перед Ольгой. Но та извинений не услышит. А и услышала бы — не простила. И пусть. Наталья до сих пор была убеждена: Оля Лёшку не любила. Он был ее последним шансом. Тоже деревенская, как и Лёшка. А в деревне известно какие взгляды: не вышла замуж до двадцати пяти — перестарок, пропащая баба. А Ольге в ту пору двадцать девять уж стукнуло: на пять лет старше Лёшки.

Ну и пусть. Ольга никогда не была им помехой. Тем более теперь. Да, Лёша? Оля не помешает? Вы ведь расстались?

В замочной скважине заворочался ключ. Наталья натянула на лицо улыбку и пошла встречать своих любимых. Воспоминания воспоминаниями, а семья — святое.

Обо мне забыли. Заперли, и забыли.

Первым делом я проверила окошко: нельзя ли через него убежать. Решетки на окне не было. Уже хорошо, это вселило оптимизм. Но оптимизм испарился, стоило лишь выглянуть наружу. Высоконько, однако. Ноги переломаешь, или вообще убьешься. Свободы ценой здоровья или жизни не хотелось.

Если бы мне угрожала настоящая опасность, я, может, и рискнула бы. Даже наверняка бы рискнула. Но Лёшка и опасность — это ж бессмыслица какая-то. Он же у меня всегда по струнке ходил!

Что ж, окно отпадает. Нужно искать другой выход. Рано или поздно за мной придут. Лучше бы рано, конечно. Вот тогда я…

Я отомщу. Обязательно отомщу! И мстя моя… А вот дудки! Не буду повторять модные глупости.

И все-таки мстя моя будет ой как страшна. Он будет умолять о прощении, целовать мои ноги, но я буду непоколебима.

Месть — блюдо холодное. Но попробуй тут остыть, когда вокруг лишь стены и чужие вещи. А если вокруг все чужое, значит, я пленница. А если пленница — не остыну, пока не выберусь отсюда. Выходит, и полноценно отомстить смогу только после того, как окажусь на свободе. А хочется ведь сейчас. Не сходя с этого места. Хочется отомстить так, чтобы от ужаса содрогнулись стены этой избушки без курьих ножек. Ужасно хочется! Но какая уж тут месть, когда я не могу даже выбраться из своей одиночной камеры. Вполне комфортабельной, надо признать. И все же тюрьмы.

Все было в моей темнице, абсолютный комфорт. Единственное, чего не хватало — телефона. Ни стационарного, ни мобильного телефона в тюрьме не было. А в моем случае только он верный путь к спасению. Нет телефона — нет пути. Нет спасения от Дружникова.

Не было здесь и Артёма. Тёмка, милый, где же ты? Сколько можно ждать?!!

Шло время. С каждой уходящей секундой росла моя агрессия. Недовольство Артёмом и раньше давало о себе знать, теперь же оно клубилось и кудрявилось не хуже злобной грозовой тучки. Пока еще маленькой, но многообещающей.

Артёму тоже придется отомстить. Несильно, конечно, но свою порцию моего гнева он получит. Порасторопнее надо быть, когда у тебя невесту похищают! Что ж ты за мужик такой, Тёма? Растяпа ты, а не мужик. Начальству твоему стоило бы задуматься: нужен ли им защитник отечества, неспособный защитить собственную невесту в день свадьбы?

А Лёшку вообще убью, пусть только на порог сунется. Точно убью! Сколько можно держать меня взаперти? Сколько можно голодом морить?! И это в то время как на свадебном столе черствеют разные вкусности.

Есть хотелось невообразимо. С утра в желудке побывала лишь одинокая печенюшка и чашечка кофе. Кофе, скорее, не чашка, а глоток — чтобы не пришлось знакомиться со всеми городскими туалетами. В шикарном платье с волочащимся по полу шлейфом это было бы в некотором роде не совсем удобно. Кроме кофе с печенькой в глотку ничего не влезло, сказалось волнение. А ведь мама настаивала: съешь что-нибудь, день будет долгим. Как чувствовала. Да какой чувствовала, она все знала заранее! Выходит, Лёшка уже давно посвятил ее в свои планы.

Не мать, а изверг. С самого начала все знала, и хоть бы знак подала какой. И бровью не шевельнула! Какая она после этого мать? А еще Тёмычу улыбалась, зятьком называла. Ласково-ласково, приторно-приторно.

Артём, Тёмка, где ты? Ждешь ночи, чтобы напасть на логово врага внезапно, когда никто не даст отпора? Так они ведь именно ночью и будут ждать нападения, глупый! Всё всегда случается ночью, тебе ли не знать, с твоей-то работой? Как ты можешь спокойно выжидать удобного момента, зная, что невеста находится в руках злобного маньяка?!

Лёшка — злобный маньяк? Нелепица какая. Лёшка Дружников? Тот самый Лёшка Дружников, которого я знаю всю жизнь? Какой же он маньяк, да еще и злобный? Он же просто влюбленный дурачок.

Ага, дурачок. Дурачок никогда бы не провернул такую операцию, какую более чем успешно провернул Лёшка. Дурачок никогда не стал бы успешным бизнесменом, под которым полгорода ходит. У которого в подмастерьях куча бритоголовых однояйцовых. В смысле, одноклеточных. Тьфу. Похожих друг на друга как однояйцовые близнецы за счет одинаковой прически и повышенной мордатости, вот. Ну и с умишком не слишком ладящих, коль уж весь толк в мышцы ушел, минуя мозги. Поди знай, на что эти однояйцово-одноклеточные способны.

Сердце застыло от догадки. Они способны на все, эти Лёшкины пособники. Вот как ему удалось из грязи в князи выбиться! Вот как он от домашней сборки компьютеров к бензоколонкам добрался: по трупам соперников.

По трупам. Соперников…

А Артём ему — самый страшный, непобедимый соперник. Как я для бывшей Лёшкиной жены. Потому что я Артёма никогда не разлюблю, пока тот жив. Значит, для Лёшки единственный способ победить врага — сплясать что-нибудь зажигательное на его могиле.

Убили!!! Тёму убили!!!

Тёмочка, милый, родной! Где ты, золотой мой? Где ты, любимый? Ты жив? Или злобный Лёшка… Сволочь!!! Эта сволочь убила тебя?!!

Нет, Лёшка не стал бы пачкать руки. Он с некоторых пор белоручкой заделался. А ведь не так давно голыми руками в навозе ковырялся. Теперь у него для грязных целей подручные имеются. Одна парочка братков меня стерегла, да тетку с халой от моего праведного гнева оберегала, а другая парочка в это время убивала Тёму. Хорошо еще, если сразу и безболезненно, чтобы он даже не понял, что происходит. А может, они мучили его перед смертью, издевались. Наверняка ведь Дружников дал указание, чтобы отомстили за него, прежде чем убить окончательно. Может, и сейчас еще Тёма корчится где-нибудь в сырой яме. Может, живьем закопали, как фашисты партизана.

Тёмочка, миленький! Как тебе помочь? Убить в ответ Лёшку? Без вопросов — это я с превеликим удовольствием, пусть он только сунется. Но поможет ли это тебе спастись? Или воскреснуть.

Держись, Тёмыч, потерпи еще немножко! Я что-нибудь придумаю. В крайнем случае выторгую. Для твоего спасения ничего не жалко. Ты только потерпи, миленький. Продержись еще немножко!

Наверняка Лёшка скоро придет. Или от него придут братки. Не может же он собственную жену голодом заморить. Я-то, конечно, знаю, что никакой он мне не муж. Но Дружников ведь дурак, у него на этот счет собственное мнение имеется. Похитил, и думает, что уже в дамках. Фигушки. Но до поры до времени пусть думает. Так мне легче будет спасти Тёму от неизбежной смерти. Если его еще можно спасти.

Лёшка должен прийти с минуты на минуту. Мне так казалось. Или хотелось. А он все не шел и не шел. Не знаю, сколько прошло времени. С одинаковой вероятностью как два часа, так и минут двадцать — в тюрьме за временем не уследишь, особенно если под рукой нет часов. А их в тюрьме, видимо, не полагается, как и телефонов, так что о времени я могла только догадываться.

А попробуй догадайся, когда есть хочется до смерти, сбежать из-под ареста хочется еще больше, а солнце висит в одной точке, как приклеенное. Причем висит в очень неудачном положении, ровнехонько над скалой. Кажется, сейчас свалится прямо на острие, разобьется вдребезги, на миллиарды крошечных солнц. Но не падает почему-то. Упорно цепляется за небо, не сдавая ни миллиметра позиции. Нипочем ему земное притяжение. Облака вокруг покраснели от натуги, того и гляди лопнут. А солнце чужие трудности не волнуют, висит себе, с места не сдвинется. Вроде за невидимую веревочку держится, аки Коперфильд во время полета над сценой. И так два часа кряду.

Наконец за дверью послышались шаги. Если братки — плохо дело. Им мои претензии до лампочки. Им бы указание шефа выполнить, накормить пленницу, чтоб с голодухи босоножки раньше времени не откинула. А на остальное им чихать.

Как же Тёму спасти? Кидаться на мордатых охранников с голым энтузиазмом наперевес? Им ведь даже в волосы не вцепишься: нету волос, одни пеньки двухмиллиметровые. И ничего более-менее тяжелого под рукой. В моей тюрьме не водятся не только телефоны с часами, но и колюще-режущие предметы. Сплошные плюшевости вокруг: гламурные халатики с вышитыми попугайчиками, пеньюары, свитера из ангоры, подушки-думочки да мишки-зайчики, вроде камеру готовили не для взрослой женщины, а для малолетнего заключенного. Я, может, не такая и взрослая. Но и не ребенок же! Лёшка надеялся, что игрушки мне Тёмыча заменят. Лучше бы они мне секиру какую-нибудь заменили. Ка-ак вжикнула бы — одним ударом головы бы снесла и Лёшке, и подручным его однояйцовым.

Дверь беззвучно распахнулась. Ни петли не скрипнули, ни замок не лязгнул. Прям не тюрьма, а номер отеля "Ритц" в Лондоне.

Слава Богу! Наконец-то фортуна повернулась ко мне лицом, а не презрительным своим тылом. С возвращением, удача! Значит, Тёму еще можно спасти.

На пороге красовался Дружников.

И никакой он не Дружников! У страха глаза велики. Не зверь, не фашист, не палач, и уж тем более не убийца. Это же Лёшка! Самый обыкновенный Лёшка. Уж с Лёшкой-то я справлюсь без вопросов. Ведь справлялась же как-то столько лет. И неплохо, между прочим, справлялась. Главное, что он сам пришел. Не отправил вместо себя головорезов безволосых, не испугался моего гнева. Праведного, надо сказать. И он, гнев мой праведный, последует незамедлительно, Лёшка не может этого не знать.

Однако пришел. Значит, все будет хорошо. Сейчас я посмотрю в его глаза. Так посмотрю, что ему дурно станет от содеянного. И дело в шляпе.

— Хотел принести тебе что-нибудь поесть, — произнес он извиняющимся тоном. — А потом сообразил, что весь ужин окажется у меня на голове. Так что извини, тебе придется спуститься в столовую. Пойдем?

При слове "столовая" в моем мозгу смешались реальность и воспоминания: не вписывается в сегодняшний день институтская столовка с подгоревшими пирожками и не первой свежести сосисками. Только потом сообразила: наверное, он имеет в виду комнату, в которой принято обедать. Ну да, в таких домах, как этот, вряд ли ужинают на кухне. А в гостиной, судя по всему, потягивают коньячок после сытного ужина. И курят сигары. Дорогие, в индивидуальных футлярчиках: если уж понтоваться, так по полной программе.

Лёшка молчал какое-то время, видимо, ожидал реакции на свои слова. Однако с реакцией у меня в этот раз не сложилось. Какая реакция может быть на голодный желудок, да еще и при слове "столовая"? Правильно — заторможенная.

— Ты не голодна? — уточнил он.

Весь такой удивленный. Ты сам, гад, походи без маковой росинки целый день, поймешь тогда, голодна ли я!

От злости хотелось наговорить ему кучу "ласковостей", но с этим я решила погодить. Не о себе сейчас нужно думать. Не о том, как брюхо чем-нибудь вкусненьким набить, даже если оно и урчит, требуя срочно подкинуть топлива. Сначала необходимо спасти Тёму, потом уже можно будет и об ужине подумать. Для нас двоих: меня и Тёмы.

— Нет, Лёш, я не голодна. Я зла. Твое хулиганство спутало мне все карты. Если ты не заметил, я сегодня пыталась выйти замуж.

— Ты и вышла. Поздравляю.

— Не фиглярствуй, — это не я, это филолог во мне: надо сбить с Лёшки спесь умными словечками, которых он наверняка не слышал раньше. — Ты прекрасно понимаешь, что этому спектаклю грош цена. Я не давала согласия на этот брак. Я не расписывалась ни в каких актах. Так что…

— Что значит "не расписывалась"?! — Лёшка и впрямь выглядел возмущенным, вроде я своим заявлением плюнула ему в душу. Лихорадочно зашарил по карманам в поисках чего-то. Вытащил сложенный вчетверо листок, бережно разгладил: — А это что? Ты в присутствии свидетелей поставила свою подпись в этом документе. А теперь отказываешься от нее? Не выйдет, дорогая!

Я еще не успела рассмотреть, что это за бумага, но уже почувствовала легкую тошноту. Судя по всему, меня ожидают большие неприятности.

Так и есть. В самом низу документа красовалась моя подпись.

— Это подло! — от бумаженции остались лишь мелкие клочки, которые тут же полетели в воздух и медленно осели на пол.

Права была мама, когда смеялась над моей закорючкой, которую я избрала себе в качестве подписи. Мать умничала, пытаясь втолковать: факсимиле должно быть замысловатым, чтобы никто не сумел его подделать. Мне бы прислушаться, придумать что-то более подходящее. Но я с детства не выношу критику. Только злилась на нее, и в ответ объясняла, что она неправомерно применяет это слово — я ж филолог, я ж знаю! Разговор уходил в сторону от темы, и ничего не менялось. Как я ни силилась изобразить что-нибудь более-менее навороченное, выходила одна сплошная абракадабра, похожая разве что на корчащегося в предсмертных муках паучка, но никак не на официальную подпись адекватного человека. И в итоге я до сих пор расписываюсь как нельзя просто: первым слогом фамилии. Такую подпись любой школьник одной левой нарисует.

Допрыгалась. Со мной теперь все что угодно сделать могут. Не только чужой женой признать, но и долги миллионные навесить, раз такая дура.

— Ну это ты зря, — хихикнул Дружников, пиная осевшие у ног клочки документа. — У меня таких ксерокопий вагон и маленькая тележка. А оригинал хранится там, где следует. Информация о нашем браке уже внесена в государственный реестр. В том числе и в цифровом формате.

От бессилия на глаза навернулись слезы. Какой гад! Я так надеялась: стоит только вырваться на свободу, я тут же восстановлю статус-кво. Тетка с халой будет репетировать торжественные речи за решеткой. Сонька с Галкой будут там же восхищаться теткиным декламационным талантом. А Дружникову останется им завидовать. Потому что из его камеры тетку будет слышно едва-едва. Единственный человек, кто ушел бы от ответственности — мать. Но с ней я разобралась бы дома, без посторонних.

Сладкие мечты отправились псу под хвост. Жалко. Не место им там, пес ведь даже не заметит. А и заметит — не насладится, не оценит. Ему, псу, от моих мечт ни холодно, ни жарко.

Кричать? Вопить? Топать ногами? А толку, если в чертовом акте стоит моя подпись. И до чего ж похожа!

На крик, вопли и топанье ногами нужны силы. А где их взять, если от несчастной печенюшки давно уже ни одной калории не осталось.

Пришлось отступить. Как фигурально, так и вполне буквально: я пятилась назад до тех пор, пока под колени мне, как под дых, ни ударил диван. Пусть мягко, но коварно. Не устояв на ногах, я рухнула в мягкие диванные подушки, как в пропасть. Едва сдержалась, чтоб совсем не расплакаться. Только слез мне не хватало, чтобы Лёшка наслаждался моим поверженным видом.

Он незамедлительно оказался рядом. Присел, взял мою руку. Я хотела ее вырвать, уже дернулась, но тут вспомнила: а Тёма как же? Надо Тёмку спасать. Тем более что против подписи в документе не попрешь, Артём Лёшке уже не страшен. Вернее, это Лёшка так думает, но я-то знаю, что на самом деле и Артём еще покажет Дружникову, где раки на зимних каникулах отрываются, и я сама устрою ему такую семейную жизнь — свобода станет его самой сладкой мечтой. Но сначала нужно спасти Тёму. Мстить я буду потом, из безопасного укрытия.

— Что с Артёмом? — спросила почти равнодушно.

— Что с ним станется? Живой. Машину, небось, обкатывает.

Машину? Причем тут машина?

— Какую машину?

— Хорошую. БМВ. Я не копейничал, сразу БМВ предложил. Я б за тебя и Боинг выложил, но он, дурак, машиной ограничился.

Правы ученые: недостаток сахара в крови приводит к параличу умственной деятельности. Я силилась понять, о чем речь, но старания мои были напрасны. Смысл Лёшкиных слов ускользал, не позволяя уцепить себя хотя бы за хвостик. Нужно срочно подкрепиться.

— Я хочу есть. Корми меня немедленно, если не хочешь овдоветь прямо сейчас.

Про "овдоветь" — это я ему польстить решила. Пусть думает, что я смирилась. Что закорючку чужую в акте за свою признала, а Лёшку за мужа. Что сдалась на милость победителя.

Я еще повоюю. И Тёмыча спасу. Нужно только подкрепиться, иначе от меня будет мало толку. В таком состоянии я выхода из комнаты не обнаружу, не то что закопанного живьем Тёму где-нибудь в лесу или под болотной кочкой.

Внизу, в просторной комнате, и впрямь столовой, с массивным столом на витых ножках, с красивым буфетом и расписными тарелочками по стенам, уже было накрыто к ужину. Я ожидала, что Лёшка в лучших английских традициях усядется за противоположный торец стола, и будет чопорно отрезать мясо по крошечному кусочку, аки заезжий лорд. Однако тот устроился рядышком. Никакой прислуги не было, Лёшка сам за мной ухаживал.

Оставалось лишь подивиться: ухаживал Лёшка ненавязчиво, в меру. Спасибо, Оля, сделала из Дружникова человека. Если б ты еще влюбила его в себя, цены б тебе не было. А так, прости, только полдела сделала. Удержала бы мужа при себе — не пришлось бы мне теперь плакать. А может, это Ольгина мне месть за все мои проделки. Месть изощренная, стоит признать. Но заслуженная.

Ели, пили, вроде ничего не случилось. Брать еду из рук врага вообще-то не стоило бы. Но в те минуты мне было не до мести. Никогда не думала, что я так завишу от полноты собственного желудка. Лёшка подливал шампанского, говорил красивые слова о том, как славно мы станем жить-поживать в качестве супругов. Да складно так. Можно подумать, ускоренные курсы по риторике прошел. Мне оставалось только подыгрывать ему, кивать: угу, говорите, товарищ, говорите! А сама шампанское лишь пригубливала, пить не решалась. Мне еще Тёмку спасать, а для этого нужно усыпить Лёшкину бдительность.

Когда Дружников сыто откинулся на спинку стула, бросив крахмальную салфетку на край стола, я поняла: пора.

— Лёш, а где Артём?

Тот посмотрел на меня длинно, словно пытаясь проникнуть в мои мысли. Я знаю, что "длинно смотреть" неправильное словосочетание. Я ж на этом собаку съела! Но Лёшка сегодня вообще какой-то другой, неправильный. На себя непохожий. Затейливый, вот. И вещи творит, которые творить не способен. Вот и взгляд этот. Не долгий, нет. Неправильный, как и сам Лёшка. В общем, не смогла я идентифицировать этот взгляд. Вернее, сам-то взгляд вроде и вполне обыкновенный. А вот воспользовался им Лёшка по-чудному. Длинно, одним словом.

Усмехнулся кривовато:

— Не веришь, значит. Я предвидел. Не хотел демонстрировать. Зачем тебе лишняя боль?

Его слова царапнули предчувствием. Как-то слишком уж он спокоен. Вроде правду сказал. Но ведь то, что он сказал о Тёме, не может быть правдой. Или может? Нет, не может. Иначе лучше бы он убил Артёма, пока я сама его не убила.

— Скажи, ты его убил? — с надеждой спросила я. Полчаса назад я бы содрогнулась от такой постановки вопроса, а теперь ничего, вроде так и надо. — Или не ты, а братья твои.

— Какие братья? Я один у родителей, тебе ли не знать.

— Еще бы, попробуй двоих таких выдержать. Ну эти твои. Мордоголовые. И без волос. Братки, вот.

Лёшка рассмеялся:

— Братки у бандитов. А я человек порядочный, мне братки ни к чему. У меня есть помощники, есть сотрудники, есть друзья. Братков, извини, не имею. А гэбист твой жив. Кому он на фиг нужен? Если он на что и способен, так только девкам мозги парить. Не ожидал, что ты на такую дешевку клюнешь.

Кто бы говорил! Колхозник чертов.

— Где Артём?! — сквозь зубы повторила я.

— Женя! — позвал Дружников через плечо, и для верности щелкнул пальцами.

Через мгновение откуда-то выплыла женщина неопределенного возраста в крошечном белом переднике поверх черного строгого платья, и передала хозяину конверт. Я злорадно отметила: таки не удержался от тупого подражательства лордам.

Вынув из конверта несколько фото и сложенный лист бумаги, Лёшка протянул их мне:

— Я знал, что ты не поверишь. Пришлось задокументировать. Тебе будет неприятно.

На всех снимках был Артём на фоне черной машины. В смокинге, в котором я видела его у загса. Только бабочка теперь была развязана и болталась на шее фигурной веревкой. Можно было не сомневаться: фото свежайшие, сегодняшнего "разлива". На одном из них Артём крупным планом демонстрировал рукописный документ. Текст читался плохо, но это, вне всякого сомнения, был Тёмин почерк. Трясущимися руками я развернула прилагавшуюся к снимку бумагу. Так и есть: тот самый документ, что Тёмыч демонстрировал на фотке:

Расписка.

Отказываюсь от женитьбы… в обмен на автомобиль БМВ-525… Обязуюсь не вступать в контакты с бывшей невестой. Претензий к Дружникову А.Н. не имею.

Дата,

Подпись

Слезы не позволяли прочесть расписку целиком, из-за них буквы в глазах расползались в разные стороны.

Это его почерк, никаких сомнений. Смущенная морда Тёмыча на фото свидетельствовала: ему было стыдно, но отказаться от подарка судьбы он не смог. Он продал меня. За несчастную БМВ какой-то там модели. Он меня продал.

Пора привыкать, меня теперь все продают. Артём хоть не продешевил, машину за меня взял — зачем ему Боинг? А почем меня продали Сонька с Галкой? А матери Дружников сколько за меня отвалил?

Истерить не было сил. С шумом отодвинув стул, я встала и пошла в темницу. Добровольно. Если так, если весь мир против меня — не нужен мне такой мир. Я сама от него в темницу спрячусь.

О-го! Вот это она сегодня дала.

Вслед за героиней Наталья встала из-за стола. В отличие от романного, ее стул неприличных звуков издавать не стал — колесики бесшумно скользнули по паркету. Пальцы едва разгибаются. А ведь ей еще капусту на борщ шинковать. Муж ее завтраками кормит, дочку в сад водит. Нельзя еще и борщи на него взваливать.

Или позволительно когда-никогда? Наталья устала сегодня чудовищно. Наверное, можно позволить себе немножко полентяйничать. Ей нужно многое осмыслить. У нее сегодня трудный день.

А муж… Что муж? Ему не привыкать. Работа у него такая: о девочках своих заботиться. О старшенькой и о младшенькой. Прямая мужская обязанность.

Ночью снова пришел Лёшка.

Наталья знала, что он придет. Откуда? Он говорил? Предупреждал? Этого она не помнила. Просто знала: придет ночь, а с нею Лёшка. Вернее, Лёша.

На этот раз она подготовилась к его визиту. Настроила себя как надо. Она замужняя женщина, и плевать ей на то, какими стали его руки.

У тебя был шанс, Лёша. Хороший был шанс. Тебе столько лет было дадено, чтобы меня в себя влюбить. А что сделал ты? Ты подарил мне пример, каким мужчина быть не должен. Если хочешь знать, я мужа своего к себе подпустила только из-за сравнения с тобой: раз целуется лучше тебя — значит, к нему стоит присмотреться. Вот и присмотрелась. Ты сам виноват, Лёша.

И не надо тянуть ко мне руки! Я знаю, что они уже давно не крюки. Знаю, что очень даже настоящие. Значительные. Поэтому и не надо. Потому что слишком поздно они такими стали. Потому что я как стальными канатами связана мужем и дочерью. И никому теперь неважно, хочу ли я, чтобы твои руки снова ласково чесали меня за ушком — я не поросенок, Лёша! У меня теперь свой Поросенок, которого я никак не соберусь познакомить с логопедом. Завтра все брошу и пойду.

Не нужны мне твои руки, Лёша. И ты не нужен. Ты никогда не был мне нужен, и сейчас ничего не изменилось. Понял?

Но ты все-таки не уходи. Ничего не будет. Ни сейчас, ни завтра. Никогда. Но ты все же не уходи. Побудь со мной, Лёша. Принеси малинки. Накорми меня ароматными ягодами из своих рук. На этот раз я оценю твой подвиг, и плевать на комариный трупик, прилипший к твоей щеке. Почему я запомнила его? Я не помню, как ты смотрел на меня, не помню вкуса малины. Но я помню комара, которому не посчастливилось попасть под твою тяжелую руку — я ведь знаю, какими тяжелыми были тогда твои руки. Не то что сейчас.

Не уходи, Лёша. Но веди себя прилично. Не нужно больше твоих рук. Их стало слишком много, Лёша. Даже днем я не могу от них отделаться. А днем они ужасно мешают. Они отвлекают меня от тебя. Нет, не от тебя — от Лёшки.

Совсем запуталась. Уходи! Ты меня смущаешь. А лучше останься. Только не приставай, ладно? И не лезь целоваться — целоваться не смей, понял? Не порть впечатление. Просто тихонько побудь рядом. Лучше чтоб я тебя не видела — иначе я за себя не ручаюсь. Я хочу только чувствовать, что ты рядом. Просто чувствовать, и ничего больше, Лёша. Больше ничего.

Сегодня Наталья проснулась необыкновенно рано: на часах всего-то без десяти восемь. Если такое и случалось раньше, она валялась какое-то время, пока снова не засыпала. А потом весь день корила себя за то, что снова потеряла уйму времени, которого ей вечно не хватает.

Но после Лёшкиного вторжения в ее нынешнюю жизнь что-то незримо изменилось. Валяться не хотелось. Хотелось творить! Жаль, что она не художница. Не нужно было бы сейчас изображать спящую красавицу. Намалевала бы какой-нибудь абракадабры, зашифровав в ней чувства. Вернее, эмоции. Муж даже не понял бы, что она нарисовала. Хорошо художникам — они могут быть собой. А поэтам не позавидуешь: у тех что в душе, то и на бумаге.

Наталья, к счастью, не поэт. Но и не художница. И, к сожалению, не артистка: будь она артисткой — не стала бы сейчас притворяться спящей. Как ни в чем ни бывало прошла бы в комнату с неизменной чашечкой кофе в руке, поцеловала мужа — тот бы ни за что не догадался, к кому рвется ее беспокойное сердце. Надо было идти в артистки. В следующей жизни она так и поступит.

А сейчас придется терпеливо ждать, когда он уйдет. Потому что она не выдержит его спокойного взгляда. Потому что смутится. Покраснеет. Есть у Натальи такая дурная привычка: чуть что — щеки прямо изнутри пылают, не надо и в зеркало смотреться.

И говорить с мужем она сейчас тоже ни о чем не сможет. Будь Светка дома — можно было бы спрятаться за пустой болтовней с ребенком, но та уже в саду — муж отводит ее рано, чтобы самому повисеть спокойно в интернете перед работой. А жаль. Общаясь с дочерью, Наталья могла бы не смотреть на мужа. С некоторых пор она стала испытывать неловкость, встречаясь с ним взглядом.

С чего бы, интересно? Лёша вел себя вполне достойно, на запретное не посягал. Будто он прежний Лёшка, а вовсе не нынешний обновленный человек, от которого неизвестно чего можно ожидать.

А чего ожидать от самой Натальи? На что способна она, нынешняя? Еще три недели назад, принимаясь за новый роман, она была собою. Той, которой никогда не был нужен Лёшка Дружников. А кем она стала теперь?

Что происходит? Она описала реальную историю, произошедшую с ней миллион лет назад. Пусть не миллион, пусть всего лишь десять, двадцать — смотря от чего отсчитывать: от первой встречи, или от Лёшкиной женитьбы, или от последней с ним стычки, когда Наташе пришлось кричать ему в лицо, что никогда не любила его, что его любовь всегда тяготила ее. Миллион или десять лет — в данном случае равнозначно много. Потому что давно.

Эта история, пусть насквозь реальная, произошла с Натальей очень давно, когда она еще была маленькой. И был мальчик Лёша, кормивший ее с рук свежими ягодами, сорванными ночью. И был влюбленный паренек Лёшка, не умеющий целоваться или хотя бы чуть-чуть приласкать девушку. И была некрасивая история, когда Наташа едва не расстроила его свадьбу с Ольгой. Кстати, почему Лёшка на ней женился? Раньше Наташу этот вопрос не волновал, поэтому она ни разу не задала его, хотя после свадьбы они с Лёшкой стали видеться практически ежедневно, чего не было за все годы их знакомства.

После свадьбы… Ох уже это "после свадьбы"!

На их с Ольгой свадьбе Наташа чувствовала себя вполне расслабленно: не она же выходила замуж — чего ей напрягаться? Ловила на себе тоскливые Лёшкины взгляды. Они укоряли ее: "Смотри, что ты натворила!"

Наташа его тоску не разделяла. Натворил, положим, он сам — при чем тут она? Однако равнодушно взирать на его страдания было бы слишком жестоко, и она подыгрывала ему, отвечая взглядом: прости, дескать, дуру глупую.

А самой было смешно.

Смешно было и тогда, когда танцевала с отцом жениха. Дядя Коля был серьезен как никогда, хотя обычно, приняв на грудь, хорохорился и рассказывал какие-нибудь небылицы, выдавая их за личные подвиги. В этот же вечер будто и не пил вовсе, хотя чуть забуревший нос свидетельствовал: на грудь принято немало.

Они танцевали медленный танец под быструю музыку, и дядя Коля кричал на ушко Наталье, как разочарованы они с матерью были, когда Лёшка привез невесту для знакомства с родителями. Сын ведь предупредил их заранее, чтоб готовились к смотринам. На вопрос "Кто она?" ответил расплывчато: "Привезу — увидите". Родители даже не гадали. Всю неделю радовались: добился Лёшка своего, Наташу везет — им ли не знать, что за всю жизнь у сына была лишь одна сердечная привязанность.

Рассказ дошел до места, когда таинственная невеста сняла шлем, и глазам родителей предстала неизвестная девушка. Тут дядя Коля не сдержал скупую мужскую слезу, расплакался на Наташином плече. Со стороны на него строго взирала супруга: мол, что ж ты делаешь, старый! не порть сыну свадьбу — Оля же может увидеть твои нюни!..

На второй день гульбища Наташа не пошла. Не пошли и родители. Это уже не свадьба, а пьянка для желающих опохмелиться. Занимались себе делами, ждали, когда начнется воскресное кино. Наталья и сейчас помнила: в программке значился фильм "Покровские ворота". Но насладиться любимой комедией не довелось: в дверь позвонили, едва на экране поплыли титры.

Открывать пришлось конечно же ей, как самой младшей. И в дурном сне не смогла бы предположить, что на пороге окажется Лёшка. Как же так, у него свадьба в разгаре! Пусть и второй день, но он ведь жених — молодые до самого конца должны находиться в центре внимания. Ан нет: на пороге с ноги на ногу переминался Дружников, бросив молодую жену отдуваться перед гостями. Интересно, что он ей наплел? По какой надобности отлучился?

Держать гостя в дверях не принято, тем более того, кого родители считали едва ли ни членом семьи: сын друзей — их сын.

За один день с Лёшкой произошла метаморфоза. Сколько лет прятал от всех свою любовь, хотя знали о ней все вокруг — кроме разве что Оли Авраменко, ей одной Лёшка сам сказал правду. А уж от Наташи и ее родителей прятал усиленно. Настолько усиленно, что влюбленность эта бросалась в глаза каждому, кто оказывался рядом с Лёшкой.

В этот день он стал другим. Словно перешел какую-то условную грань, не позволявшую ему раньше быть самим собой. Говорил много. Говорил без стеснений. Больше того — обращался за поддержкой к Наташиным родителям:

— Видите, что она начудесила? Как теперь это выправить? Я ж за ней столько лет собачкой прихехешничал…

Парадоксально: при всей неожиданной говорливости он так и не произнес ни единого слова о неземной своей любви. Откровенничал напропалую, чего от него и раньше никто не ожидал, а в такой день — тем более. Но все обходными словами, все не напрямик.

Под каким-то предлогом затащил Наташу в комнату, где они могли остаться вдвоем. Закрыл дверь, и тут же бухнулся на колени, обхватив ее ноги:

— Заклинаю тебя — только не выходи замуж! Я не могу развестись сразу. Пообожди год. Всего лишь год, это такая пустяковина! Я буду рядом этот год, ты даже не заметишь, как время промчит.

Ну конечно! Она только-только вздохнула спокойно: баба с возу — кобыле легче. Наконец-то она избавилась от его приставаний. А он — "Подожди"! Делать ей нечего — его дожидаться. Что изменит этот год? Лёшка ей и раньше не был нужен, а теперь, чужой муж, и подавно.

— Какой год, Лёш? Ты о чем? Ты не забыл ли — кто-то вчера женился.

— Я не могу сразу развестись. Я пообещался ей на год.

— Какой год?

Какой-какой? Год может быть один: 365 дней. От силы 366. Неважно. На самом деле Наташу озадачил не год, а сама постановка вопроса. Вернее, ультиматума: "Я дал ей год" — видимо, так нужно понимать это его деревенское "пообещался". На что он дал ей год? Насладиться мужем? Подарок нашелся! Он дал Ольге год попользоваться собой. Порадоваться радости!

— Не суть важно. Что хрен, что морковка. Я тебе о другом.

Он все еще стоял на коленях. Наташа не могла отойти от него: Лёшка вцепился в ее ноги, прижался к ним, целуя и бормоча неразборчивые мольбы. Бездарные руки то и дело совершали неловкие поползновения пробраться под халатик, но, кажется, сами же себя и одергивали: родители воспитали парня в такой строгости, что измениться в одночасье до полной неузнаваемости он не мог даже теперь, преодолев, казалось бы, внутреннее табу.

— Только не выходи замуж! Пообожди годок. Всего лишь год — что тебе стоит?

Хватит отвлекаться. Все это уже было. Об этом Наталья уже написала. Ее это больше не волнует. Описывать прошлое — что может быть скучнее?

Теперь она добралась до самого занимательного. Реальность может вызывать читательский интерес, но не целиком. Целиком — это уже иной жанр, мемуары. Для мемуаров она еще слишком молода. Но подчас произошедшие события буквально просятся на бумагу. В таком случае самый выверенный прием, по крайней мере для Натальи — на основе реального эпизода из жизни закрутить карусель невероятных событий, чтобы потом никто не догадался, где явь, а где фантазия автора. До сих пор этот приемчик срабатывал у нее на ура.

Теперь будто что-то изменилось. Но что? Она же сделала все, как в предыдущие разы. Для основы взяла историю с Лёшкой Дружниковым, влюбленным в нее мальчишкой, изменив имя-фамилию из соображений этичности: судебные иски о возмещении морального ущерба не нужны ни издательству, ни самой Наталье. Да и вообще чисто по-человечески нельзя использовать настоящие имена настоящих героев. Потом на эту основу стала нанизывать детективный сюжет: свадьба героини, похищение невесты свихнувшимся на почве нереализованной любви бизнесменом с наклонностями садиста-маньяка.

И тут в ее настоящую, отнюдь не придуманную жизнь ворвался Лёшка. Кто его звал? Сидел бы в своем забвении. Наталье ведь он по-прежнему не нужен. Уж если он не был нужен ей тогда, когда на ее горизонте не маячил кто-нибудь более-менее перспективный, то теперь, когда у нее самый замечательный муж в мире и маленький рычащий Поросенок — к логопеду, срочно к логопеду! — теперь ей тем более ни один Дружников не нужен.

А Дружников, похоже, считает иначе. Ведь почему-то же он врывается каждую ночь в ее сны. Почему-то же его руки стали другими. Почему? В этом необходимо разобраться, и желательно поскорее.

Но… В другой раз: за мужем захлопнулась дверь, и теперь ни от кого не нужно прятать взгляд. Значит, можно приступить к работе. Вероятно, именно там, в писанине, и зарыта Лёшкина тайна.

Да и народ для разврата давненько собрался. Пора, ой, пора ему остренького подкинуть! Эй, народ, не расходитесь — сейчас начнется.

Так больно мне еще никогда не было.

Глупости. Когда умер папка, было еще больнее. Тогда ушел из жизни единственный человек, которому ничего от меня не было нужно, который любил меня просто так, такую, какая получилась. Папке хватало одного взгляда, чтобы все понять: нужно ли меня тормошить, ругать за двойку или замечание в дневнике, подбодрить ли шуткой или просто оставить в покое. Папка — это папка. Папка у меня был самый мировой в мире, и пусть это непозволительная тавтология.

Вот тогда боль была чудовищной. Потому что навсегда.

Теперь тоже навсегда. "Предать временно" не бывает. Даже если бывает, то не в моем случае. Сегодня Артём предал, а завтра скажет: прости, и протянет мизинчик для примирения. Как в песочнице: "Мирись, мирись, мирись, и больше не дерись, а если будешь драться, то я буду кусаться. А кусаться ни при чем, я ударю кирпичом. А кирпич сломается, дружба начинается".

Хорошенькая дружба — кирпичом по башке!

Вот-вот. Кирпичом, да по башке. Тёмычу. Только на такое примирение с ним я и согласна. Пусть знает, гад, как меня предавать!

И я убиваюсь по этому уроду! Смех, да и только. По уроду, предавшему меня за несчастную железяку. Не предавшему, откровенно продавшему. И не за железяку несчастную — за БМВ какой-то там модели. Знать бы еще, что за модель такая бесценная, за которую можно продать человека. Да не стоит этот моральный урод ни единой моей слезинки!

Он-то, может, и не стоит, но слезы все же катились из глаз безостановочно. Как он мог?! Как? Он ведь так меня любит! Какие слова говорил, как замуж звал. А целовал как! У меня от этих поцелуев ноги в коленках непроизвольно подкашивались.

И оказался такой дешевкой. Или не такой уж и дешевкой: поди, БМВ игрушка дорогенькая. Знать бы еще, сколько конкретно она стоит. Иными словами, сколько стою я. Пятьдесят тысяч? Или больше: насколько там эта модель наворочена? Допустим, на сто. Значит, я стою ровно сто тысяч американских президентов. Это много или мало? Как сказать. От президента зависит. Если Джордж Вашингтон — маловато будет. Если Бенджамин Франклин, то можно и за комплимент принять. Вот только Франклин никакой не президент. Берите выше: отец-основатель Соединенных Штатов. Один из отцов-основателей, так правильнее. Выходит, я одна стою сто тысяч отцов-основателей.

И все-таки как это низко! Тёмка, Артём… Такой весь из себя тонкий-звонкий ценитель прекрасного. Как он мог? Как не стыдно ему, мужику, сотруднику ох каких органов, торговать любовью.

Хех, как же, не стыдно. В том-то и дело, что стыдно: вон как морду-то от объектива воротил, расписку демонстрируя. Но несмотря на стыд, машину таки принял.

Да чтоб я еще когда-нибудь с ментом связалась! Или со спецагентом каким. Говорили мне, говорили. Втолковывали: добра от служивых не жди, их в секретных училищах обучают, как людей в разменную монету превращать. А Тёмка дальше пошел: не на монеты меняет, на машины. Гад ползучий!

А вот не стану я ради этого урода убиваться! Не стану, и все тут. Это папку я до конца дней оплакивать буду. Это он золотым человеком был. Он меня лучше всего мира понимал, хоть с виду и мог кому суровым показаться. А Тёмыч ни единого доброго слова не стоит, не то что слез. Не человек — букашка! Мерзкая, склизкая. Фу!

Может, и мерзкая. Может, и склизкая. Однако еще несколько минут назад я готова была весь мир поубивать за эту букашку. Весь мир, положим, это явное преувеличение, но Дружникова со мордатые товарищи запросто. А теперь выходит, что убивать никого не надо.

Как это не надо? Как это не надо?! Еще чего! Да я… да за такое… Да всех подряд! Да в сортире!..

Внезапно пыл вышел вон, словно воздух из шарика: пшшш. Расхрабрилась. В сортире мочить собралась. Кого? Лёшку? Нашла террориста. Лёшка — такой же пшик, как Артём. В некотором роде я его благодарить должна, что не позволил за мразь замуж выйти. Что глаза на мелкость Артёмову открыл. А то сама бы я еще нескоро ее разглядела: любовь, как кривое зеркало, реальность извращает. Он ведь мне еще час назад полубогом казался.

Ну что ж, не надо Лёшку мочить, так не надо. Но и попускать такое нельзя, а то повадится каждый раз меня из-под венца утаскивать, да за себя насильно выдавать. Отомстить ему все равно придется. Пусть не за Артёма, хотя бы за спектакль этот с теткой, свидетелями, торжественными речами и прочей мишурой. Пусть Лёшка оказался не самым страшным гадом, но все равно гад. Должна же я кому-то отомстить!

Что значит кому-то? Тёмычу! Этот моей мести достоин в первую очередь. И Соньке с Галкой. Надо будет выяснить, за какие такие блага они подругу продали. Ну и матери обязательно. Матери помягче: мать все-таки. Хотя в данном случае хочется назвать ее как-нибудь поругательнее. Это ж додуматься до такого надо было!

Ну и Дружникову отомстить, само собой. Со степенью я еще не определилась, ну да никто не ждет от меня подвигов прямо сейчас. Месть моя от того зависеть будет, как сам Дружников себя вести станет. А я посмотрю: то ли убивать его, то ли погодить немного. То ли колонией строгого режима наказать за похищение человека. Или еще чем покаверзнее.

Ну вот. Обещала народу разврат, то есть чего-нибудь остросюжетненького, кровавенького, а сама никак к нему не приступит. Потому что решить не может, что с Лёшкой делать. Изначально собиралась выписать его главным злодеем, ответственным за жуткие преступления — страшную его сущность героиня должна была выведать в ходе операции по собственному спасению. Ну а потом, как пристало, месть. Неотвратимая и заковыристая, от которой злодей не сможет оправиться до конца жизни.

Уже пора бы приступить к намекам на злодейства: тут след кровавый по замку тянется, там вскрик жалобный из лесу — то жертвы убиенные мести просят и похорон по православным обычаям. Героиня пока еще не должна понять, что попала в зловещий замок, где Дружников, неутоленной любовью измученный, на девушках невинных упражнялся, любовным премудростям обучаясь — чтоб никто, значит, не пронюхал, что крепкий бизнесмен Дружников, подмявший под себя весь автобизнес города, даже целоваться толком не умеет. Поэтому все, на ком он тренировался, должны замолчать навеки — не должно быть у Лёшкиного позора свидетелей.

Таким сюжет виделся Наталье раньше. Дескать, скромный мальчик, влюбленный в равнодушную к нему девочку, превращается в страшного монстра, остановить которого может только эта девочка, превратившаяся к тому времени в лебедь белую, и вовсе не равнодушную.

А к страшной мести ее должна была подвигнуть фотография с до смерти замученным женихом Артёмом: ах-ах-ах, не помогли сердешному ни диплом секретного училища, ни навыки шпионские, в том училище приобретенные. В финале, само собой, выяснилось бы что-нибудь навроде: "Принесли его домой, оказался он живой. И еще неоднократно выйдет Зайчик погулять". Потому что Закон Джунглей гласит: крови может быть много, трупов — еще больше, но в финале измученные страхом читатели должны получить вознаграждение за труды праведные: коль мучились, читали, дрожали — сердца их за это радости достойны, потому как бесстрашная героиня заслужила простого до невозможности человеческого счастия, пусть даже с растерзанным ранее женихом. На худой конец с его призраком — некоторый налет мистики детективному сюжету не помешает.

И вдруг все пошло не туда. Герои отбились от рук — какое дилетантство! Впрочем, Наталья еще не профессионал, а с любителя какой спрос? Вот будет у нее целая полка забита собственными книгами, тогда можно предъявлять к себе жесткие требования. А пока в ее активе шиш да маленько — какой с нее спрос? Пока еще она может позволить себе похулиганить на страницах романа.

Похулиганить? Вот это — хулиганство? Да это форменный разбой!

Что она творит? Лёшка — самый злобный злодей, каких свет еще не видывал! А героиня даже не уверена, желает ли ему отомстить. Может, она в него еще и влюбится?! Это же не любовный роман, в конце концов. Это детектив. Детектив! Здесь должны быть негодяи и их жертвы. Должны быть трупы. По меньшей мере Артём. Героиня должна убиваться по жениху, а она его первым в сортире мочить собралась. Бред.

С какой радости Артём вдруг променял ее на машину? Надо удалить последнюю главу, вот что. Нельзя позволять героям своевольничать, иначе они Наталью далеко заведут.

Итак, удаляем, и дальше строго придерживаемся плана: Дружников — жестокий злодей, не знающий милосердия, Артём — его невинная жертва. И далеко не единственная: героиня пойдет по кровавой ниточке, тянущейся вдоль коридора, и распутает клубок чудовищных преступлений. А наградой ей станет оживший Артём. Или его призрак. Призраки могут быть жутко обаятельными. В романах.

Итак, удаляем. Безжалостно. Безжалостно! Ну? Ну же! Давай. Удаляй. Удаляй немедленно!

Не получается. Жалко. Не так работы жалко, как…

А что, если повернуть иначе? Пусть Артём окажется предателем, как и подруги, и мать героини. Лёшка пусть будет неопределенным героем: совершил плохой поступок единственно ради того, чтобы героиня поняла, что жених ее недостоин — благо, Дружникову по карману такие подвиги. А мстить Наташа станет Артёму и подругам. И матери нужно придумать какую-то заковыристую месть. Только не забыть бы потом объяснить маме, что она не прототип романной мамаши — та, злобная и корыстная, просто была необходима Наталье по сюжету.

Стоп. А что если сделать мать положительной героиней? Дескать, предавая дочь, она действовала в ее же интересах. Типа, сговорились они с Дружниковым уберечь Наташу от недостойного Артёма.

Правильно! И подруги тоже им помогали.

Ну да, как раз. А кому же тогда мстить? Что детективного останется в романе? Нет, пусть хотя бы подруги будут предательницами. Они должны действовать не в интересах героини, а в собственных, очень даже шкурных. Ну и Артём, само собой. И, пожалуй, мать. Иначе слишком много переделывать придется — та ведь по сюжету промотала отцовское весьма скудное наследство, а потом пошла к Дружникову за подаянием. Да, мать должна остаться антигероиней. А маме Наталья сумеет объяснить, что к чему.

Эх, жалко. Такой сюжет был интересный, а теперь все доведется перестраивать на ходу. И еще неизвестно, что из этого получится. Не пришлось бы потом весь роман переписывать.

Зато Дружников перестанет быть злодеем — это ли не достойная плата за испорченный сюжет?

Хотелось укрыться от всего мира. Но укрыться я могла разве что за дверью. Дверь сама по себе очень даже может служить преградой для всех и вся, но не в моем случае. Замок в двери имелся лишь снаружи. Значит, от меня самой ничего не зависит. Быть ли мне одной, или не быть. Быть ли мне женой Артёма, как задумывалось изначально, или Лёшкиной. Нежданно для себя я стала марионеткой.

Не хочу быть игрушкой в чужих руках! Нужно возвращаться домой, благо меня уже не охраняют. Или не уже, а пока: может, Лёшка просто забыл дать своим бугаям соответствующее распоряжение. Того и гляди вспомнит, и тогда меня снова запрут, придется тут, в тюрьме, ночь куковать.

Только возвращаться мне некуда. Нет у меня дома.

Дом — это место, где тебя ждут. Где тебе удобно и уютно, где спокойно и безопасно.

Еще сегодня утром я полагала, что у меня есть дом. Настоящий. Где я проснулась сегодня. Где прожила практически всю жизнь. Где так хорошо было жить под папкиным крылышком. Кому-то "деревья были большими", а мне папка. Пока был жив папка. Мой папка. Самый надежный человек во вселенной. Тогда все было иначе. Тогда меня никто не предавал.

Но его больше нет. Значит, нет и смысла возвращаться туда, где его уже никогда не будет. Туда, где осталась лишь мама. Мать.

Мать оказалась предательницей. Слишком тёплых чувств к ней я никогда не питала, на первом плане для меня всегда был папка. И все-таки мать — это мать. Но теперь, после сегодняшнего предательства, мне трудно называть ее мамой. Она меня предала, а я, аки пай-девочка, все прощу и вернусь к предательнице. Вот уж дудки! Ни за что!

Домой я вернуться не могу. И не хочу. Нет у меня больше дома. К Артёму, может, и хотела бы, но не могу: Артёма у меня теперь тоже нет. Остаются подруги, Сонька и Галка. Но они такие же предательницы, как и мать.

Выходит, нет у меня дома. Старый я потеряла, нового не приобрела. Некуда идти. Некуда бежать. Да и не смогу я выбраться из лесу, в котором построил свою крепость Дружников. Ночью, да без машины, да не зная дороги… Может, еще час назад это и было бы мне по силам, но не теперь. Разбитая, преданная всеми, разуверившаяся в людях, я превратилась в квашню.

Некуда бежать. Если некуда бежать, логичнее всего оставаться на месте.

Здесь хотя бы тепло и сухо. И безопасно. Дружников, конечно, сволочь, но угрозы не представляет, как и прежде. Дружников — это всего лишь влюбленный Лёшка. Безобидный, как безъязыкий попугай с подрезанным крылом.

Жалеть себя было приятно. Но одиноко. Хотелось, чтобы не только я сама себя жалела, но и кто-то другой посочувствовал. По головушке погладил: бедная ты, бедная, все-то тебя предали, все-то тебя покинули…

Даже мстить уже не хотелось. Мною овладела апатия. Если и остались какие-то чувства, то лишь жалость к себе. Подумать только, еще утром я была абсолютно счастливым человеком. Вернее, почти счастливым: без папки настоящее счастье невозможно. Вот если бы он вел меня к алтарю, а не мать, все было бы иначе. Папка не позволил бы так обойтись с любимой своей дочерью. Уж он бы не допустил такого безобразия.

А в первую очередь он не допустил бы, чтобы я влюбилась в ничтожество. Он всегда отлично разбирался в людях, потому и казался таким строгим, даже неприступным. На самом деле это была маска. Папка был мудрым. Чужих в душу не пускал. С чужими общался, как чужой. Лишь поняв, чего можно ожидать от пришлого, раскусив его, открывался сам. Если, конечно, пришлый был этого достоин. За то и не предавали его никогда. За то и окружали его только достойные люди.

А я не убереглась от лиха. Подпустила к себе мягкотелую продажную тварь, ловко прячущуюся за личиной порядочности. Или не так уж ловко: Лёшка-то сумел разглядеть Артёмово гнилье. Но мог ведь просто сказать мне об этом. До свадьбы этой потешной тянул зачем-то, вроде нельзя было сделать как-нибудь иначе.

Наверное, нельзя. Если честно и откровенно, если руку на сердце, ничего бы я не поняла. Скажи мне Лёшка, что Артём сволочь продажная, ни за что бы ему не поверила. Приняла бы за неумелую Лёшкину попытку не допустить моего замужества.

Лёшка-Лёшка. Неправильный ты какой-то. Все-то у тебя не так. Ни влюбиться по-человечески, ни жениться, ни объяснить любимой девочке, почему не стоит выходить замуж за продажную сволочь. Неправильный.

Башка ж у мужика умная, иначе б фиг добился таких высот в бизнесе. Кто бы мог подумать еще несколько лет назад, что из этого крестьянина, не умеющего связать двух слов, получится толк.

В мозгу проскользнула догадка: чего-то я в нем не разглядела, не поняла. Что-то важное упустила. Будь он на самом деле таким, как я привыкла о нем думать, он и сегодня сидел бы в своей деревне, картошку окучивал.

Я даже не заметила, как злость к Дружникову испарилась. Стоило лишь взять в руки фотографии со смущенным от собственной беспринципности Артёмом, злость и даже ненависть к Лёшке испарились в одно мгновение.

В душе царило сплошное разочарование. Всем и всеми. В том числе Дружниковым. Наверняка ведь мог найти какой-то способ объяснить мне гнилую Артёмову сущность. Если он видел, что представляет собой мой избранник, а Лёшка вне всякого сомнения это видел, он обязан был объяснить мне это, пока я еще не влюбилась в ничтожество окончательно. Но нет, ждал. Ждал, чтоб ударить побольнее.

В любом случае идти мне некуда. Вычурно распорядилась жизнь. Лёшка, которого я никогда не воспринимала серьезно, оказался единственным, кто может теперь предоставить мне крышу над головой. Не исключено, что еще кто-нибудь пустил бы меня погреться, но пойду ли я сама, вот в чем вопрос. Близкие люди предали, к ним я и в самую лихую годину не постучусь. А другим объяснять придется, что произошло. А объяснить другому то, чего не понимаешь сама, затруднительно. Вот и получается: Лёшка теперь единственный, кто может защитить меня от невзгод. Все шиворот-навыворот.

Дружников словно услышал мои мысли, тут же материализовался на пороге. Восторга его появление не вызвало. Однако и неприятия особого я не ощутила. Пришел и пришел, не гнать же. Мною все еще владела апатия.

Не покинула она меня и тогда, когда Лёшка присел рядышком, погладил по растрепанным волосам. Я даже не заметила, когда вытащила из прически шпильки. Наверное, они выскочили, когда я слишком резко сдернула фату. Красивая была фата, с жемчужным веночком. Жаль, что пропала без толку, как и платье. Жалко пропавшего даром праздничного макияжа, никто его теперь не оценит. Прически тоже жалко, полдня в парикмахерской просидела. Пусть не полдня, но три часа — тоже огромный кусок времени. Знала бы, что ради Лёшкиной потехи, я бы даже голову мыть не стала, не то что в парикмахерской под сушкой париться. Пришла бы на собственную свадьбу нечесаная, в старых джинсах и замызганной футболке. Пусть бы воровал на здоровье, сколько влезет, хоть не так обидно было бы.

Обида как внезапно обожгла, так же и остыла. Лёшка запустил ладонь в мои волосы, попытался провести пальцами, как гребнем. Нет, по-другому. Гребнем наверняка было бы больно: волосы-то спутались от начеса. А у Лёшки мягко вышло. Приятно. Даже не ожидала, что его рука такой теплой окажется. И… уютной, что ли. Понимаю, что звучит крайне неправдоподобно: Лёшка и вдруг уют, тепло. Чем спонтаннее ощущение, тем больший эффект производит. Такое облегчение на меня свалилось, вроде из тела иголки вытащили, которыми кто-то немилосердный щедро меня нашпиговал.

Я едва не всхлипнула от этого облегчения. Всхлип с трудом удержала, но вздох вырвался. И пусть. Хорошо все-таки, когда тебя понимают без слов. И не только понимают, но и разделяют твою боль.

Лёшка разделял, я чувствовала это. Иначе ему не удалось бы одним своим присутствием успокоить умирающую от тоски душу. Не столько даже присутствием, сколько рукой. Нет, все-таки присутствием. Руки у Лёшки всегда были неловкие, царапучие. А сейчас на удивление его руки не доставили ни единого неприятного ощущения. Очень даже напротив: добрые, какие-то свои. Даже где-то родные.

Да нет, это все те же руки. Дружниковские, недотепистые. Просто он искренне мне сочувствует, вот они и кажутся такими уютными и теплыми. Сначала поставил меня в идиотское положение, устроил свадьбу эту потешную, а теперь искренне сочувствует. Гад.

Да, наверное гад. Но подумалось это беззлобно, спокойно. Вот Артём, тот уж всем гадам гад, а Лёшка так, маленький такой гаденыш. Негодник, одним словом. Да и то не из подлости, а от неумения сделать полезное дело по-человечески.

В общем, не стала я отстраняться от его рук. Лень было дергаться. Внезапно захотелось спать. Или действительно жутко устала, или Лёшка на меня усыпляюще действует. Сытость в желудке вполне этому способствует. Но не спать же при нем!

Разлепить веки не было сил, я так и лежала с закрытыми глазами. Еще минута, и усну окончательно. Нельзя. Нехорошо это, при Лёшке засыпать. Надумает себе всяких небылиц. Да и без наказания его оставлять нельзя. Надо хоть какую-то выволочку ему устроить за содеянное. Лень, конечно. Очень хочется спать. Но ведь выволочка — дело увлекательное, стоит только начать.

Усилием воли я заставила ворочаться язык:

— Почему ты не сказал мне раньше?

— Что? — не понял Лёшка.

Ничего удивительного. Его всегда отличало повышенное тугодумие.

— То, что он такой.

— Какой такой?

На комплимент нарывается. Ждет, что я ему спасибо скажу за то, что он сегодня вытворил. Не дождется. Даже если сделал это мне же во благо.

— Сволочь продажная. Ты ведь знал?

Он не ответил. Только вошкался в моих волосах, распутывая их. Или напротив, запутывая. Это я пойму завтра, сейчас нет ни сил, ни желания хвататься за расческу.

— Когда ты понял, что он гнилой?

Лёшка долго не отвечал. А у меня не было сил повторить вопрос или задать новый. Уже не ждала ответа, расслабилась от его уютных рук. Когда только они успели стать уютными.

И сама не поняла: то ли задремала, то ли просто отрешилась от земных проблем. Но его голос разбудил меня от спячки:

— Сегодня.

Всего-то одно слово. Но от него сонливость моя испарилась, как кролик в шляпе престидижитатора:

— Как сегодня? Что значит сегодня? Ты еще скажи, что не задумал эту аферу давным-давно! Или, скажешь, это был экспромт?!

— Не скажу. Так и было задумано. Но не предполагал, что так легко удастся от него избавиться. Я ведь к упорной борьбе приготовился. Ребята наготове стояли, чтоб его обезвредить.

Убить?! Я так и знала, что он убийца!

Не позволю убийце копошиться в моих волосах!

Я резко оттолкнула его руку. Голове сразу стало холодно и одиноко. Лёшка усмехнулся, прекрасно понял мой демарш. Невзирая на мое сопротивление, вернул руку на прежнее место. А чтоб я не вздумала кочевряжиться, с легким усилием прижал к подушке.

И я еще увидела в нем человека! В этом убийце! В этом, наверное, насильнике — зачем-то же он меня похитил. Дура какая. Приятно, видите ли, когда в волосах копошатся. Сладкая идиотка. Порой сама поражаюсь своей неразборчивости.

— Никто не собирался его убивать, — успокоил Дружников, уж который раз за день прочитав мои мысли.

Ага, как же! Так я и поверила! Еще скажи, что насиловать меня не собирался, я и этому поверю.

— Его тоже должны были подержать немножко взаперти, только и всего. Чтоб планам моим не помешал.

— Каким планам?

— Как каким? Жениться. Если бы его не удалось купить, он бы непременно вмешался. Я ж не дурак, знаю, в каких органах твой Артём служит. С этими ребятами не забалуешь. Значит, я должен был его или купить, или запереть где-нибудь до тех пор, пока нас с тобой не распишут.

— Ах ты гад!

Готовность, с которой он делился своими планами, поразила. А я-то, дурочка, уши развесила: ах, Лёшка, ах, раскусил продажного Артёма! А на самом деле Лёшка та же сволочь, которой был несколько часов назад. Разве что не убийца. Да и то, если верить его словам. Но верить им после всего сказанного не хочется. Может, и хочется, но все-таки не верится.

Разобраться, верить ему или нет, я не успела, оказалась в Лёшкиных объятиях.

Экий прыткий! Как-то он совсем не похож на того Лёшку, которого я знала, кажется, всю жизнь. Тот Лёшка не посмел бы отважиться на такое. А даже если и осмелился, то сделал бы это так коряво, что мне удалось бы выскользнуть из его рук на счет "раз". А потом я непременно влезла бы под душ, настолько противны мне были его прикосновения.

Новый Лёшка ухватил меня так, что вырваться я не смогла бы при всем желании. Это во-первых. И это "во-первых" оказалось не так страшно, как во-вторых: у меня не возникло желания вырываться. Вот только что я готова была его убить, и вдруг…

Хоть режьте меня, хоть жалейте. Хоть пытайте страшными пытками. Сама не понимаю, поэтому никакие пытки не объяснят того, что со мной приключилось.

То ли я изменилась, то ли Дружников. Скорее, все-таки он. Или мы оба? Возможно. Тот Лёшка, от которого я раньше кривилась, тот, с которым даже здороваться иной раз было лень, так и норовила проскочить мимо незамеченной, теперь вызвал во мне шквал эмоций.

Никогда раньше я не чувствовала себя во власти мужчины. Не в смысле "не желала". И не в смысле "силой". В смысле, подпадаешь под власть, с которой не хочешь воевать. Под такую власть, которая засасывает. Под чужую власть, вроде бы неприятельскую, которая пеленает хлеще самых сладких любовных "обнимашек".

Лёшка Дружников, крестьянин, бесхребетник, неумеха и попросту болван, схватил меня так, что захотелось остаться в его руках навсегда.

Но это же чушь! Этого не может быть. Потому что быть не может. Это же Лёшка Дружников, именно поэтому ничего подобного не может быть!

И все-таки это правда, как бы нелепо она ни звучала: Дружников ухватил меня наперекор моей воле, а я не горела желанием вырываться.

Приехали. Докатилась. Это до какой же степени нужно одичать, чтобы почувствовать себя уютно в Лёшкиных руках?!

Хм. Ну и куда ее снова понесло? Хорошо, пусть он никакой не злодей, но это еще не говорит о том, что в его руках женщина может чувствовать себя любо-дорого.

Нет, это никуда не годится. Нужно удалять.

Девушка собирается замуж за любимого парня — так? Так. Пусть она еще не знает, что избранник — не рыцарь в доспехах, а мелкое ничтожество, готовое продать всех и вся за понюшку табаку или крутое БМВ: кто что предложит. Идя под венец, она уверена в своей к нему любви — иначе это будет не героиня, а злобная расчетливая баба. Но Наташа не расчетлива, не корыстна. Она идет за Артёма не из-за неземных благ, а единственно ради душевного комфорта. Может ли она разлюбить жениха в день свадьбы, если узнала о его гнилой сущности?

Разлюбить — вряд ли. Возненавидеть, смертельно обидеться — это да, очень даже легко. Но разлюбить? Больше того — в тот же день почувствовать что-то к тому, кто устроил из свадьбы балаган, кто подкупил любимого, сделав его предателем?

Абсурд. Причем немотивированный. Ни один нормальный читатель не поверит. Наташа должна ненавидеть Дружникова, даже если он не убийца, как казалось ей вначале потешной свадьбы.

Нужно все переделывать.

— Ах ты гад!

Готовность, с которой он делился своими планами, поразила. А я-то, дурочка, уши развесила: ах, Лёшка, ах, раскусил продажного Артёма! А на самом деле Лёшка та же сволочь, которой был несколько часов назад. Разве что не убийца. Да и то, если верить его словам.

Разобраться, верить ему или нет, я не успела, оказалась в Лёшкиных объятиях.

Его прикосновение пронзило отвращением. Этот подонок, по собственной прихоти поломавший мою жизнь, казался мне порождением ада, склизкой змеей, извивающейся у моих ног, выбирающей удобное мгновение, чтобы нанести последний, смертельный укус.

Взвизгнув, я попыталась вырваться. Однако Дружников держал цепко: не убежать, не спрятаться от него. Я чувствовала себя маленькой птичкой, попавшей в силки. В какой-то миг я исхитрилась, выдернула руку из Лёшкиных тисков, и звонко шлепнула его по щеке. Тот зарычал то ли от злости, то ли от предвкушения, и впился в мои губы жестоким поцелуем. Уж лучше бы ударил, было бы не так больно и обидно.

Ммм… Да, наверное так правильнее.

Однако недовольство рвалось наружу. Может, так и правильнее, но Наталье это не нравится. Не греет. Сплошное вранье. Это не то, что чувствуют ее герои. Это не то, что чувствует она сама. Возможно, именно так и поступили бы другие герои в схожем положении. Но не эти, Наташа и Лёшка, какими создала их Наталья.

Нет же, нет! Наташа еще не поняла, что Дружников изменился. Но уже почувствовала это на уровне подсознания. Противоречия рвут ее на части. Вроде бы она должна ненавидеть Лёшку, и она культивирует в себе эту ненависть, но ничего не получается: сквозь искусственно вызванную ненависть сочится спонтанный интерес к нему. Что-то новое рождается в ней, она еще не понимает, что именно, но неосознанно чувствует: она пропустила что-то важное в Лёшке. В силу своей ли слепоты, его ли бестолковой неумелости — она оценила его неверно. Он не такой, каким она воспринимала его до этого дня.

Да. Убираем новое, восстанавливаем старое. Пусть все идет как идет. От детективной линии не осталось и следа. Ничего. Может, потом нащупается какое-то ответвление, и еще можно будет удержать историю в рамках задуманного жанра. А пока пусть все идет естественным ходом.

В душе что-то кололось. Что именно — Наталья не могла понять. Безотчетная неудовлетворенность собой. Еще бы — какая уж тут удовлетворенность, когда герои пошли в разнос.

Но нет. Что-то другое не давало покоя. Что? Воспоминания? Ничуть. Воспоминания о Лёшке ее никогда не грели. Разве что тщеславие, да и то самую малость. А сейчас в душе толкалось что-то теплое, что к воспоминаниям не могло иметь ни малейшего отношения, хотя адресовалось определенно Лёшке.

Что это? Неужели Наталье захотелось вдруг оказаться на месте героини, и почувствовать неуемные Лёшкины руки на собственном теле? Но это же бред — она прекрасно помнит его руки. И губы его тоже помнит — вернее, помнит свои, синие и болезненные после его чудовищной силы поцелуев. Да нет же, нет! Не хочет она оказаться в Лёшкиных объятиях. Она слишком хорошо их помнит, чтобы пожелать вернуться в прошлое.

После свадьбы начался кошмар. В первую очередь, должно быть, для Ольги. Но Наташе тоже приходилось совсем несладко.

От Лёшки не стало покоя. Он звонил, он приходил, он ждал ее у подъезда. Наташа гнала:

— Иди домой, тебя жена ждет.

— Обождет — у нее для этого целый год попереду.

Каким бы боком ни поворачивался разговор — Лёшка непременно сводил его к этому проклятому году, будто не он дал его жене, а Наташа клятвенно пообещала даровать ему всю себя без остатка по прошествии года. Но ведь она ему ничего не обещала! А значит, и не должна ничего — разве не так?

Не так, считал Лёшка. Снова и снова, каждый вечер, напоминал о себе. Телефонным ли звонком, или личным присутствием — без разницы: он был с нею постоянно.

Раньше было проще: он слушался каждого Наташиного слова, сколь бы глупо оно ни было. Теперь плевать он хотел на ее желания или, наоборот, нежелания. Стоило ей возмутиться его назойливостью, как ответ у него уже был готов:

— Спервака я тебя слушался — и что из этого выплясалось? Я тебя проюрдонил. Послушай, что скажет женщина, и сделай наоборот.

Однако если Наташа пыталась применить этот его девиз на практике, он никогда не поступал наоборот. Образно говоря: если она говорила "Поцелуй меня" — он именно целовал, а не бросался от нее со всех ног. Если же говорила "Уходи" — он оставался стоять на месте, будто приклеенный.

Ольга наверняка готова была повырывать из головы соперницы все волосы одним пучком, но при нечастых встречах отделывалась лишь презрительными взглядами. Знала бы она, как неловки, как муторны были эти встречи Наташе! Как изнурительно тягостны ей Лёшкины приставания, как устала она от него самого, и еще больше от его бестолковой, какой-то костной любви. Хотелось рассказать все, чтобы Ольга по крайней мере знала: нет Наташиной вины во всем этом. Она такая же пострадавшая сторона. Разве она виновата в том, что он ее любит? Разве давала ему поводы для этой любви?

Не давала. Не виновата. Если и виновата в чем — то только в пари том дурацком, когда с подружками поспорила, что лишь пальчиком поманит, и Лёшка окажется у ее ног. За то, видимо, и расплачивается. Но за что расплачивается Ольга? В чем виновата она? Только в том, что воспользовалась последним шансом стать замужней женщиной? А может, никакой это ни последний шанс — может, она любит Лёшку? Любит так же безответно, как Лёшка Наташу.

Избитый любовный треугольник. Только в обычном треугольнике хотя бы одна сторона может считать себя более-менее счастливой. А в их треугольнике все трое несчастны: никто из них не знает любви взаимной, каждый гонится за призрачным своим счастьем, не предполагая, где оно находится.

Пришлось прибегнуть к помощи лжи, чтобы разорвать этот порочный круг.

— Я не люблю тебя, Лёша. Ты никогда не был мне нужен, — ложь, как часто бывает, началась с чистой правды.

— Не подвирай.

Она и не надеялась, что он сразу отстанет. Планов никаких не вынашивала — все произошло спонтанно. Наверное, просто кончилось терпение. Когда Наташа была маленькой, думала, что счастье — это когда тебя любят. И тем больше твое счастье, чем больше мужчин сходит по тебе с ума. Понадобилось вырасти, чтобы понять: счастье — это когда тебя любит всего лишь один мужчина. Но тот, который нужен тебе. Которого ты сама любишь. Все остальное — обуза, тягота. А понять эту банальную истину она смогла только с Лёшкиной подачи — слишком тяжела оказалась его любовь, слишком неподъемна.

— Не вру, Лёша. Не нужен ты мне. У меня другой есть.

Тот ухмыльнулся кривовато. Видно было — не верит.

— Ври с три короба! Это мы уже проходили. Заладила сорока Якова одно про всякого.

Тогда Наташа не поняла, о чем он, иногда вообще переставала понимать его слишком уж просторечный язык. Но не стала заострять внимание на мутном.

— Нет, Лёш, правда. Есть у меня другой. И с тем другим у меня много чего было. Такого много, чего никогда не будет с тобой. Чего я тебе не позволяла и не позволю. Потому и не позволяла, что ты мне никогда не был нужен.

Его лицо скривилось от боли. Но в глазах, когда он снова открыл их, плескалось неверие. Наташе стало его ужасно жалко. Но почему она должна его жалеть, а он Ольгу не жалеет? Они ведь в одинаковом положении: что он, что Ольга — оба мучаются от невзаимности чувств.

— Не бойся — его я тоже не люблю. Но позволяю ему все. Потому что мне самой этого хочется. А тебя я никогда не хотела, прости.

Наверное, это было слишком жестоко. Что ж. Оставалось успокаивать себя тем, что нормального языка он не понимает.

Однако самой Наташе эти слова не принесли ни малейшего утешения, хотя и были правдой. Она никогда не была садисткой, и причинять боль другому ей не нравилось. Но порой без этого не обойтись.

С того вечера все изменилось. Лешка обиделся крепко, и демонстрировал свою обиду презрительным молчанием: не звонил, не приходил. Но раз от разу возвращался к прежней дури, и Наташа снова изнывала от его звонков и засад у подъезда. При каждой такой встрече он неизменно говорил:

— Я знаю, с каких щей ты такого начудинила. Благородство покоя не давало — нельзя чужого мужа зажуливать. Да только намотай на ус — у меня с Ольгой тик-в-тик ничего не спляшется. Рано или поздно расплюемся. Будешь ты у меня, или нет — Ольгиным я останусь только мертвый. Мы с ней больно несхожие.

Можно подумать, с Наташей у него сильно много сходства!

Про того, кому она многое позволяет, Лёшка больше никогда не говорил. Свел все к тому, что она солгала во имя благополучия его семьи. Ну и пусть, если ему так легче. Главное, что Наташа знала — во имя благополучия его семьи она сказала правду о том, что никогда его не любила. А во имя собственного спасения от Лешкиной назойливости солгала про того, кому слишком многое позволяет. Тот, которому она позволила все-все-все, появился несколько позже. Он и сейчас рядом. Заберет Поросенка из садика, и будет совсем-совсем рядом. Навсегда.

Его пальцы завели ее локон за ушко. Сердце забилось от предвкушения.

Мягко, но настойчиво Лёша прижал ее к себе. Она почувствовала его губы на щеке возле уха. Его прикосновение пронзило теплой волной.

Что ты делаешь, Лёшка? Нет, Лёша — Лёшкой ты был тогда, когда от твоих рук хотелось убежать. Теперь не хочется. Только не надо целоваться. Не надо. Ты снова все испортишь.

Он все же поцеловал ее. Наталья едва не отшатнулась в предвкушении боли. Но вместо боли по телу разлилось блаженство.

Вот это фокус! Ничего себе! Так ее уже давно никто не целовал.

Ах, Лёша! Если бы ты научился этому раньше — теперь все могло бы быть иначе…

Иначе… Все могло бы быть иначе…

Наталья проснулась с этой мыслью. Или не с нею, а от нее?

Мысль эта ее оглушила. Оглушила одновременно страхом и смятением. Страхом за мужа и дочь: как бы Наталья жила без них, как бы они без нее? Волнительной горячностью за то прекрасное, что могло бы с нею произойти, но не произошло из-за ее глупости и слепоты.

Неужели она была слепа? Почему не разглядела этого раньше? Ах, как глупа молодость! Сегодняшнюю бы Наташину мудрость, да той юной вертихвостке, которой она была много лет назад.

Почему все так? Почему ее вдруг перестал устраивать муж?

Да нет же, вовсе не перестал. Наталья любит его, как прежде. Да, любит! Мало ли, что во сне может примерещиться — что ж, на каждый сон внимание обращать? Ничего удивительного — она описывает Дружникова в романе, вот он ей и снится.

Глупости. Нужно собрать мысли в кучку, и дописывать роман. Чем скорее она с ним покончит — тем скорее ее перестанут мучить сны.

Мучить? Ну-ну. Если бы муж так мучил ее, да наяву… Ой, нет, хватит. Муж у нее замечательный. И отношения у них тоже замечательные. И человеческие, и… в общем, интимные. И хватит отвлекаться от дела. Труба зовет. И народ для разврата давно собрался. Пора. Пора.

Я даже не поняла, как, в какой миг оказалась на коленях Дружникова. Один рывок, и все переменилось. Переменилась не только моя поза, а все вокруг. Чувства, ощущения, восприятие мира. Мир, наверное, остался прежним, но казался другим. Потому что другим оказался тот, кто рядом.

Я не вырывалась. Разбираться в себе было лень. И вырываться лень. Наверное, из-за этого я и не вырывалась. Я ведь мечтала, чтобы меня пожалели. Вот и сбылась мечта.

Однако это можно было принять за что угодно, но не за жалость. А еще его, того, в чьих руках я оказалась, можно было принять за кого угодно, но не за Лёшку Дружникова.

Лёшка изменился. Не лицом, лицом он как раз остался прежний.

Он стал жестким. Как ему не хватало этого раньше! Раньше он был полным размазней и нюней. Сказала я ему "Уйди", он соплями умылся, но покорно ушел.

Теперь он поступил бы иначе. Нынешний Лёшка, теперь уже Алексей, Алёша, повернул бы ситуацию таким боком, каким никто бы не ожидал. И непременно сделал бы так, как нужно ему.

Я бы, конечно, обиделась. Но когда мужчина поступает как мужчина, а не безвольная баба, это вызывает как минимум уважение. Как максимум восхищение.

А если по-мужски поступил тот, от кого никто не ждал такого, это вдвойне, втройне достойно уважения и восхищения.

Еще минуту назад я была возмущена его признанием. Я-то думала, что он похитил меня только ради того, чтобы не позволить стать женой мелочного мужичонки, каким оказался Артём. Но этого можно было ожидать от прежнего Лёшки.

Теперь, как выяснилось, Лёшка канул в вечность. А Алексей поступает так, как нужно ему, а не кому-то еще. И цели преследует собственные, даже если они идут в разрез с чужими желаниями. Нынешний Дружников не станет потакать кому бы то ни было. Вместо этого докажет, что его желания пойдут на пользу не только ему.

Оказывается, сволочизм иногда тоже достоин уважения.

Нет. Я не права. Сволочизм, он и в Африке сволочизм, и уважать его не за что. То, чем поразил меня новый Лёшка, правильнее назвать силой. Но об этом я подумаю потом, наедине с собой. Сейчас просто приятно чувствовать себя слабой женщиной в руках сильного мужчины.

Это не Лёшка. Не тот, не прежний. Я даже не предполагала, что человек может измениться так кардинально. Трудно поверить себе, но если все-таки поверить… Его руки… В общем, если сказать культурно, высоким литературным штилем, его руки по-настоящему взволновали меня. Его нынешние руки. И он нынешний. Как два разных человека. Он натворил мне столько гадостей сегодня, испортил свадьбу, а я расквасилась в его руках. Не просто расквасилась, не просто не могу противиться ему. Я не хочу ему противиться! Хочу, чтобы этот новый Дружников всегда был рядом. Хочу, чтобы он и только он защищал меня от всякой мрази наподобие Артёма. И кто теперь вспомнит, что еще утром я до потери пульса хотела замуж за Артёма. Нет его, и никогда не было. Он мне приснился. А если и не приснился, если был на самом деле — черт с ним. Потому что сейчас во всем мире есть только маленькая я, и большой, как вселенная, Дружников. Мой Дружников. Жаль, что я поняла это только теперь.

Ничего я не поняла! Напротив, совсем запуталась. И пусть. Ведь есть от чего потерять остатки разума. Эти руки… О, эти руки!..

Они вездесущи. Слишком громкое слово, но только так можно назвать Лёшкины руки. Его новые руки. Как они уверенны, напористы. А как умелы! Даже сквозь ткань свадебного платья, которое я до сих пор не удосужилась снять, я чувствовала волшебную силу, исходящую из его пальцев. Казалось, меня пронзают незримые лучи, от которых тело мое превращается в облако: невесомо-воздушное, податливое, чувствительное к каждому Лёшиному вздоху.

В какой-то миг захотелось большего. Лучей становилось недостаточно, плотный шелк платья замедлял их, ослаблял. Захотелось избавиться от этой жемчужно-прекрасной преграды. Алексей вновь прочитал мои мысли, он и впрямь стал телепатом. Не испрашивая разрешения, расстегнул молнию на спине, доходящую до… до того места, где кончается позвоночник. Палец его при этом вольно или невольно скользнул по коже, и я едва не взорвалась от этого прикосновения.

Если бы он вздумал поинтересоваться, можно ли снять с меня платье, он бы очень сильно меня разочаровал. Старый Лёшка наверняка сморозил бы такую глупость. Тот самый Лёшка-дурачок, чьи неотесанные руки неизменно будили во мне лишь негативные эмоции. Новому Дружникову хватило ума действовать самостоятельно и решительно, не дожидаясь моего одобрения.

С легким шорохом платье съехало с моих плеч, и на несколько секунд я оказалась обездвижена: руки от локтя до запястья все еще оставались в узких рукавах. Пока я освобождалась от пут, Алексей избавил меня от кружевного бюстгальтера. Я купила его специально к свадьбе. Рассчитывала, что снимать его с меня придется Артёму. Но так даже лучше. Артём не достоин этой чести. Она по плечу только Дружникову.

Когда я вновь могла двигать руками, сопротивляться было уже бессмысленно: моя обнаженная грудь к тому времени оказалась в безоговорочном владении Алексея. Осталось лишь зарыться носом в его жесткие волосы, и наслаждаться.

Он долго терзал мою грудь. Так долго, что я поняла: мечтал об этом многие годы. Пусть терзает. Тем более что в данном случае это слово употреблено скорее в переносном смысле. Опять некстати проснулся филолог: "терзают", это когда больно и неприятно, это то, что мог бы делать Лёшка из прошлого. Сегодняшний интуитивно чувствует, что мне должно понравиться. Значит, вспоминать о прежнем Дружникове больше не имеет смысла. Нынешний во всех смыслах лучше. Лучше настолько, что сравнение было бы неэтичным.

Я и не сравнивала. Я просто наслаждалась. Если и остались в голове какие-то мысли, то преобладала из них одна: как жаль, что этого не произошло раньше, как обидно, что мы потеряли столько времени.

Алексей все еще терзал мою грудь: сладостно, истово. От его губ я ощущала жар внизу живота, там, куда Алёше пока еще не было доступа из-за болтавшегося на талии платья. Платье мешало, теперь я уже ненавидела его, такое красивое, и такое тесное, такое плотное. Сними же его скорей, Лёшка! Целуй же меня всю, не только грудь! Я вся вкусная! И вся твоя! Прости, что не поняла этого раньше. Прости, что не подарила себя. Прости, что не догадалась: ты, ты один достоин ласкать меня! Или нет. Я, я одна достойна твоих ласк, твоих губ. Твоих рук. Великих рук, Алёша! Вездесущих. Всемогущих. Только твоих, Лёша!

Но платье по-прежнему мешало. И по-прежнему Алексею была доступна лишь моя грудь. Нет, еще живот. Грудь и живот, покрытые Лёшкиными поцелуями, это уже баснословно много. Но хочется ведь большего. Возьми меня всю, Лёша! Всё тело. Оно твое, бери!

Мысли не успевали за ощущениями. Мысленно я кричала Лёшке какие-то глупости о теле, но тела больше не было. Вместо него было облако. И он, наверное, тоже стал облаком. Интересно, что произойдет, когда два облака сольются в одно. Станут одним большим облаком? Или случится гроза, самая настоящая, с молниями и громом, с порывистыми вихрами, как происходит в природе, когда встречаются две противоположности: тепло и холод, огонь и вода, сдержанность и пылкость? Инь и ян, две стихии, уравновешивающие друг друга. Уравновесь меня, Алёша! Такую мятущуюся, такую непостижимую, уравновесь меня!

Наконец, наигравшись грудью, насытившись ей всласть, Алексей стащил с меня ненавистное платье. Я осталась сидеть на его коленях в трусиках и чулках. На левом красовалась голубая подвязка. Артём должен был снять ее при всем честном народе, и бросить через плечо неженатым друзьям наподобие того, как невеста бросает букет незамужним подругам. К черту Артёма! Быстрей, Лёша, не томи. Быстрей, любимый. Умру ведь, так и не познав тебя на вкус!

Алексей бережно стянул подвязку, и бросил через плечо, как и полагалось по сценарию. Только ловить ее было некому, как и мой букет, который я в порыве гнева швырнула в физиономию тетки с халой. К черту тетку! К черту букет! Быстрей, Лёша. Быстрей, миленький!

Трусики остались единственной моей одеждой. Раньше за такое я бы убила Лёшку на месте. Теперь же собственная обнаженность в его присутствии вызывала полный восторг. Наконец-то! Сколько можно ждать? Быстрей же, быстрей, родной!!!

Укрыться от его губ не было возможности. И замечательно — прошли те времена, когда мне хотелось увернуться от Лёшкиных губ, прошли безвозвратно. Не того я сейчас желала, чтобы остаться без Алёши. Сейчас хотелось одного: скорее выяснить опытным путем, что произойдет при слиянии двух облаков. Интерес рос с каждым мгновением. Вернее, росло возбуждение. Быстрее, Лёша! Пожалуйста, быстрее! Покажи мне, что происходит с облаками.

И в то же время торопить события не хотелось. Приятен был каждый миг, каждое Лёшино прикосновение приносило неожиданное удовольствие и новые ощущения, разобраться в которых я пока не могла, опасаясь пропустить еще что-то новое.

Я уже лежала на кровати. Алексей нависал надо мной, загорелый, широкоплечий. Раньше я была неопытная и глупая. Думала, что Артём мужик, а Лёшка безмозглый дурачок. А оказалось, Артём хиляк, доходяга, и просто ничтожество. А Лёша у меня вон какой: красивый, сильный. Наглый. Раньше ему так не хватало этой наглости! Где ты раньше был, Лёшка? Зря скрывал от меня, что именно ты, ты один настоящий мужчина.

Его губы были везде, возможно, так мне лишь казалось. Я ощущала их одновременно на шее и животе, за ушком и на груди, на бедрах и между ними. Скорее, Лёша! Скорей, миленький! Отправь меня на седьмое небо!

Гроза была близка. Уже можно было ощутить мелкие разряды молний, пока еще без грома. Восхитительные предвестники блаженства!

Но гром разразился. Не такой, какого я ждала. Без молнии. Без гранд-молнии, ради которой все и затевалось.

Гроза прошла стороной, хоть и была совсем-совсем близко. Ее снесло в сторону так некстати раздавшимися словами:

— Это наша брачная ночь. Мы так долго ее ждали!

Алексей произнес их, стащив с меня трусики. Когда до блаженства рукой можно было дотянуться.

Я всегда знала, что он дурак.

Не было больше облаков: ни двух маленьких, ни одного большого.

Не было больше Алексея. Рядом лежал Лёшка. Прежний, одинаково неловкий руками и речами. Тот, который мог произнести эти дурацкие слова. Тот, который запросто мог бы спросить у меня разрешения снять платье. Ему хватило ума стащить платье без моего одобрения, однако от глупости Лёшка все же не удержался. От непростительной глупости.

Прежнему неуклюжему Лёшке нет места рядом со мной, голой, готовой к интригующему эксперименту.

— Какая еще брачная ночь?

Магия его рук растворилась. Только что все было великолепно, и вдруг в сказку ворвалась реальность: похищение, предательство Артёма, потешная свадьба.

— Какая брачная ночь?!

Каким же нужно быть идиотом, чтобы принять всерьез потешную свадьбу! А он по-настоящему считает меня женой, себя мужем.

Наверное, я слишком поспешила с выводами. Ах, Лёшка, ах, вездесущие руки! Руки у него и впрямь стали ушлыми, но голова от этого явно не просветлела. А жаль.

Может, он и изменился, но это еще не значит, что я готова стать его женой. Может, мне и хочется утонуть в его руках. Может, и его женой бы себя признала, если бы не эти дурацкие слова. Я готова стать женой Дружникова, но только нового. Того, кто не станет перечеркивать волшебство глупыми словесами.

— Что значит "какая"?! — возмутился он. — Мы поженились сегодня, ты забыла?

— Ничего я не забыла. Называй этот спектакль как хочешь, но это не свадьба. Я не давала на нее согласие.

— А документ говорит о другом. По документам ты моя жена.

— Засунь себе этот документ знаешь куда?! И сам катись куда подальше, ты мне никогда не был нужен!

Всегда так. Он всегда все портит. Что за человек?! Даже в романе, написанном не им, все испортил.

Если бы у Натальи в руках была ручка — она зашвырнула бы ее в угол, вложив в бросок все негодование. Как он мог?! Все шло так великолепно. Пусть не по сюжету — плевать ей на сюжет. Героиня уже готова была отдаться ему, познать что-то новое и наверняка прекрасное — быть не может, чтобы Лёшка за столько лет не научился как следует обращаться с женщинами. А он…

Писать не хотелось — настрой пропал, будто и не было его вовсе. Разве можно так: одним словом все разрушить? Бросить героиню с седьмого неба да об землю?! Ну кто так делает?! Только Лёшка, больше некому. Лёшка Дружников. Вот тебе и изменился! Ничего он не изменился — такой же дурак, как и раньше.

Наталья встала, походила по комнате. Чем бы заняться? Муж на работе, Поросенок в садике. Превращаться в кухарку не хотелось — она еще не вышла из роли автора. Была бы Светка дома — можно было бы поиграть с ней. Почитать книжку. Поучить ее счету — до двадцати они освоили, теперь можно смело брать измором сотню. Светка. Маленький Поросенок — она всегда ужасно поросячит вокруг себя, воспитательница в саду вечно на нее жалуется. Маленький Рычащий Поросенок.

Логопед! Срочно к логопеду! Хотя бы записаться — тогда уж точно придется идти.

Присела к столу с намерением выяснить номер логопеда, а руки сами собою потянулись к клавиатуре.

Большего обмана я в жизни не знала. Даже Артём разочаровал меня не настолько сильно, как Лёшка.

Положа руку на сердце, Артёму ни разу не удалось завести меня так, как это с очевидной легкостью сделал Дружников. Хотя Тёмыч в этом деле ой какой мастер. Может, именно в этом причина: когда ждешь высокого полета, он не так уж впечатляет. А когда ничего не ждешь, тебя подхватывает порывом урагана, и несет куда-то в неведомые дали, в страну наслаждений, где превращаются в реальность даже несуществующие грёзы.

Лёшка ушел. Так и есть, он превратился в прежнего Дружникова, который слушался каждого моего слова. А может, не послушался, а обиделся. От этой мысли сердце почему-то сжалось. Обижать его не хотелось, даже если он и стал прежним. Когда-то давно, когда еще ничто не обещало его перерождения, меня меньше всего тревожили его чувства: обидится ли он на мои слова, или примет за очередной каприз и умилится собственному послушанию.

Теперь что-то незримо изменилось. Я была невероятно зла на него, от негодования меня аж трясло. Или, скорее, трясло меня из-за неудовлетворенного желания, но это не так уж важно: желание-то мое не осуществилось опять же из-за Лёшкиной глупости. Однако, несмотря на оправданный мой гнев, мысль о том, что я обидела Лёшку, причиняла не то что боль, но какую-то диковинную неуютность в душе.

А неуютности там быть не должно. Он ведь вполне заслужил не только эту обиду, но и куда большую. Пусть еще скажет спасибо за мою мягкость. Другая бы на моем месте такими "ласковостями" его одарила! А я так только, слегла выгнала. Был бы он по-настоящему новым Лёшкой, ни за что бы ни послушался. Не только остался бы, но уже пару раз отправил бы меня в какое-нибудь феерическое путешествие в страну оргазма. Звучит грубовато, но ведь так хочется! Какая же все-таки сволочь этот ваш Дружников! Устроить облом в самый неподходящий момент.

Что за нелепая любовь к высокопарным фразам! Ничто не мешало просто делать то, что положено двум людям, сгорающим от одного желания. Никто не просил его обосновать причину, по которой он посмел стащить с меня платье, бюстгальтер, и даже трусики. Дурак! Какие могут быть причины, если уважительная только одна: обоюдное желание. Неважно, кто на ком женат, кто на ком не женат. Важно одно: ждать больше невыносимо. И только это все оправдывает, только это является основанием для близости.

Но нет, ему все нужно делать по правилам. Если уж в постель, так только через штамп в паспорте. Что-то я не заметила его принципиальности, когда он похищал меня, когда позволял противной тетке зачитывать бюрократические молитвы о том, что мы с ним отныне муж и жена.

Я тоже принципиальная! Я никогда не признаю этот брак. И никогда не дам согласия на настоящую свадьбу. Даже если Лёшка больше никогда не станет прежним. Если влюблюсь в него так, как никогда ни в кого не влюблялась, даже в предателя Артёма. Если сама буду мечтать о том, чтобы стать Лёшкиной женой. Все равно никогда не скажу ему "Да"!

Лежать одной на прохладных шелковых простынях было до чертиков обидно. Особенно когда из всей одежды на мне остались лишь чулки. Никогда ему этого не прощу. Слышишь, Лёшка? Никогда не прощу тебе этого! Это подло, когда за мгновение до блаженства тебя окатывают ледяным душем.

Не могу лежать тут одна. Просто не могу. Еще никогда одиночество не действовало на меня столь пагубно. Ни о чем другом думать не получается, только о том, чтобы Лёшка вернулся.

А вот не буду я об этом мечтать! Не нужен он мне! Я его никогда не любила. А теперь, после всего, что случилось, и подавно. Пусть только попробует сунуться ко мне! Слышишь, Лёшка? Даже не думай ко мне соваться! Ты мне не нужен! Я никогда тебя не любила. Можешь не верить, но я-то знаю. И что с того, что я и сама себе уже не верю? Это не твоего ума дело, Лёшка! Я никогда тебя не любила, прими это, как факт.

Чтобы хоть как-то забыться, я встала с постели и первым делом сняла чулки. Терпеть не могу чулки, колготки в тысячу раз удобнее. Надела их только для того, чтобы сделать приятное Артёму. Говорят, мужчины любят снимать с женщины чулки. Врут. Лёшка ведь их не снял. Трусики снял, а чулки не тронул. Неудивительно, он же дурак. А может, на потом оставил. Да, наверное. Лучше на потом, чем дурак. Но он все равно дурак. Не прощу. И хватит о нем! Вроде не о чем больше думать. У меня, между прочим, дома больше нет. Предали все, даже мать. А я о ерунде какой-то переживаю. Знала же всегда, что этот ваш Дружников первейший дурак и рохля!

Я прошла в гардеробную, порылась в вещах, тщательно развешанных на плечиках. Хотелось закутаться в любимый махровый халат в красно-желтую полоску, но халат, как и прежняя моя жизнь, остался дома. Здесь все было иным, в том числе халаты. Новым, но иным. Был и махровый халат, но белый, банный. А главное, чужой, как и все в этой тюрьме. А чужого мне не хотелось. Хотелось чего-то родного, своего. Но своими были лишь чулки, трусики, да кружевной бюстгальтер, так ведь это не одежда. Даже свадебное платье, и то куплено на Лёшкины деньги.

Атласный халатик с вышитыми на спине до неприличия яркими попугайчиками я безжалостно отодвинула в сторону: не игривое у меня сейчас настроение. Мне бы чего-нибудь мрачного, тяжелого. Такого, чтоб в вернувшегося Лёшку швырнуть со всей силой, и убить на месте. И то мало будет такого наказания. За то, что он меня бросил одну в такое мгновение, его распылить надо. На молекулы. На атомы. И чтоб при этом каждый атом живым остался, и мучился до скончания веков. А мучается пусть так же, как я мучилась, когда он меня бросил.

Из всего вороха тряпья я выбрала джинсы и тонкий трикотажный свитерок. Ими, конечно, Лёшку не убьешь, даже по ветру не рассеешь. Зато удобно. Вещи подошли идеально: то ли мать, предательница, размер подсказала, то ли Дружников сам угадал. По количеству и ассортименту одежды можно было понять: готовился не один день, и, судя по всему, надолго. В закрытом шкафу обнаружились две шубки, дубленка, и несколько курток всевозможных расцветок. А на дворе июнь только-только обозначился. Вот и думай, к чему Лёшка готовился. К торжественному пылепусканию, или к долгой совместной жизни.

Идиот! Не будет никакой совместной жизни. Хотя бы потому, что нельзя жить с идиотом. Я бы, может, и осталась. И не на одну ночь, а надолго. Может, даже штамп в паспорте оспаривать бы не стала. Но будь же ты человеком! Зачем же любимую женщину ледяным душем окатывать на пороге блаженства. Я ему всю себя на блюдечке, а он мне "брачная ночь", "брачная ночь"! Дурак.

Злость не только не развеялась, она, кажется, усилилась многократно. Жаль, что он ушел. Был бы рядом, я бы его убила. Сначала высказала бы все, что о нем думаю, а потом безжалостно бы убила. За такие фокусы нужно наказывать серьезно. Гад, какой гад! Сначала довел до точки кипения, а потом… Все равно что привести голодного до смерти человека в дорогой ресторан с изысканным салат-баром, провести вдоль всех этих аппетитностей, дать насладиться ароматом каждого блюда, пообещать: "Все это твое", а потом грубо вышвырнуть на улицу, не дав откусить даже корочки хлеба. Изверг!

О предательстве Артёма, подруг и родной матери даже не вспоминалось. Сейчас это казалось такой ерундой. Мир встал с ног на голову. Я сходила с ума из-за Лёшки Дружникова. Чушь, нелепица! Да, он и раньше неоднократно сводил меня с ума, так что вроде бы ничего не изменилось. Но раньше он доводил меня своими занудствами и неумениями. А теперь недоступностью.

Вернее, не совсем недоступностью. Он-то как раз был в досягаемости. Только свистни, явится по первому же зову, аки Сивка-Бурка. Но звать, просить близости? Унижаться? Ни за что! Однако главное, опять-таки, не это. Даже если придет сам, он ведь не поймет, почему я так разозлилась. Никогда не откажется от собственных забубонов. Наверняка ведь и дальше будет твердить: "Ты жена моя, поэтому будешь моей". Никакая я не жена! Потому что прежде чем назвать женщину женой, мужчина как минимум должен добиться ее на это согласия. А что сделал Лёшка? Он решил, что его желания достаточно, а меня, как глупую корову, можно на веревочке привести в нужное место, поставить перед теткой с халой, и выжечь на ухе тавро: номерной знак такой-то, имущество принадлежит Дружникову А.Н.

Я не имущество! Не корова я! И не позволю выжигать клеймо ни на ушах своих, ни на пальцах. И дурак Лёшка, если этого не понимает. А он таки не понимает. Значит, тысячу раз дурак! И нечего о нем думать. И нечего жалеть о том, что не произошло между нами. Нечего думать о том, что случилось бы при объединении двух облаков. Никакое он не облако! Это я превратилась в облако под его, надо признать, ставшими вдруг умелыми руками. А сам он как был чурбаном бестолковым, так им и остался.

Но кто бы знал, до чего же хочется, чтобы этот чурбан снова пришел! Чтобы снова превратил меня в облако. Чтобы дал, наконец, возможность узнать, что же происходит с облаками, когда они вливаются друг в друга…

Звонок раздался очень не вовремя: Наталья как раз погрузилась в героиню с головой. Где Наташа, где Наталья — уже не разберешь. Общими стали мысли, общими стали органы чувств. И тут действительность ворвалась в сознание тревожной руладой телефонного звонка.

Наверняка свекровь, кому же еще теребить ее в такое время — все нормальные люди знают, что днем Наталья уходит в свой мир, откуда ее доставать не рекомендуется.

Ах, как некстати! Впрочем, "свекровь" и "кстати" понятия сами по себе несовместимые, так что нечего жаловаться. Нужно принимать жизнь такой, какая она есть. Наталья неуклюже выбралась из образа Наташи, и покорно взяла трубку.

Пришлось полчаса выслушивать, как свекор накануне отравился колбасой. Сколько раз говорить: не покупайте дешевые продукты! Сын им деньги каждую неделю отстегивает, чтоб не экономили на здоровье, но они упорно складывают их в кубышку: на черный день.

После разговора вернуться в Наташу не удалось — что-то эфемерное улетучилось безвозвратно, закрыв доступ в героиню. А жаль — у Натальи были грандиозные планы насчет нее.

Что ж, пусть. Придет ночь, а вместе с нею Лёшка. То есть нет, Лёшки ей даром не надо — пусть остается в прошлом, там ему самое место. Придет Алёша. И целую ночь будет ее баловать, как раньше. За вишней, конечно, уже не полезет. Но Наталье такие глупости и ни к чему. Теперь она желает иного баловства. Взрослого.

Но это потом. А сейчас с минуты на минуту муж приведет Поросенка из сада. Надо сообразить чего-то на ужин. Или нет. Надо ему позвонить — пусть-ка по дороге купит грилованную курочку. Лень готовить. Лучше потратить время на общение с дочерью и любимым мужем.

Любимым. Но немножко надоевшим. Чуть-чуть. Самую капельку. Это ведь ничего? Каждый человек имеет право устать от другого.

Сильные руки сжали в объятиях. Лёшка. Алёша. Снова ты…

Сердце вспорхнуло. Прости, милый, я была так глупа тогда. Ты же помнишь, как я была глупа, да?

Хорошо-хорошо, не будем вспоминать. Ни к чему это сейчас, я согласна. Сейчас есть только мы. Только ты и я. И ты уже давно не Лёшка. Ты Алексей. Алёша. Мой Алёша. Ты ведь всегда был моим, правда? Даже когда я была дурочкой. Ты всегда любил только меня, я знаю.

Как слепа я была… Почему раньше не увидела тебя таким, каким вижу сейчас?

О грустном тоже не будем. Продолжай. Мне очень приятно. Никогда не думала, что так приятно будет оказаться в твоих объятиях. А еще не думала, что буду сходить с ума от твоих поцелуев. Почему ты раньше так не целовался, Лёшка? Прости — Алёша. Это Лёшка не умел целоваться, не ты. От его поцелуев у меня два дня болели губы. Зачем ты кусал меня, Лёшка? Прости, Алёша — никак не могу привыкнуть, что ты не он. Я никогда не привыкну к тебе новому.

Ты ведь не уйдешь? Не уходи, Алёша. Останься. Я буду каждый раз открывать тебя заново. Ты совсем-совсем другой, Лёшка! Прости — Алёша…

Что это было?

Еще не до конца проснувшись, она пыталась разобраться: к кому Лёшка приходит по ночам? К кому он приходил сегодня? Или нет, не так: кто был сегодня с Лёшкой? Наташа? Или Наталья? Разве Наталья могла говорить ему такие слова? Умиляться ему, новому? У Натальи есть муж. И она его любит. Ей никто другой не нужен, тем более Лёшка Дружников.

Однако только что все было иначе. Она говорила с ним. Она наслаждалась им. Удивительно — целоваться с Лёшкой было приятно. Так приятно, что не хотелось просыпаться.

Но это же неслыханно! Целоваться с Лёшкой, и при этом получать удовольствие — это абсолютная утопия! Пусть даже он тысячу раз стал Алёшей или Алексеем. Значит, целовалась с ним не Наталья, а Наташа. И удовольствие получала она же. И говорила все эти глупости тоже Наташа. Наталья не могла просить его остаться. Не могла, не могла, не могла!

Сон. Это был сон. Она поняла это, когда проснулась окончательно.

Слава Богу — сон! Но какой реальный… У-ууу… Как-то все это тревожно. Небезвредно как-то. Если она каждый раз будет так глубоко погружаться в героиню — добра не жди. Придется завязывать с писательством. А жаль — писать небылицы так интересно. Особенно если эти небылицы замешаны на были.

Стоп. Не потому ли погружение и выходит таким глубоким, что сюжет Наталья построила на реальной истории? Похищение в день свадьбы, и все, что последовало за ним — это, конечно, плод ее фантазии. Но сам Лёшка, и то, что было до свадьбы — это правда. Значит, именно в этом секрет ночных Лёшкиных визитов?

Да ну. Не может быть. Вон, четыре книжки на полке стоят, пятая скоро выйдет — в каждую из них Наталья умудрилась вплести кусочек собственного прошлого. Ей это всегда казалось забавным. Выдумку читатели принимали за правду, а о правде говорили: это слишком фантастично для детектива, такое даже в насквозь сентиментальном романе резало бы глаза неправдоподобием.

Может, это и дурной вкус — описывать реальные события. Как кому. А Наталье интересно. Она же не описывает всю свою жизнь, не выворачивает собственное нутро. Она всего лишь делится богатым жизненным опытом. Коль уж в ее жизни случались забавные истории — грешно хоронить их в памяти. Если сунуть по кусочку в каждую книгу — правда только украсит их, но никогда не сложится в настоящую картину Натальиной жизни.

Но никогда раньше герои не врывались в реальность, даже если были реальными до безобразия. И никогда раньше она сама не становилась героиней — пусть ночью, пусть во сне.

Или становилась?

Вообще глубокое "погружение в материал" — это как раз в ее стиле. Муж говорит, что Наталья все вокруг принимает слишком близко к сердцу, особенно свои романы. В чем-то он, безусловно, прав. Может, и было что-то. Чуть-чуть. Но и только. В этот раз все гораздо серьезнее.

Вот что. Нужно бросить этот роман, и приниматься за новый. С этим толку не будет: сюжет давным-давно ушел в сторону, герои отбились от рук. От детектива не осталось ничего — сплошные розовые уси-пуси, которых она терпеть не может. Даже если допишет до конца — куда девать рукопись? Редактор ждет от нее очередной детектив, потому что курирует именно детективную серию. Любовные сопли даже рассматривать не станет — не его парафия.

Решено. Дружникова, Наташу — всех в отставку. Жаль, конечно — в уединенном Лёшкином замке очень удобно прятать трупы. Еще чуть-чуть, и героиня наверняка обнаружила бы там пару-тройку скелетов. Если не в натуральном виде, то по меньшей мере в шкафу. Но… А что делать? Психическое здоровье, как ни крути, дороже.

С непременным утренним кофе Наталья устроилась за компьютером. Прихлебывая из чашки, просмотрела сообщения, пробежалась взглядом по нужным сайтам. Допив, отставила пустую чашку в сторону. Открыла новый файл.

Итак… Что бы такое придумать? Про кого? Какой кусок реальности воткнуть в завязку нового сюжета? Кого сделать героем, кого антигероем?

Кофе не помог: мозги отказывались крутиться. Застряли на сне. Наталья их и так, и этак: ну же, ну давайте, думайте! Никак. В мозгах сидели Лёшка, Алёша и Наташа. Случалось, они менялись местами, но уходить не желали. Как с ними, придуманными, бороться? Дописать их историю до конца — может, тогда разбегутся по своим придуманным жизням? Или теперь уже они навсегда останутся в Наталье, и будут изводить ее противоречивыми своими отношениями?

Надо думать. Думать надо. Нужен новый сюжет. Кого бы убить? Соседа сверху — безмозглое существо, мешающее наслаждаться тишиной. Остается удивляться, как в новом доме с квартирами улучшенной планировки, между прочим, неприлично дорогими, оказался этот алкаш. Вокруг сплошные бизнесмены, актеры, еще какие-то ужасно импозантные личности, а прямо над Натальиной головой поселился алкоголик Миша. Убить его, и вся недолга! Хотя бы в романе. Шуму от этого, увы, не уменьшится, зато на душе заметно полегчает.

Отличная идея. А убийцей пусть будет несчастная писательница детективов, которую этот мерзавец извел своим телевизором, не умолкающим ни днем, ни ночью. Правильно! В жизни Наталья на такое не отважится, а в романе — легко! Причем смерть придумает какую-нибудь особо мучительную, чтоб эта амеба поняла, наконец, что свобода одной личности, даже безмозглой, ограничивается свободой другой личности. А расследовать это убийство будет толстый ленивый майор, которому по большому счету наплевать, кто "замочил" Мишу из 54-ой квартиры. Читатель будет с самого начала знать имя убийцы, а майор не узнает его даже в эпилоге. Потому что на сей раз симпатии читателя окажутся на стороне убийцы, а никак не жертвы.

Отлично! Чем хорошо писательство — так это вседозволенностью. Не существует никаких табу. Твори что хочешь, мсти направо и налево — никто не осудит. Чудненько! Пора, наконец, воспользоваться привилегиями. Миша будет первым в длинном списке жертв.

Итак…

Это утро ничем не отличалось от тысяч других утр. В голове приятно шумело: печень еще не успела превратить алкоголь в уксусный альдегид. Спасибо наркологу, просветил, отчего бывает похмелье. Если бы еще научил, как пить и не знать похмелья, цены б ему, ученому, не было!

В ящике знакомая баба противным голосом визжала что-то про летчика Экзюпери, а потом там же, в ящике, сказали, что эта песня называется "Нежность". Вконец опупели: при чем тут летчик, бабий визг, и какая-то нежность? Некстати вспомнилось что-то из прошлого: бабу эту, вроде, Дорониной кличут. Модная вроде артистка была когда-то. Миша еще маленьким был. Еще память присутствовала.

Хорошо, что телевизор есть. Если Миша что и забудет, телевизор всегда подскажет. Колян на него виды имеет: продай, да продай. Типа, сколько водки на него купить можно. Дурак человек, ни хрена не понимает: без ящика Мише будет трудно вспомнить, кто есть кто. Разве б он вспомнил про летчика Экзюпери, если б не ящик, не тетка эта?

А главное, с кем бы он пил ночью? Колян вечно отрубится часов в десять, как младенец. А Мише что одному делать? Спать — только водку переводить. Он не для того последние деньги на нее тратит, чтобы тупо завалиться в постель. Нет уж. У него ящик есть, а ящик, это завсегда компания. Миша с дикторами чокается, разговаривает. Чего не поговорить с умным человеком? Миша ему:

— Понимаешь, брат, фигня какая! Люди перестали общаться!

А диктор не только соглашается, но с ходу подхватывает. Оттого, говорит, и беды все, посмотри, Мишаня, что вокруг творится:

— В Юго-Западном округе Москвы преступник отобрал у кассира пункта обмена валют миллион рублей.

— Хех! Дык хорошо, что не евро!

— В Нигерии боевики напали на нефтепровод компании Шелл.

— Ёханый бабай! Совсем от рук отбились, папуасы!

Живой диалог, общение! Пить одному — дурной вкус. Только алкаши пьют в одиночестве. Миша до такого никогда не опустится. Он уважаемый гражданин. Участковый так и говорит:

— Ты, — говорит, — гражданин, дисциплину не хулигань.

Так Миша и не хулиганит. Тихонько сидит дома, с умными людьми беседует под рюмочку. Он никому не мешает, ему никто не мешает. Никто. Кроме соседки. Ух, и склочная же баба! У всех соседи как соседи, а Мише эта фифа с собачкой досталась.

Миша, конечно, негодяй. И смерти, по крайней мере на страницах книги, вполне достоин.

Но месть не грела. Странное дело — Наталья едва ли не каждое утро просыпалась с ненавистью к соседу, душа ее при этом клокотала и требовала сатисфакции. А сегодня не греет. А раз не греет — дела не будет. Может, и интересно показать деградацию алкаша глазами самого алкаша, но как-нибудь в другой раз. Не сегодня.

Как можно отвлекаться на алкаша, если Наташа с Лёшкой еще не нашли общего языка?! Так и бросить их одних там, в придуманном мире? Не выплывут ведь сами, утонут.

Отстранившись от мозга, руководствуясь исключительно повелением души, пальцы забарабанили по клавишам.

Как хорошо, что запереться изнутри невозможно. Все-таки Дружников здорово изменился, если предусмотрел такую важную мелочь.

Будь на двери задвижка, я бы непременно ей воспользовалась. Хотя бы для того, чтобы продемонстрировать Лёшке степень обиды. Еще бы: бросить меня в такую минуту! Да за такое надо наказывать самой страшной карой!

Но задвижки не было. А значит, мстить не придется. Вернее, самую страшную кару можно заменить легким наказанием. Чтобы знал: так не делается. Нельзя бросать даму в состоянии сильного кипения.

Когда Дружников снова возник на пороге, градус моего накала значительно понизился. Но я все еще была "тепленькой". Не до такой степени, чтобы броситься к нему на шею от радости. Однако себе лгать бессмысленно: я была рада его приходу. Так рада, что…

При этом внешне старалась радость свою ничем не проявить, тщательно демонстрировала неудовольствие. А градус уже начал повышаться сам по себе. Лёшка еще не прикоснулся ко мне, а я уже почти растаяла. Но только внутри. Снаружи старалась быть похожей на Снежную Королеву. И пусть кому-то это покажется глупым.

Лёшка что-то прятал за спиной. Подошел вплотную:

— Закрой глаза, открой рот.

— Щаз!

Ай-ай-ай, возмутился филолог. Нелегко нам, филологам, живется. Попробуй договорись с внутренним цензором.

— Ну открой!

Черт его знает, этого Дружникова. Или меня саму. С чего вдруг я послушно раскрыла рот? Ведь собиралась капризничать. А сама по первому требованию зажмурилась, рот открыла. Или почти по первому, не велика разница.

Еще до того, как язык ощутил вкус, в носу защекотался с детства знакомый аромат.

— Помнишь?

Помню. Я все прекрасно помню. Густой вечер в деревне. Ленивая перебранка собак вдали. Чуть нетрезвые голоса, не слишком стройно выводящие "Что стоишь, качаясь, тонкая рябина". Среди хора очень четко слышится папкин голос. Родной-родной, аж сердце защемило. Папка еще был жив… Бормочущий телевизор в комнате. Нелепый в своей влюбленности мальчишка на корточках перед диваном. Ладони, сложенные лукошком. Ягоды, спелые и не очень, вперемежку с листьями.

Малина…

Уже не та, собранная в темноте с куста. Потому что Лёшка уже не тот. И не тот вокруг мир. Нет больше папки, а мать стала предательницей.

Но Лёшка по-прежнему рядом, пусть и другой. И малина. Пусть не в ладошках, а в керамической плошке. Без листьев и незрелых ягод. Но это та же малина, хоть и совсем другая. И запах тот же: сладкий, мягкий.

Тогда, в прошлой жизни, Лёшка подставил ладошки, и я брала из них по одной ягодке аккуратно, стараясь не испачкаться. В этой жизни все иначе. Я стою перед Лёшкой. Или нет, перед Алексеем. Открываю рот, и он кладет в него очередную ягодку. Своими пальцами. Не боясь испачкаться.

И правильно. Не нужно бояться, Лёша. Малиновый сок очень вкусный. Особенно с твоих пальцев. Только не говори ничего, не нужно. Не порть все, как ты умеешь. Лучше покажи, что бывает с облаками, когда они, такие разные, сливаются воедино. Покажешь?

До безумия захотелось малины. Чтобы защекотался в носу с детства знакомый сладкий запах. Чтобы Наталье, как и героине, кто-то аккуратно опускал в рот ягоды.

Кто-то? Ой ли? А если честно, чтоб как на духу?

Ладно, обойдемся без душевного стриптиза. И без него все понятно.

А еще… Еще до безумия захотелось узнать: что же происходит с облаками, когда они, такие разные, сливаются воедино.

Жаль, что она не Наташа.

Как много ягод вмещается в крошечную плошку!

Одну за другой Лёша клал их мне в рот, а они никак не кончались. Я ловила готовые сорваться с его пальцев капли восхитительного малинового сока. Иногда не успевала, и тогда Алёша пил разбившиеся капли с моих губ, со щек, с шеи. Надеюсь, ему они были так же вкусны, как мне драгоценные капли с его пальцев. И не было больше никого и ничего во всем мире. Только мы. Только я, Алексей, и наша малина.

Уже трудно было понять, где что. Где малина, где Лёшкины пальцы, где моя грудь, где его живот. Всё имело малиновый вкус. И невозможно было насытиться ей.

Я вплотную приблизилась к точке кипения. Выбила из его рук опустевшую плошку: она отслужила свое, она больше не нужна. Та глухо стукнулась о толстый ковер, но не разбилась, закатилась под диван. Лёша понял намек. И тогда в мире остались лишь он и его замечательные руки. Как я раньше обходилась без твоих рук, Лёшка?!

А еще были тесные джинсы, которые ужасно мешали нам обоим. Свитерок не мешал, он уже давно превратился в неправильный шарфик с рукавами, болтающийся на шее. Джинсы. Нужно скорее от них избавиться.

Я не стала дожидаться, когда он поможет. Расстегнула молнию, начала было стаскивать их. Но Алёша, новый, невероятно желанный Алёша, вдруг превратился в Лёшку: старого, бестолкового Лёшку Дружникова.

— Подожди, — положил ладонь на прореху в джинсах.

Ну что опять! Я не выдержу еще одного обмана.

— Подожди, я должен сказать…

Только не это. Ему нельзя говорить. Стоит ему раскрыть рот, как он тут же все испортит. Так было всегда, так будет и в этот раз, я знаю.

— Нет! — возможно, я одернула его слишком резко. — Не надо! Тебе нельзя говорить, ты слишком…

Осеклась, едва не выговорив "косноязычен". Это правда, но эта правда может оскорбить любого, тем более такого ранимого, как оказалось, Алёшу. Снова обидится. Снова уйдет. А я снова останусь наедине со своим повышенным градусом.

— Косноязычен? — он сообразил, что я хотела сказать. А может, и впрямь превратился в телепата. Да, скорее всего. По-моему, он и слова-то такого раньше не знал. Точно, телепат!

Ну вот. Я его все-таки оскорбила. А ведь не хотела. Тенденция, однако.

Значит, все снова уйдет в слова. Слова не нужны, Лёшка, когда есть твои замечательные руки и губы. Не нужно говорить!

— Ты права, у меня нелады с языком. Но только в твоем присутствии. Подозреваю, что я всегда казался тебе идиотом.

Я чуть не кивнула, но вовремя сдержалась. Впрочем, не так уж вовремя, запоздала на долю секунды. Он то ли увидел мой кивок, то ли угадал по глазам. Но не обиделся, хихикнул:

— Ты дурно на меня влияешь. Нет тебя, и я нормальный. Как-то ведь я учился, осиливал науки. Как-то поднял бизнес, и неплохо поднял, между прочим. Можешь не верить, но эти мои, как ты выразилась, братья, на самом деле не бандиты, а помощники и охранники. Никуда не денешься: время такое, без охраны никуда. И я не бандит, не уголовник. Я нормальный человек, Наташка! Только в твоем присутствии становлюсь непонятно кем. Но я обязательно исправлюсь.

Дураком ты становишься, вот кем. Ну кто тебя тянет за язык? Кому нужны эти твои слова? Ведь вот же я, вот она! В твоих руках. У тебя под ладонью бьется мое сердце, кардинально поменявшее дислокацию. Ты забыл, что нужно делать с женщиной, ты опять слова говоришь вместо того, чтобы работать руками. Дурак ты, Лёшка. Дураком был, дураком остался. А слова про исправление — всего лишь слова.

Но говорить это вслух я не решилась. Если человек сам не понимает, говорить бесполезно. Лучше объяснить действием, до тугодумов это лучше доходит. Я прижала его руку, так и лежащую в прорехе джинсов, к животу: мир состоит не только из слов, Лёша. В нем есть еще плоть, твоя и моя. Моя плоть уже твоя: вот она, под твоей ладонью. Так дай же мне свою!

Он понял мой призыв. Припал к груди, провел языком по соску. Это ведь лучше слов, глупый! Рука в прорехе джинсов тоже ожила, преодолела тонкую преграду трусиков. Мое передислоцировавшееся сердце с готовностью впрыгнуло в его ладонь и забилось там испуганной птицей.

Вот так, Лёша. Не разговоры надо разговаривать, когда рядом с тобой женщина всей твоей жизни.

На мне все еще оставались джинсы. Я поерзала, пытаясь выбраться из них без помощи рук. Руки в это время стаскивали брюки с Алексея. Он понял мое движение, и пришел на помощь. Джинсы вместе с трусиками отлетели куда-то в угол.

Одно облако поглотило второе, и мир кончился.

Не навсегда, всего лишь на несколько мгновений. Но в эти мгновения было только бескрайнее, как вселенная, облако. И было в этом облаке все, из чего складывается счастье. Было в нем тепло, и была прохлада. Был свет, и была тьма — всего в меру, чтоб не в ущерб друг другу. Была в нем клубника, и был острый перчик: забавное сочетание. Была гроза, необузданный взрыв стихии, и был летний зной, удушливый, липкий. Был оглушительный фейерверк, и была умиротворяющая симфония покоя. Была даже маленькая смерть, и была огромная, бесконечная жизнь.

А потом облако растаяло. Сначала было два облака, потом они слились воедино, а потом не стало ничего. Лишь просторная кровать под балдахином, и два распростертых тела на смятых простынях из шелка.

— Люблю тебя, жена! — сказало одно тело другому.

— Не порть все, — ответила я, и уткнулась носом в теплую Лёшкину подмышку.

Приехали.

Вот тебе и финал. Наталья еще не приступила к настоящему сюжету, а уже поставила точку. И что это было?

Что было — она попытается разобраться потом. Сейчас бы понять, что получилось.

Не детектив — факт. Но это полбеды. Будь это любовный роман — можно бы попытаться пристроить его в другую серию, в любовную. По крайности, в другое издательство. Наталья, конечно, далеко не звезда современной литературы, издатели в очередь не выстраиваются, но отчего бы ни попробовать: попытка не пытка.

Беда в том, что получился у нее не роман, а черти что и с боку бантик. Это даже не повесть. Для рассказа велико, для повести мало, а уж для романа и подавно. Девать этот "шыдевр" литературного мастерства некуда. И это тоже факт, как ни крути. Хоть сейчас распечатывай и бросай в камин, которого у Натальи и нет к тому же. На худой конец щелкни по файлу правой кнопкой мыши, выбери в выпавшем меню команду "удалить", и подтверди: "ОК". И вся недолга: в мусорной корзине этому "гениальному творению" самое место.

Казалось бы, чего проще?

Но удалять не хотелось. Пусть даже получился "шыдевр". Пусть результат трудов не подходит никуда, никому, ни под что. Главное, что он подходит Наталье. И не просто подходит — он ей почему-то дорог. Почему — она разберется позже. Главное, что дорог. Чем — этот вопрос она тоже отложит на потом.

А что она станет делать сейчас?

Мечтать.

О малине. Об облаках. Об Алёше. О его руках. О губах под ровной щеточкой усов. И снова о руках, которые данным давно уже не крюки: баловливых, деятельных.

И куда ее эти мечты приведут? У нее, между прочим, муж есть. Любимый, между прочим, муж. Даже если чуть-чуть поднадоевший — все равно свой, все равно родной.

И не надо нам никаких Алексеев. Оставим их Наташам. А сами мы уже давно Натальи. Взрослые, ответственные женщины.

Ответственные, как же. Поросята до сих пор рычат — а ведь пора бы уже говорить нормально. Сначала еще можно было успокаивать себя тем, что Светка маленькая: порычит-порычит, да и заговорит человеческим голосом. Однако время идет, Поросенок рычит, а мать — жутко ответственная, как же! — мечтает о том, кого когда-то терпеть не могла. А ну-ка живо к логопеду! Хватит отговорок!

Нутром чуяла — что-то не то. Так и есть — "Р" у Светки неправильная, кучерская. Почему кучерская? Но раз логопед сказал — значит, так и есть. Он профессионал, он знает. Не надо морочить себе голову происхождением названия, нужно просто бороться с дефектом речи. Натягивать на указательный палец резинку от детской соски, водить им под Светкиным язычком, заставляя ее в момент экзекуции произносить воспитуемую букву. Действительно — экзекуция. Бедный ребенок. Но лучше пусть немножко пострадает сейчас, чем всю жизнь говорить, как кучер.

А потом придет ночь, а вместе с нею Алёша. А вместе с ним — его руки.

Ой, нет, хватит! Нет больше Лёшки. Это был роман. Теперь его нет — Наталья закончила его сегодня утром. Получилось черти что с бантиком, совсем не роман — но важно не то, что получилось, а то, что все кончено. От этого и нужно отталкиваться.

Нет никакого Алексея. Есть Лёшка. Старый добрый Лёшка. Может, не такой уж старый в плане возраста — сколько ему сейчас? Тридцать пять? Тридцать шесть? Неважно. Он в прошлом. Как и Наташа. Та Наташа, что растворилась в его облаке — это она в прошлом. А Наталья как никто другой знает, что не было никакого облака. Малина — да, была. И вишня была. А облака не было. И быть не могло. Потому что руки у Лёшки халтурные, и целоваться он не умеет.

— Открывай рот, Поросенок. Открывай, и рычи.

Давясь слезами, Светка зарычала с маминым пальцем во рту. Вместо "рррррр" получалось сплошное "гы-гы-гы", но они обе старательно проделывали упражнение снова и снова.

А ночью опять пришел Лёшка.

Зачем ты здесь? Все кончилось. Я простила тебе твое неумение. Я разрешила тебе остаться со мной. Но не здесь. Я создала для вас новую жизнь, тебе и Наташе — живите! Не мучай меня больше, Лёшка. И Алёша пусть не мучает. И Алексею не нужно. Оставьте меня в покое все трое. Я другая. Я выросла. Повзрослела. Поняла, как жестока была к тебе. Прости. Прости, и оставь в покое. Я не могу так больше, Алёша. Не могу. Пожалей, как я тебя никогда не жалела.

И он послушно жалел. Жалел руками. Губами жалел. Жалел так, что Наталье оставалось желать одного — никогда не просыпаться. Спала, и знала, что спит. Спала, и знала, что руки Лёшкины, губы — все это лишь сон. Но таким реальным был этот сон, что она чувствовала каждый пальчик Лёшин. С закрытыми глазами видела его взгляд: не влюбленный, нет — любящий. Любящий бесконечно. Нежно. Беззаветно.

Ах, если бы муж мог любить Наталью так! Раньше ей казалось, что он любит ее. Но раньше не с чем было сравнивать. Вернее, не с кем. Теперь у нее появился Алексей. Сравнение с ним муж проигрывал всухую.

Просыпаться снова не хотелось. Она еще не проснулась, находилась в пограничном состоянии между сном и реальностью, но пускать в себя настоящий мир не спешила. Что ждет ее там? Опостылевший муж и компьютер — стоит ли ради них просыпаться?

Даже если дождаться, когда муж уйдет на работу, и только после этого вставать — что толку? Что сегодня может дать ей железный Федор? А она ему? Еще вчера они взаимно одаривали друг друга Алёшей. Наталья рассказывала ему, что было в прошлой жизни. Федор показывал ей, как все могло бы быть, не окажись она такой глупой и бездушной эгоисткой.

А сегодня оба они пусты: Наталья уже рассказала свою историю, Федор закончил свою. Теперь они неинтересны друг другу. Пожалуй, не просто не интересны, но и откровенно вредны: они лишь будут напоминать себе, что у них не осталось общей тайны. Тогда стоит ли мучить друг друга? Стоит ли просыпаться?

Вдруг вспомнилось: сегодня суббота. Значит, стоит. Еще как стоит. Поросенок сегодня дома. Не нужно напряженно молчать в ответ на вопросительное мелькание курсора. И железяка Федор не обидится: он ведь знает, что если Поросенок дома — Федору ничего не светит.

Не успела Наталья обрадоваться, как тут же погрустнела: если дома Поросенок, то и муж тоже дома. Можно не отвечать Федору, но игнорировать мужа нельзя. Придется выдавливать из себя слова. Когда нечего сказать — улыбаться через силу. Изображать радость от его присутствия и общую безмятежность чувств.

А где ее взять, безмятежность, когда в душе такая буря? Когда не улеглась еще гроза, вызванная слиянием придуманных облаков.

Где ты, Алёша? Почему позволил оказаться рядом с Натальей чужому мужчине?!

Лайнер вздрогнул, выпуская шасси. Одновременно с ним вздрогнула и Наталья. Уж сколько часов налетала — могла бы некоторым стюардессам форы дать. А привыкнуть никак не может: шасси выпускаются с таким толчком, будто самолет наскочил на небесную кочку.

Светка нетерпеливо выглядывала в иллюминатор:

— Мам, смотрри — машинки игрушечные!

Занятия с логопедом дали толк, но подчас еще в Светкиной речи проскакивало некоторое рычание.

— Это настоящие машины. Только кажутся игрушечными — потому что мы очень высоко.

— Да-ааа?

В голосе ребенка сквозило такое изумление, что Наталья умилилась. Ей бы эту детскую способность удивляться! Будто Светка впервые услышала про высоту, и что с нее все на земле кажется крошечным. А ведь Наталья уже объясняла ей это при взлете.

Дочь лопотала что-то, восторгалась. Но мама уже сосредоточилась на своих страхах. Права ли она? Что творит? А как же Поросенок? Как ребенку без отца? Имеет ли мать право разлучать отца с дочерью, если отец практически идеальный, и с дочерью у них абсолютное обожание?

Объявить мужу о разрыве не хватило духу. Смалодушничала: мол, по матери соскучилась, да и Поросятам не мешало бы почаще видеться с бабушкой. А то живут едва ли не на разных континентах. Хоть и на одном, но на противоположных его концах. Соответственно и видятся в лучшем случае раз в год.

То, что Наталья закончила роман не роман, рассказ не рассказ — ничего не изменило. Алёша как приходил каждую ночь, так и продолжал приходить. Казалось бы — возвращайся в свое прошлое, в их с Натальей общее прошлое. Но нет, он каждую ночь уносил ее в даль дальнюю, в иное измерение, изводил руками своими помудревшими. От его прикосновений хотелось кануть в какую-нибудь вечность, где не будет никого, кроме них двоих.

Каждая ночь незримо меняла Наталью. Ее саму, и ее отношение к миру. Днем она пыталась писать детектив о том, как хитро писательница избавилась от соседа-алкаша, губившего ее круглосуточным ором телевизора. Но стоило пальцам перестать барабанить по клавиатуре, как в памяти тут же возникал образ Алексея. Не того, каким он был раньше, не того, каким Наталья его безжалостно бросила. Того, каким он стал теперь.

Она начала осознавать свою жестокость. Какую, должно быть, боль она причинила Лёшке своей холодностью. За что?! Может, тогда причина и казалась ей веской. Но теперь выглядела смехотворной. Она наказывала Лёшку за его любовь к ней же. За то, что он не осмеливался произнести эти слова. За то, что был так неловок и неумел — одинаково в разговорах и ласках. А не оттого ли неумел, что из-за любви к Наташе не смог попрактиковаться на ком-нибудь другом? Его нужно было ценить за верность, а не презирать за неловкость и деревенское скудоречие.

Эх, Лёшка, Лёшка. Не хватило ему смелости. Не хватило настойчивости. Здоровой наглости не хватило. Он должен был, обязан был показать, что он и только он достоин Наташиной любви. Почему он был так скромен?!

И куда делась его скромность теперь? Почему он вдруг осмелел? Почему приходит каждую ночь, невзирая на присутствие соперника? Эх, Лёшка, Лёшка…

Но ответить на ее вопросы и претензии Лёша не мог. То ли языка у него не было, то ли время на объяснения жалел. Или по-прежнему словами был неловок. Так или иначе, но на претензии отвечал руками и губами. Демонстрировал, как многому научился за те годы, что они были вдалеке друг от друга.

И Наталья понимала его без слов. Понимала по жестам его, прикосновениям. По ласке и нежности, которыми он ее одаривал. Понимала и принимала. А еще понимала, что настало время принятия решения. На сей раз в его пользу, в Алёшину.

А муж не замечал, что с женой творится что-то странное. Или только делал вид, что не замечает. Видимо, Наталье ловко удавалось скрывать чувства. Никогда не умела врать, а тут вдруг научилась. Научилась вовремя отворачиваться: боялась — по ее глазам он все поймет. И боялась, и в то же время надеялась: если поймет — не нужно будет говорить о разводе. Но нет, не понял. Не увидел. Не заметил. Невнимательный он у нее. Не то что Лёша — тот бы наверняка уловил перемены в ее настроении.

Может быть, о разводе еще и рановато говорить, но для себя Наталья уже все решила. А чего там думать? Лёша всю жизнь любил только ее — она это точно знает, хоть он и не произнес ни разу этого слова. Значит, в любом случае обрадуется ее приезду. Даже если сейчас он не одинок.

С Ольгой он развелся давно. Не через год, как клятвенно заверял — Ольга тогда беременная ходила, так что все Лёшкины обещания развестись через год оказались пустым балабольством. Но в то время Наташе его несвобода была лишь на руку — чтоб не приставал со своей любовью. А через пару лет после рождения сына Дружниковы все-таки развелись. Причем развелись без Наташиной "помощи" — она уже замуж собиралась, так что развод не дал Лёше возможности приблизиться к мечте.

Ну ничего — пришло время, и мечта сама летит к нему на крыльях любви. Мечта по имени Наталья. Скромно. Но приятно. Наталья улыбнулась своим мыслям.

А что, разве не так? Коль уж Лёшка о ней всю жизнь мечтал — значит, она и есть мечта. Во всяком случае, для него. То-то ему сюрприз будет — он от счастья онемеет! Когда Лёшка ее звал, умолял — она отвечала ледяным презрением. А теперь, когда он уже похоронил надежду, Наталья сама постучится в его дом.

Или нет. Сама она к нему не пойдет. Подождет — слухи в их городе разносятся быстро. И трех дней не пройдет, как Лёшке доложат о ее приезде. И тогда он сам объявится на ее пороге. Объявится, и покажет ей, что происходит, когда два облака занимаются кое-чем запретным.

Нет, облака оставим романной Наташе. В реальной жизни все эти красивости ни к чему. Главное, чтобы руки у Лёши были не хуже, чем у его романного героя. Чтоб такие же значительные и неусыпные. Вездесущие — вот самое емкое для них словцо. Чтоб чувствовать их сразу везде, одновременно. Но так, наверное, не бывает, чтоб везде одновременно. Пусть его руки будут просто отзывчивыми — этого достаточно. Наверное.

Для уверенности Наталья даже кивнула сама себе. Да, вот именно: пусть его руки будут отзывчивыми. Умелыми. Тогда и без облаков можно обойтись. Жизнь — это все-таки не роман.

Разум был за просто умелые руки. Сердце же возмутилось: не надо нам просто умелых! Умелые и у мужа есть, они же отзывчивые — стоит ли за такими же в дальнюю даль лететь? Стоит ли ради таких же разводиться? Нет уж, сердце согласно только на вездесущие! И пусть будут облака — на меньшее сердце не согласно.

Мужа только жалко. Он ведь у Натальи очень хороший. Отец замечательный — это само собой, за другого бы она и не пошла. Еще до того, как их отношения приобрели романтический оттенок, Наталья увидела — этот станет идеальным отцом.

Мужем он тоже стал идеальным. Наталья даже теперь не могла на него пожаловаться. Разлюбить разлюбила, но наговаривать на него совесть не позволяла. Заботливый. Сам целыми днями на работе убивается, но если к его приходу не готов ужин, что случается очень нередко, без претензий отправляется на кухню и изображает что-нибудь вкусненькое. Не оригинальное, конечно — для оригинального нужно много времени и продуктов. Но Наталья так картошку не пожарит, как он. И мясо у него получается — пальчики оближешь. А она с мясом до сих пор на "вы". А рыба? Она ведь ее даже чистить не умеет, хоть и приехала из рыбного края. Все он, все муж. Весь дом на нем. Уборкой ведь Наталья вообще не занимается — муж ее жалеет. Сам и пропылесосит, и полы вымоет. Даже окна моет сам — боится, как бы жена с высоты птичьего полета не выпорхнула невзначай.

Даже не в этом дело. Хотя, конечно, это огромный ему плюс. Но по большому счету Наталья сама справилась бы с хозяйственными заботами. Главное достоинство мужа вовсе не в том, что он взял на себя немалую толику забот жены. Главное, наверное, в том, что он ее, как ни банально, любит. Только потому и взвалил на себя ее обязанности по дому. Чтобы она меньше уставала. Чтобы не мучила себя нелюбимой работой.

В этом весь он. Не нравится — не делай. Он сам будет делать то, что не нравится ему, а что не нравится жене — тоже возьмет на себя. Потому что он мужик, потому что мужику положено грязной работой заниматься, женщину свою от нее оберегая. Лишь бы она была в ладу с самой собой. Лишь бы не заставляла себя через силу, через "не хочу". Потому что когда Наталья делает то, что ей не по душе — у нее портится настроение. А ему важно, чтобы жена была счастлива, чтобы мурлыкала себе что-нибудь под нос. Потому что когда все хорошо, она неизменно что-то напевает, и эти ее нехитрые мотивчики, по его словам, создают неповторимое ощущение уюта и внутреннего комфорта.

В душе разлилось тепло от воспоминаний. А в сердце кольнуло от несправедливости: за что ж она его так? Он ведь хороший…

Хороший, да. А что делать? Разве Лёша плохой? Почему ему страдать, а мужу радоваться? Это не справедливо. Лёша тоже хороший. Тоже заботливый. И тоже любит.

И Наталья его любит. Только поняла это слишком поздно — в этом ее вина. Так что ж, за эту вину ей счастья не знать? До конца жизни улыбаться мужу через силу, и с утра до вечера ждать ночи, потому что ночью она будет счастлива с Лёшей?

Это еще хуже. Пусть уж горькая правда — она полезнее. Сначала мужу будет плохо, но со временем он поймет: Наталья не могла иначе. Потому что у Лёши чудотворные руки. Потому что он один знает, что происходит с облаками, когда рядом нет чужих глаз.

Дом, милый дом.

Почему так? Вроде ничего не изменилось, но все как будто другое. Чужое. Уже не свое. Почему? Это же ее дом! Наталья прожила здесь без малого четверть века, до тех самых пор, пока муж не увез ее в свое далёко — поближе к цивилизации, к центру мира.

Все было то же. Но уже не то. Не было больше ощущения дома. Не было того, кто делал дом домом. Не было папки.

Наталья до сих пор горевала по нему. Ком разрывал горло — стоило лишь подумать об отце. Уж полтора года его нет, а будто вчера не стало — рана и не думала затягиваться. Если дочери так больно, у которой своя семья, которая не знает, чем одиночество пахнет, то страшно представить, как тяжело эту потерю переживает мама. Хорошо, что роман о Лёшке не получился — трудно было бы объяснить ей, что та, романная мать, не имеет с Наташиной ни единой общей черточки. Что та насквозь придуманная в угоду сюжету: жадная, расчетливая, эгоистичная.

Едва переступили порог, Светка завалилась на диван в гостиной и тут же уснула. Сказалась разница во времени — дома сейчас глубокая ночь, а здесь позднее утро.

Чтобы не мешать ребенку, Наталья с мамой расположились на кухне. Покушали, выпили чаю. Поговорили о том, о сем — давно не виделись, много новостей собралось. Но, как часто бывает, когда новостей слишком много, не знаешь, с какой начать, и говоришь о второстепенном.

Или не о второстепенном? Наверное, мама что-то почувствовала по Натальиным недомолвкам. Почему-то заговорила об Ольге:

— Вчера Олю Дружникову встретила. А в голове-то одно: вы с Цветиком приезжаете. Чуть было с ней радостью не поделилась. Уже рот раскрыла, и вдруг дошло: что мне в радость, то ей на беду.

На беду? Значит, мама и в самом деле почувствовала Натальин настрой. Что та не столько к матери приехала, сколько личные свои проблемы решать.

Однако углубляться в подробности не стала. Ответила с ухмылкой:

— Да уж, ей меня любить вроде не за что. Как она?

Последнее — в чистом виде дань вежливости. Не Ольга нынче Наталью интересует. Совсем не она.

— В профкоме у нас главная.

— Ну?! Тесен мир. Впрочем, она всегда была по общественной линии. А личная жизнь как? Они же развелись с Лёшкой — я ничего не путаю?

— Не знаю. Вроде развелись. А потом снова как будто… То вместе, то врозь. Попробуй их пойми, Дружниковых этих: то они сходятся, то расходятся. Я ее о личном не спрашиваю — слишком уж тема шаткая. И так каждый раз опасаюсь, как бы она мне тебя не припомнила.

— Подумаешь! Ну и припомнила бы — а ты ее лесом шли в случае чего.

— Много ты понимаешь, — пробурчала мать. — Лесом. Ты вот уехала к черту на кулички, меня тут бросила.

— Не передергивай, пожалуйста! Никто тебя здесь не бросал. Я же предлагала тебе к нам перебраться.

Не обращая внимания на слова дочери, мама продолжила:

— А профком — это что? Профком — это профилакторий. Это льготные пайки — ты вот на гонорары свои жируешь, а мне каждую копейку считать приходится.

— Я уже объясняла: моих гонораров только на то и хватает, чтоб книгу красиво обмыть. Или на квартплату за несколько месяцев — вот тебе и весь гонорар. Книги — это не заработок. В наше время это хобби. Не с них мы тебе помогаем — сама же знаешь.

— Да знаю. Зятю спасибо — без него бы давно ноги протянула.

Любимая песня. Наталья знала: если маму не прервать — она может долго плакаться на жизнь. Не в том дело, хватает ли ей денег, или не хватает. Она и при отце любила пожаловаться, хотя в те времена жила, как у Христа за пазухой.

— Ну а сам Дружников что? — решила она увести разговор в более подходящее русло. — Как он, где он, что он?

Приготовилась слушать, как замечательно Лёшка устроил свою жизнь. Иного и не предполагала — в Лёшиной практичности сомневаться не приходилось. Этот зубами уцепится за единственный шанс — так всегда говорила мама. Так думала и Наталья. Человек от сохи никогда не умрет с голоду. Авто-магнатом Лёша, может, и не стал — это она в угоду сюжету придумала. Но собственный бизнес наверняка затеял — иначе и быть не может. Дружников может работать только сам на себя.

— Понятия не имею, где он, что он. Видела как-то полгода назад. Выпивший. Улыбался, о тебе все расспрашивал. Не люблю пьяных — на занятость сослалась, да убежала.

Выпивший? Лёшка? Вот тебе и здрасьте!

Наталья была обескуражена. Лёшка-алкоголик никоим образом не вписывался в ее планы.

Быть не может. Лёша слишком серьезен для того, чтобы посвятить жизнь Бахусу. Даже если и встретился маме пьяненьким — это еще ни о чем не говорит. Со всяким случается: день рождения чей-то, или еще какой серьезный повод. Он ведь живой человек. Кто сказал, что успешные люди алкоголь на дух не переносят? Порой они только на нем и держатся. Но в Алексее Наталья уверена — он не из таких. Он из тех успешных, которые всему меру знают. И уж ради Натальи он с любой дурной привычкой завяжет — не стоит и сомневаться.

Куда больше ее взволновали материны слова о том, что Дружниковы то сходятся, то расходятся. Вот это новость так новость. Наталья ведь была уверена, что они давным-давно расстались. А они, получается, расставались не однажды, и каждый раз не навсегда.

Даже если так — ничего страшного. Почему Лёша позволял Ольге снова вернуться в его жизнь? Потому что у него не было Натальи. От безысходности — одному-то, надо полагать, не сахар. Но теперь у него будет Наталья. А значит, Ольге придется довольствоваться профкомом. Ничего не поделаешь — жизнь штука несправедливая.

— Одного не понимаю, — ворчала мать. — Чего он на Ольге женился? Всем же ясно было с самого начала — не будет дела. Николай на свадьбе так и сказал: нутром чую — разбегутся через год. Николай ведь тебя невесткой хотел. Да и Катерина тоже. Но та дипломат — никогда не скажет вслух того, о чем думает. Все понимаю — тебе Лёшка не глянулся, и правильно — зятек-то любимый меня вполне устраивает. Но почему он женился на Ольге? Он ведь тебя любил. А женился раньше, чем ты за другого замуж выскочила.

С некоторых пор этот вопрос терзал и Наталью. Когда-то ей было наплевать, откуда взялась Ольга Авраменко, и с какого перепугу Лёшка на ней женился. Тогда важным было лишь то, что при Наташином желании женился бы он на ней, как миленький, и плевать, что Ольга уже и платье купила, и фату. Наташа убедилась, что по-прежнему является для Лёшки пупом вселенной, на том и успокоилась — он ведь ей в те далекие поры почему-то не был нужен. Даже странно. Почему? Потому что Наталья тогда была молодая и глупая, вот почему.

А теперь вдруг ревность к Ольге стала терзать. А больше всякой ревности съедало любопытство: почему именно Ольга? Как она оказалась на Наташином месте?

Мать не замечала дочкиной задумчивости. Жарила палтус — по кухне плыл удушающе-приторный запах. Когда-то Наталья терпеть не могла рыбу в любом виде, палтус пренебрежительно называла "палтусиной". Девять лет, прожитых вдали от моря, а соответственно и от рыбы, в корне изменили ее вкусы и взгляды. Теперь крепкий рыбный дух казался ароматом.

— Друг Лёшкин погиб — не помню, писала я тебе? Грушевский.

— Груша?! Как же так?

Димку Грушевского Наталья знала больше визуально — все их разговоры, пожалуй, сводились больше к "Привет" — "Пока". Но то, что погиб мужчина в расцвете лет, ошеломило. Смерть может забирать кого постарше, но и тогда ее воспринимают в штыки. А она порою наглеет, кося всех подряд: хоть малого, хоть старого. А у Груши ведь жена, сын маленький…

— Как-как? По дурости. Как еще молодым умереть можно? Зимой. Жене рога наставлял в машине. Холодно — включили отопление, да и угорели оба. Нашли утром — голые, в обнимочку. Позорище. У него жена дома, у нее муж в рейсе. Дети у обоих маленькие. Эх, не нагулялись в свое время…

Ближе к вечеру прибежала Галка Ручкина, в простонародье Карандаш — худая, ровная, как одноименное канцелярское изделие. Без малейшего изгиба. При этом нельзя сказать, что у Галки нет талии. Талия как раз есть. Бедер нет, груди нет — одна сплошная талия, а в придачу к ней голова да ноги.

Ручкина всю жизнь прожила в соседнем доме — потому и сдружились когда-то, что удобно было друг к дружке бегать. Это к ней Наталья советоваться побежала, когда Лёшка дал ей час на раздумье.

Галка затащила Наталью к себе:

— Я одна, старики до осени в деревне сидят безвылазно — свобода!

Свобода в Галкином понимании — покурить, не таясь родительского глаза. Бабе за тридцать, а она все от мамки прячется. Смешно.

Оглядевшись, и не обнаружив в комнате подруги мужских вещей, Наталья смекнула:

— Так и ждешь принца?

— Какой принц?! Не до жиру. Я уже и на нищего согласна. Но мужики при виде меня разбегаются — отощать с такой женой боятся.

— Ты сала с шоколадом накрути, и на булочку мажь — говорят, здорово от излишней худобы помогает. Правда, теперь считается, что излишней бывает только полнота, — похлопав себя по нехудым бокам, Наталья горько усмехнулась: — Где ты, талия?

— Да ладно, брось прибедняться. Выглядишь отлично. Ну что, за встречу?

Давненько Наталья не пила домашнего вина. Вино ей не понравилось: чересчур сладкое, какой-то забродивший фруктовый компот.

— Ну что, как ты?

Поинтересовалась из любезности: с первого взгляда было видно, что Галка по-прежнему никак: ни мужика рядом, ни работы путевой с путевой же зарплатой. Неустроенная, неухоженная какая-то.

— А, что я? — махнула та рукой. — Кому это интересно? Ты про себя расскажи. Не каждый день с живым классиком общаешься.

— Ай, брось! Нашла классика! Такие в классики не выбиваются. Разве что количеством в книгу рекордов пробраться могут, но для этого я слишком ленива. Для классиков нужно что-то интеллектуальное писать. А я только детективы настукивать и умею. Да и тех всего-то пять штук настучала.

— Как пять? У меня только четыре!

— Пятый через пару месяцев выйдет. Пошли на балкон — чего тут дымить?

На балконе было хорошо. Дневной зной уступил вечерней прохладе. Не совсем прохладе, но духота развеялась, едва лишь солнце испачкало море оранжевой закатной полосой. Запах прелых водорослей, который Наталья называла ароматом малой родины, здесь не ощущался — слишком далеко: отсюда море можно было видеть, но не слышать и не вдыхать ни с чем не сравнимую смесь запахов йода, песка, пенистых гребней волн, жаренных на костре мидий, и выжженной солнцем травы.

— Нет, Натка, серьезно — как это у тебя получается? Как ты пишешь?

— Как-как, ручками, — для верности Наталья покрутила руками перед Галкиным носом: — Ручки-то вот они!

— Ну правда. Расскажи!

— На самом деле все просто. Есть у меня волшебный наборчик, в нем тридцать три буквы. А дальше легко: выбираешь из набора подходящую буковку, за ней еще одну, еще… Нанизываешь их как бусины на ниточку — вот тебе и все писательство.

— Про тридцать три буквы кому другому расскажи — у меня тоже такой наборчик имеется. Допустим, буковки я бы тоже друг на дружку нанизала — не велика сложность. А сюжет? Где ты берешь все эти истории? У тебя в милиции кто-то знакомый, да? Случаи всякие рассказывают?

— Знакомые, Карандаш, никогда не помешают. Хоть в милиции, хоть в ЖЭКе. Но собственные мозги надежнее, это я тебе как писатель говорю.

Ручкина слушала доверчиво, понимающе качала головой — ах, вот в чем секрет, оказывается! Наталью ее серьезность здорово рассмешила.

— На глупые вопросы напрашиваются глупые ответы. И не надо принимать мои слова за мнение великого авторитета. Ты мне лучше про Дружникова расскажи. Как он?

Живость в глазах подруги угасла — Дружников явно не представлял для нее интереса, в отличие от литературы.

— Что с ним сделается? Да я и не видела его сто лет.

— Так уж и сто. А что говорят?

— О нем? Да кто о нем говорить станет? Кому он нужен, твой Дружников?

Наталья едва сдержалась, чтобы не ответить: "Мне. Мне он нужен". Ни к чему раньше времени давать повод для сплетен. Карандаш как раз очень любит пышнословить по поводу и без. Завтра наверняка вся округа будет знать, что в родной город приехал живой классик.

Ну что ж, Наталье это только на руку — до Алёши быстрее дойдут слухи о ее возвращении.

Алексей проделывал над нею какие-то эксперименты — иначе Наталья его "па" назвать не могла. Слов не хватало — паршивый она, видимо, писатель. Где ее волшебный наборчик с буковками? Почему из тридцати трех остались только три? Куда делись остальные тридцать? А оставшиеся почему-то упорно складываются в малоинтеллектуальное "Вау!", подходящее скорее бестолковым подросткам, но никак не умудренной жизненным опытом женщине.

Руки, опять эти руки. Бесшабашные, искусные. Где они были раньше? Почему Лёшка — еще не Алёша, не Алексей — не отпускал их на волю? Что он делал с ними, чтобы они казались бездушными, рутинными?

А губы? Зачем он кусал ее раньше, зачем?! Ведь умеет же целовать так, что все нутро на песчинки распадается. Почему он раньше скрывал свои умения? Проверял ее на прочность? Мол, если любишь, то и таким будешь любить: нескладным, корявым, царапучим.

А потом пришел муж. Пришел совсем некстати. Наталья уже приготовилась стартовать на седьмое свое небо — уже вовсю дымилась под нею ракета, дрожало все вокруг. Земля сотрясалась от чьей-то мощи — чьей? ракеты? Алёши? или самой Натальи? Дрожал воздух, перемешиваясь с дымом.

В этом дыму Наталья не сразу увидела родное лицо. Первыми сквозь марево проступили глаза раненной птицы: полные боли и смертной тоски. И только потом появился он сам.

Наталья застыла в панике: в анекдотах это, может, и смешно, а наяву… Невзирая на ужас, кожей почувствовала его боль. Его боль стала ее болью. Прости, милый, прости…

Прости. Не знаю, как буду жить без тебя. Ты стал такой родной — мы проросли друг в друга корнями. Я люблю тебя. Всегда буду любить. Но его я тоже люблю — что же делать? Прости, родной. Прости…

От ужаса и удушья Наталья проснулась.

Сон? Это был сон? Слава Богу!

Но что радоваться — в ближайшее время ей предстоит пережить эту боль в реальности. Нужно будет выбирать: муж, или Алёша. Для себя она уже все решила: Алёша. Она обидела его когда-то, не разделив его любви. Не поняла его, не прочувствовала. Она была незрячей из-за юношеской глупости, и только она виновата, что разбила его жизнь. И не только его — Ольгину тоже. Пусть даже для той Лёшка был всего лишь последним шансом выйти замуж.

Что же делать, что? Как сделать так, чтобы всем было хорошо? Ничего не менять, потому что Лёша уже привык к своей беде? Раз привык — ему уже не больно. По крайней мере, не так больно, как будет мужу. У него ведь еще вчера все было хорошо, и вдруг его жизнь пойдет под откос. Разве он заслуживает этого?

Но ведь и Алёша не заслуживает. Как же тогда быть?

Алексей научился жить без Натальи. Значит, и муж научится? Найдет себе другую жену, и будет с нею вполне счастлив.

Другую?!

Наталью пронзила ревность. Как он может найти другую — он ведь любит жену, ему не нужна никакая другая женщина! Он Наташин! Она не собирается отдавать его в чужие руки. Она прожила с ним девять лучших лет своей жизни. Да, лучших! Сможет ли она сказать так же о годах, прожитых с Дружниковым? Это покажет будущее. А на сегодняшний день лучшее время ее жизни — это годы замужества. У нее идеальный муж, у Поросенка — идеальный отец.

Что еще ей нужно? Зачем она приехала сюда? Ее дом давно не здесь. Нужно возвращаться к мужу. Если бы Наталья его не любила — ей не было бы больно от мысли о его боли. Но ей больно. По-настоящему больно. Значит?.. Получается, она до сих пор его любит?

Любит. А что тогда с Лёшей? Можно ли любить одновременно двоих? И любовь ли это? Бывает ли любовь во сне? Даже если каждую ночь? Даже если сказочно здорово? Может, настоящий Лёша вовсе не такой. Тогда кто же приходит к Наталье каждую ночь? Кто каждую ночь забрасывает ее на седьмое небо? Кто заставляет забыть тридцать букв родного алфавита, оставляя лишь три нехитрые буковки, складывающиеся в глупейшее "Вау!"?

Лёшка… Алёша…

Сердце рвалось к нему. И тут же отступало к мужу. Кого выбрать, если к обоим тянет одинаково? Если думать о разводе тошно, потому что нельзя разводиться с самым родным человеком. И в то же время невыносимо хочется познать, наконец, в реальности волшебные Лёшкины руки. Ведь только он один знает, что происходит с облаками в самом зените.

Хватит облаков, хватит! Это всего лишь удачная метафора, не более. На самом деле за нею скрывается все то же, что испокон веков происходит между мужчиной и женщиной. Разница лишь в том, что с одним мужчиной это происходит чуточку лучше, с другим — чуточку хуже. Если особенно повезет, разница почувствуется не на чуточку, а весьма существенно. Но даже в самом лучшем случае не бывает никаких облаков. Наталья все про них выдумала. И хватит об этом!

Не об облаках нужно думать, а о выборе. Вернуться ли к мужу, или остаться здесь, с мамой и Алёшей. Это главное. Только как же его сделать, этот выбор? И при этом не ошибиться.

Нужно взвесить их на весах, вот что. Лёшу и мужа. Мужа и Лёшу. Который из них перевесит — тот и получит награду в лице Натальи.

Мысленно посадив одного на одну чашу воображаемых весов, другого на другую, Наталья прислушалась к себе: кто кого перетянет? В чью сторону склонится стрелка?

Ничего не получалось. Стрелка замерла ровно посередине, будто приклеенная: ни туда, ни сюда. Выходит, оба кандидата равнозначны.

Тогда зачем менять шило на мыло? Зачем мутить воду в давно нечищеном бассейне? Нужно оставить все как есть. Мужа она любит? Любит. Даже если любит не его одного — в совокупности с тем, что не стоит мутить осевший на дно ил, муж перевешивает Алексея.

К тому же весы у Натальи нестандартные. У обычных всего две чаши: или — или. А у ее весов три. Причем третья пристроена не посерединке, что было бы справедливо, а прикреплена к чаше мужа. И устроилась в этом гнездышке маленькая, но невероятно тяжелая Светка: чего удивляться — Поросята должны быть тяжелыми, на то они и поросята. Тем более если они Рычащие. Все еще немножечко рычащие.

О чем тут думать? У нее есть Светка! Значит, может быть только один кандидат на ее сердце: муж. Родной до боли, до одури, до счастья. Тем более по совместительству он отец Поросенка.

Не о чем думать. Зря она сюда приехала. Не нужны ей Лёшкины руки — какими бы ушлыми они ни стали. Ее должны волновать только одни руки — мужа. Не надоевшего, не опротивевшего. Любимого мужа. Разве можно считать недостатком, что в его руках Наталья не теряет тридцать букв из волшебного наборчика? Не превращается в туповатого подростка, вопящего дурным от запретности голосом "Вау!" Зато без проколов получает то, что ей необходимо. Пусть традиционно, пусть совсем не таинственно. Зато надежно, стабильно, и просто замечательно. Просто. И замечательно.

До чего же легко жить, приняв решение!

Мама ушла на работу. Наталья еще повалялась немножко, но спать не хотелось: не нужны ей больше сны. Не нужен Лёшка. У нее есть муж. А во снах он является редко, только когда жену нужно спасать от глупости.

И никакая это была ни влюбленность — никогда Наталья не любила Лёшку. Это была блажь. Самая обыкновенная блажь. Которая называется весьма неромантично. "Моча в голову" — вот как эта блажь называется.

Это же надо быть такой дурой! Как ей только в голову взбрело, что Лёшка ей дороже самого родного на земле мужа? В такую даль потащилась из-за него.

Да ну. Разве она из-за него сюда притащилась? Она давно не видела маму — вот и приехала с ней повидаться. Внучку бабушке привезла, чтоб та ее витаминчиками дачными побаловала — у Натальи с мужем дачи нет, некогда им в земле ковыряться. Сегодня пятница — у мамы короткий день, после работы прихватит Поросенка, и ребенок до воскресенья будет дышать свежим воздухом, клубникой объедаться, горошком молоденьким.

А Наталья в городе останется. Она с дачей на "вы", как с мясом и рыбой. Не складывается у них с природой любовь-морковь. Природу Наталья предпочитает в нарисованном виде. Или с организованной экскурсией: на фешенебельном туристическом автобусе привезли, показали экзотические прелести региона, и увезли обратно, в приличный отель. Она комфорт любит. В этом у них с мамой никогда точек соприкосновения не было, той только дай возможность тяпкой что-нибудь потяпать. Сама про себя шутит: "Меня всю жизнь тянет к земле — потенциальный покойник". И смеется при этом. Раньше такие ее слова Наталью в дрожь бросали, а потом ничего, привыкла. Даже смеяться научилась.

Времени до вечера полно. Светкины вещички в дачную сумку побросать — дело на пять минут. А чем дальше заниматься? Ребенка подмышку — и айда на улицу. Нечего домашнюю пыль глотать.

Наблюдая, как неуклюже преодолевает Светка перекладины изогнутой в радугу лестницы с облупившейся желтой краской, Наталья строила планы. Нужно будет найти интернет-кафе, проверить почту. От мужа наверняка куча сообщений. Звонить не всегда получается — разница во времени мешает: когда они с Поросенком бодрствуют — он спит. А если не спит — работает. А когда не спит и не работает — они спят. Интернет надежней. Одна беда — нет у мамы компьютера, не нужен он ей. А таскать с собой лэптоп тяжело, к тому же бессмысленно: интернета у мамы все равно нет.

Чья-то тень укрыла Наталью от солнца. Подняв взгляд, обмерла: Лёшка. Сарафанное радио сработало оперативно.

По-прежнему высокий. И нос прежний — чуть длинноватый, с неловко обрубленным кончиком, придающим ему веселый вид. Всё, как она описала в своем "Черти чте". И усики-щеточки на месте: все так же прикрывают чересчур узкие губы. Теперь Наталья знала — эти губы умеют целовать по-настоящему. А руки у него гениальные, только с виду похожие на обычные. Но Наталье теперь все равно. Теперь ее не волнуют разные глупости.

Зачем он пришел? Кто его просил?! Наталья же решила: не нужен ей Лёшка, она мужа любит.

— Толкуют, в нашу пындровку столичная знаменитость нагрянула. Думал, брешут. Оказывается, взаправду.

Не испрашивая разрешения, Алексей опустился на скамейку рядом с Натальей. Просто сел рядом, а у нее отчего-то поджилки затряслись, будто она снова в облако превратилась. Но ведь она не спит! А в реальном мире человек не может стать облаком. И вообще — про облака она все придумала. Не бывает никаких облаков!

— Значить, и о том не брешут, что ты без мужа прикатила. Одна?

— Не одна, — голос противно треснул, выдавая волнение. — Вон Поросята с лестницей воюют — видишь? Мои.

Лёшка долго разглядывал Светку. Та не замечала ничего вокруг: повиснув на перекладине, трепыхалась, пытаясь зацепиться за нее ногами. Маечка выбилась из-под красных шортиков и задралась на круглом пузике. Почему-то даже у худых детей выпирает солидный животик.

— С каких щей поросенок? Наподряд чистый карапет.

Цветистую Лёшкину речь Наталья и раньше не всегда понимала. Иной раз он такие "перлы" может выдать — без переводчика с деревенского и не усвоишь. Уж сколько лет в городе, а говорить по-человечески не научился. Хорошо, что она уже решила вернуться к мужу. Иначе Лёшкин говорок мог бы ее насторожить. Оно-то, конечно, речевые особенности на характер обладателя не влияют, но ухо собеседника режут здорово. Особенно если собеседник трепетно тяготеет к литературному языку.

— Это она сейчас чистая. Через час придется целиком в стиральную машину запихивать.

Он не ответил. Сидел, молчал. Молчала и Наталья. Спору нет, говорить мог бы и более цивильно. Но в остальном Лёшкина близость, мягко говоря, бодрила. Сны снами, а когда прямо тут, рядышком, живой Лёшка…

Поджилки тряслись. В голове ни одной мысли — от пустоты, казалось, гул идет. А может не от пустоты, а оттого, что желание ее начало сбываться как раз тогда, когда она уже не желала.

Из кармана тенниски Лёшка достал пачку "LM". Открыл, протянул Наталье:

— Курить не кинула?

— Нет. Но такие не курю.

Достала из сумочки "Vogue". Лёша подсуетился с огоньком. Закурили. Помолчали.

Хорошая штука сигареты. Незаменимая, если нужно помолчать со смыслом. А вообще пора бросать. Не в том дело, что муж ворчит — знал, на ком женится, Наталья уже тогда курила. Просто пора, и все. Юность кончилась, должно закончиться и сигаретное баловство. Хорошенький пример она дочери подает, дымя на детской площадке.

Но в эту минуту сигарета оказалась спасением.

— Как ты? — он первым не выдержал, сломал паузу.

Зря. Молчать было уютнее.

— Нормально. Живу.

— Вижу. Книжки, толкуют, пишешь.

— Толкуют?

Неужели он не читал ее книг? Хотя бы ради любопытства должен был заглянуть: а вдруг там и про него что-нибудь есть.

Он пропустил ее удивление мимо ушей:

— Читал. Нормалец.

Ах, все-таки читал! То-то. Но мог бы похвалить более эмоционально. Она, между прочим, душу в свои книги вкладывает. А он: "Нормалец". Как был бревном бесчувственным, так и остался.

Снова помолчали. Неловкость, возникшая в первую же минуту, не исчезала. Только, кажется, нарастала, как снежный ком. Почему он ведет себя, будто он все тот же прежний Дружников, не умеющий связать двух слов, да и тех недопустимо просторечных? Наталья ведь знает — он теперь совсем другой. Зачем он прячет от нее настоящего себя?

— Ты, Лёш, извини. Но тебе лучше уйти — не хочу, чтоб тебя мой Поросенок срисовал. У нее сейчас самый почемучный возраст — замучает вопросами.

А что ей отвечать — не знаю, — чуть не добавила она. Но сдержалась на полуслове, лишнего не сказала.

Тот послушно встал:

— Еще свидимся. Я не прощаюсь.

Ушел не оглядываясь. А Наталья смотрела на его уходящую фигуру. Он совсем не изменился. И походка такая же. Только раньше она не замечала, что походка у Лёши очень даже эротичная. Молодая была. Бестолковая. Потому и не заметила.

Ночь была тяжелой.

Мама со Светкой укатили на дачу. Оттуда отзвонились: доехали нормально, машина не подвела. Водителем мама была опытным — в отличие от Натальи. Та права получила, а водить даже не пробовала. Куда надо, муж отвозит. Или сама, на метро да маршрутках, а то и на такси, когда ему не с руки, а надо быстро. Для вождения практика нужна, а какая практика дома? Разве что на тренажерах, с джойстиком в руках.

Вечер Наталья провела кое-как. Пришла Галка-Карандаш, снова болтали о чем-то. Та рассказала все сплетни о соседях да бывших одноклассниках. Наталья слушала вполуха, слова подруги долетали до нее будто из другой галактики: так чуждо все это стало, будто не о знакомых слышала, а о чужих людях. А ведь уехала из родного города всего девять лет назад. Что же будет еще лет через десять? Перестанет узнавать лица? Или, узнав, не вспомнит имени? Фамилии ведь уже сейчас нет-нет, да и прячутся от нее в самом дальнем уголке памяти, из которого вытащить их не представляется возможным.

А когда Галка ушла, стало совсем худо. Потому что начался форменный кавардак.

Карандаш притащила с собой огромную бутыль домашнего вина. Наталья старалась лишь поддерживать ей компанию, да не заметила, как сама набралась: вино оказалось коварным. В постель рухнула, едва раздевшись, и тут начался кавардак.

Лёшка пришел не один — его уже поджидал Натальин муж. Он будто почувствовал, что ее намерения вернуться к нему заколебались от одной лишь нейтральной встречи с Лёшкой. И, видимо, решил не уступать сопернику ни пяди Наташиной души.

Они с Лёшкой спорили, ругались, доказывали друг другу собственное превосходство, кичились правом на Наталью. Один говорил:

— Она моя, потому что я первый ее полюбил — ей тогда всего тринадцать было.

Другой не соглашался:

— Плевать мне, сколько ей тогда было. Потому что мы женаты уже девять лет, и у нас растет Рычащий Поросенок. А Поросенок любые твои доводы перевесит.

— Кроме того довода, что Наташа любит меня. Разве ты не понял, зачем она приехала сюда? Думаешь, к матери? Нет, ко мне.

— Как приехала — так и уедет, — спорил муж. — Потому как штампом в паспорте повязана, и чувством долга.

— Дурак, — хотела возразить Наталья. — Причем тут штамп, причем тут долг?! Просто я тебя люблю, любовью и повязана — с тобой, и с Поросенком.

Но язык почему-то чудовищно разбух во рту, и слова застряли в горле.

Лёшка обрадовался ее немоте, засмеялся:

— Я же говорил, говорил! Штампом ты ее не удержишь. А на одном долге далеко не уедешь. Она уже не твоя. Ты не знаешь, во что превращаются облака — это твое слабое место. Ты проиграл, хоть и муж пока.

От их споров у Натальи разболелась голова. До смерти хотелось пить. Но для того, чтобы принять пару таблеток аспирину, а заодно напиться холодной минералки, нужно проснуться. А проснуться не позволяли спорщики: Наталье было очень важно выслушать их мнения. Может, они сами решат, как ей быть, с кем остаться? Тогда не нужно будет ничего решать самой. Решать — это так больно.

Спорили они очень долго — Наталья успела смертельно устать от их разборок. На какой-то миг она отвернулась от них, быть может, вздремнула, потому и не углядела, с чего началась драка. Очнулась, когда те стали бросаться хрустальными рюмками. Лёшка в мужа бросает, а попадет в стену — бзынь! Потом муж в Дружникова швыряет, и тоже промазывает. И снова рюмка об стену — бзынь! Всю посуду мамину переколотили, пока Наталья поняла — телефон звонит, а не рюмки бьются.

За окном вовсю плескалось солнышко, но в комнате было сумрачно из-за плотных коричневых гардин. Электрические часы мигали цифрами: 09:40.

Кого благодарить за пробуждение? Еще час бы поспала с этими спорщиками в голове — или с ума бы сошла, или не проснулась бы вообще. Наверное, мама звонит. Чтоб Наталья поскорее привыкла к местному времени — нужно встать рано, и постараться выдержать до вечера.

— Я проснулась, мам, — прохрипела она в трубку. Говорить нормально мешал разбухший язык — оказывается, это ей вовсе не приснилось. Нужно срочно напиться минералки.

— Я рад, — ответила мама Лёшкиным баском, и Наталья проснулась окончательно. — Минут через сорок буду у тебя. Шнуруйся.

И отключился.

Куда, чего? С какой радости он притащится к ней в такую рань? Зачем он вообще здесь нужен? Наталья же решила — возвращается к мужу, только побудет немножко с мамой.

Или они сами за нее решили? Муж и Лёшка. Когда она заснула. Они ведь спорили, рюмками бросались.

А… Это они во сне спорили. Значит, плевать, что они решили. Наталья все по-своему переиграет. Не нужен ей Лёшка. Она к мужу вернется.

А походка у него все-таки эротичная, — подумалось ни к селу, ни к городу. Ну и пусть! Даже если он знает тайну про облака — тоже пусть. Не нужны ей облака, не нужна его походка. Вот от рук его Наталья бы не отказалась. Руки у него стали настоящими, мужскими.

Если бы он знал, как изнылась она без его рук! Истосковалась как! И неправда, что облака ее больше не интересуют. Еще как интересуют.

Нет! У нее есть муж. Не нужны ей ни облака, ни Лёшкины руки.

Рассердившись на двойственную свою натуру, Наталья со скрипом поднялась, и направилась к холодильнику. Для начала следует утолить жажду, потом почистить зубы, а после этого уже можно разбираться в собственной двойственности.

Лёшка приехал слишком быстро — Наталье хватило времени лишь на то, чтобы проглотить пару таблеток аспирина и слегка привести себя в порядок.

Не поздоровавшись, потянул куда-то:

— Пошли. Захвати купальник — об остальном я похлопотал.

— Какой купальник с утра пораньше? Сдурел? Море еще холодное. Сейчас кофе сварю. Присаживайся.

— С каких щей кофе? Покофейничаешь на месте. Покатили.

— Да куда — можешь хоть сказать?

— Не закудыкивай дорогу. Купальник хватай, если не хочешь купаться в безбелье.

Без белья, да при Лёшке? Нет уж.

Бросив в сумку купальник и любимое парео, Наталья взглянула на гостя: ну, что дальше?

— Почапали.

В другой раз она бы, может, и посопротивлялась, но не сейчас. Да, она приняла решение — кажется? — но ничего страшного не приключится, если она пойдет с Дружниковым на пляж. Или куда он ее тянет. Нет, не на пляж — какой кофе на пляже? Заинтриговал, в общем.

Выйдя из подъезда, Лёшка направился к стоянке. Ну-ка, ну-ка, посмотрим, на чем он нынче ездит. Как он говорил тогда? В двадцать мотоцикл, в тридцать машина, в сорок дача. К пенсии — большой дом, полный внуков. Или это не он говорил, а она сама о нем так думала? Неважно. Это было важным тогда, но не теперь, когда решение принято.

Однако Дружников подвел ее не к машине — к мотоциклу. В первое мгновение Наталья растерялась — она уже сто лет не ездила на мотоцикле, давно вышла из подросткового возраста. Как-то это не солидно, пожалуй. Не комфортно. Да и одета она не совсем подходяще. Не в юбке, но зато брюки ведь надела самые лучшие, самые любимые. А они светлые до безобразия. Что с ними после езды на мотоцикле станет? Но не идти же переодеваться. Что он о ней подумает? Будто Наталья шмотками дорожит больше, чем людьми. Нет уж. До пляжа недалеко, минут за десять доберутся. Глядишь, брючки не слишком пострадают. Главное, с химчисткой не тянуть.

Лёшка нацепил ей на голову шлем, при этом смотрел в ее глаза, пытаясь, кажется, что-то сказать. Однако словами опошлять смысл не хотел — надеялся на Натальину понятливость. Не учел того, что воображение у нее буйное, писательское. Она такое в глазах прочесть умеет, чего там отродясь не имелось. Или, наоборот, на это и рассчитывал?

За короткий миг, пока Дружников надевал на нее шлем, Наталья кардинально изменила мнение о двухколесном с моторчиком способе передвижения. Машина — это так банально! На машине ездить каждый дурак умеет. Кроме разве что самой Натальи. А вот на мотоцикле!.. Мчаться наперегонки с ветром, прижимаясь грудью к Лёшкиной спине. Лавировать в потоке машин, обгоняя всех и вся. И опять же прижиматься к Лёшке — якобы чтобы удержаться в седле, а на деле умирать от запретных желаний и тайной надежды. А потом, когда они доберутся до места, он снимет с нее шлем и будет трепетно распутывать ее спутавшиеся волосы…

Сели. Поехали.

Они мчались наперегонки с ветром, лавировали в потоке машин. Наталья прижималась к Лёшке, как и планировала. Однако восторга ей хватило минуты на две, не больше. Наперегонки с ветром — звучит красиво. Но жутко холодно даже летом. Лавировать между машин, как выяснилось, тоже не слишком весело: при маневрах мотоцикл качает из стороны в сторону, вместе с ним качаются ездоки. Страшно ли Лёшке — Наталья не знала. Но ей при каждом таком уклоне казалось, что это последний, и сейчас они завалятся на бок и улетят под колеса машины, которую только что обогнали.

Прижиматься к Лёшкиной спине тоже было не так уж здорово, как мечталось. Потому что все эротические фантазии улетучились из головы, уступив место страху. Да, Наталья держалась за него, обнимала, прижималась. Но только ради того, чтобы не вылететь из седла на первой попавшейся кочке или крутом вираже.

Они уже проехали поворот к ближайшему пляжу. Значит, он везет ее не на пляж. А зачем купальник?

Ах, вот оно что — они будут купаться в бассейне. Правильно, кофе в бассейне звучит куда реальнее, чем кофе на пляже. А что за бассейн? Общественный? Или собственный, в загородном доме? Если общественный — у Натальи еще есть шанс устоять. Не станет же он приставать к ней прилюдно? Если собственный — она пропала. Она, конечно, будет сопротивляться Лёшкиной настойчивости, но за себя не ручается — в конце концов, она слабая женщина.

Но собственный бассейн плохо соседствует с не первой свежести мотоциклом. Наталья в мотоциклах не разбирается, но отличить новый от ненового способна. Однако это еще ни о чем не говорит. Лёшка может питать нежные чувства к старому механическому другу, бывает ведь и такое.

На одном из перекрестков, когда светофор преградил дорогу красным глазом, Наталья воспользовалась относительной тишиной:

— Куда мы все-таки едем — можешь сказать?

— На Мыс.

На Мыс. Вот тебе и частный бассейн. Разочарованию не было предела.

Хотя… Радоваться надо — честь мужа не пострадает. И Поросятам не придется плакать от расставания с любимым папой.

Мыс. Мыс? Мыс?!

— Опять?! — воскликнула она в ужасе.

Для очень узкого географического обозначения Мыс имел слишком широкое региональное понятие.

Официальное его название почти никто не знал. Если и знал — то не помнил. Если и помнил — не применял. Мыс Адмиральский — скука смертная, кто такое выговорит?

Мыс вдавался острым клыком в океан. Слева и справа от него располагались бухты с великолепными песчаными пляжами: Сидими, Поросенок, Лячин, Пачихеза. Еще какими-то — запомнить все названия, зачастую нерусские, оставшиеся в наследство от японцев, некогда пытавшихся пустить корни на этой земле, невозможно. Непосредственно к Адмиральскому мысу все эти бухты и пляжи не относились, разве только Сидими и Пачихеза — слева и справа от него. Но, так как объединены были одной дорогой и будто перетекали из одного в другой, имели общее в народе название: Мыс.

Пляжи на Мысе великолепные: песок на берегу, песок в море. Только Седанка, последняя бухта в ряду, больше была приспособлена для ныряльщиков и рыбаков: огромные валуны ограждали ее от соседних бухт и бухточек, и дно здесь было глубокое, каменистое, с водорослями.

Благодаря песчаным пляжам и чистой воде Мыс славился на всю округу. Отдыхали здесь не только горожане: приезжали жители соседних областей и даже с островов. Не удивительно, что найти свободный участок удавалось не всегда, или по крайней мере не сразу. Плюс к "дикарям" — не поддающееся учету количество санаториев, курортов и турбаз.

Однажды Алексей уже возил Наталью на Мыс. Был он в ту пору Лёшкой, а она Наташей. И повторять то безумное приключение у нее не было ни малейшего желания.

В те выходные родители, по обыкновению, укатили на дачу. И по обыкновению же Лёшка воспользовался их отсутствием. Притащился, встал на пороге:

— Здорово, — и лупает глазками: мол, ты же меня не выгонишь?

А у Наташи ведь сердце не камень: сколько можно парня отфутболивать? Может, стоит дать шанс?

В общем, впустила она его в квартиру, о чем потом долго жалела.

Говорить особо было не о чем, все больше молчали. Озадачиваться поиском интересной для обоих темы хозяйка не торопилась: если набиваешься в женихи — покажи, на что способен.

Лёшка старался. Рассказывал какие-то истории про людей, которых Наташа не знала, а потому истории эти казались ей пустыми, пресными. Про мужа двоюродной сестры, привезшего из плавания какие-то редкие пластинки с труднопроизносимыми нерусскими названиями. Двоюродную Лёшкину сестру, Ларису, Наташа видела только на свадебной фотке. Оттуда же знала и Ларисиного мужа. То есть смело можно сказать — не знала вовсе. И какое ей дело до пластинок, которые кто-то привез из далекого рейса?

Пришел Дружников часов в шесть вечера. Между тем солнце уже давным-давно скрылось за горизонтом, а он все еще предпринимал бесплодные попытки заинтересовать собою юную хозяйку дома. Учитывая, что солнце летом садится поздно, к закату Наташа конкретно устала от гостя. Уж и так она, и этак — не понимает Лёшка, что пора бы завязывать с никчемными разговорами. Уж и кофе выпили, и чаю — все равно не понимает. Уж дождик пошел, веселый, шумный — не понимает Лёшка, что визит его слишком затянулся. Наташа уже зевает, не скрываясь — все равно не понимает.

Другой бы давно от слов к делу перешел. Поцелуйчики там разные, объятия, прочая любовность. Ан нет — Лёшка только глазами ее пожирает, на большее не претендует.

Сначала еще была надежда, что он вот-вот заспешит домой: на город опускалась ночь, начал накрапывать дождик. А Лёшке и ночь нипочем. Наташу накрыли подозрения, что он вообще не собирается уходить. Гнать в открытую неудобно, а сам не понимает. Значит, нужно подтолкнуть, намекнуть. Она стала зевать картинно, семафоря непонятливому гостю: иди уже, иди! Вместо того чтобы выполнить слека завуалированную команду, тот выдал спонтанное предложение:

— Покатили на Мыс? Кострица там кочемарит. Завалимся к нему среди ночи — он зачумеет!

На часах без малого полночь. Дождь за окном полощет — какой Мыс?! Какой Кострица? Нужен он Наталье среди ночи, да в такую погоду?!

— Ночь на дворе — сдурел? Дождь. Какой Мыс?!

— Да дождь без малого отмучился!

Лёшке идея нравилась с каждой минутой все больше. В глазах засветилось воодушевление — сам себе поверил, что поездкой на Мыс сумеет пробудить к себе интерес. Будто Наташа Мыса не видела!

Сам по себе Мыс был вполне неплох — лучшее место для отдыха на всем побережье. Но хорош он в хорошую погоду, да в хорошей компании. В дождь же, да с Дружниковым, да с практически незнакомым Кострицей… Мягко говоря, идея не грела.

С другой стороны, если Наташа откажется ехать — выпроводить Лёшку удастся еще нескоро. Если вообще удастся. Что делать, когда человек не понимает намеков?

Если поехать — глядишь, часам к трем ночи отстанет. Час туда, час обратно. Да там полчасика на болтовню с Кострицей. А когда вернутся, Наташа как-нибудь сумеет намекнуть Лёшке, что устала. Причем намекнет на улице, в дом не пустит — иначе жертва окажется бесплодной. Была ни была — если нет другой возможности избавиться от назойливого гостя, придется ехать на Мыс. Зато наука будет, в следующий раз она Лёшку в дом не впустит: нечего жалеть кого попало, о себе нужно заботится.

Когда вышли на улицу, оказалось, дождь и не думал прекращаться. Правда, не лил как из ведра, спокойненько так поливал землю из небесной лейки. Но лейка эта, такая огромная, что даже краев ее не видно, закрыла собою и луну, и звезды. Наташа с сомнением покачала головой:

— Какой Мыс в такую погоду?

— Да нормалецкая погода — я еще и не в такую ездил. Я тебе толкую — дождь скоро отыграет. А за городом его вообще нет. Покатили.

Надел на нее шлем, застегнул ремешок под подбородком — шлем старенький, дряхленький. На себя надел такой же. Устроился на водительском сиденье, завел мотор. Обреченно вздохнув, Наташа устроилась сзади.

Поездка на мотоцикле в хорошую погоду — удовольствие на любителя. В дождь же, да с ветром, да ночью, да в старом шлеме без очков — серьезное испытание даже для мазохистов, к коим Наташа себя никогда не причисляла.

Город проехали еще так-сяк. Мокро, холодно, противно, но все же терпимо. По крайней мере, там фонари дорогу освещают. За городом стало совсем худо — фонари горят один-два через десяток, а единственная мотоциклетная фара то потухнет, то погаснет. А света что от потухшей, что от погасшей — с одинаковым коэффициентом полезного действия, а именно ноль целых ноль десятых. И это ночью, на скользкой дороге, да с почти слепым водителем: тот ведь тоже без очков! Наташа могла зажмуриться, хотя это не сильно помогало защитить глаза от хлеставшего в лицо дождя, а Дружникову жмуриться не с руки — тогда уж лучше не мучиться, а на первом вираже сигануть с обрыва куда поглубже.

Глупо говорить, что Наталья прокляла свою сговорчивость вместе с Лёшкиной настойчивостью. Курточка, легкомысленно наброшенная на плечи — Лёшка предупредил, чтоб оделась потеплей — вмиг намокла, и теперь не спасала ни от дождя, ни от ледяного ветра. От холода зуб на зуб не попадал, мысли в голове застыли вместе с проклятиями. Обуял страх: это никогда не кончится!

Страшно было не то, что они попадут в аварию: неважно, столкнутся ли с машиной, или попросту вылетят с дороги под откос. Ужас вселяла именно бесконечность: это-никогда-не-кончится! Они так и будут ехать, ехать, ехать, ехать… Не кончится дождь. Не кончится ночь. Не кончится ветер. Не кончится дорога. Не кончится бестолковый Лёшка — разве толковый додумался бы до этого кретинизма? И она такая же бестолковая — потому что толковая ни за что не согласилась бы на этот кретинизм!

Однако кончается все, даже бесконечность.

На Мысе ни огонечка, ни человечка. Только дождь переговаривается с океаном, делясь мокрыми своими тайнами.

Лёшка слез с мотоцикла. Лица его Наташа не видела — централизованного освещения, как в городе, на Мысе не было, а костры "диких" обитателей давно потушил ливень. В кромешной темноте можно было разглядеть разве что Лёшкин силуэт.

— Ну, что дальше? — Наташе пришлось почти кричать: океан с дождем делились секретами во весь голос, не опасаясь чужих ушей. — Где твой Кострица?

— А вот бы узнать! Толковал, что на Мысе будет.

Если б Наташа не боялась остаться один на один со зловещими в ночной час силами природы, она бы прибила Дружникова на месте. Тащиться в такую даль сквозь ночь, ветер и непрекращающийся ливень, и даже не знать, куда? Это слишком даже для Лёшки. Такой тупости она от него не ожидала.

Хотелось тепла. Забраться в палатку, в спальный мешок, развести внутри костер — и плевать на то, что нельзя разводить костер в палатке. Напиться горячего чаю. Такого горячего, чтоб обожгло язык — и пусть он потом хоть неделю болит, это не так страшно, как холод.

Еще хотелось забраться в горячую ванну, но это уже из разряда утопии — для этого нужно ехать обратно, опять же через ночь, ветер и ливень, а это выше ее сил. Значит, о ванне лучше не думать, иначе можно сойти с ума.

Едва ворочая языком от холода, Наташа выдавила:

— Ты даже не знаешь, где он?

— Где-то тута, — слегка озадаченно ответил Дружников, и вдруг заорал во всю глотку куда-то в сторону: — Кострица-ааа! Санька-ааа!!!

Вместо Саньки ответил дождь:

— Шшш!

Ему поддакнул океан:

— Шш!.. Шшш…

— Кострица! — снова заорал Лёшка, уже в другую сторону. — Санька!!!

Не то что Кострица — даже хозяева ближайшей палатки, и те не вылезли, хотя наверняка хотели сказать Дружникову пару-тройку ласковых слов.

— Давай, что ли, курякнем, поразогреемся, — предложил он, и вытащил из кармана куртки пачку сигарет.

Пока он их вытаскивал, пока прикуривали, пряча спичку от всепроникающего дождя, те подмокли. Когда хилый огонек озарил Лёшкино лицо, Наталья увидела его глаза: красные, воспаленные. Еще бы — в такую погоду, при такой скорости — и без очков. Так ведь и без глаз остаться недолго. Как можно столь беспечно относиться к безопасности? И своей, и пассажира. Если шлем такой дряхлый, что не имеет пластикового забрала, то к нему в комплекте обязательно должны идти очки. И вообще — разве можно экономить на шлеме? Даже если не брать во внимание безопасность, то уродливый шлем — это так не эстетично!

А фара? Почему фара не работает? Если сам рискует ездить ночью без персонального освещения, то рисковать Наташей ему никто не давал права. Мог бы хоть предупредить, что мотоцикл исправный лишь условно.

Насчет фары она была не совсем права. Та, видимо, вышла из строя только теперь. Пока они ехали по городу — фара светила. Лишь за городом начала мигать, пока совсем не затухла. Но это неважно. В совокупности старый шлем, неработающая фара, ливень, и незнание конечной цели путешествия тянули на смертную казнь для Дружникова.

Курить приходилось в кулак, как зэкам в бегах.

— Кострица!!! — снова заорал Лёшка, напугав Наташу.

— Ты предупреждай, я так заикой останусь, — возмутилась та. — Ты хоть знаешь, он "дикарем", или на базу отдыха поехал?

— Я что, вызнавал?

— А куда ж ехал, если не знаешь?! — очень хотелось высказать Дружникову все, что она о нем думает, но кто знает, как он отреагирует на критику? У кого искать защиты в случае чего? — Может, он говорил? Вспомни. Может, на Пачихезе? А может, вообще на Седанке — а мы тут орем, за десяток километров.

Вместо ответа Лёшка снова заорал:

— Кострица-ааа!!! Санька!!!

Вместо Кострицы снова ответили дождь с океаном, прорычав что-то ругательное в адрес бестолковых ночных путешественников.

Наташа уже давно поняла, что спасение в виде тепла и какой-нибудь крыши над головой, пусть даже брезентовой, им явно не светит. Но все еще надеялась на что-то. Однако в такую погоду надежда долго не живет. Наташа вынуждена была признать: единственный способ выжить — немедленно вернуться в город. Домой. В тепло. В безопасность. А там уж она убьет Дружникова. И суд ее непременно оправдает.

— Поехали, — простучала она зубами. Затянувшись в последний раз, отшвырнула окурок в сторону. Тот даже не чиркнул искрами — тугие струи загасили его мгновенно, еще в полете. Наташа поняла: дождь усилился. Собственно, давно уже не дождь, а проливень, грозящий в любую минуту перейти в настоящую бурю. — Домой!

Лёшка послушно засобирался. Натянул на мокрые руки краги. Наталье стало обидно до слез: сам в перчатках, а у нее пальцы от холода заледенели. А ей ведь нужно держаться, чтобы из седла не вылететь. Ручка, между прочим, мокрая, скользкая. Если не хочется погибнуть раньше времени, придется опять держаться за Лёшку, обхватив его за талию. Но он ведь тоже мокрый, холодный, и противный!

Дружников уже влез на железного коня. Наташа еще только готовилась к этому, содрогаясь от мысли о предстоящей экзекуции. Едва шагнула к мотоциклу, как тот зарычал, плюнув в нее пламенным выхлопом. Пришлось отскочить на пару шагов, чтоб искры не ожгли ноги.

Взревел мотор — ура, хоть что-то у этого Дружникова работает. Железяка медленно двинулась. Наташа до сих пор стояла на дороге. Пока еще не волновалась — наверняка Лёшка решил развернуться без пассажирки, а потом остановится и подсадит ее. Это он проявляет заботу, чтоб Наташе не пришлось маневрировать вместе с ним.

Однако мотоцикл развернулся, и без остановки помчался прочь в сторону города. А Наташа так и осталась стоять одна на дороге в кромешной темноте.

Злости не было — она придет позже, если только у Наташи когда-нибудь будет это самое "позже". Вместо злости был страх.

Не приходилось сомневаться: Лёшка просто не заметил, что она не успела сесть. Вряд ли он способен на месть за Наташину к нему нелюбовь. Всему виной его невнимательность. Невнимательность к другу — даже не поинтересовался, где именно собрался отдыхать Кострица. Невнимательность к Наташе — наплевать, села ли она, удобно ли ей, тепло ли. Невнимательность к себе — иначе непременно следил бы за техническим состоянием мотоцикла, и на снаряжении бы не экономил. И, конечно же, невнимательность к окружающей среде: не замечает человек, дождь ли, солнце. Плевать на всех и вся, даже на любимую девушку.

Он заметит ее отсутствие, непременно заметит. И вернется. Вопрос лишь — когда? Если уж он такой невнимательный, то может обнаружить пропажу только в городе, у Наташиного подъезда. А это минимум час пути. И еще минимум час обратно, за ней. А ей два часа стоять посреди дороги, опасаясь сдвинуться с места? Во-первых — страшно: вдруг они разминутся? Он будет искать ее на том же месте, а она уйдет ему навстречу, и заблудится. Во-вторых — опять же страшно: темень непроглядная, не видно ни зги. Ни звездочки на небе, пусть не путеводной, а хоть самой завалященькой. И ливню ни конца, ни края — судя по его "голосу", он лишь набирает мощь.

Два часа под ливнем и ураганным ветром, не двигаясь с места? И даже присесть некуда. И даже сигарет нет — они остались у Лёшки.

С каждым мгновением улетучивались последние сомнения в гуманности судей. То, что Лёшке не жить, если Наташа выживет — факт. Вопрос лишь в том, выживет ли она. Если у Дружникова остались хотя бы жалкие остатки здравого смысла, лучше бы ему не возвращаться, потому что она убьет его на месте — и плевать, что без него она до города не доберется. Впрочем, здравый смысл тут ни при чем. Тут уже на первый план выходит самый банальный инстинкт самосохранения, а он присущ даже безмозглым животным. Значит, Лёшка не вернется.

Было еще кое-что, о чем не хотелось думать, но мысль эта настырно лезла в голову. Даже если Лёшка потерял остатки здравого смысла, даже если не обладает инстинктом самосохранения, он все равно может не вернуться. Потому что они чудом доехали живыми до Мыса без фары и очков. Далеко не факт, что Лёшке удастся повторить это чудо, добравшись живым до города, а потом живым же вернуться за Наташей.

Она уже начала жалеть, что они доехали до Мыса живыми. Доехали бы мертвыми — ей было бы уже все равно. Плевать было бы на холод, на ливень, на темноту. И на липкий страх тоже было бы наплевать.

Где-то рядом ревел потревоженный непогодью океан. Теперь они с дождем уже не делились секретами, а откровенно переругивались: кто кого больше напугает. Когда-то давно, в прошлой жизни, когда Наташа еще не боялась темноты, дождя и одиночества, она любила шум волн. И дождь тоже любила, особенно когда он барабанит по жестяному подоконнику. Теперь казалось, что океан надвигается на нее с каждой секундой. От ливня и ветра поднимается гигантская волна. Ее не видно в кромешной мгле, но слышно: вон как ревет!

Хотелось, чтобы на дороге появился хоть кто-нибудь. Пусть даже грабитель — у Наташи нечего забирать. Пусть убийца — подумаешь, разве страшно погибнуть от ножа, когда тебе грозит неминуемая гибель от стихии? От невидимой угрозы. Невидимое всегда страшнее зримого. А человек мог бы дать ей надежду. Пусть краткосрочную, и все же ее сердце хоть на миг согрелось бы надеждой, забыв о смертельной тоске и страхе.

Слегка, совсем чуточку, успокаивала мысль, что люди где-то рядом. Их не видно, но они есть. Должны быть. Потому что сезон в разгаре, пусть и беспогодица. Вокруг должно быть полно палаток всех цветов, фасонов и размеров. А в палатках спят люди. А может, и не спят — Лёшка ведь орал, как недорезанный. Нужно только шагнуть в сторону. "Шагнуть" — пожалуй, преувеличение. На самом деле шагать нужно метров тридцать, если не больше. Да в непроглядной темноте, не видя дороги, рискуя зацепиться за колышек от палатки или натянутую веревку. Но все же чисто теоретически: стоит сделать шаг — и Наташа обязательно наткнется хотя бы на одну из палаток. Постучится, влезет внутрь…

Размечталась! Так ее и впустят. Самое малое, на что она может рассчитывать — услышать в свой адрес кучу нелестных эпитетов, в лучшем случае более-менее цензурных. В худшем и вовсе может нарваться на очень серьезные неприятности.

Однако что такое неприятности по сравнению с положением, в котором она находится в эту минуту? Мелочь, пара пустяков. Если она и не решалась двинуться с места в поисках какого-то убежища — только лишь из страха, что вернувшийся за нею Дружников не сумеет ее найти, а значит, она никогда не вернется домой.

Она не знала, сколько времени прошло после Лёшкиного отъезда. Кому-то, может, всего-то минут пятнадцать. А для нее это была вечность. Настоящая. Наташа успела понять, что нет в вечности ничего хорошего. Вечность — это страшная кара за страшное преступление. Но какое преступление совершила она? За что ей эта кара? За то, что дала шанс глупому влюбленному парню? Правильно, за это. Еще один довод в пользу Лёшкиной смерти. Пусть только приедет!

Сквозь совместный рев дождя и океана продрался мотоциклетный треск. Лёшка! Вернулся!!!

На упреки не было ни сил, ни слов. Это она отложит на потом. Потом, в безопасности, она выскажет ему все, что накопилось в душе. А потом убьет. Но для начала пусть-ка вернет ее домой.

Обратный путь она не помнила. Наверное, по сравнению с одиночеством наедине с взбесившейся стихией он оказался не так страшен.

Когда подъехали к ее дому, сил все еще не было. Их, пожалуй, осталось еще меньше. Или не осталось вовсе. Даже на упреки. Даже на убийство. Их не хватило даже на то, чтобы не впустить Лёшку в квартиру.

Тот нагло воспользовался Наташиной слабостью, и ворвался в дом. Якобы для того, чтобы отогреть ее чаем — дескать, сама она даже чаю себе в таком состоянии не приготовит. Но Наташа знала — на самом деле он вынашивал совсем другие планы. Он сам хотел убить ее прежде, чем она убьет его. Если ему не удалось убить ее дорогой и одиночеством, он убьет ее своим занудством и любовью. Наверное, он тоже надеется на гуманность судей.

До самого утра Лёшка сидел рядом с нею на диване. Извинялся за то, что уехал без нее — то и дело хлопал себя по лбу и утверждал, что он дурак. Будто Наташа сама этого не знала. Посмеивался над собою: мол, вечно с ним какие-то приключения случаются, но так, говорил он, даже веселее. Кому, интересно? Наташа не заметила в произошедшем ничего веселого.

Он укутывал ее одеялом, раз за разом подливал горяченького чайку. Воспользовавшись полной ее беспомощностью, поцеловал пару раз. Именно тогда Наташа и поняла, каким не должен быть настоящий мужчина. Он не должен быть похожим на Дружникова. Не должен быть таким нерешительным, таким бестолковым, таким нудным. А еще настоящий мужчина не имеет права так целоваться: после этой жуткой ночи у нее впервые болели губы от поцелуев. И впервые она узнала, что даже на губах могут быть синяки.

Как она могла это забыть?!

Как могла позволить ему снова усадить себя на мотоцикл — неизвестно, кстати, новый ли, или все тот же доходяга, на котором он возил ее в прошлый раз.

Почему позволила себе думать о нем, как о нормальном человеке?!!

Сколько раз за прошедшие годы она вспоминала его фразу, звучавшую рефреном в ту бесконечную ночь: "С Дружниковым не пропадешь, но горя хлебнешь". Она еще тогда поражалась ее точности и ужасности. И тому поражалась, с какой легкостью произносит Лёшка эти страшные в своем правдоподобии слова.

И после прошлой вылазки на Мыс она примчалась на край света к этому болвану. За его колючими руками, от которых ей всегда становилось тошно после первого же его прикосновения. За поцелуями, от которых болят губы.

Видимо, она окончательно рехнулась: писательство не идет на пользу впечатлительным натурам.

— Опять?!!

Все это пронеслось в голове за одно мгновение — светофор по-прежнему взирал на всех равнодушным красным глазом.

Лёшка рассмеялся в ответ, прекрасно поняв, о чем она.

— Не дрейфь! Ща все будет пучком.

Наконец светофор моргнул желтым, давая команду "на старт". Мотоцикл взревел, заглушив Натальин ответ:

— У тебя мозги пучком! Вези меня обратно!

Не расслышав ее слов, Лёшка крутанул ручку газа, и махина мощностью в целое стадо диких мустангов рванулась вперед. Выбор у Натальи был невелик: либо спрыгивать с мотоцикла на ходу, рискуя здоровьем, если не самой жизнью, либо ехать дальше.

Оставлять Поросенка сиротой не хотелось. Поэтому можно считать, что выбора у Натальи не было, и она вынужденно покорилась судьбе в надежде на то, что прошедшие годы оставили в мозге Дружникова не одну извилину. По меньшей мере две.

Она цеплялась за Лёшку, чтобы не вылететь из седла на вираже, а сама мусолила воспоминания. Все остальные перебивало одно: больше всего на свете ей тогда хотелось убить Лёшку за его бестолковость. Она благополучно забыла это приключение, но желание пустить ему кровь, видимо, засело глубоко в подсознании. Не потому ли в "Черти чте" героиня все порывалась убить Дружникова? Как минимум отдать его под суд. Или это просто совпадение?

Наверное совпадение. Лёшка, может, и был когда-то бестолковым, но время не стоит на месте. Не может человек оставаться дураком всю жизнь. Может, в самом деле поумнел?

Мотоцикл свернул с дороги, не доехав до пляжа.

Нет, не поумнел Лёшка. Опять его на авантюры потянуло. Про лес он Наталье ничего не говорил. Разве для того она брала купальник, чтобы грибы-ягоды в нем собирать?

Оказалось, ехали они действительно на Мыс, но не на сам пляж, а в "дикий городок", расположенный за его чертой — вроде рядом с океаном, но не на самом берегу. В лесочке, в тенечке имелись поляны-проплешины, кажется, самой природой предназначенные для палаток отдыхающих.

Но у них ведь из багажа — только Наташина сумка с купальником и парео. Какие палатки? Палатка — значит, длительный отдых. Значит, нужна не только сама палатка, но и спальники, котелки, продукты, канистры для воды, кое-какая одежда. А они с Лёшкой налегке прикатили. Они же на пляж ехали!

Однако на сей раз Дружников действительно подсуетился — из города выехал еще накануне вечером, обустроился, как положено, и только потом поехал за Натальей. Это она поняла, когда увидела знакомую физиономию Саньки Кострицы. Значит, Лёшка все-таки поумнел. По крайней мере, все разузнал-устроил, прежде чем Наталью везти. А то опять встал бы посреди дороги, и давай в разные стороны орать, Кострицу своего разыскивая.

— Какие люди! — воскликнул Санька, раскланиваясь. — Привет мастерам отечественного детектива!

Чувствуется стиль Карандаша. Наталья так и слышала Галкин голос. Не стоило долго искать автора слухов: от Ручкиной пошло. Город вроде не маленький, а молва распространяется, будто в деревне на три улицы.

С мотоцикла Наталья слезла с явным облегчением. Вздохнула полной грудью. Эх, хорошо-то как! Вот он, запах малой родины. Сосна с осиной, характерный запах водорослей, выброшенных на берег приливом, дымок от костра. А где-то уже жарят шашлыки с утра пораньше.

В душе заворочалась благодарность к Лёшке. Сама бы она никогда на природу не выбралась. Больше того: если бы он сказал, куда ее везет — она бы ни за что не согласилась. Она и природа — две противоположности. Наталью на дачу не вытащишь, не то что "дикарем". Палатки разбивать, обустраиваться на необжитом месте, собирать хворост, кашеварить в малоприспособленных условиях — нет, на такие подвиги она не способна.

А зря. Вон как хорошо вокруг.

Внезапно ее пронзило недовольство мужем: за девять лет совместной жизни ни разу не вывез ее на природу. Если отдыхать — то только в комфортабельных условиях. Отели, бассейны, обустроенные пляжи, где снуют пронырливые бои с коктейлями и пляжными полотенцами — только пальцами щелкни. Ничего плохого в комфорте нет. Но и прикосновением к природе такой отдых не назовешь.

То ли дело здесь. Тут тебе и лес, тут тебе и море. Тут тебе и воздух свежий, и вода с целой кучей редких полезностей — говорят, даже золото в морской воде содержится. Пусть в ничтожных количествах, но все-таки. Наверное, кольца-серьги-цепочки, потерянные неосторожными купальщиками, растворились под воздействием каких-нибудь солей — иначе откуда бы ему там взяться.

А главное, делать уже ничего не нужно: Лёшка заранее обо всем позаботился, Наталье осталось лишь отдыхать. Жаль только, не одни они здесь. Зачем им лишние глаза, Кострица этот? Зачем подружки его? И почему их две, кстати?

Подружки были совсем молоденькие, лет по двадцать, от силы двадцать два. Одна в веснушках вся, даже руки и спина. Вторая смуглая, с шикарной гривой гладких каштановых волос. Рыженькая поглядывала на Наталью с интересом и недоверием, с трудом удерживала готовый сорваться с языка вопрос: "Ух ты, а вы и правда писательница?"

Другая смотрела откровенно враждебно, исподлобья. Наталья поняла: да тут не все так просто. Она испортила девочке выходные: та уже напланировала себе вереницу романтических приключений с Дружниковым, а тут внезапно вмешалась соперница.

Присутствие соперницы Наталью оскорбило: у него есть другая! В то же время раззадорило: она, может, и молоденькая, может, и хорошенькая, и уж наверняка стройненькая не в пример чуть округлившейся после родов Наталье, но соперничество все равно проиграет, невзирая на все свои прелести.

Отчего-то не помнилось уже принятое накануне решение в пользу мужа. Забылось и недоумение по поводу того, что Наталья могла мечтать о Лёшке после стародавнего ночного "променада" на Мыс. Собственно, для нее это было нормой: коль уж родилась под знаком Близнецов, привыкай к двойственности натуры. Она и привыкла. Могла смеяться над собою сколько угодно, но пересилить даденные звездами качества не получалось. Утром она считала так, вечером иначе. А через пять минут снова так — в зависимости от того, с какой стороны ветерок подует.

Сейчас не хотелось анализировать ни саму себя, ни положение, в котором оказалась. Наталье просто было хорошо. Радовал свежий воздух. Радовала близость к самому родному океану. Радовало присутствие Лёшки. Радовало наличие соперницы, которую можно победить нетягостно, за счет чего нестойкая уже уверенность в себе окрепнет стократно.

Хорошо-то как, Господи! Спасибо тебе за это. И за Лёшку спасибо. За любовь его бесконечную. За то, что Наталье хватило, наконец, ума принять его любовь. И за воздух этот, родной до одури, спасибо! За дымок, щекочущий нос — спасибо! Спасибо за жизнь. За Поросенка — десятикратное спасибо! За все, за все спасибо, Господи! До чего же здорово вернуться домой!

От восторга Наталья не знала, куда себя девать. Может, повышенное количество кислорода в воздухе так на нее подействовало? Оно пьянило ее, бурлило. Хотелось кружиться в танце между палатками. Петь какую-нибудь сумасшедшую песенку. Хохотать пошленькому анекдотцу, который непременно кто-нибудь скоро расскажет.

Да, да, именно этого она и хотела! К этому стремилась! Для этого вернулась. К маме, да. Но не только. И к Лёшке. К воздуху этому. К океану. К Мысу, к окаянным воспоминаниям об окаянной той ночи с окаянным ливнем. И снова к Лёшке. Потому что так, как Лёшка, ее никто никогда не сможет любить. Даже муж. Потому что муж за столько лет неразделенной любви наверняка остыл бы, перегорел. А Лёшка жив. И любовь его жива. И плевать на соперницу с каштановой гривой!

Странное дело — наличие соперницы не оскорбляло чувства, а лишь обостряло их, придавало пикантности обстоятельствам. Без Лёшкиных разъяснений Наталья все поняла. Они уже давно запланировали этот уикенд, не меньше недели назад, когда еще никто не знал о скором Натальином приезде. И девочка эта ждала выходных, как праздника, чтобы не расставаться с Лёшкой ни на минуту. Не стоит сомневаться: у них с этой девочкой уже все было, потому она и смотрит зверем на Наталью — потому что знает, что теряет.

И пусть, пусть! Наталья не обижается. Лёшка ведь живой человек. Не мог он все девять лет прожить евнухом, дожидаясь, когда же Наталья поймет свою ошибку. Будь он евнухом — не научились бы его новые руки тонким эротическим приемчикам. Не был он евнухом. И не был им исключительно в Натальиных интересах: чтобы сделать ей приятное. Чтобы порадовать ее руками своими многомудрыми.

Нет, Наташа не в обиде. И на девочку эту глупую тоже не в обиде, потому что та даже не догадывается о том, с кем собралась соперничать. Девочка не виновата. Ее жалеть впору — нелегко ей будет жить без шустрых Лёшиных рук.

Ах, здорово-то как! Спасибо, Господи! Спасибо, Лёшка!

Когда первый восторг улегся, Наталья оглянулась в поисках скамейки. Ее роль выполняло поваленное деревцо, опиравшееся на два различных по величине камня, из-за чего один край "скамьи" был значительно ниже другого.

С опаской Наташа уселась на более высокий край — выдержит ли ее вес? Она уже все-таки не такая тростиночка, как рыженькая Юля и хмурая Вика. "Скамья" чуть ворохнулась под нею, но выдержала.

— Кто-то обещал кофе, — напомнила Наталья. Во рту ведь маковой росинки с утра не было, если не считать росой пару таблеток аспирина и зубную пасту.

— Ща замастырю, — засуетился Лёшка.

Как оказалось, "замастырить" кофе в условиях дикой природы не так-то просто. Лёшка слишком щедро плеснул в котелок из канистры, и повесил ее над костром. По количеству воды Наталья поняла: закипать будет очень долго. Это электрочайник быстро кипятит двести миллилитров воды, сто — еще быстрее. А если литра полтора, да на костре?

Вскоре выяснилось, что дров нет — собранные накануне давно превратились в головешки. Догорающий огонек лениво облизывал их, утратив способность взвиться ввысь гордыми языками. За свежим кормом для костра идти было некому — ни девочки, ни Кострица даже не дернулись с места. Наталья же, к своему позору, не догадывалась, где в лесу можно раздобыть дровишек.

Когда, наконец, Лёшка подкормил костер и вода вскипела, Наталья от разочарования едва не расплакалась — "кофе" оказался растворимой бурдой из пакетика, залитой кипятком. К тому же запах этот "кофе" имел несуразный. То ли так пах порошок из пакетика, то ли дымок от костра придавал свой "цимус", то ли дурно пахло от кружки, а может, сама вода напиталась запахом от канистры. Так или иначе, но эту юшку, сколько бы ее ни называли волшебным по своей вкусности словом "кофе", Наталья пить не смогла.

Зато свежий воздух сделал свое дело, и ей чудовищно захотелось есть. Однако попрошайничать было стыдно: Лёшка только-только присел — приготовление "кофе" измотало его вконец. Оставалось надеяться, что он и сам вскоре проголодается, и тогда уж заодно накормит Наталью.

Делать особо было нечего: Лёшка уже собрал дровишек и пополнил запас пресной воды. К тому же к условиям дикой природы Наталья не была подготовлена и попросту ничего не умела делать. Дома, на газовой плите, и борщ вкуснейший отварит, и рагу с грибами, и еще много всяких вкусностей, а на костре, без раковины с холодной и горячей водой, без разделочной доски, миксера, терки, специальных ножичков для чистки и нарезки овощей чувствовала себя высококвалифицированным нейрохирургом перед токарным станком, который неизвестно как включается, и вообще непонятно для чего предназначен.

Сидеть на разновысокой сучковатой "скамье" было неудобно. Заныла спина — ей требовались комфортные условия, а подходящих кресел поблизости не наблюдалось.

Комары наглели с каждой минутой.

Ветерок изменил направление, и дымок от костра потянул в сторону Натальи. Уф, хорошо-то как — комары дым не любят.

Рано радовалась. Выяснилось, что Наталья тоже не особо переносит дым — уже через несколько секунд заслезились глаза, еще через полминуты запершило в горле, и она зашлась в приступе кашля.

Невыносимо захотелось домой. Не так даже важно: к маме ли, к мужу. В город. К цивилизации. Где есть кофеварка, удобные кресла, электроэнергия и фумигаторы от комаров. Где есть холодильник, в который можно залезть и самостоятельно приготовить себе бутерброд, а не ждать, когда кто-то о тебе позаботится.

Вика предложила пойти искупаться. Встала напротив Дружникова, и ну эротично стягивать джинсы — Наталья едва не рассмеялась: Ким Бессинджер нашлась!

Лёшка, как и ожидала Наталья, на Викину уловку не клюнул:

— Да ну, попозжее. Море поколь не обогрелось.

И правильно. Пусть она обратно одевается, эта Вика. Нечего тут глаза мозолить своими стройностями, вгоняя Наталью в тоску.

Однако Вика одеваться не спешила. Так и осталась в купальнике, демонстрируя готовность позагорать. Но опять же схитрила: принимала солнечные ванны, стоя посреди поляны, докучала присутствующим своими оголенностями. Весьма, между прочим, привлекательными. И это на глазах Дружникова. Вот тебе и "беззубая" соперница, не имеющая ни малейшего шанса в борьбе против Натальи.

Ощущение дискомфорта крепчало. Голая Вика, отвратительный кофе, дым в глаза, комары… А главное, сидеть на неровном бревне было жутко неудобно. К тому же Наталья не могла поерзать, чтобы найти более удобное положение. Даже ноги вытянуть не могла: и так сильно рисковала, присаживаясь в светло-голубых брючках известной марки на грязную поверхность. Очень дорогих, между прочим. И очень любимых. Они и так уже не слишком чистые после езды на мотоцикле. Но пока еще оставалась надежда привести их в порядок.

Это что же, ей до завтрашнего дня в этих брючках тусоваться? Лёшка ведь сказал, что ей нужен только купальник. Значит, или в купальнике, то есть практически голой — отличный обед комарам, или в брючках от Феретти тереться у костра, а потом в них же лезть в наверняка не первой свежести спальник. Или ночью ей вообще никакая одежда не понадобится — Лёшка, наконец, поделится с нею секретными своими знаниями о том, что происходит с облаками в самый кульминационный момент.

Да что ж такое! Будто перемкнуло ее на этих облаках. "Облака, облака"! Красивый образ, не более. А копни поглубже — просто секс, не имеющий ничего общего с пушистыми небесными обитателями. Облака были хороши для романа, но он-то уже в прошлом, пусть даже и вышел не роман, а сплошное черти что. В жизни облаков не бывает. И хватит об этом. Наталья — взрослая девочка, и вполне может себе позволить называть вещи своими именами. А то придумала: "Облака", "волшебные руки". Руки волшебными не бывают! И даже не могут быть. Волшебником может быть лишь их обладатель. А в отношении мужчины, умеющего как положено пользоваться собственными руками, можно и нужно говорить: опытный, знающий, как доставить женщине удовольствие. "Облака", "волшебные руки". Или даже "вездесущие" — еще лучше. От всех этих метафор сильно припахивает детством и инфантилизмом. Закончили с облаками! Хватит!

Застреваемость на чем-то — ее слабое место. И редактор намекала: что ж вы, Наташенька, все об одном да об одном? Дескать, вы ж писатель, синонимами пользоваться надо бы. Другие метафоры искать. С редактором Наталья соглашалась, старалась истреблять в себе любые зацикленности на словах или понятиях, даже если метафора попалась очень удачная, но пока, видимо, выходило не очень хорошо даже в жизни, не то что в литературе. Надо лучше стараться.

Больше никаких облаков. Пусть облака останутся у глупой романной Наташи. А реальной Наталье весь этот налет романтизма ни к чему. В жизни все эти ложные красивости никому не нужны. Пора честно признаться себе: не облака ей нужны от Лёшки, не руки вездесущие, а хороший секс. Такой хороший, какого она до сих пор еще не знала. Чтоб Лёшка так по ее телу ручками неугомонными прошелся, что…

Разочарованию не было предела. Вульгарщина! И вовсе не ради секса она к Лёшке приехала. Секс можно было бы и поближе к дому найти. Точнее, прямо дома. Этого ей с мужем хватает. Если бы Наталья искала секса, зачем бы ей понадобился Лёшка? В сексе муж выше остальных на голову, если не на две, сравнивать их с Лёшкой в этом плане — значит заведомо поставить в неравные условия, потому что с Натальиным мужем Дружникову тягаться бесполезно. И вообще. Секса с Лёшкой ей совсем не хочется. Вот ни капельки не хочется!

А приехала Наталья к нему за тем, что есть только у него одного, чего не знает муж. За облаками. Муж знает всё про секс, а Лёшка — про облака. Вот Наталья и приехала к нему, потому что просто секс, как бы хорош он ни был — слишком избито. А редактор неправа. Не сейчас, не про облака, а вообще. Наталья почему зацикливается? Потому что ответа не знает. В данном случае — что все-таки происходит с облаками, когда они… ну это самое… ну вместе, в общем. А знать хочется.

И про руки тоже. Просто руки опытного мужчины у Натальи есть дома — мужнины руки. Это опять же хорошо знакомо и далеко не свежо. Нет уж. Если и бросать мужа, если менять одного мужчину на другого, то не ради секса и обычных, хоть и опытных, рук. Будь это так — Наташа оказалась бы самой неразумной женщиной на земле. В том-то и дело, что затевалось все ради облаков и рук волшебных, вездесущих. Именно это Лёшка ей и обещал, когда в снах любовью своей изводил. А редактор просто не понимает, о чем говорит. Еще бы: не к ней ведь Лёшка приходил, не ей про облака рассказать обещал! И руки вездесущие не на ней тренировал. Редактор просто завидует. Пусть даже говорила она это вовсе не по поводу облаков и рук — все равно завидует.

Значит, пусть остаются облака. Только они Наталью и держат здесь, где вокруг вьются полчища разъяренных дымом комаров, где подают отвратительный кофе в плохо почищенной эмалированной кружке, и где так неудобно сидеть на поваленном деревце в любимых брючках.

— Что ж ты не сказал, что мы едем на природу? — укорила она Дружникова. Легонько, чтоб тот не обиделся — не стоит облегчать жизнь Вике. — Мне даже переодеться не во что.

Тот подхватился:

— Не дрейфь, бояка, я все заприпас.

Наталья едва сдержала раздражение. Что за выражение такое — "не дрейфь", да еще и "бояка"?! Давно пора разговаривать по-человечески, а не на тарабарском языке, который только в Лёшкиной деревне и поймут. Ведь уж полжизни в городе! И образование высшее. А говорит, как… Как дворник какой-то. Как пастух! Пора перевоспитывать. Если он хочет, чтобы Наталья осталась с ним, пусть соответствует ее понятиям о прекрасном. А то так, глядишь, она и сама через год на его каверзном языке не только говорить станет, но и романы писать.

И вовсе она не дрейфит. Просто не хочется выбрасывать любимые брюки. Незаменимая вещь для лета: ткань совсем тонюсенькая, прохладная. А главное — для нынешней Натальиной далеко не идеальной фигуры это идеальный вариант. В них она выглядит почти стройной.

Пока она возмущалась в глубине души, Лёшка бросил ей джинсы и трикотажную майку непонятно-линялого цвета. Все чистое, пахнущее стиральным порошком. Но слишком уж непрезентабельное на вид.

Наталья отнюдь не помешана на моде. Не гоняется за знаменитыми брендами, не склонна переплачивать за них вдесятеро. Для нее имеет значение одно: насколько хорошо смотрится она в той или иной одежке. Раньше она относилась к этому намного проще. Потому что в былые времена ей шло все: красивое и не очень, дорогое и дешевое, свое или чужое. Теперь же приходилось перемерить гору тряпок, прежде чем остановить выбор на одной единственной. И выбранными одежками Наталья дорожила именно по этой причине: чтобы найти замену испорченным брючкам, доведется облазить кучу магазинов и перетрясти гору шмотья. Слишком хлопотная замена. Проще поберечь то что есть, чем искать новое.

Не столько их было на ней, лишних килограммов, однако чувствовала себя Наталья из-за них ужасно неуверенной. Отсюда щепетильное отношение к одежде: мало что скрывало огрехи фигуры, и если уж вещь по-настоящему ей шла, Наталья подолгу не выбрасывала ее из своего гардероба.

А тут не просто чужие вещи. Мужские. Мужского кроя, ужасно уродующего женскую и без того неидеальную фигуру. Мужского цвета. Вернее, мужского бесцветья. Майка — откровенная жуть. Джинсы тоже ношенные, и тоже мужского кроя, но при этом вполне терпимые. Одна беда — влезет ли округлившаяся Наталья в них? Ее ли это размерчик? Или она на глазах торжествующей Вики должна сознаться в том, что нынешние габариты не позволяют ей носить Лёшкины вещи?

Надевать чужое не хотелось. Даже если совсем чистое и не совсем чужое, а Лёшкино. Насколько уютнее она чувствовала бы себя в своих одежках. Неужели трудно было сказать, что они едут на природу? Наталья бы влезла в любимые джинсы, кинула бы в сумку пару-тройку маек, свитерок на всякий случай — пусть и лето, но вечером, да на берегу океана может быть прохладно. Нет же, ему не хотелось портить сюрприз. Дурак!

С другой стороны, если бы Дружников предупредил, что едут они ни куда-нибудь, а на Мыс — согласилась бы она? Вряд ли. Вспомнила бы предыдущую туда вылазку, и наотрез отказалась. И зря. Есть все-таки в таком отдыхе свои прелести. Один только воздух чего стоит! Нужно время от времени прикасаться к природе. Но прикасаться к ней все же лучше в собственных джинсах-майках-свитерах, чтобы чувствовать себя максимально комфортно. Лёшка, хоть он давно уже и не Лёшка, а по меньшей мере Алёша, недотепа, раз не понимает таких мелочей.

Помнится, романный Дружников действительно продумал заранее, чтобы у романной же Наташи было все необходимое. Причем новенькое и нужного размера. И говорил он не в пример настоящему Лёшке вполне грамотно. Конечно, Наталья не ждала от реального Дружникова тех же подвигов: в конце концов, роман — вымысел. Но что стоило Лёшке поступить так же, как его литературный двойник? Это ведь было бы попросту логично: хочешь, чтобы женщина осталась тобою довольна — сделай так, чтобы ей было удобно. Это же классика! И не понимают этой хрестоматии только болваны.

Заранее ненавидя Лёшку, Наталья втиснулась в крошечную палатку. Переодеваться пришлось на корточках — встать в полный рост не удалось из-за низкого потолка палатки. Джинсы застегнулись, но не без скрипа — она едва не поломала молнию. Ходить в таких еще ничего, а вот сидеть наверняка будет несподобно. Одна радость — она, наконец, сможет вытянуть ноги. Хотя изнывшейся спине это уже вряд ли поможет.

Какой дурак мог додуматься до такого сюрприза?! Как можно везти человека в лес без предупреждения? У нее ведь с собой даже пресловутой зубной щетки нет — как она будет умываться вечером? А утром? Коль уж натянули палатки — можно быть уверенной: приехали с ночевкой. Значит, сегодня ее никто не повезет домой. Как же она без любимой электрической зубной щетки?!

Муж бы до такой глупости не додумался. Если уж он и устраивает Наталье сюрпризы — так только приятные. К тому же продумывает все до мелочей. В первую голову заботится о том, чтобы жена ни в чем не знала лишений. Самое малое — имела под рукой необходимую одежду. Что может быть унизительнее для женщины, чем чужие едва застегивающиеся джинсы?! Муж прекрасно знает, как она комплексует из-за несовершенства собственного тела. Знает, и заботится о ее чувствах. При каждом удобном случае говорит, что в худышках нет ничего хорошего, что его привлекает одна-единственная пышечка на планете. Наталья подозревает, что врет, но зато как приятно врет!

А тут… Ее поставили в условия, когда она при всех будет демонстрировать, что джинсы ей тесноваты. И без того нелегко соперничать с молодыми девчонками, а тут еще эта беда. И благодарить она должна, конечно же, Дружникова. Она отблагодарит. Так отблагодарит, что…

Домой. Срочно домой. К любимому мужу. Который понимает Наталью, как никто другой. Ненавязчиво, будто ничего не делает специально — вроде у него все получается само собою так, как нужно жене. И при этом никогда не акцентирует внимания на своих усилиях. Не говорит, как он ради нее старался.

Жаль, конечно, что он у нее не упоенный мечтатель. В самом деле — хоть раз бы что-нибудь неожиданное придумал. Взял бы, да и вывез своих девочек на природу. Чтоб никого вокруг — только они втроем. Палатка, лес, костерок, дурманящий запах шашлыка и печеной картошки. Так нет же — если шашлык, то непременно на чьей-то даче: или у его родителей, или у друзей, чтобы с электричеством и водопроводом. Своей дачи у Натальи с мужем никогда не будет — она ненавидит природу. Но это же не повод отказываться от ее прелестей. Лесу он, видите ли, не доверяет! Комары ему мешают, клещи.

Нет, не романтик он у нее. Не романтик. Как это порой раздражает!

Наталья еще боролась с джинсами, когда услышала капризный голос Вики:

— Лёш, натяни веревку — мне вещи повесить некуда.

Так, пора вмешиваться, если Наталья не хочет проиграть битву за Дружникова. Молодая и стройная Вика, как показывает практика, сдаваться без боя не собирается. Веревку какую-то придумала. Будто мало ей веревок от палаток — пройти ведь негде, кругом все опутано ими. Того и гляди — зацепишься ногой, нос расквасишь. А этой еще чего-то там натяни.

Вылезать из палатки довелось в три погибели — какой умник придумал вход, как на подводной лодке?! Очень она, должно быть, красиво смотрелась со стороны на четвереньках. Лёшка мог бы и нормальную палатку купить, коль уж такой любитель "дикого" отдыха. С высоким потолком и человеческим входом. Наталья в кино видела — бывают такие. Даже с прихожими бывают, где можно оставить обувь, не опасаясь, что ночью туда влезет погреться какой-нибудь скорпион. Ну ладно, скорпионы в здешних широтах не водятся, но обнаружить в собственном ботинке какую-нибудь мокрицу тоже не особо приятно.

У костра между тем происходила непонятная возня. Лёшка с Санькой вырывали друг у друга моток веревки. При этом Кострица смеялся, а Лёшка всерьез на него сердился.

— Дай сюда, шишира!

— А ты будешь хорошо себя вести?

На дурацкий вопрос Дружников отвечать не стал, только глянул на друга презрительно. Точно так же, с гневным укором, на Саньку посмотрела Вика. И побежала за Лёшкой:

— Лёш, не обращай внимания, он дурак!

— Что это она тебя так ласково? — поинтересовалась Наталья, устраиваясь все на той же неудобной скамейке из поваленного бревнышка. Тугой пояс джинсов немедленно впился в живот с особой жестокостью. — Веревку не поделили?

— Чтоб глупостей не натворил, — объяснил Кострица. — Очень он в этом плане неблагонадежный.

— Ты о чем?

— Все о том же.

— Не надо, Вить, — вмешалась рыженькая Юлька.

— Ты, небось, и не догадываешься, что он тут творит. Я тоже не сразу просёк. Сначала думал — просто дурак. Ну, любит человек рисковать — что тут особенного?

Сразу вспомнилось, как Лёшка рисковал не только собою, когда вез Наташу сквозь ливень и ночь на мотоцикле с неработающей фарой.

— Есть такое, — поддакнула она. — Добро б только собой рисковал, так ведь собой не ограничивается.

— Да нет, как раз в последнее время стал более избирательным, себя на первый план выставляет. То с голыми руками в трансформаторную будку лезет, то на мотоцикле пропасти штурмует.

Ну вот, Натальины подозрения были не напрасны — Лёшка и в самом деле дурак.

— А потом все на свои места встало, — продолжал Кострица, невзирая на Юлькины предостерегающие жесты. — Ты про Грушу в курсе?

— Да, мама рассказала. Жалко парня — жуткая смерть.

— Жалко — не то слово! А если человек сам?

Сам? Неужели Груша с любовницей намеренно на себя руки наложили? Мама говорила: у обоих семьи, дети маленькие. Неужели уйти из жизни оказалось легче, чем из семьи? Дурачки, хоть и нельзя так о мертвых.

— Не ожидала от Груши такого. С виду похож был на нормального.

— Да Груша-то тут причем? У Груши как раз все незапланированно произошло — самый что ни на есть несчастный случай. А этот, идиот, сам в петлю лезет.

— Да кто? По-русски говорить можешь? Так говори! Ты же сам сказал, что Груша…

— Это я не про него сказал, — перебил Санька. — Ты вот умотала к черту на кулички…

— Это вы у черта на куличках, а я…

— И знать не знаешь, что он тут без тебя творит. Да что ты? Я рядом, и то долго сообразить не мог. Говорю же — уверен был, что он обычный идиот. А он сначала просто смерти искал — в надежде на несчастный случай. А оно никак, все как с гуся вода — то поцарапается, то вообще легким испугом отделается. Он и решил конкретно. Раз у Груши получилось — и у него получится.

Только теперь до Натальи дошло. От ужаса похолодели руки. Лёшка! Ее Лёшка! Не может быть. Да, он ее любит, но не до такой же степени, чтобы руки на себя наложить.

А Кострица продолжал вполголоса, чтобы Дружников не расслышал:

— Закрылся в гараже, включил мотор. Хорошо — в соседний бокс мужик заехал среди ночи, а то было бы. Глядь: гараж закрыт, из-под двери свет выбивается, а в свете дым вьется. Прислушался — так и есть, мотор тарахтит. ЧП с Грушей в памяти еще свежо было, только-только сороковины отметили. Скорая приехала, насилу откачали дурака.

Ого! Вот это любовь.

Вот оно как… Получается, Лёшка ее больше жизни любит. Причем это вовсе не пустые слова.

И правда дурак. Разве ж можно так? Ну любит. Ну не сложилось. Так что ж, сразу в могилу? Бред. У него, между прочим, сын растет. У них с Ольгой. Пусть совместная жизнь не заладилась — хотя мама говорила что-то о том, что они то вместе, то врозь. Значит, не навсегда развелись. Значит, Дружников питает к Ольге какие-то чувства, иначе б не вернулся к ней после развода. Пусть не любовь это, пусть всего лишь уважение — наверное, можно жить и с одним взаимным уважением друг к другу. Почему-то же он именно на ней женился.

Кстати, почему? Если, как говорит Санька, из-за несчастной любви к Наталье готов расстаться с жизнью — почему женился на Ольге?

И все же — какой дурак! Разве смерть решит его проблемы, приблизит хотя бы на шаг к Наталье?

А сын? Как же сын? Он же еще маленький. Сколько ему? Натальиному Поросенку пять с хвостиком — у поросят должны быть смешные хвостики-закорючки, даже если речь идет всего лишь о возрасте. Значит, Лёшкиному сыну ближе к десяти. Ему сейчас так нужен отец. Пусть даже тот живет отдельно, но "воскресный папа" тоже может быть настоящим отцом. Разве Лёшка не понимает, что на нем лежит ответственность за сына?!

За жену, кстати, тоже. Пусть и бывшую.

Дурак.

Дурак!

Как он посмел?!!

Шок не проходил. С каждым мгновением он, кажется, лишь набирал обороты. Сначала Наталья не осознала всего ужаса услышанного. Он доходил до нее постепенно. Получается, она некоторым образом причастна к едва не случившейся трагедии. И, судя по всему, далеко не одной: если верить Саньке, Дружников уже не раз пытался наложить на себя руки. Только маскировал свои попытки не под суицид, а под банальный идиотизм. Дескать: а вот такой я рисковый парень. С Дружниковым, мол, не пропадешь, но горя хлебнешь.

А тогда? Тогда, когда он впервые произнес эти слова. В прошлый раз, когда он повез Наташу на Мыс. Что это было? Банальный идиотизм, или первая попытка?

Наталья похолодела. Неужели?.. Он не просто так рисковал ее жизнью. Он уже тогда задумал. Лучше уйти молодыми вместе, чем терпеть Наташину холодность одному.

Прошлое на глазах приобретало новые краски. До сих пор та ночь в Натальином сознании имела единственный цвет — черный. Ночь цвета ночи. Хм. Кстати, неплохо звучит: Ночь цвета ночи. Отличное название для романа. Надо будет использовать. Основное время действия — разумеется, ночь. И ночь эта героям покажется бесконечной. Вне всякого сомнения, это должен быть детектив. Даже триллер. Хорошо бы с мистическим уклоном — только по-настоящему ужасная ночь может иметь цвет ночи. Если не ужасная — тогда зачем ей зловещее название? Нет, в самом деле, "Ночь цвета ночи" — очень даже неплохо звучит. Нужно обмыслить на досуге, закрутить какой-нибудь лихой сюжетец.

О чем она думает?! Лёшка едва не покончил с собой. Возможно, он хотел покончить не только с собой, но заодно и с Натальей. А она о каких-то глупостях думает, удачному названию радуется. Дура.

В самом деле дура. Лёшка ее угробить хотел, между прочим. Ну и что, что давно. Главное, что хотел. Такие ассоциации просто так в голову не приходят. Коль уж у нее родилась ассоциация "ночь цвета ночи" — значит, ночь и в самом деле была по-настоящему ужасной. Больше того — едва не закончилась летальным исходом для обоих. Вот тебе и "Ночь цвета ночи".

Теперь, спустя годы, черная та ночь спонтанно расцветилась радугой. Сначала был свет — значит, начинался вечер с белого цвета. Потом… Потом стало жутко тоскливо, Лёшка надоел ей до оскомины, но никак не желал оставить ее в покое. Это был нудно-серый. Потом — ночь, дождь, езда по мокрому городу. Яркие всполохи неоновых реклам, расползающийся пятнами в темноте электрический свет фонарей вдоль дороги — желтый в крапинку дождя. За городом света почти не осталось, и фара стала мигать — это синий в желтый горошек, потому что фонари все еще встречались по обочине шоссе. Потом — красная, как сигнал опасности, мгла ночи. Для Наташи. Для Лёшки, должно быть, этот цвет был могильно-фиолетовой теменью — для того ведь и вез Наташу в ночь, чтобы оказалось в могилу. Бррр.

А у Наташи цвет могильно-фиолетовой темени настал тогда, когда Лёшка забыл ее на Мысе. Когда вокруг ни души, когда из-за страха перед невидимым коварством стихии она не возражала против смерти от ножа заблудившегося бандита. Для Лёшки-дурака тот миг окрасился наверняка красно-оранжевой тревогой — все вокруг завыло-закричало: караул, ты потерял ее, не получится у вас общей вечности!

Какого цвета общая вечность?

Общая вечность неизвестного цвета — вот чего он хотел тогда для них обоих.

Хотел?

Или Наталья все это только что придумала под воздействием Санькиного рассказа? Она может, она такая. Фантазия у нее хоть и богатая, но временами нездоровая.

Нет, не может быть, чтобы Лёшка хотел утащить ее за собой в вечность. Не может. В ту пору у него еще была надежда. Он еще мечтал, что у них все получится. Зачем нужна общая вечность, если еще возможна общая жизнь?

Правильно. Пока она рядом — Лёшке не нужна смерть. Ни одиночная, ни парная. Пока Наталья рядом — у него есть надежда. Как сейчас. Сегодня он не собирался отправляться в вечность — иначе не приготовил бы для нее дурацкие эти джинсы, из-за которых она не может дышать в полную силу.

Ей никогда ничего не угрожало в Лёшкином присутствии. И сейчас не угрожает. И никогда не будет угрожать. Потому что пока она рядом — у Лёшки есть надежда.

Когда Дружников, наконец, натянул веревку для Вики, Наталья уже более-менее пришла в себя. По крайней мере, сумела спрятать эмоции за почти искренней улыбкой.

Вика смотрела на нее зверем. То ли наверняка знала, с кем связаны Лёшкины суицидальные наклонности, или только догадывалась, но по ее злобному взгляду очень легко читалось все, что она думает о Наталье.

Это было довольно пикантно: одновременно и забавно, и досадно. Получается, другой раз бывает потешно, когда тебя ненавидят. А горечь вызывало то, что по соображениям глупой этой девчонки ответственность за Лёшкин идиотизм целиком и полностью лежит на Наталье.

Но ведь это неправда! Она никогда не желала ему не то что смерти — даже просто зла не желала. Не понимала его любовь, не принимала ее — да. Но это же ее право: кого любить, кого не любить. Чью любовь принимать, а над чьей посмеяться. Или нет?

Впрочем… Разве она когда-то смеялась над Лёшкой? Нет. Она просто отказалась от его любви. Разве это преступление?

А то, что в неудавшемся романе его описала… Пусть не в романе, пусть в повести. Или в рассказе — что там за абракадабра у нее получилась? Та, которая "Черти что, и сбоку бантик". Кстати, тоже оригинальное названьице. Но не для детектива. Это, скорее, к легковесной историйки про любовь подошло бы. К чему-то наподобие того, что у Натальи вышло, хотя она собиралась "наваять" очередной крутой детектив. А еще лучше для иронического любовного — вот где такому названьицу самое место.

И вовсе она не смеялась над Лёшкой, когда писала это свое "Черти что". Ей просто интересно было писать. Может, сначала и хотела поиронизировать над Дружниковым — чуть-чуть, самую малость. Над руками его заскорузлыми. Над губами беспощадными. Над языком деревянным, в Наташином присутствии мертвеющим. А на деле иначе вышло.

Только благодаря этому "Черти чту" и поняла, как неправа была. Потому что только в "Черти чте" Лёшка ей по-настоящему открылся. Только тогда и поняла, как в свое время поспешила с выводами. Молодая была, глупая. Не соображала еще, что вовсе не в руках дело, не в губах, не в языке. В душе. В любви. Если человек любит — можно и руки натренировать, и губы смягчить. И язык со временем оживет, мертветь от волнения перестанет.

Зато вот ведь она — любовь настоящая! Только тот, кто по-настоящему любит, способен отречься от жизни без любимой.

Смог бы муж пойти на такое? Если Наталья ушла бы от него. Если бы променяла его на другого. Если бы отказалась от его любви. Что бы он тогда сделал? Стал бы жить, оплакивая себя? Ой, нет. "Оплакивая себя" — это так не подходит Натальиному мужу. Разумеется, ему было бы невероятно больно. Но жалеть себя? Разве что где-то очень глубоко внутри. Внешне он и виду не подал бы. Хорохорился бы: ничего страшного, переживу. И ведь в самом деле пережил бы.

Значит, толстокожий.

А Лёша ранимый.

Ее Лёша.

Душу терзала нежность к Алёше. Тело — слишком тесные джинсы, впивающиеся, кажется, прямо в печень.

Становилось скучно. Кострица рассказывал какую-то дребедень про знакомых, которые Наталье были совсем незнакомы, а потому не интересны. От неудобной позы изнылась уже не только спина — оказалось, мягкое место потому и называют мягким, что не приспособлено оно для сидения на поваленных бревнах. Пусть даже в чужих джинсах, а не в любимых слишком светлых брючках, пусть даже с вытянутыми ногами. "Место" это от бревна само одеревенело, будто неуклюжий Лёшкин язык.

А главное, никто и не думает кормить Наталью. Считается, что она должна быть сыта свежим воздухом и той бурдой, торжественно нареченной чарующим словом "кофе".

Полчища воинственной мошкары истязали назойливостью: поголовье комариного скота увеличивалось с каждым часом. При этом перерыва на обед у них, похоже, не планировалось. Или, скорее, у них как раз был сплошной обед, без всяких перерывов — то с одной стороны подберутся, то с другой завизжат нечеловеческими голосами. До чего же несносные созданья! Ладно, уже бы укусили, и оставили в покое — ведь писком своим докучливым еще больше изводят, чем укусами.

Хотя… Укусы их — тоже сомнительное удовольствие. Мало того что потом будут две недели безбожно чесаться, хоть до костей кожу раздирай. Так ведь еще и заразу всякую разносят. Малярия — раз, энцефалит — два, желтая лихорадка — три. И эта еще, как ее… Еще какая-то денежная, тоже лихорадка. Денге, точно — Наталья недавно статью про комаров в газетке читала. Такие ужасы — удивительно, как Голливуд еще не удосужился снять блокбастер про этих тварей. Вроде они своими хоботками личинки каких-то червей переносят. О Господи, зачем она сюда приехала?!

И ведь нигде от них не укроешься, от кровопийц этих. Хоть в костер прыгай. Дым, конечно, штука хорошая, только дышать им невозможно, и глаза слезятся.

Надо идти к морю, вот что. У воды комаров не должно быть — там ветерок и песок, а они вроде в траве обитают. Или не в траве? Но в лесу — точно.

— А не искупаться ли нам? — предложила она, имея в виду себя и Алёшу — вовсе не обязательно говорить вслух все, о чем думаешь. Присутствующие сами должны смекнуть, что подразумевается под ее словами.

Еще полчаса-час назад Дружников отмахнулся от Викиного предложения. Аналогичное Натальино принял с восторгом:

— Тик-в-тик! Мы ж на море поприехали. Пошлепали.

Наталья поймала очередной гневный Викин взгляд. В ответ послала очередной победоносный: учись, девочка!

Отличная идея — как она раньше не подумала об этом? Мало того что от комаров избавится, так еще и от тесных до невозможности джинсов. Правда, придется сверкать далеко не безукоризненной своей фигурой, прикрытой одним лишь купальником и парео в тон к нему. Зато купальник, к счастью, цельный. Иначе хороша она была бы в нем: несовершенная, и к тому же переполовиненная надавленной чертой от слишком тесных брюк. Полосу эту Наталья пока еще не видела — не станет же она при всех задирать майку. Но уже очень отчетливо чувствовала: та дьявольски чесалась прямо под впившимся в плоть поясом джинсов.

Забравшись в палатку, Наталья с облегчением стащила с себя ненавистные штаны. Так и есть — под ними отпечатался багровый перетянутый шрам. Разве можно так издеваться над человеком? Кто так делает?! Муж у нее, может, и толстокожий, и совсем не ранимый, как некоторые. И не романтичный ничуточки. Но у него хватило бы ума поинтересоваться размером любимой дамы, прежде чем запасать для нее одежку.

Вот всем Лёшка хорош. И романтик, и природу любит. И Наталью любит еще сильнее, чем природу. И ранимый такой. Но как мужик — ничуточки непрактичный. К женским нуждам глухой. Странное дело — Наташе казалось, что практичнее Дружникова человека не найти.

Интересно, как он в жизни устроился? Где-то ведь работает. Скорее всего, на самого себя. По крайней мере, Наталье хотелось бы так думать. Работать на себя — не столько престижно, сколько разумно. Выгоднее всего быть хозяином самому себе. Она сама такая, на себя работает. Когда хочет — пишет. Не хочет — соответственно не пишет. Никто ее ни к чему не принуждает.

Правда, и дохода ее писательство не приносит. Пока не приносит. Ничего, лиха беда начало. И вообще, писательство — не показатель. У творческих людей все не как у всех. Вот муж у нее — совсем-совсем далек от творчества. Но работает тоже на себя. Судя по нему — очень даже выгодное дело. Пусть не миллионер — Наталья ведь не за деньги замуж выходила. В ту пору их у него и не было. Да и сейчас не сказать что есть. Скорее, у них есть все необходимое для жизни: просторная квартира, машина. Было две, но Натальину продали за ненужностью, потому что та ржаветь на приколе начала. Вот, собственно, и все их имущество: квартира да машина. Но им хватает. Деньги, видимо, тоже какие-то есть — во всяком случае, они никогда не отказывают себе не то что в нужностях, а даже в маленьких капризах. А большие капризы Наталье даром не нужны — она жизнью не балованная, ей и этого хватает.

Видимо, Лёшке тоже хватает. Физиономия довольная, глазки горят — и совсем не от голода, судя по всему. Вообще ерунда это все. Кто чего добился в жизни, кто кем работает. Ерунда и суета. Не это главное.

Главное — душа. Любовь — главное. Наталья вот поняла, наконец, как сильно ее любит Алёша, и счастлива, будто девочка! Это главное. Главное — что поняла. Остальное неважно.

Потому что теперь они никогда не расстанутся. Не придется больше Лёше смерть искать. Потому что Наталья будет рядом. А вместе и на этом свете неплохо.

И все же хотелось бы, чтобы у него не было финансовых проблем. Натальиными детективами они, увы, пока что не прокормятся. Может, когда-нибудь ей повезет, попадет в обойму — тогда можно будет расслабиться. Но не сейчас. Сейчас она должна думать о том, как ребенка прокормить. Можно, конечно, бросить писательство, и пойти работать, как все нормальные люди. Профессия есть, опыт работы тоже кое-какой имеется — не всегда же она книжки писала. Беда в том, что ей нравится писать. Только писательство приносит ей моральное удовлетворение.

Работа должна приносить удовольствие. Женщине. А мужчине, в первую очередь, деньги. Удовольствие он будет получать, видя ублаженную физиономию жены. Это азы семейной жизни, если только женщина не увлекается чрезмерно феминизмом. Наталья не из таких. Ее вполне устраивает веками устоявшаяся традиция, когда муж в доме — настоящий мужчина, а не бесплатное приложение к женщине.

Парео само по себе создает иллюзию некоторой одетости. А уж если обращаться с ним умело, можно даже на пляже выглядеть весьма импозантно. Научиться завязывать его несколькими способами, подчас довольно замысловато, оказалось значительно проще, чем избавиться от лишних килограммов.

К бесконечному Натальиному сожалению, зеркал на природе не водилось. Пришлось довериться интуиции. Больше остальных вариантов ей шли парео-тога и парео-сарафан. Соорудив из просторного платка вполне симпатичный сарафанчик, она выбралась из палатки.

Дружников уже ждал ее. К сожалению, не один: за ними увязалась приставучая Вика. Никуда от нее не денешься. Не беда: Вика Наталье не соперница, пусть себе идет.

Только ступив на мокрый песок, Наталья сообразила, что попала в западню: парео оставить было решительно негде, разве что бросить его среди пляжа, будто мусор, где его или унесет порывом ветра, или приберет к рукам какой-нибудь умник или умница. Терять парео было жалко. Вещь пусть и не дорогая, но далеко не разовая. А главное — своя. Главное — очень нужная вещица в пляжный сезон.

Раньше такой проблемы у нее не возникало: загорать-купаться доводилось в обществе мужа, а это значило, что в их распоряжении было все необходимое, по меньшей мере специальные топчаны, где можно оставить сандалии и парео, где ждали хлопковые махровые полотенца, в которые так приятно закутаться после купания.

Что ж, еще одно неудобство — только и всего. Главное, чтобы количество неудобств не стало критическим, а уж одно Наталья выдержит. Вернее, еще одно.

Сняв парео, она намотала его на голову своеобразным тюрбаном: было частью одеяния, стало оригинальным украшением.

Вода лизала ступни. Прохладная. Наверное, Лёшка был прав, когда раскритиковал Викино предложение искупаться. Пожалуй, и в самом деле стоило бы подождать, когда море получше прогреется. Да только ждать этого пришлось бы долго, и все в неудобной позе на корявом бревне, когда деревенеет седалище, а главное, пояс джинсов врезается в самую душу. Нет уж, лучше искупаться в холодной воде.

Вика демонстрировала бесстрашие, первой вонзаясь в воды уютной бухточки. За ней нерешительно вышагивал Дружников. Впрочем, отсутствие решимости тут ни при чем, все дело в прицепе. Ему ведь приходилось тащить за руку Наталью, которая вскрикивала и взойкивала на каждом шагу — ледяная вода впивалась иглами в тело, и идея искупаться нравилась ей все меньше. Страшнее всего оказалось окунуться целиком, оставив сухой лишь голову с тюрбаном-парео: холод обжег тело, и тут же отозвался приятным теплом.

Лёшка стоял рядом, будто приклеенный. Высокий, вода доходила ему лишь до бедер, он смотрелся нелепо почти у берега.

— Лёха, айда на глубину, — крикнула Вика, оторвавшаяся от них метров на десять.

— Поплыли? — он вопросительно посмотрел на Наталью.

— Не, это без меня. Я плавать не умею.

Насчет "не умею" она нагло врала. Умела. Но… к собственному стыду, исключительно по-собачьи. То есть неловко и совсем недалеко, и чтоб непременно где-то близко под ногами было дно. Идеальный вариант для нее — детский "лягушатник". Но чем "плавать" там, лучше не плавать вообще. К тому же сейчас это ее неумение могло сыграть Наталье на руку: какой же кавалер откажется научить девушку плавать? Она, конечно, науку не осилит, зато у Лёшки будет очень хороший повод показать себя. Вернее, свои руки. Которые, Наталья точно это знает, уже давным-давно перестали быть бездарными. А Вика пусть себе плавает где хочет, пусть даже вообще не плавает, а плещется где-то совсем рядышком, и пусть завидует чужому счастью.

Может, когда-то Лёшка и был дураком, но давно исправился. По крайней мере, незамедлительно воспользовался случаем, и стал учить Наталью плавать. Учить ни учить, а качать ее на волнах, как маленькую. Бережно поддерживал ее, лежащую на воде: плыви, мол. Но сам, Наталья это точно знала, хотел, чтобы она навечно осталась в его руках.

Она и сама не собиралась сбегать. Барахтала руками, изображая из себя плывунью. Что есть мочи колотила по воде ногами. Чистое баловство: брызги во все стороны, Лёшка с ног до головы мокрый. И весело обоим. А какие уж там чувства испытывает Вика — это ее личное дело. Тем более что Вика уже давно уплыла куда-то на глубину.

На самом деле Наталье было не сказать что весело. Не об этом ли она мечтала? Не эти ли руки не давали ей покоя на протяжении бессчетных недель? Не они ли должны были отправить ее в аут первым же своим прикосновением? Это же о них она писала: вездесущие. Это они умудрялись одновременно быть всюду. Как и Лёшкины губы, давно уже не безжалостно-железные, хоть и по-прежнему узкие и прикрытые щеточкой ровных усов — они ведь тоже должны быть вездесущими.

Хорошо, допустим, насчет губ она погорячилась: не может же Лёшка на общественном пляже наброситься на нее, и зацеловать до смерти на глазах ребятишек и их родителей. Но рукам можно дать некоторую волю? Они ведь под водой, их никто не видит! Никто не заметит, как шаловливо они ласкают Натальино тело.

Но нет. Дружников был серьезен, как никогда. На лице — ни тени улыбки, одно сплошное напряжение. Будто не любимую женщину купает, а тяжелую работу работает. Никакого романтизма!

Довольно скоро это развлечение Наталье наскучило. Отерев тыльной стороной ладони соленые капли с губ, предложила:

— Иди поплавай, что ж тебе за удовольствие в таком купании.

— Не хочу. Еще поуспею.

Последнюю фразу следовало понимать так: "Наплаваюсь, когда ты уедешь".

Наталья хотела возразить, успокоить: "Никуда я больше не уеду, дурачок, не бойся. Я же вернулась навсегда — неужели ты не понял?!" Но что-то ее остановило. Что — и сама не поняла.

Из-за плеча Дружникова выглядывала одинокая скала. Скала, и скала, ничего особенного. Разве что не такая острая, как другие. Даже, пожалуй, совсем не острая, с округлой почти гладкой бульбой, нависавшей над морем. За эту бульбу и назвали скалу Поросенком. И бухта название получила соответствующее — тоже Поросенок.

Наталья давно это знала. И никогда это название ее не волновало. А теперь сердце дрогнуло. Поросенок. И совсем эта скала не похожа на Поросенка. А бульба ничем не напоминает поросячий пятачок. Неправильное название.

Совсем неправильное. Какое отношение имеет какая-то скала к ее Поросенку? Настоящий Поросенок маленький, смешливый, ужасно почемучистый, и немножко рычащий — совсем чуточку, а скоро от этой чуточки ничего не останется. Но пока он еще рычит — надо наслаждаться каждым рычащим мгновением. Ведь Поросята так быстро растут: только отвернись, и упустишь все самое важное.

Как она могла? Зачем отпустила Поросенка? Почему сама не поехала с Поросенком и с мамой? Природу не любит? Разве это оправдание? Это оправдание не помешало ей приехать на Мыс с посторонним мужиком, неумело изображающим из себя настоящего мужчину.

Поросенок… Как там ее маленький Поросенок? Наверняка трескает клубнику прямо с грядки, пользуясь тем, что бабушка не видит — та в это время должна варить обед на веранде. Скорее всего, зеленый борщ из всего, что окажется под рукой, даже свекольные листики туда побросает — от них и вкус необычный, и дополнительные витамины. "Ми-ми" — так называла витамины Светка, когда еще не умела нормально говорить. И рычать еще не умела.

Не объелась бы клубники. То, что немытую будет есть — не так страшно: мама еще с вечера на грядке ее промыла обильным поливом, она всегда так делает. А вот если съесть очень много клубники, может случиться несварение желудка — неполезно это Поросятам. И аллергия может развиться. Зачем Наталья отпустила дочку одну?!

Зря она сюда приехала. И на Мыс, и в родной город. Зря.

Ну, положим, в родной город не так уж и зря — она попросту обязана навещать маму хотя бы раз в год. И конечно же не одна, а с Поросенком, если муж не может оставить бизнес без присмотра хотя бы на недельку.

Но Дружников, Мыс? Это зря, определенно зря.

Зачем ей Дружников? Жила без него всю жизнь — и еще столько же проживет. И еще полстолька. И неплохо проживет.

Зачем ей Лёшка? Чем он лучше мужа? Ничем. Вообще не лучше. Может, и не хуже, но не лучше — однозначно. Другой, он просто другой. А зачем ей другой понадобился? Девять лет с мужем пролетели, как один месяц — так легко им было, так хорошо. И в то же время эти девять лет тянулись едва ли не дольше, чем вся Натальина жизнь до замужества. Теперь кажется, что все, что было до замужества — чужие воспоминания, искусственно внедренные в ее мозг. А на самом деле она никогда не была одна, всегда рядом были Поросенок и любимый до боли в сердце муж. Любимый. До боли.

Они такие родные. Они любят ее. А Наталья их предала.

Зачем? Ради чего?

Ради каких-то облаков.

Зачем ей облака?

Без всяких объяснений Наталья повернулась, и торопливо направилась к берегу.

Однако идти быстро не получалось — вода сопротивлялась, не пускала, то и дело норовя затянуть обратно в море, вернуть беглянку Дружникову. Но Наталья упорно преодолевала сопротивление. Выбивалась из сил, но бежала, бежала…

— Наташ, ну что вкось задом?

Лёшка тащился за ней хвостиком.

— Ничего. Накупалась.

Наталья говорила сухо, колюче. Сама себя чувствовала колючей. И смягчаться не желала. Она, конечно, сама во всем виновата, и нечестно винить в ее вине Лёшку. Но если бы не он, не руки его назойливые, не тайные его знания, которыми он якобы обладает — она бы ни за что не решилась бросить мужа. Значит, Лёшка все-таки виноват. И виноват куда больше самой Натальи. Зачем он любит ее столько лет? Почему даже теперь, когда она давно уже жена и мать — чужая жена, между прочим! — почему даже теперь он не может оставить ее в покое?

Едва выбравшись на песок, она тут же сорвала парео с головы и обмоталась им уже на другой манер: была чалма, стала тога. Отличная штука: и сарафан, и платок, и юбка, и даже древнеримская тога. И все это уместилось в одном куске ткани. Одна беда — если во время купания намокла чалма, то и тога окажется подмокшей. Как и Наташина репутация после сегодняшнего приключения.

На берегу было морозно. Все наоборот: сначала холодно было входить в ледяную воду, теперь же вода казалась значительно теплее, чем воздух. Кожа на руках мгновенно отозвалась некрасивыми пупырышками.

— Позамерзла?

Лёшка, видимо, заметил ее погусевшую кожу. Обнял, пытаясь согреть. Наталья раздраженно повела плечами: пусти! Дружников послушно отступил.

Можно было посидеть на песке — по крайней мере, наверняка удобнее, чем на кривой скамейке около палаток. Но смотреть на скалу, молчаливо укоряющую Наталью то ли видом своим, то ли названием, не было сил. К тому же в палаточном городке она хотя бы обсохнет у костра, коль уж Лёшка не обеспечил полотенца, которыми можно не только обтереться насухо, но и согреться, завернувшись в них, как в одеяло.

Костер превратился в кучку едва тлеющих головешек. Задержись они еще чуть-чуть — и от него осталось бы лишь холодное пепелище. Ни Кострицы, ни Юльки видно не было.

Лёшка немедля занялся реанимацией костра. Наталья оглядывалась в поисках чего-нибудь теплого.

— Надынься в Санькину палатку — у него спальник постилается, как одеяло, — подсказал Дружников.

— К нам нельзя! — возопил Кострица из палатки.

Через пару минут смущенные, но довольные Санька с Юлькой выбрались из брезентовой берлоги.

— А Вику где потеряли? — поинтересовалась Юлька.

— Плавает.

— А… Ну мы тогда тоже пойдем искупнемся, раз смена пришла.

Кострица понятливо хмыкнул, и, по-хозяйски обхватив рыжую подружку, повел ее в сторону пляжа. Слишком понятливо для того, чтобы Наталья могла сделать вид, что не заметила этого.

Ну вот.

А между тем оставаться наедине с Дружниковым у нее не было ни малейшего желания.

Как и заворачиваться в чужой спальник, в котором неизвестно кто и чем занимался. Однако холод не тетка — нужно было выбирать: или чужой спальник на мокрый купальник, или переодеться в сухое, и влезть в опять же чужие джинсы и майку. Эх, если бы парео заменяло не только одежду, но еще и спальные принадлежности, особенно одеяло!

Напрасно она надеялась, что вытереться можно будет пусть не сразу у воды, но хотя бы в палатке. Полотенца не нашлось и там. Пришлось ждать, когда разгорится костер, обсыхать у него, и лишь после этого переодеваться в джинсы. Опять эти джинсы! Проклятые джинсы, разъедающие печень не хуже алкоголя. А главное — не в пример быстрее.

Согревшись, Наталья ощутила очередной приступ голода, чему немало способствовали купание, свежий воздух и аппетитные запахи жарящегося на углях мяса. Запах, увы, тянулся не от их костра — от соседского: те приехали со своим мангалом и шикарной палаткой. Как раз о такой Наталья и думала, когда в три погибели переодевалась в Лёшкиной "землянке" — как иначе назвать то древнее чудо-юдо, которое сам он гордо именует палаткой? Частые вылазки на природу требуют неизбежного вложения некоторых средств. Даже "дикий" отдых предполагает определенную степень комфорта. Удобная палатка, мангал, мини-холодильник, шезлонги, складные стулья — разве с ними природа была бы менее природной? А если еще и с полотенцами, удобной одеждой, и любимой зубной щеткой — от такой природы можно было бы получить настоящее удовольствие. Особенно если не забыть средство от комаров.

Есть хотелось умопомрачительно. Даже по-настоящему вездесущие в отличие от Лёшкиных рук комары уже не так досаждали.

Голод, как известно, тоже не тетка. Ждать, когда Лёшка сам додумается ее покормить — примерно то же, что ждать милостей от природы. От скромности, если ею злоупотреблять, можно и умереть.

— Ты кормить меня собираешься, или как? Позавтракать ведь не дал, — укорила она Дружникова. Вроде шутя, и в то же время довольно настойчиво.

— А, да, я и позабыл. Ща.

Оглянулся в поисках съестного. Единственный котелок, попавшийся на глаза, оказался "чайником" — в нем кипятили воду для того, что впоследствии гордо нарекли "кофе". Других котелков поблизости не наблюдалось. Видимо, каждый надеялся на другого: Лёшка на Саньку с Юлькой, те — на него.

Однако в ближайшие планы Дружникова не входила готовка полноценного обеда. Порывшись в выцветшем почти до белизны необъятном рюкзаке, Лёшка выловил оттуда пару банок "Завтрака туриста" и буханку хлеба. Складным ножом с крошечным лезвием откромсал от буханки толстенный ломоть, переломил его надвое, поделившись с Натальей. Тем же ножом коряво вскрыл банки:

— Держи!

В придачу к консервам протянул алюминиевую ложку.

Мда. Это тебе не пятизвездочный отель на берегу Средиземного или Тирренского моря. И даже не трехзвездочный. Не банальная до неприличия яичница с беконом. Не тосты с апельсиновым джемом. Не свежайшая выпечка к кофе. Не накрахмаленные салфетки в серебряных зажимах, не столовые приборы из благородных металлов.

Хотела прикоснуться к природе? На тебе природу. На тебе "Завтрак туриста". На тебе алюминиевую ложку. На тебе комаров, дым в глаза, и отвратительный пенек вместо кресла. На тебе Лёшку Дружникова на тарелочке с голубой каемочкой — сбылась мечта идиотки. Ты этого хотела?

Нет, не этого. Наталья хотела всего лишь узнать, что происходит с облаками. Но пока что получила только отвратительный кофейный напиток, кучу комариных укусов, которые еще неизвестно чем аукнутся, консервы и алюминиевую ложку. А еще получила жуткую ностальгию по Поросенку, мужу и дому.

Казалось бы — наслаждайся отсутствием посторонних, выясняй опытным путем, насколько повзрослел Дружников, так ли сильно изменились его руки и губы, и в самом ли деле ему знакомы какие-то особые тайны о кучевых небожителях. Или хотя бы о перистых.

Но Наталью интересовало другое.

— Что за Вика?

Дружников поперхнулся кашей из банки. Поднять взгляд на собеседницу не осмелился.

— Я приблизительно понимаю, кто она, — не унималась Наталья, — но теряюсь в догадках: почему ты привез меня сюда, если здесь твоя подружка?

Ответом ей было поскребывание алюминием о жесть банки.

— Я все понимаю — вы задумали эту вылазку еще до того, как ты узнал о моем приезде. Но объясни мне — зачем ты привез меня сюда, если здесь Вика?

— …

— У тебя не хватило духу сказать ей, что ты едешь не с ней?

Вместо ответа Лёшка кивнул.

Собственно, Наталья могла и не задавать глупых вопросов. Сама давно догадалась обо всем. Сначала ей даже понравилось присутствие соперницы — приятно чувствовать себя победительницей, а в своей победе она не сомневалась. Теперь вдруг начала грызть совесть: девочка ведь строила планы, девочке Лёшка действительно нужен. Возможно, она его даже любит. А тут в ее планы, в саму жизнь, нагло вмешалась Наталья.

Ей ведь Дружников без надобности. У нее есть любимый муж и Поросенок. Зачем она ломает чужую судьбу? Когда-то давно она уже изломала Ольгину: возможно, та до сих пор из-за нее страдает. А теперь еще и Вика. Какое Наталья имеет право вмешиваться в планы практически незнакомой девчонки?

Веское. Потому что Лёшка — ее и только ее. Потому что он любит Наталью. Он ведь однолюб. А значит, все эти ольги-вики и прочее женское разнообразие не должны его интересовать.

И все-таки как это по-Лёшкиному: постесняться сказать девочке правду, и заставить ее мучиться из-за его слабохарактерности. Наталью Викино присутствие не слишком напрягает, скорее раззадоривает. А той каково? Не по-мужски это. Разве б нормальный мужик такое допустил? Повел бы себя так, скажем, Натальин муж? Начать с того, что он бы в таком положении попросту не оказался. Ну а если бы уж и оказался — непременно придумал бы что-то такое, чтобы развести поклонниц во времени и пространстве. А вернее всего он бы не юлил, не врал, а признался честно: так и так, люблю другую, извини, а потому наши совместные планы отменяются.

Приблизительно так же должен был поступить другой Лёшка. Тот, который Алексей. Из Натальиного "Черти чта". Может, у нее и получился не детектив, и вообще не роман, а одно сплошное "Черти что", но тот Дружников не попал бы в такое нелепое положение. А значит, романная Наташа не оказалась бы лицом к лицу с соперницей. Не стоит сомневаться: тому Алексею хватило бы духу сказать Вике все, как есть. Тот бы не стал миндальничать, если бы на кону стояла мечта всей его жизни.

А у этого Лёшки пороху не хватило. Это плохо. Но не это самое отвратительное. Самое гадкое то, что Наталья нисколечко не удивлена этим. Именно этого она и ожидала от Дружникова. Потому что это в его стиле, в его характере. И нерешительность эту оттуда ни за что не выкорчевать, не изгнать, не истребить. Потому что нерешительность эта и есть Лёшка Дружников. Нерешительность, а не вездесущие руки. Нерешительность, а не облака.

Странно, почему она не понимала этого, когда писала? Она же Лёшку описывала, а не фантазию. Ну, добавила кое-какой отсебятины — она всегда так делает. Берет маленький фактик из жизни, и литературно его обрабатывает. Как скульптор, отсекает все лишнее. А если чего не хватает — как скульптор же долепливает. Но скульптор отсекает от глыбы мрамор, а если что-то добавляет, то сплошную глину или гипс. В Натальином писательстве происходит с точностью до наоборот: она отсекает от прообраза те качества, которые ей не нравятся в реальном человеке, своеобразную моральную глину, а вместо них добавляет персонажу драгоценный мрамор: волю, мужество, деловую хватку, целеустремленность, обаяние, и прочие личностные многоценности. Может, поэтому настоящий Лёшка разительно отличается от придуманного? Но ведь за основу героя брался именно Дружников! Не может он совсем не походить на своего героя.

— Отвези меня домой, — непроизвольно попросила Наталья, с тоской вспомнив электрическую зубную щетку, как воплощение цивилизации.

Лёшка снова поперхнулся.

— С каких щей?! — воскликнул, отшвыривая консервную банку куда-то за спину. Ложка и остатки раскрошившегося хлеба оказались поверх рюкзака, заменившего Дружникову стол. — Из-за Вики?! Не надо. Если хочешь, я повытрюлю ее. Я отряжу ее домой. Упрошу Саньку — он ее свезет. И сам укатит с Юлькой — у него мотоцикл с люлькой, как раз втроем запихнутся.

Ишь, расхрабрился, вытрюливатель! Очередное дикое Лёшкино словцо. А почему раньше не сказал ничего своей Вике? На понятливость Натальину надеялся?

— Не надо никого никуда вытрюливать. Просто отвези меня домой. Ты ведь не говорил, куда меня везешь. Если бы предупредил — я бы не поехала. Или хотя бы оделась как надо, щетку зубную взяла, прочие нужные мелочи.

— Щетку?!

Он смотрел на нее так, будто она сморозила невероятную глупость.

— Да. Представь себе — щетку. Такая вот проза жизни, я вообще прозаик, если ты забыл. Не могу я без щетки. И без джинсов своих не могу. Без удобного кресла. На худой конец, складного стула. Я безнадежно испорчена цивилизацией. А главное, Лёш — я замужем. И ты это знал.

— Знал.

— И я знала. Поэтому не обвиняю тебя, что увез меня против моего желания. Просто прошу: отвези обратно. Где взял — туда и поставь. Это ошибка, Лёш. У тебя есть Вика, у меня муж и Поросенок.

— Поросенок? А, вот с какого наката?! — Дружников обвел руками вокруг: — Тебя место тушует? Если бы я увез тебя на Сидими — это не было бы оплошкой?

В чем-то он, безусловно, прав. Только при взгляде на скалу Поросенок Натальины мозги встали на место. Но Лёшке об этом знать не полагается.

— Даже на Сидими я была бы прежде всего матерью и женой. Чужой женой. Да хоть на Седанке! Где угодно! И хватит об этом. Отвези меня обратно. Ты привез меня на пляж — я ведь была уверена, что ты именно купаться меня везешь, ты же сказал: "Возьми купальник". Мы искупались. Теперь можно возвращаться. Я не собираюсь тут ночевать, Лёш.

Внезапный Лёшкин гнев как появился, так и иссяк. Опустив голову, он долго сидел молча. Наталье даже стало его жалко. Бедный. Только, было, надежда в человеке возродилась, как тут же покидает вновь. Да уж, жизнь — жестокая штука.

Едва подумалось о надежде, как тут же припомнился рассказ Кострицы о, мягко говоря, некоторых суицидальных наклонностях Лёшки. Бедолага парень. Это ж как любить нужно, чтобы из-за отсутствия надежды на счастье с любимой в петлю лезть. Вернее, запираться в гараже с работающим двигателем мотоцикла. Но это уже детали, суть та же, что и в петле.

Такую любовь Наталья себе не представляла. Нет, не Лёшкину, а вообще. Как можно любить так, что самого себя, жизнь свою ценишь гораздо меньше, чем присутствие рядом любимого человека? Смогла бы она сама так? Пусть не ради Лёшки, а, допустим, ради родного мужа — смогла бы?

Представлять обстоятельства, которые вынудили бы ее сунуть голову в петлю, Наталье не хотелось. Жизнь достаточно ценна сама по себе, чтобы бросаться ею из-за неурядиц или даже серьезных неприятностей. Пока человек жив — еще можно все исправить, любые перипетии. А если нельзя исправить обстоятельства, то всегда можно перекроить свое отношение к ним, изменить минус на плюс. Мертвый же человек уже ничего не сможет переломить — ни обстоятельства, ни свой на них взгляд. Живой, но несчастный еще имеет шанс стать счастливым, перешагнув через трудности и невзгоды, пережив их, перетерпев. Живой лишь помудреет от них, станет сильнее. А мертвый навсегда останется мертвым и несчастным.

Нет, самоубийство — не выход. Пусть даже жизнь кажется невыносимой.

А вдруг Лёшка снова что-то такое надурит? Наталья уедет в свое далёко, а он…

Сердце разрывала жалость. Хотелось помочь ему справиться с Натальиной нелюбовью. Но как? Чем тут поможешь? Единственный вариант — пожертвовать собой. Остаться с ним, даже если ей этого совсем-совсем не хочется. Даже если настоящий Дружников нисколечко не похож на романного.

Спасти несчастного Лёшку от самого себя — задача благородная и в принципе выполнимая. Но какой ценой! Стоит ли ради благородства жертвовать собой, своим душевным комфортом? Наталья с Дружниковым всего несколько часов, а он уже начал здорово ее раздражать. Что же будет через сутки? Через неделю? То, что с нею станет через год такой жизни, даже не хотелось представлять.

Нет уж, благородство благородством, но себя Наталья не в полкопейки ценит, чтобы так бестолково растрачивать жизнь на того, кто не греет душу. Даже если он и нуждается в поддержке.

Несправедливость — основа мироздания. Можно ли сделать всех людей счастливыми? Маленький, но красноречивый пример показывает: нельзя. Лёшка любит Наталью, и никакая иная женщина его не осчастливит. Он хороший. Но Наталья его не любит. Ей только казалось, что любит. Да и казалось очень недолго, и лишь во сне. А в реальности, как выяснилось, она к нему не испытывает ничего. Совсем ничего. Разве что раздражение временами. Значит, осчастливив Лёшку, тем самым она сделает несчастной себя. Вот и доказательство: нет в мире справедливости. Или так, или этак, но чтобы оба были счастливы — никак.

Дружников, наконец, поднял голову. Глаза тускло молили чаянием:

— Ну пожалуйста! Наташка, я все разумею. И про мужа твоего, и про Поросенка. Лопоухнулся — полное ай-ай-ай! Надо было шпарить в другое место.

— Не помогло бы, — "успокоила" его Наталья.

В этом она была уверена. Пусть даже она не увидела бы скалу-поросенка — ее бы все равно что-нибудь да отрезвило. И не в голоде дело. В конце концов, "Завтрак туриста" вполне съедобен. Не слишком аппетитен и полезен для здоровья, но забить голод способен. И не в аромате шашлыка, доносящемся от соседей — с ним тоже можно не считаться. И комары ни при чем, хоть с ними не считаться гораздо сложнее, чем с аппетитным запахом. И тесные до невозможности джинсы можно было бы потерпеть. И непрезентабельную палатку. Вытерпеть можно было бы все, а многое — даже не заметить, или воспринять как позитив. Одно условие — позитив от негатива можно получить лишь рядом с любимым человеком. Или хотя бы располагающим, приманчивым.

Лёшка, как выяснилось, не был ни тем, ни другим. Подумать только — еще пару часов назад Наталья была убеждена, что вернулась в родной город навсегда. И не к маме вернулась, между прочим, пусть даже Лёшка этого и не предощутил.

А теперь точно так же была убеждена, что встреча с Дружниковым — очень большая ошибка. И глупо оправдывать себя тем, что не планировала ее, не звонила Лёшке, не звала, ни на что такое не намекала. Сам Натальин приезд в родной город — уже намек. По крайней мере, для Лёшки. Сколько бы она ни приезжала — каждый ее приезд он трактует именно как намек на то, что между ними еще что-то возможно. В сущности, Наталья именно на его понятливость и надеялась. Значит, можно признаться хотя бы самой себе: эта встреча "от" и "до" запланирована ею, даже если Лёшка уверен в обратном. И встреча эта — очень большая Натальина ошибка. Возможно, самая большая. Остается надеяться, что муж никогда не догадается о ее поползновениях на измену.

— Почем знать. Чем черт не рукоблудит.

Лёшке приятнее было думать, что все могло бы быть иначе, увези он ее на Сидими. Ну и пусть думает, если ему так легче. Наталья точно знает: на Сидими ее мозги точно так же встали бы на место, как и в бухте Поросенок.

Возражать, однако, не стала: к ближним нужно проявлять если не любовь, то хотя бы почтение к их чувствам.

— Останься. Прошу тебя. Всего день. Тебе это мелочишка на молочишко, а мне… После ведь все равно "бывай-прости", я уже пообвык.

И такая щенячья тоска в глазах, что Наташе больно стало за него. Бедный, бедный Лёшка! До чего же ему невыносимо, если так просит!

Убудет от нее, что ли? Ну подарит она ему этот день — ей такой подарок ничего не будет стоить, а человек хоть один денек счастливым походит. Может она позволить себе капельку благородства?

Он ведь сказал "день". Не ночь, не сутки — всего лишь день. Хотя по его тону понятно было, о чем он говорит. Наверняка имел в виду совсем не то, что сказал. "День" предполагает, что с наступлением темноты Лёшка отвезет Наталью в город. А голос имел в виду много большее. Любой день должен завершиться ночью, иначе это и не день вовсе, а бесконечность какая-то.

Ну что ж, и пусть ночь. От Натальи все равно не убудет. Нет, совсем не так, чтоб… Она останется верна мужу. Девять лет не знала других мужчин, и не стоит изменять традициям. По крайней мере, не в этот раз. Не с Лёшкой. Муж, конечно, несколько поднадоел, но он все-таки муж. И даже с учетом легкой надоетости остается любимым и даже родным. А Лёшка — все-таки Лёшка, как бы Наталье ни хотелось, чтобы он превратился в Алексея.

В конце концов, ночь может быть просто ночью. И слово "спать" имеет два значения. Первое — невинное, а второе не для Натальи. Дома, в кровати, на чистой простыне спать комфортнее, с этим не поспоришь. Но может она потерпеть одну несчастную ночь в непривычных условиях ради благородства души?! Лёшка, между прочим, далеко не одну ночь терпит неудобства, с нею связанные. Наталья завтра вернется в город, влезет в ванну, откиснет-отмоется от прелестей "дикого" отдыха. А Лёшке и дальше страдать от несбыточности мечты.

Однако без щетки все-таки не комильфо. Как люди раньше жили, еще до эры зубных щеток и паст? Чем обходились? Веточки какие-то жевали, вроде бы. Вот и она пожует. А потом пасту по зубам пальчиком размажет, и водой прополощет — хоть какой-то уход. Есть ведь у них паста? Хоть у кого-нибудь? Наверняка. Главное, веточку нужную выбрать, чтоб на отраву не нарваться.

Решено. Настало время проявить благородство. Лёшка заслужил право побыть счастливым хотя бы один день. Пусть даже Наталья и поняла, что не любит его.

Стоп. Почему это не любит? Кто сказал "не любит"? Она ведь еще до приезда в родной город решила: любит! И в город родной не приехала, а вернулась — огромная разница, между прочим.

Что-то с ней не то. Неправильная она какая-то. Нормальные люди если что-то решат, то остаются верными своему решению. Наталья же меняет замыслы неоднократно. В течение сегодняшнего дня она уже несколько раз их меняла: то она остается с Лёшкой, то уезжает домой. То мужа любит, то Дружникова. Сколько ж можно?! Пора уже принять окончательное решение.

Независимо от того, каким оно будет, сегодня она остается здесь, на Мысе: даже если муж в итоге перетянет одеяло на себя, а скорее всего, тем дело и кончится, Алёша заслуживает некоторого бонуса. Но перетянет ли муж? Наверняка ли перетянет?

Допустим, не в облаках дело: это Наталья уже поняла. Облака — блажь чистой воды. Жила ведь раньше без облаков, и даже имела гарантированный полет на седьмое небо. Потому и в "Черти чте" про седьмое небо упомянула — потому что очень хорошо знает, что это такое. А на небе, особенно седьмом, должны быть облака. Просто раньше она о них не задумывалась.

Что это значит? Что Лёшка ей вообще не нужен? Может быть, может быть…

А как же верность его? Верность не Наталье — они никогда не были близки, так что в данном случае его связи с другими женщинами нельзя считать изменой, он ведь живой человек со всеми вытекающими. Но верность Лёшиной к ней любви дорогого стоит. Разве такая преданная однолюбость — или как ее там? — не заслуживает награды? Лёшка ведь хороший.

А муж что, плохой? Тоже хороший.

Совсем запуталась. Почему она такая неправильная?!

На обед был подгоревший рис с тушенкой. Дома, может, Наталья такое варево и пробовать бы не стала, а тут уплетала за милую душу: костерок придал "плову" приятный аромат и даже пикантность. Да и выголодалась так, что сырого слона бы с великим удовольствием рвала зубами, не то что "плов" с дымком.

Солнышко приятно припекало. Захотелось спать — Лёшка ведь разбудил Наталью в несусветную по ее понятиям рань.

Он чутко уловил ее состояние, и движением фокусника вытащил из коляски Санькиного мотоцикла надувной матрас. Наталья едва сдержалась, чтобы не высказать ему свое негодование: насколько удобнее было бы сидеть на нем, чем на жуткой скамейке из поваленного деревца, от которой у нее уже все болело. Почему же раньше не предложил?!

Однако сил на скандал не осталось. Едва Дружников надул матрас, она с несказанным удовольствием растянулась на нем. Улучив момент, когда никто не видел, расстегнула пуговицу на проклятых джинсах, и вздохнула с явным облегчением. Еще бы молнию расстегнуть — вообще было бы здорово. Но вдруг майка задерется? Сраму не оберешься. Придется терпеть.

Над головой приятно шелестели деревья. Их шорох сливался с отдаленным рокотом волн и монотонным гомоном отдыхающих. Где-то неподалеку бренчала нехитрыми аккордами гитара, с другой стороны ветер доносил обрывки неуловимо знакомой песенки. Наталья задремала.

Лёшка, снова ты? Как долго тебя не было. Мне даже показалось, что тебя вообще никогда не было, а под видом тебя приходил муж. Смешно, правда? И глупо. Ужасно глупо. Здравствуй, Алёша! Я рада тебе.

В этот раз Лёшкины руки были несмелыми, и было их как-то несуразно мало: всего одна. А ведь их должно быть много-много — они же вездесущие! Однако теперь все было иначе: вороватая рука проникла под футболку, и притаилась там на время. Наталья выжидала: вот сейчас рука одумается, и примется за всегдашнее свое безобразие.

Мгновения летели в вечность, а ладонь Дружникова по-прежнему спокойно лежала не столько на Натальином животе, сколько на джинсах, и игриво ласкала расстегнутую пуговку, не претендуя на большее.

Наталья нетерпеливо поторопила ее, прижавшись спиной к Алексею: ну же! Не столько даже спиной, сколько натруженной о неровную, сучковатую "скамейку" попой.

Алексей немедленно отреагировал на ее движение. Рука чуть дрогнула, и нацелилась вверх, к груди. Но опять же несмело, едва продвигаясь вперед. Наталья затрепетала в предвкушении чуда: сейчас она станет облаком! Наконец-то.

Рука легла на грудь. Но что-то мешало насладиться мгновением — не было привычного тепла от его ладони, будто та не к телу прикоснулась, а к защитному скафандру. Бюстгальтер. Откуда он взялся во сне? Вероятно оттуда же, откуда и джинсы. Странно, раньше никакие одежды не мешали ей превращаться в облако. Разве облака носят одежду? Облако в штанах. Забавно. Где-то это уже было. Там, где вечер хмурый, декабрый. Там, где "Мир огромив мощью голоса". Конечно, Маяковский! Дикий, необузданный гений слова, двухметровое облако в штанах.

Чего только не приснится. То Лёшка, то Маяковский. Так кто из них, в конце концов, превращает ее в облако? Хорошо бы Маяковский — может, заодно заразит ее поразительной своей гениальностью, а то Наталье вечно слов не хватает, даже букв. Одни сплошные "Вау". Но зачем облакам слова? Не нужны. Значит, и Маяковский с его гениальностью сейчас ни к чему. Сейчас нужно одно — умелые Лёшкины руки.

Но где они, умелые? Какие-то они сейчас другие, будто чужие. Неповоротливые какие-то, вялые.

На шее под ухом стало тепло — это Лёшины губы ее греют. Хорошо как. Приятно. А дальше будет еще приятнее. Ну же, ну! Не медли, Алёша!

Где приветные, напористые губы? Они ли застыли на шее, стеснительные, неловкие? Как они не похожи на те, что ласкали ее раньше.

Рука на груди поелозила по бюстгальтеру — Наталья по-прежнему чувствовала себя в нем как в броне. Откуда он все-таки взялся в ее сне? Раньше ведь без него обходилось, и было так здорово.

Видимо, панцирь бюстгальтера мешал не только Наталье — рука скользнула вниз. Медленно, и очень уж нерешительно, но все же подбиралась к цели. Чем дальше она опускалась, тем сильнее у Натальи захватывало дух: скоро, уже почти, еще немножко…

Рука наткнулась на пуговку, и застыла. Секунды растянулись в вечность: казалось, эта преграда стала для Алексея непреодолимой. Но нет: сначала пальчик несмело нырнул под плотный пояс джинсов — Наталья как могла втянула живот, чтобы упростить ему задачу — вслед за пальцем под джинсами оказалась вся ладонь. Наталья выгнулась ей навстречу: Здравствуй, Алёша!

Дальше сложно было уследить за происходящим. Броня то возникала, то пропадала. Сначала исчезли джинсы — даже во сне Наталья почувствовала невероятное облегчение: не джинсы, а пыточная палата! Удивительно, что средневековые инквизиторы не додумались до такого истязательства. Вслед за джинсами исчезла трикотажная преграда футболки. Такого же восторга эта потеря не вызвала, тем не менее тоже была воспринята Натальей на "ура" — телу сразу стало легко и как-то воздушно. Впрочем, воздушность эта мгновенно исчезла, ей на смену пришло тепло Лёшкиного тела: Здравствуй, Алёша!

Броня-бюстгальтер держалась особенно долго. Разве что перемещалась с места на место: то на шею убегала, то путалась где-то подмышкой. Казалось, Алексей никак не может расправиться с застежкой. Но это же сон, во сне не должно быть не только застежек, но и самого бюстгальтера. Наконец и эта преграда растворилась в дебрях Морфеева царства: Здравствуй, Алёша!!!

Сон стал удивительно похож на реальность. Или все это происходит на самом деле? Или только кажется реальностью? Наталья даже чуяла запах леса и костра, пляжные звуки. Чудно! Бывают же такие замечательные сны: тут тебе и Лёша, и лес, и костер. А скоро еще и облако появится. Вернее, Наталья сама в него превратится. Она станет девочкой-облаком. А Лёша будет облаком-мальчиком. А потом…

В прекрасные мечты отвратительной полифонической трелью ворвался мир.

Наталья испуганно открыла глаза, и обнаружила себя все на том же надувном матрасе, где и заснула, отведав подгоревшего "плова" с дымком. А рядом с собою обнаружила Дружникова.

Однако что-то было не так, как раньше. Она ведь лежала под деревом, а теперь оказалась в палатке. Как Лёшке удалось перетащить ее туда, не разбудив? Подняв взгляд, сообразила: никуда он ее не перетаскивал, он лишь набросил на ветви дерева тент. От солнца ее защищал? Или от посторонних глаз?

Вдруг обуял ужас: это был не сон! На ней ведь из одежды остались только трусики!

Одна лишь эта новость могла свести ее с ума. Но терять остатки здравого смысла не хотелось — может, еще сгодятся на что? Если реальность нельзя исправить — ее нужно принять. Исправить Наталья сможет разве что последствия, но не то, что уже произошло. Значит, нужно сделать вид, что ничего страшного в ее чрезмерной оголенности нет. Может, так и было задумано.

Определенно. Она вернулась в родной город как раз для того, чтобы стать наконец-то Лёшиной. Точно. Значит, ничего ужасного не случилось: она просто следовала первоначальному плану. Она хотела в реальности испытать то, чем последние месяцы "потчевал" ее Дружников во снах. Это было ее решение, так-то. А то, что позже она неоднократно пересматривала это решение то в одну сторону, то в другую — это уже детали. Главное, что в таком положении она оказалась по собственной воле. Это не Лёшка воспользовался случаем — это она позволила ему воспользоваться им! Больше того — даже принудила его воспользоваться! А если она его принудила, то никакой выгоды от ее бессознательного состояния он не получил. Наоборот — это Наталья нашла применение его влюбленности и управляемости. Это она коварная искусительница! А он всего лишь пал жертвой страсти к ее ногам. И пусть ничего такого себе не воображает.

В результате нехитрых умозаключений принять собственную обнаженность оказалось не так тяжело, как второе открытие: где-то здесь ведь Лёшкины друзья. Где-то рядом должны быть Вика и Юлька с Кострицей — сладкая парочка. Неужели Дружников раздел Наталью при них?! Как она вылезет на свет белый под их насмешливыми взглядами?!

Сотовый исходил истерикой. Не обращая на него внимания, Наталья оглядывалась по сторонам. Огромный кусок брезента, наброшенный на ветки, образовал подобие шатра. Это ее немного успокоило: оставалась надежда, что никто из троицы ничего не видел. Ну а с Лёшкой она потом разберется — на каком основании он позволил себе такие вольности? Это Наталья может считать, что сама этого хотела, а Дружникову кто дал право так думать?!

Для того чтобы дотянуться до телефона, нужно было выбраться из шатра. Для этого в свою очередь необходимо было прикрыть чем-то кустодиевские свои прелести. Найти майку оказалось несложно — та валялась на траве рядом с матрасом. Там же раскинулись и джинсы: одна брючина в одну сторону, вторая в другую. Бюстгальтер на глаза пока не попался. Ничего, его Наталья найдет потом, когда ответит на звонок.

Напялив майку на голое тело, она выбралась из импровизированной палатки и оглянулась в поисках насмешливых глаз Кострицы, и Викиных, пылающих ненавистью к сопернице. Однако на поляне никого не было — видимо, те снова ушли купаться. Слава Богу! Иначе она бы просто убила Дружникова. Но пока, так и быть, пусть поживет.

Когда Наталья добралась, наконец, до телефона, тот затих. Можно было не вглядываться в дисплей — по рингтону понятно, что звонил муж. Радоваться ли его звонку, или огорчаться?

Она так и не узнала ничего нового про облака. Даже дойти до стадии облака не успела, не то что заглянуть за пределы человеческих знаний. Однако по этому поводу она не испытывала сожалений. Если и было чего-то жаль, так саму себя. Что оказалась в таком двусмысленном положении. Пусть бы все произошло, пусть. Но "пусть" — только в том случае, если бы Наталья пошла на это осознанно. Если бы принимала Лёшкины ласки наяву, а не в полубессознательном, по меньшей мере, состоянии, а то и вовсе в бреду. Она ведь даже не понимала, Лёшка ли рядом, или Маяковский — ну разве не бред? Значит, сколько ни убеждай себя, что все нормально, останется чувство некоторой, мягко говоря, использованности. Лёшка дорого за это заплатит!

А еще Наталья не представляла, как говорить с мужем. Хорошо, что не успела ответить на его звонок — голос выдал бы ее с головой. Врать она если и умела, то только в письменном виде, да и то исключительно в романах. Но то, что в романах — это разве ложь? Это выдумка, фантазия на заданную тему, причем тему она задает себе сама.

Глодал стыд перед мужем. Он ей доверяет, отпустил к матери. А она… Наталья ощущала жар не только на щеках, но и на шее, и даже на ушах. Впервые за девять лет замужества позволила прикоснуться к себе постороннему мужчине.

Но ведь она не позволяла! Он сам. Сам нагло воспользовался ее бессознательным состоянием.

Ой ли? Вряд ли Лёшка смог бы воспользоваться ее бессознательностью, если бы Наталья сама этого ни захотела. В том и дело, что хотела. Еще как хотела. Но — во сне. Она ведь думала, что Лёшкина рука ей только снится. Даже допускала, что это рука Маяковского, надеялась заразиться его гениальностью, дура. Лишь потом, когда вместо одежды осталась одна сплошная воздушность, Наталья засомневалась: а сон ли это? Но сомнения обуяли ее опять же не из-за Лёшки, не из-за рук его, не из-за губ горячих, к шее прилипших. Слишком уж реально дымок щекотал ноздри, слишком явно слышался гомон отдыхающих и шелест деревьев над головой. Только они и заставили насторожиться, но не проснуться до конца. А так бы…

Что "так бы"? Все бы произошло? Прямо так, во сне? И она бы даже не проснулась?!

Вздор. Не может женщина не проснуться, когда ее домогаются.

Вот именно, не может. Но она не проснулась! Не хотела?

Да нет же. Просто свежий воздух, купание, сытный, хоть и подгоревший, плов.

Ерунда. Уж самой себе можно признаться? Не хотела просыпаться, потому и не проснулась.

Забравшись обратно в шалаш, Наталья увидела бюстгальтер, одиноко валяющийся под самым деревом. Безобразие. Ну и как она его теперь на себя наденет?

Подобрав бюстгальтер, наклонилась за джинсами. Лёшка не преминул воспользоваться случаем: прижался сзади, намекая на продолжение. Ну не дурак ли — Наталья ведь уже проснулась, на что только рассчитывал? Оттолкнув его, она прислонилась к стволу дерева и стала натягивать проклятущие штаны. Печень, конечно, жалко, но не ходить же голышом перед Дружниковым. "В безбелье", как он выразился. Очень подходящее словцо.

Муж не перезванивал. Сама Наталья звонить ему не решалась: боялась, что голос выдаст ее стыд. Может, еще пару дней назад ее бы это не так беспокоило, но теперь уж она точно все для себя решила. И на сей раз окончательно. Совсем-совсем окончательно! Даже бесповоротно. У нее, конечно, характерец тот еще, вроде не одна она, а два разных индивидуума в ней уживаются. Хорошо бы еще не три. И ведь как искренне каждый раз она убеждена в правильности своих намерений! Но теперь она решила точно. Ничто больше не сможет заставить ее изменить планы.

Собственно, не планы, а план. Один, зато генеральный. Вернуться к мужу. И вернуться так, чтобы он даже не понял, что Наталья от него уходила. И план этот неизменно сработал бы, если бы не этот звонок. Не сможет она сейчас с ним говорить! Письменно сколько угодно нафантазировать может, а устно запинается, будто заранее уверена, что ее поймают на лжи.

Только бы он не позвонил снова!

Словно услышав ее мольбы, муж не перезванивал.

Везти ее в город Дружников не собирался. Наталья и не настаивала особо. Стыдно было. Одно дело муж — тот прекрасно знает ее двойственную натуру (или вечно раздваивающуюся — как правильнее?). А Лёшка ведь не поймет, взбалмошной назовет: то вези ее домой, то не вези. Хотя "вези" было неописуемо больше, но перед обедом Наталья имела неосторожность обрадовать Лёшку своим благородством: так и быть, мол, остаюсь. Как теперь признаться в том, что передумала? Ладно уж, уступит ему в малом — останется на денек.

Зато в большом — ни-ни! Не будет у них продолжения. Не будет ни облаков, ни сверхпримитивного "Вау!" — не нужно ей от Лёшки ничего. "Вау" ей муж дома демонстрировать будет. А облака — всего лишь образ, придуманный ею самой. Наверное, удачный — вон как прицепился, днем и ночью облака мерещатся, да руки какие-то необыкновенные, каких, наверное, в реальности не бывает. Иначе Лёшка наверняка уже показал бы ей, на что способен. А у Натальи от его "подвигов" вместо "Вау" одно сплошное разочарование в душе, будто кто-то коварно обманул ее, не додав положенного. Будто голодающую блокадницу хлебными крошками обделили. Ох, это уж она хватила. Слишком некорректное сравнение. Но ведь обидно!

Время тянулось преступно медленно. Будто Лёшка его подкупил, чтоб у него было больше шансов Наталью соблазнить. Не выйдет! Если уж она приняла окончательное решение — никто не собьет ее с намеченного курса. По крайней мере, ей бы хотелось в этом не сомневаться.

Солнце и не думало клониться к закату. Наталья невольно вспомнила героиню из своего "Черти чта": та тоже страдала от того, что солнце к одной точке на небе приклеилось, и отказывалось уходить с горизонта, освобождая дорогу ночи. Это бы ничего. Главное, чтобы это оказалось единственным сходством между Натальей и романной Наташей. Та, помнится, вместо ненависти и мести влюбилась в Алексея без памяти, заставив вслед за собой и Наталью испытывать симпатию к Лёшке.

Так вот в чем дело! Наталья не влюблялась в Дружникова. Она просто поддалась влиянию героини, позволила той слишком глубоко проникнуть в сознание. Радость какая! А то Наталья уж в здравомыслии своем сомневаться начала.

Однако Лёшка теперь рядом, и деться от этого решительно некуда. Ночь ей предстоит провести в одной с ним палатке. Но на продолжение дневного баловства пусть даже не рассчитывает: не будет этого! Она здесь, на Мысе, вроде как его пленница — еще одна параллель с "Черти чтом". Но в реальности ей ничего не грозит: это романный Дружников сумел задурить героине голову. А настоящий Лёшка не имеет влияния на Наталью. Даже если ему очень этого хочется — все равно ничего не будет. Она сумеет устоять перед соблазном. Не нужен он ей в роли облака-мальчика!

Тем временем Лёшка предложил безобидную прогулку по морю на надувной лодке. Чем маяться на берегу в тесных джинсах и мозолить деревянностью мягкое свое место, уж лучше в лодке поплавать, на волнах покачаться.

Для отвода глаз взяли с собой удочки — чего без толку волны топтать, глядишь, на уху чего-нибудь выловят. За рыбалкой, опять же, говорить много не положено: у Лёшки язык в Натальином присутствии традиционно немеет, а тащить разговор на себе ей не хочется. Да и интереса особого нет с ним разговаривать: он слово-два из себя выдавит, и молчит. Только взглядом ее поедает.

Снова переодевшись в купальник и замотавшись в спасительное парео, она вышла из палатки. Дружников волок на голове надутую лодку, в руке — якорь. Наталья несла весла и удочки. Весла складные, из какого-то легкого сплава, так что на судьбу роптать не пришлось. Зато потом, в лодке, она отдыхала, лениво почесывая волны растопыренной пятерней, а Лёшка усердно греб подальше от берега. И молчал.

Молчание затянулось. Безусловно, покачаться на волнах приятно само по себе. Но когда с тебя глаз не сводят, и при этом не произносят ни слова — это несколько напрягает.

Наталья припомнила давно мучивший ее вопрос:

— Лёш, а почему ты на Ольге женился?

От неожиданности тот вздрогнул. Видимо, готовился к расспросам о них с Викой, а тут вдруг Ольга, с которой он давным-давно развелся, да и был ли вообще женат — теперь уж никто не скажет точно.

Ему понадобилось время для ответа. В конце концов выдавил:

— А ты сама не поразумеешь?

— Тебе никто не говорил, что отвечать вопросом на вопрос невежливо? — ответила она вопросом на вопрос. И тут же добавила следующий: — Если бы понимала — зачем бы стала спрашивать?

Лёшка снова замолчал. То ли не желал обсуждать столь скользкую от важности и прошедшего с тех пор времени тему, то ли сам уже не помнил ответа. Наталья уж практически забыла, о чем спрашивала, когда он, наконец, раскрыл рот:

— Ты обмолвилась, что замуж идешь.

Его фраза прозвучала сама по себе. То ли ответ на уже забытый вопрос, то ли другой вопрос, то ли вообще утверждение.

— Что? — переспросила она. — Ты о чем?

— Ты сказала, что выходишь замуж. Позабыла? Мы лялякали, в кино ладились, а после ты с каких-то щей бряцнула, что выходишь замуж.

Ах, вот оно что. Насчет кино это он желаемое за действительное выдает. Наталья ему потому и наплела насчет замужества, что никуда с ним идти не собиралась: ни в кино, ни под венец.

— И что?

— Сбрехала — вот что! — разозлился он. — Но я-то тогда не знал! С горя набубенился в зюзю, и спьяну позвал Ольгу за себя. Оказалась бы рядом другая — я б на другой оженился. Мне до лампады было, на ком. Если не на тебе, то почему бы не на Ольге?

Как все просто, оказывается. В самом деле, отчего б не на Ольге, если Наталья за него ни при каком раскладе не вышла бы. А она себе голову сломала этой загадкой: откуда же у Лёшки взялась невеста? Вот откуда. От верблюда. Или от бутылки. А она и забыла совсем про те свои слова. Ей важно было отделаться от него на какое-то время. Лучшего средства, чем ложь о замужестве, не нашла. Зато подействовало наверняка. Значит, хорошее средство.

Но говорил Лёшка таким тоном, будто Наталья виновата в том, что он женился на Ольге. С какой стати. Сам напился, а она виновата?!

— Мне самому эта свадьба поперек середыша — всю обедню оконфузила, — продолжил тот откровенничать. — Мало петлю не намылил, когда наране попросёк, чего напроворил.

Так вот когда у него первые суицидальные мысли появились! Ночь цвета ночи была раньше. Значит, Наталье тогда в самом деле ничего не угрожало. Вроде мелочь, а от сердца отлегло.

— Насилу пообтерпелся с мыслью, что тебя начисто прозявил. А тут до свадьбы две недели, а ты припожаловала с нашей датой меня поздравить. Я ж воскрес тогда! В счастье свое поверить страшился, но поверил одним пыхом.

Ну вот. Наталья столько лет пыталась заглушить стыд за спор тот безмозглый, а теперь ее носом в него тычут. Наверное, правильно тычут, заслуженно. Шутка оказалась слишком жестокой. Нельзя осквернять чужие чувства. Теперь Наталья это понимает. А тогда она была слишком молода и эгоистична.

Если бы можно было открутить пленку жизни назад — скольких ошибок можно было бы избежать! Но нет, нельзя. Не открутишь, не изменишь. Тогда зачем ворошить былое? Кому от этого легче?

— А ты наново запропала, — Лёшка изобличал ее беспощадно, будто это доставляло ему мучительное удовольствие. — Ты хоть разумеешь, как тяжко мне было насмелиться на тот звонок? Я ведь мнился — ты пообрадуешься, скажешь "Да". Я ж взаправду думал, что ты пришла тогда, чтобы меня поворотить. Думал, посовестилась напрямки об этом сказать. А ты даже трубку не взяла. Ольгу пожалела, да? Ты всегда была жалостливая.

Ольгу? Причем тут Ольга? Если Наталья кого и пожалела тогда, так себя саму. Только поэтому и отключила телефон. И правильно, между прочим, сделала. Если бы ответила ему "Нет" — он бы все равно не поверил. Как и сейчас, твердил бы: "Ольгу пожалела". Пусть так. Пусть Лёшка считает, что Наталья пожалела Ольгу. Все лучше, чем правда.

Неприятный разговор. Зачем он вспомнил это? Ах, да, Наталья сама начала, спросив про Ольгу. Ну что ж, она начала, она и закончит.

— Почему ты ни разу не сказал мне, что любишь? — перевела она разговор в другое русло. Безопасное.

Уточнять, что эти его слова ничего бы не изменили, она не стала — ни к чему ему лишние подробности.

Лёшка молчал.

— Ты сам помнишь хотя бы один раз, когда говорил это?

— …

— Скажи. Не говорил тогда — хотя бы теперь скажи.

— …

— Лёш? Чего ты боишься? Об этом знает Кострица. Знал Груша. Теперь об этом знает и Вика. Об этом знают мои подруги. Знает моя мама. Знал папка. Знают твои родители — твой отец на свадьбе только о том и говорил, как они ждали, что на смотрины ты привезешь меня. Об этом знают все кругом. Я в том числе. Почему ты боишься это сказать?

— …

— Лёш, скажи мне это! Хотя бы раз скажи то, что я и так знаю. Самому же легче будет. Скажи: "Я люблю тебя!"

Дружников сосредоточенно греб, оглядываясь вокруг в поисках подходящего места для рыбалки. Они уже обогнули скалу Поросенок — хорошо, что Наталья увлеклась своеобразной пыткой, иначе разрыдалась бы от тоски по мужу и дочери.

Может, они плыли бы еще далеко, но Наталья так допекла Лёшку своим требованием, что тот решил остановиться здесь. Поднял с резинового дна ботика небольшой якорь с ярко-белой, скорее всего новой веревкой, привязал к специальному ушку лодки, и швырнул за борт. Якорь нырнул с громким хлюпом. Длинная веревка отправилась вслед за ним, выписывая на округлом бортике лодки витиеватые закорючки, и, махнув на прощание хвостиком, скрылась в воде.

— Блин! Я ж его бантиком привязал. Межеумок!

Лёшка перегнулся через борт, вглядываясь в густую темень глубины, будто якорь мог откликнуться на его зов и вернуться к хозяину.

— Дурак! — корил он себя. — Якорь же новешенький, а я его бантиком… Из-за тебя, тик-в-тик. Я рядом с тобой забываю, как мозгами пользоваться. Эх, пагуба — якорь ведь новешенький…

Порыбачить не удалось — коварный океан мог отнести их слишком далеко от берега, и прогулка закончилась бы весьма печально. Обратную дорогу Лёшка на все лады расхваливал якорь, едва не плача от обиды на себя самого. С горькой улыбкой укорял Наталью:

— Это ты виновата. Я из-за тебя такой дурак!

Точно, дурак. Рядом любимая женщина, причем определенно выскальзывает из рук прямо в это мгновение, как тот же якорь. А он по железяке убивается.

Эх, Лёшка! Дураком был, дураком остался.

И Наталья дура. Извелась совсем: ах, какая глупая была, не дала Дружникову шанса, не оценила мужика, отвергла любовь его неземную. Оказывается, в юности она была куда мудрее, чем теперь. Нужно доверять себе, ощущениям своим.

С рыбалки вернулись налегке.

Лёшка еще долго сокрушался из-за потери якоря. Бил себя кулаком в грудь, называл болваном и некумекой, рассказывая Кострице, как умудрился привязать тяжеленный якорь бантиком — веревка капроновая, скользкая, вот и… Ах-ах, как он мог?..

Ну утопил и утопил — и черт с ним, с тем якорем. Или новый купишь, или не купишь, но тогда и рыбачить в ближайшее время не доведется — других вариантов нет. Сколько ж можно обсасывать одно и то же?

И как тут оставаться верной своим решениям? Нет, не тому, что продолжения у них с Лёшкой не будет — в этом Наталья ни за что не изменит собственным принципам. А как быть с обещанием остаться на Мысе с ночевкой? Кому нужно такое ее благородство? Она же сама себя поедом съест за него, как Дружников пожирает себя за этот чертовый якорь.

Лёшка влез в Санькину палатку — только голые ступни сорок растоптанного размера торчали наружу. Оттуда послышалось подозрительное звяканье. Так и есть — выбрался обратно с бутылкой водки в руках. Этого еще не хватало!

— А не рановато ли ты пить собрался? — поинтересовалась нейтральным тоном, будто ее это нисколечко не касается. Однако умный человек понял бы, что Наталья думает по этому поводу.

— В самый тик-тик. Нужно якорь помянуть — земля ему пухом, — оправдался Лёшка.

— Море ему небесное, — съязвила Наталья издевательским тоном. — Вечером помянешь. Слишком жарко, развезет.

Раз не понимает человеческого тона, придется объяснять на пальцах. Пьяный мужик — отвратительное зрелище. Пьяная женщина, должно быть, еще хуже.

Дружников с явным сожалением посмотрел на бутылку, но послушно сунул ее обратно в палатку, в тенек. Юлька с Викой наградили Наталью гневными взглядами. Та поняла: девочкам не столько хочется выпить, сколько не нравится менторский тон неизвестно откуда свалившейся на их головы Натальи.

Ей и самой этот менторский тон был неприятен. Так жена мужу могла бы выговаривать. Или пусть не жена, но женщина, имеющая очень близкие отношения с мужчиной. Наталья таких отношений с Дружниковым мало того что не имеет, но теперь точно знает, что они ей даром не нужны. И против выпивки она возражает исключительно из собственных интересов. Пока Лёшка трезвый, у нее остается пусть призрачная, но надежда уехать с Мыса не завтра, а в ближайшее время. Стоит же тому лишь пригубить спиртного — на мечтах вернуться домой раньше намеченного придется ставить жирный крест.

Скука обуяла не только Наталью. Маялись все. Накупались уже вволю, порыбачить нельзя — якорь покоится на дне морском где-то за скалой Поросенок. Ухи не будет, значит, на ужин придется давиться сухомяткой и остатками плова с тушенкой. Выпивка непременно подняла бы всем настроение, и уж наверняка развязала бы языки. Возможно, даже способствовала некоторому сближению Натальи и Вики. Однако первой гораздо важнее были собственные интересы. Впрочем, Вике ее интересы наверняка пришлись бы по душе.

Юлька предложила сразиться в "дурака". Наталья скривилась, но промолчала. Санька отклонил идею:

— Не пойдет. В "дурака" вчетвером играть надо, пара на пару. А нас пятеро.

— Тогда в "Фараона", — внесла предложение Вика.

Наталья по инерции скривилась: фи, "Фараон" — дурной вкус, игра детская и бестолковая. Но сверх ожидания идея стала нравиться ей все больше. А что? Ей всегда везло в "Фараона". А главное — победитель может загадывать любые желания проигравшим. Если победит она…

— А давайте! — поддержала она Вику. У той от неожиданности приподнялась одна бровь.

Спорить с Натальей никто не осмелился. То ли чувства Лёшкины боялись поранить, то ли из уважения к ее писательским заслугам — пока что весьма условным, но это знает лишь сама Наталья. В глазах окружающих она все-таки писатель. А "писатель", пусть и с приставкой "начинающий", звучит гордо.

Кто как мог устроились вокруг большого пня, на всякий случай огласили правила игры — мало ли, может в этой компании они отличаются от тех, которые помнит Наталья?

— Шестерка накрывается до посинения, семерка — следующий игрок принимает две карты из колоды и пропускает ход, восьмерка — одна карта и ход. Туз — просто ход. Дама — минус двадцать, червонная — минус сорок. Так? Игра до ста одного очка.

И началось веселье. Дружников имел неосторожность устроиться слева от Натальи, как раз под ее ходом. "Семерки" и "восьмерки" так и липли к ее рукам, а значит, Лёшке вместо того чтобы сбросить свои карты, приходилось нагребать из колоды все больше и больше.

Наталья ему:

— Прими-ка две карты, — и "семерочку" под нос.

Тот ей с усмешкой:

— Благодарствую, дорогая!

Она ему "восьмерку":

— Ну тогда еще одну прими.

Играли долго. Не доверяя никому, Наталья сама вела счет. Скрупулезно подбивала, у кого сколько очков на руках — система подсчета имела свои тонкости и хитрости. Ошибись на одно очко — и выиграет кто-то другой: при наборе ровно ста одного очка все они сгорали, и игрок как бы возвращался в начало игры со своим нулем. А ведь Наталье во что бы то ни стало нужно выиграть.

Лёшка выбыл первым: перебрал больше ста одного очка — вылетай из игры. Тем не менее, остался на своем месте. "Болел" за Наталью. Наверное, надеялся, что она загадает желание поскорее уединиться с ним в палатке. Наивный! Если бы он знал, что она задумала — ни за что не позволил бы им играть в "Фараона". Или сам не сел играть — тогда Наталья не смогла бы загадать ему свое желание.

Первый тур она с треском проиграла. Не совсем с треском — вылетела четвертой. Можно сказать, уступила в финале. Но кому уступила?! Вике! Та теперь наверняка отыграется за все свои беды.

Дружникову победительница выделила самый приятный фант:

— Целуй меня! При всех!

Наталья едва не рассмеялась. Глупая девочка. Сколько бы он тебя ни целовал — любить все равно будет Наталью. Даже если ей и не нужна его любовь. А ей действительно не нужна — теперь она знала это наверняка.

Смущенно оглядываясь на Наталью, Лёшка подошел к новоявленной "фараонше" и чмокнул в щечку самым невинным поцелуем из всех возможных.

— Не так! — закапризничала та. — По-настоящему!

Дружников повиновался: послушно чмокнул ее в губы. Но и этот поцелуй вышел достаточно невинным. Тогда Вика обхватила непонятливого Лёшку за шею, и впилась в его губы смачно и надолго. После чего сыто отерла рот, победоносно взирая на соперницу: дескать, и что ты со мной сделаешь?

Да ничего! Ее выходка вызвала у Натальи разве что кривую усмешку: детский сад какой-то.

Зато Лёшка смотрел на Наталью виновато, вроде как прощения вымаливая. Дурачок.

"Фараонша" тем временем продолжала изгаляться над "свитой". Юльке пришлось одолжить ей свой спальник: чем уж он был лучше Викиного — неизвестно, но видимо все-таки лучше. С тяжким вздохом Юлька повиновалась.

Кострица превратился в лошадь: Вика взгромоздилась на его спину, и, радостно повизгивая, понеслась на двуногом скакуне вокруг костра.

Наталья ждала своей участи с ужасом. Вика наверняка не упустит своего шанса отомстить. Не стоит и сомневаться — месть ее будет если не страшна, то по меньшей мере сильно неприятна. Конечно, это всего лишь игра, и никакого наказания не последует, если проигравший откажется повиноваться "фараону". Но карточный долг — дело чести. Пусть даже такой ерундовый. Тем не менее, Наталья все-таки откажется, если Вика придумает что-то по-настоящему ужасное.

Та придумала.

— Попроси у соседей поделиться шашлыком.

Здрасьте, вспомнила! Те шашлык утром жарили, а дело уж к вечеру — солнце хоть и не зашло еще, но уже цеплялось оранжевым брюхом за макушки самых высоких сосен. Впрочем, Наталье это как раз на руку — если шашлыка нет, стало быть, и делиться нечем. Сходит ради хохмы. Потому что если откажется — не сможет продолжить игру. А значит, не быть ей "фараоншей", не загадать Лёшке очень важное желание.

Путь лежал через палатки. Она шла не спеша, высоко задирая ноги, чтобы не зацепиться о веревку или колышек, коих было натыкано вокруг немеряно. У костра сидели мужчина лет около сорока, с нависающим поверх шортов животиком и гладко выбритым могучим затылком, и женщина с буйными кудрями химической завивки. Издалека заметив гостью, те смотрели на нее настороженно: мол, чего тебе?

— Добрый вечер, — поздоровалась Наталья вполголоса и добавила не оглядываясь: — Простите за беспокойство, но моя подруга — вот та, темненькая, — слегка кивнула в сторону своего лагеря. — Она чуть-чуть беременна, и неожиданно захотела кусочек шашлыка. Вы утром мясо жарили, а до нее только сейчас запах дошел.

— Да мы уже…

Мужчина красноречиво развел руками.

— Да-да-да, — закудахтала женщина. — С беременными такое бывает. Ах, что ж она только теперь-то? Шашлыка не осталось. Но есть маринованные огурчики — может, ее устроят огурчики?

Наталья растерялась. Не ожидала такой ответности души от посторонних людей, даже неловкость почувствовала за свою выдумку. Можно ведь было признаться без обиняков, что проиграла в дурацкую карточную игру, и теперь выполняет дурацкую же повинность.

Хозяйка засуетилась раньше, чем Наталья ответила. Подбежала к палатке — эх, если бы у Лёшки была такая! — на несколько мгновений скрылась за желтым брезентовым пологом.

В ожидании, когда она вернется, Наталья скользнула взглядом по столу-пню чуть поодаль костра. Среди эмалированных кружек и пластиковых бутылок ее внимание привлек берестяной короб с расползшимися алыми пятнами на боках: судя по всему, в нем еще недавно хранилась клубника.

Сердце взвыло болью. Что она творит? Почему здесь? Зачем?

В то лето она решила провести отпуск у далеких родственников: мамина двоюродная сестра жила в Киеве. Наташа никогда прежде ее не видела, знала лишь по редким письмам, которые та присылала кое-когда. Однако приняли гостью по-родственному радушно. Первым делом провели по достопримечательностям: Печерская Лавра, Владимирский Собор, Золотые Ворота, знаменитый Дом с химерами, Пирогово, еще что-то — теперь Наталья уж и не упомнит всего.

А потом она гуляла по городу сама. Каждый день ехала на Крещатик, оттуда брела в какую-нибудь сторону: куда ни пойди — все незнакомо, все интересно. То к Святой Софии выйдет, то к Михайловскому Златоверхому, то к Мариинскому Дворцу, а то и к Бессарабскому рынку, где, по рассказам тетушки, отовариваются самые-самые киевляне: артисты разные, и прочий бомонд.

Там, у рынка, она нашла себе мужа. Мужем он, конечно, стал несколько позже. А тогда просто кольнуло что-то в душе. И в ступне: он здорово наступил ей на ногу, Наташа аж пискнула от боли. Сначала пискнула, а потом, когда на обидчика глянула — укололо глубже и важнее. Наверное, тогда она и поняла, где в человеке душа живет: в горле, там, где ком в самые важные жизненные моменты вырастает.

Он долго извинялся, потом обещал компенсировать нанесенный здоровью вред. Наташа смеялась, отвечала то впопад, то не очень. Позже муж говорил, что и у него тогда что-то кольнуло, но не в горле, а в висках. Наверное, у мужчин душа именно там располагается.

Они долго гуляли в тот вечер по Киеву. От Крещатика поднялись к Софии, а там до Андреевского спуска рукой подать. А Спуск этот весь булыжником вымощен. Будь Наташа в кроссовках или тапочках — все бы обошлось. А у нее босоножки на высокой платформе, танкетка и подвернулась на камешке. Могло бы кончиться переломом, но повезло, обошлось порванным ремешком на туфельке. Видимо, тот треснул, когда будущий муж наступил Наташе на ногу, а когда она неудачно оступилась — и вовсе лопнул.

Хоть веревочкой подвязывай! Наташа бесшабашно разулась, сунула поврежденную обувку в кулек — жалко выбрасывать, можно починить. И пошлепала босоного. Однако не очень-то по холодному камню потопаешь, к тому же между крупными булыжниками частенько попадалась колючая галька. А босяком, да по гальке — ничем не лучше, чем по битому стеклу.

На дальнейшей прогулке можно было поставить крест. Наташа едва не расплакалась: прощаться с новым знакомым не хотелось до чертиков. А вдруг это судьба? А вдруг они расстанутся, и больше уже никогда не встретятся? Обидно из-за лопнувшего ремешка терять того, кого, быть может, всю жизнь искала.

Будущий муж запальчиво пообещал:

— Я целый вечер буду носить тебя на руках!

Но уже через три минуты куража у него поубавилось: хоть Наташа и была в ту пору тростиночкой, но не больно-то с такой ношей погуляешь вверх-вниз по булыжному уклону.

Выход нашелся сам собою: Андреевский Спуск — не только историческое место, но и своеобразный Монмартр, пристанище художников и торговцев памятными безделицами. Лавочки и просто выносные столики уставлены-увешаны картинами с видами Киева, поделками из полудрагоценных камней и металлов, а большею частью рубашками-вышиванками, рушниками, гуцульскими безрукавками, тапочками ручной работы из натурального меха и расшивными тканевыми, еще какой-то сувенирной всячиной. Среди всей этой пестроты Наташин кавалер заприметил лыковые лапти.

Должно быть, выглядела она в них презабавно: джинсовые шорты, майка с аляповато-нерусской надписью, бейсболка задом наперед, и лапти.

Сначала было смешно. Однако вскоре Наташа стала прихрамывать: лапоточки натирали нещадно. То ли изготовлены были халтурно, то ли вообще для носки не предназначались. А скорее всего, на голую ногу их надевать нельзя: в былые-то поры под них онучи надевали, попросту говоря, обвязывали ноги портянками.

Будущий муж сперва посмеивался над Наташей. Но когда на лыке проступило первое пятнышко клубничного цвета, побледнел: не смыслил, какую боль терпела она при каждом шаге. Будто Русалочка из сказки, ради любимого променявшая рыбий хвост на нестерпимую боль.

Проверять Наташину выносливость не стал, проявил свою.

— Тут вверху Владимирская горка, вид потрясающий. Там и посидим.

Подхватил Наташу на руки, и потащил в парк.

Нести ему было нелегко, тем более что путь лежал вверх по крутому подъему. То перед собой ее нес, как жених невесту, то, устав, неучтиво на плечо перекидывал, словно мешок картошки.

Взгляды многочисленного в летний день праздного люда были прикованы к необычной паре. Кто-то улыбался приветливо, кто-то — с кривоватой усмешкой: знаем-знаем, зачем он тебя на себе волочет, попалась, девка!

Поймав на себе такой взгляд, Наташа стыдливо вырывалась, и некоторое время шла сама. Скоро к первому алому пятнышку прибавились другие: натертыши лопнули, и стали кровоточить.

Когда, наконец, добрались до Владимирской горки, оба вздохнули с облегчением. Сняв с Наташи лапти, будущий муж бережно обмыл ранки минеральной водой без газа, купленной при входе в парк.

Потом они сидели на скамейке, пока на древний город не упала ночь. Внизу мощный Днепр неустанно катил серо-голубые свои воды, плескалась по его берегам буйная в эту пору зелень. По ту сторону реки всипало электрическими огнями Левобережье. А они все сидели, все говорили ни о чем. Боялись, что как встретились в этом мире, так и растеряются — она оказалась в Киеве случайно, он тоже не здешний, командировка заканчивается через два дня, и нужно уезжать домой, в Москву.

А рядом со скамейкой стояли одинокие лапоточки с расплывшимися по лыку пятнами клубничного цвета. Скоро кровь высохла, и пятна потемнели, стали тревожно-коричневыми.

— Они напоминают мне о твоей боли, — сказал муж, тогда еще мужем не ставший, и безжалостно выбросил лапти в урну.

А когда вечер окончательно превратился в ночь, отвез Наташу к тетушке на такси. Прощаясь, они долго стояли у подъезда, не в силах расстаться.

На столике чуть поодаль костра среди банок, кружек и пластиковых бутылок алело клубничными боками берестяное лукошко.

Оно совсем не было похоже на Наташины лапоточки. Ее обувка была в кровавых пятнах, а здесь неровные горохи от безобидной клубники. Ничего общего.

Но память отозвалась болью в сердце.

Что она делает здесь?! Домой! К любимому! Срочно!!!

Выиграть. Она должна выиграть. Любой ценой. Она должна уехать с Мыса еще сегодня. Ради мужа. Ради Поросенка. Ради мамы: у нее может быть лишь один зять.

Кудрявая хозяйка выбралась из палатки, держа в руках пластиковый стаканчик, доверху набитый огурцами:

— Держите. По себе знаю — огурчики у беременных всегда на "ура" идут, даже если хочется мяса.

Наталья не знала, как благодарить отзывчивую соседку:

— Спасибо вам. Спасибо! Простите за беспокойство. Дай вам Бог здоровья!

— Шашлык съели, — доложила она, вернувшись к своим. — Маринованные огурчики не могут спасти отца русской демократии?

Санька с Лёшкой тут же потребовали водки: что ж огурцам зря пропадать? Наталья безапелляционным тоном отвергла их требования:

— Потом! Когда жара спадет. Продолжаем игру.

Ей любой ценой нужен был выигрыш.

Лёшка опять уселся слева — ничему его опыт не учит. Снова набирал карты из колоды, и снова вылетел первым. За ним практически без перерыва последовала Юлька.

Трое оставшихся игроков сражались не на жизнь, а на смерть. При этом веселились и хохотали, щедро "кормя" друг друга "семерками" и "восьмерками". Кострица стремительно набирал очки, Наталья тоже набирала, но потихоньку. Вика в самом начале игры несколько раз удачно закончила дамой, и прочно сидела в минусах. Судя по всему, в финале они снова окажутся вдвоем: Вика против Натальи. Чья возьмет на этот раз? И какую каверзу придумает Вика в случае очередного Натальиного проигрыша? Вот бы "приказала" ей убраться с Мыса обратно в город! Этот ее каприз Наталья выполнила бы с величайшим удовольствием.

Сверх ожидания Санька обыграл Наталью, набрав сто одно очко. Теперь у него ноль, у Вики по-прежнему приличный минус, а Наталья медленно, но верно стремится к сотне. Не ее сегодня день, определенно не ее.

Но ведь ей так нужно домой! Можно, конечно, попытаться уговорить Лёшку без всяких фараонских замашек. Она так и сделает, если снова проиграет: садиться за игру в третий раз не станет, время дорого. "Фараон" — игра непредсказуемая, можно отстреляться минут за двадцать, а можно и на полтора часа в ней завязнуть. А время на сей раз играет против Натальи.

И тут вдруг фортуна повернулась к ней прекрасным своим ликом: три шестерки и червонная дама. Минус сорок! В следующем раунде дама-спасительница, правда, на сей раз бубновая, снова была на Натальиной стороне — еще минус двадцать. Шансы уравнивались. Натальины очки стремительно уменьшались, вскоре вышли в минус. Викины, наоборот, росли. Кострица упрямо держался на малых оборотах.

Санька Вику обыграл. У Натальи появился реальный шанс покинуть Мыс уже сегодня.

Финал был молниеносным: при игре один на один в первую очередь важна удача, а она теперь была на Натальиной стороне. Шестерки, семерки, восьмерки, тузы — все коварные карты сыпались ей в руки, не давая возможности Саньке сбросить хотя бы самые крупные. В три захода он умудрился набрать больше сотни очков, и Наталья стала "фараоном".

Наконец-то! Времени ведь у нее осталось совсем чуть — солнце уже конкретно присело за дальними сопками, лишь затылок щетинился колючими лучами, будто на детском рисунке. Скоро окончательно спрячется — что тогда? Темнота и Дружников на мотоцикле — гремучая смесь, "коктейль Молотова". Еще одну ночь цвета ночи Наталья вряд ли выдержит.

— Кострица, отвечаешь за костер: отрабатывай фамилию. Девочки — на вашей совести ужин, — отдала она распоряжения, и посмотрела на Лёшку.

Тот ждал фараоншего каприза, улыбаясь в предвкушении подарка судьбы.

— А ты собирайся, везешь меня обратно.

Мечтательная ухмылка сменилась растерянностью, та в свою очередь откровенным недовольством.

— С каких щей обратно? Веселуха только начинается!

— Разговорчики в строю. Я фараон, парадом командую я. Домой, Лёш. Быстро. Тогда ты еще успеешь вернуться к ужину. А на ужин сегодня водка с огурчиками.

В Викиных глазах плескалось торжество. Наталья посмотрела на нее, и улыбнулась открыто, не тая камня за пазухой: он твой, девочка, держи — я сегодня добрая!

Обратно Лёшка вез ее на Санькином мотоцикле. Причину Наталье не объяснял, но ей почему-то показалось, что во всем виновата все та же неработающая фара, которая "то потухла, то погасла" в ту памятную ночь. С одной стороны — молодец, о ее безопасности печется. С другой — это что же, он столько лет ездит на раздолбанном драндулете, и никак не удосужится его починить?!

Скорее всего, она была несправедлива к нему. Тот мотоцикл, на котором он вез ее сегодня утром, не был похож на старую-престарую раздолбайку, а ведь тому, который из ночи цвета ночи, теперь должно быть лет этак семнадцать-восемнадцать, и это еще по минимуму, учитывая, что уже тогда он явно был перестарком. Мотоцикл, разумеется, не Дружников.

Ехать в коляске оказалось значительно удобнее, чем в седле за водителем. Но намного хуже, чем, наверное, в несчастном "Запорожце" пятьдесят-далекого года выпуска. К тому же неизвестно еще, как аукнется пребывание в коляске на Натальиных светло-голубых брючках от Феретти, которым и без того уже досталось изрядно — может, Санька в люльке картошку перевозил, или еще что-нибудь грязное?

Едва отъехав от Мыса, Лёшка свернул по чуть заметной в начинающихся сумерках дорожке в лес. Спрашивать, куда он ее везет, не имело смысла: мотоцикл рычал так, что уши закладывало даже в шлеме.

Дорожка была узенькая, почти неезженая, скорее даже тропа, а не дорога. Подчас Наталью хлестали ветви кустов. От греха подальше пришлось с головой укрыться дерматиновой попоной. А куда он ее везет, Наталья выяснит позже, когда приедут.

Остановился мотоцикл на небольшой полянке, совсем крохотной. Здесь тропка обрывалась: непонятно, кто ее сюда протоптал-прокатал — кому понадобилась дорога в никуда?

Лёшка снял с себя шлем, положил на решетку позади коляски. Обойдя мотоцикл, приблизился к Наталье и снял шлем с нее, не испрашивая ее на то позволения. Наклонившись, поцеловал.

Мягко говоря, восторга его поцелуй у Натальи не вызвал. Теперь она окончательно убедилась: сны все наврали про Лёшку. Вернее, она к ним не совсем справедлива: Лёшка в ее снах никогда не фигурировал, там присутствовали только Алёша и Алексей, иной раз случался просто Лёша. Все трое были похожи друг на друга, как три капли воды. И в то же время ни один из них, как выяснилось, не имел ничего общего с Лёшкой Дружниковым.

Губы у Лёшки и теперь, миллион лет спустя после детства, остались булатными. То ли всегда такими были, то ли ради Натальи он слишком старался, пытаясь продемонстрировать всю силу своей любви. Но кто же силу в губы вкладывает?! Им уверенность нужна, ласка и нежность. А сила губам как раз ни к чему, разве что какой-то оригинал надумает ими бутылки открывать.

Так ведь Наталья не бутылка! И Лёшка не оригинал. Тогда зачем пытать ее губами? Или это он так любовь свою до нее донести пытается? Словами сказать то ли не умеет, то ли стесняется, а губами, значит, можно?

Оторвать его от себя не было никакой возможности: Дружников, кажется, буквально вонзился в нее собой, губами своими несгибаемыми, в сталелитейном цехе отлитыми. Наталья ухватилась руками за бортики коляски, чтобы он ненароком не засосал ее всю, как удав несчастного кролика.

Увернуться от Лёшки можно было единственным способом: оставив свои губы в его губах. Пришлось покорно смириться с участью, и ждать, когда "удав" насытится.

Чтобы ждать было не так утомительно, Наталья начала размышлять. Если Лёшка до сих пор не научился целоваться — мужику, между прочим, тридцать шестой год! — чего Вика так в него вцепилась? Нужен он ей, такой? А Ольге, бывшей жене, нужен? Ведь, по словам мамы, то сойдутся, то опять разбегутся. Что за удовольствие иметь рядом мужика, не целующего, а пытающего женщину губами-клешнями.

И если он не умеет целоваться — насколько хорошо он делает все остальное? Не картошку чистит, не пылесосит или поломанные краны починяет, а… Ну, то самое. То, из-за чего Наталья в снах в девочку-облако превращалась. Из-за чего все буквы из волшебного своего наборчика теряла. То, из-за чего с ума сошла, свихнувшись на образе облака, превратив его в фетиш.

Проверять это опытным путем она ни за что не станет. Если это ее и интересует, то чисто теоретически. А практически пусть это выясняют Вика, Ольга, и еще черт знает кто. Пусть сами в облака превращаются. Наталье больше не нужны никакие облака. Ей бы от губ своих Лёшку оторвать — большего счастья и представить себе невозможно. Придется новую помаду покупать — она уже много лет пользуется только прозрачной, максимально приближенной к натуральному цвету. Такая не скроет синяки на губах.

Лёшка, наконец, отпустил ее. Не ожидая, пока он снова полезет со своей любовью, или начнет выяснять отношения, Наталья поторопила:

— Поехали! Время. Тебя Вика ждет. И водка с огурцами.

— Нехай.

И снова вцепился в ее губы. Попону, которой Наталья от веток защищалась, откинул, и ручки шаловливые давай под маечку совать. А ручки-то — не Алёшины. И не Алексеевы тем более. Лёшкины. Те, что руки-крюки. Может и не совсем бесполезные, но сказался общий Натальин настрой — после жутких поцелуев не хотелось ничего, кроме покоя. Ей бы губы свои освободить, а он уже большего домогается.

Вырвавшись, она крикнула:

— Хватит! Поехали!

А тот ей вторит:

— Хватит! Никого нет — не нужно ловчиться! Я же раскумекал, ты это насочинила, чтобы от остальных отчуриться. Так здесь мы одни, расслабься.

Его неправильная речь всегда ее раздражала. Удивительно, как она забыла об этой его особенности, когда позволила обманным снам убедить себя в любви к Лёшке. Иной раз этот его говорок мог показаться пикантным, но не сейчас. Сейчас хотелось как можно быстрее избавиться от Лёшкиного присутствия. Избавиться навсегда. Даже не вспоминать о нем.

Нет, нельзя его забывать. Надо помнить. Как пример собственной глупости. Если еще когда-нибудь она влюбится в реального ли человека, в придуманного ли героя — нужно будет вспомнить Дружникова, и от самой сильной влюбленности не останется следа. Потому что настоящей любви достоин только муж.

Лёшка уверен, что она специально увезла его от остальной компании, чтобы никто не мешал им заниматься любовью. Дурак. Но как ему объяснить, что Наталья не желает ни жестоких его поцелуев, ни рук пресных, неискусных?

— Домой, Лёш! Домой. Я — домой, а ты обратно, к Вике. Поехали.

Он устало присел на округлый верх коляски:

— Снова-здорово. Теперь ты будешь сквитывать мне за Вику. Сама же разумеешь — не нужна она мне. Она так, три-два на раз. Ну не монах я, да! Я же не кастрюк, я живой. Невмочь мне годами милости твоей поджидать: когда ты приедешь, когда собой меня поугостишь.

— Да не собираюсь я тебя собой угощать! Размечтался. Я всего-то позволила на пляж меня отвезти, а ты завез черт знает куда, да еще с ночевкой. Ты меня спросил: хочу ли я? Не хочу!

Тот осклабился: верхняя губа, и без того тоненькая, совсем под усы спряталась:

— Разве? А мне смыслилось хочешь. И шибко. Особливо тогда, днем.

За такие слова вообще-то по роже полагается. Но сидя в коляске, Наталья бы попросту не дотянулась до Лёшкиной физиономии.

Знал бы он, как ей самой противно вспоминать о том, что едва не произошло в халабуде из брезента. Он те успехи себе приписывает, а Наталья не ему, а Алексею позволила одежды с себя сорвать. А то и вовсе Маяковскому. И больше бы позволила, если бы муж ни разбудил. Как хорошо, что он позвонил — иначе она бы сейчас от стыда провалилась в тартарары за то, что не пожелала проснуться вовремя.

— Днем, Лёша, мне муж приснился. Любимый. За него тебя приняла — только поэтому и подпустила тебя. Спала я, если ты не заметил. Знала бы, что ты — ты бы и близко не подошел.

Она говорила, и сама себе начинала верить. Вообще у нее с враньем всю жизнь туго было. Если когда-то кто-то в ее ложь и поверил — только Лёшка, когда она ему про замужество соврала. Если поверил тогда — может, и сейчас поверит? На это вся надежда. Именно надежда и дала ей силы говорить уверенно. И от силы этой она сама распалялась:

— Ты же подкрался, как вор, к спящей женщине! А теперь о желании каком-то говоришь. Да никогда я тебя не хотела! Никогда не любила, и не полюблю никогда. Вези домой, сказала!

Вместо того чтобы немедленно выполнить ее требование, тот с диким рычанием:

— Врешь! — снова впился в нее железными своими губами.

Да впился так, как до сих пор она даже представить себе не могла. То, что он демонстрировал Наталье раньше — детский лепет.

Боль была невыносимой, будто он и в самом деле отрывает ей губы без наркоза. Однако даже вскрикнуть она не могла — губы были словно замурованы в его рту. Малейшее движение, даже мимическое, причиняло неимоверную боль.

И в этот миг раздалась спасительная трель звонка. Рингтон, выставленный на любимого — да, да, любимого, теперь Наталья ничуточки в этом не сомневалась! — мужа. "Полет шмеля". Потому что муж у нее пчелкой вокруг них с Поросенком вьется, заботой своей укрывая их от невзгод. Ничего интересного про пчелу не нашлось, а "Полет шмеля" нравился ей стремительностью и звонкостью: такой сигнал ни за что не проморгаешь.

В лесной тишине мелодия показалась оглушительной. От неожиданности Лёшка ослабил захват, и Наталья смогла высвободиться из его плена. Рывком, пока Дружников не опомнился, вытащила из кармана мобильный, прокричала в него:

— Да! Привет, дорогой!

Муж что-то говорил, но Наталья перебила:

— Я на дачу еду! Мама с Поросенком еще вчера уехали, а я в городе осталась. А сегодня решила к ним присоединиться: соскучилась ужасно. И по тебе соскучилась. Алло, ты слышишь? Слышишь меня? Связь плохая. Соскучилась ужасно! Я люблю тебя. Ты знаешь? Ведь знаешь?

Она говорила, и чувствовала, как слезы скатываются по щекам, огибают крылья носа, щекочут подбородок. Невыносимо хотелось сию секунду оказаться дома, в объятиях невероятно, до обморока любимого мужа. Как она могла усомниться в своей к нему любви? Как могла даже подумать о том, что ей нужен не он, а Лёшка Дружников?!

Когда она нажала на кнопку отбоя, Лёшка не задал ни одного вопроса, не проронил ни звука. Сунул ей в руки шлем, даже не взглянув в глаза.

Всю обратную дорогу Наталья улыбалась неожиданному своему открытию. Она любит мужа. Надо же! Кто бы мог подумать — она любит собственного мужа! Никто другой ей не нужен ни сейчас, ни завтра, ни через годы. Только бы любимый был жив-здоров, только бы был рядышком — больше ничего не нужно. Ну и Поросенок, конечно — без Поросенка семья не семья.

Выбравшись на основную трассу, Дружников свернул в противоположную от города сторону. Наталья поняла — он везет ее на дачу, к Поросенку. За одно это она простила ему все. И губы его жестокие, и руки беспомощные, и то, что тайком в сны ее пробрался. Любовь его нелепую, бестолковую тоже простила, как и вылазку эту дурацкую на природу, к комарам — только Лёшка и мог такую глупость придумать. Муж бы ни за что не отдал жену на съедение кровопийцам.

Самолет гудел ровно, монотонно, обещая пассажирам спокойный полет без всяких сюрпризов.

Поросенок свернулся калачиком в соседнем кресле. Путь неблизкий, пусть ребенок поспит. А Наталья думы свои подумает.

Как она могла так ошибиться? Как могла принять Дружникова за любовь всей своей жизни? И откуда такая огромная разница между реальным Лёшкой и тем, который мучил ее снами про облака?

Почему настоящий Лёшка так непохож на романного? Наталья ведь писала его с натуры. Когда она придумывает персонаж — там все понятно: он в чистом виде плод ее фантазии, и поступает только так, как нужно ей. Но в данном случае все было наоборот: герой списан с реального человека, и поступки его, его слова ни в коей мере не могли принадлежать Наталье. Скорее наоборот: по сюжету герой должен был говорить и делать одно, а говорил и делал совсем другое. Сам. Без ее фантазии. Без ее подсказки. А значит, это не она его придумала, он сам себя сотворил.

Но как же так получилось? Лёшка реальный оказался практически антиподом Лёшки романного, при том что романный вовсе не плод воображения автора. Загадка природы. Лёшка Дружников один, но в нем как будто сидят два человека. Один тот, от чьих инквизиторских губ Наталью спас лишь звонок мужа, Лёшка номер раз — неловкий, нерешительный, нецелеустремленный. Сплошное "не", а не мужик. Другой, Лёшка номер два — полная ему противоположность. Ловкий, решительный, целеустремленный. Мужик без всяких "не". Но откуда он взялся в настоящем Лёшке, коль уж эти качества никогда не были ему присущи? Вот если бы она описывала своего мужа — тогда понятно. Но она ведь писала Лёшку, вот в чем закавыка.

И тут все встало на свои места. Догадка пронзила ясностью и логикой. Во время работы Наталья думала о Дружникове, а подсознательно ее мыслями владел… родной до одури муж! Думая, что описывает Лёшку, она описывала мужа. И приписала Дружникову чуждые ему черты: твердость, упорство, самоцельность. Как же это у нее вышло?

А вот как. В ее "Черти чте" Дружников непременно должен был быть крутым бизнесменом — иначе откуда у него дом не дом, крепость не крепость? Не может быть у простого работяги загородного особняка, максимально приближенного к замку — сюжет ведь был закручен именно на кровавом замке, без этого нельзя было обойтись. А коль уж герой добился таких успехов в жизни, не может он быть полным мямлей, как реальный Лёшка Дружников. И, сама того не ведая, Наталья начала выписывать любимые мужские черты. Любимые потому, что принадлежали не кому попало, а самому родному человеку во вселенной.

Получается, самый родной, самый любимый — это вовсе не Лёшка, а муж. Значит, зря она ехала в такую даль, когда он был совсем-совсем рядышком.

Что любит она мужа, а не Лёшку, Наталья поняла давно, еще на Мысе. Вернее, там она поняла это окончательно и бесповоротно. А что зря в такую даль притащилась, поняла еще раньше. Теперь же эта истина обрела под собою железобетонную основу.

Глупо как, Господи!!! Это же он, самый-самый родной, в облако ее превращал! Он снился — не Лёшка! И руки вездесущие — это его руки. Как можно было принять их за Лёшкины?!

А облака потому, что седьмое небо в его объятиях — Натальин дом родной. А как же на небе без облаков? Просто раньше она их почему-то не замечала.

Муж. Привычный, обыденный, совсем-совсем не праздничный. Просто муж. Как же она не поняла? Как можно быть такой слепой? Как можно воспринимать его, такого настоящего, привычным, обыденным и непраздничным?

Привычка. Она во всем виновата. Из-за нее Наталья перестала воспринимать мужа праздником. А он ведь и есть праздник. Он один понимает ее, как никто в мире. Он один по-настоящему ее любит — любит не ради себя, а единственно ради самой Натальи. Только он один готов терпеть любые ее выбрыки. Не сует голову в петлю в случае чего, вместо этого он делает так, чтобы она была рядом. Спокойно, несуетно, практически незаметно.

Привычка.

Когда съешь очень много сладкого, начинает тянуть на солененькое. Так же и Наталье приелось счастливое супружество, захотелось острых ощущений. Пресытившись мужем-тортом, стала мечтать о Лёшке-огурце. А тот оказался не консервированным хрустящим, и даже не маринованным, а разлапистым бочковым, пустым внутри, чуток заплесневелым и совсем не хрустким. Кислым, даже прокисшим. Как можно променять самый вкусный на свете торт на расползшийся квашеный огурец?!

Пора заканчивать с рискованными опытами. Не с писательством, нет — без этого Наталья уже не сможет, нереализованные фантазии сведут с ума. Писать она будет. Но реальным фактам полезнее все-таки отлеживаться в кладовой памяти: каждому на своей полочке. Слишком много себя настоящей она стала впускать в свои романы. Там и муж, там и небо седьмое с облаками — там все то, что она пережила или переживает в настоящей жизни, отсюда и путаница. Личное должно оставаться личным, негоже выносить его на всеобщее обозрение. Жаль, что она поняла это так поздно. Но хорошо, что все-таки поняла.

Взбудораженный долгим перелетом и встречей с любимым папочкой, Поросенок угомонился лишь после третьей сказки.

Под мерный голос мужа, читающего дочери новую книжку, Наталья задремала. Бормочущий голос отдалился, а потом и вовсе пропал. Вот тогда и возникли Лёшкины руки. Настырные, наглые.

Опять ты? Уходи. Тебе не место здесь. Я не твоя, Лёшка. И твоей никогда не буду. Не приходи больше — я мужа люблю. Он сам мне про облака все расскажет.

— Эй, — возмутился Лёшка. — Ты спишь, что ли?

— А тебе какое дело? — рассердилась Наталья, и проснулась.

— Эй, ты спишь, что ли? — муж тихонько потряс ее за плечо. — Идем в спальню, что ж ты на диване?

Сонная, Наталья протянула к нему руки. Тот помог ей подняться. Она прижалась к нему:

— Я соскучилась. А ты?

— И я. Но главное, что ты соскучилась.

— Почему это главное? Для меня главное, что ты.

— Я — это не секрет, это норма. А ты…

— Что я?

— Думаешь, не знаю, чего ты вдруг к матери сорвалась?

Наталья застыла. Он все знает. Откуда?

— Ты… Роман прочитал? — догадалась она. — "Черти что"?

— Может и черти что, я не читал. Ты же знаешь, я твои романы не читаю.

— А почему, кстати? Уверен, что из меня писатель не получится?

— Я как раз в обратном уверен. Просто боюсь ревностью заболеть. Я ведь вижу, как ты меняешься, когда романы свои пишешь. То в одного героя влюбишься, то в другого. А мне только и остается, что дурачка слепого изображать. Знаю же — блажь твоя очень скоро пройдет, глупостей натворить не успеешь. Не успела ведь?

Он все знает… Пусть не знает, зато чувствует все верно. Даже слово то же использовал: блажь. Блажь и есть. Вдогонку к роману. Это что же, она так и будет блажить после каждого романа?

После каждого? Почему он сказал: "то в одного героя, то в другого"? Разве она в каждого? Да нет же, только в Лёшку. Или? Ну, бывало, да — в предыдущих ведь романах герои тоже были настоящими мужиками, как в таких не влюбиться? Но она ведь несильно, так только… Или это теперь кажется несильно, а тогда?..

Ох, что ж за натура у нее такая влюбчивая? Добро б хоть в реальных людей влюблялась, а то сама придумает, сама влюбится, а мужу терпеть. Бедный, бедный муж! Ну теперь она знает — каждый раз в него влюбляется. Значит, не так страшно. Ему же лестно должно быть. Только как ему это объяснишь?

Покачала головой:

— Не-а, не успела.

— А если бы я не позвонил?

Душе стало зябко. Откуда он знает, что именно его звонок и не позволил ей глупостей натворить? Ясновидящий он у нее, что ли? Конечно. И руки у него вездесущие.

— У меня к тому времени уже мозги прочистились. А почему ты позвонил?

— Почувствовал. Во сне почувствовал — что-то не то. Проснулся, и позвонил. А ты не ответила.

— Я ответила. Даже если ты и не слышал — я все равно ответила.

— Как это? Опять штучки писательские? Вечно нафантазируешь себе, и ничего вокруг не замечаешь. Глаза огнем горят, меня не слышишь, не видишь. Ну все, думаю, опять волшебная сила искусства.

— Как-как? Волшебная сила? Да ты у меня поэт! Хлеб отобрать решил?

— Нужен мне твой хлеб! Я тебе о другом. Пишешь так, что сама себе веришь, вот и влюбляешься в кого попало.

— Не в кого попало. В тебя. Я поняла. Описываю героя, думаю, что я его придумала, а на самом деле с тебя его пишу. И влюбляюсь в тебя же. Но не сразу это понимаю. Странная я, да? Неправильная. То у меня одно на уме, то другое.

— Правильная. Просто ты Близнец. Я знал, на что иду, когда женился. А знаешь, почему женился?

— Потому что любишь?

— Это само собой. А женился потому, что ты врать не умеешь. У тебя все твое вранье на лице написано. И если уж ты говоришь, что любишь — значит, в самом деле любишь, без подвоха.

— Люблю.

— Знаю. И хорошо, что ты такая у меня. Нескучная. Не даешь расслабиться. В тонусе меня всегда держишь.

— Устать не боишься? От тонуса.

— Не боюсь. Боюсь, что тебе писательство твое надоест, и ты станешь обыкновенной. Не становись?

— Не стану, не бойся. А ты мне покажешь, что происходит с облаками, когда они в одно сливаются?

— Чего? Какие облака? Опять что-то придумала?

— Идем, покажу. Я буду девочкой-облаком, а ты облаком-мальчиком. Идем? Пока Поросенок не проснулся.

Одно облако поглотило второе, и мир кончился.

Не навсегда — всего лишь на несколько мгновений. Но в эти мгновения было только бескрайнее, как вселенная, облако. И было в этом облаке все, из чего складывается счастье. Было в нем тепло, и была прохлада. Был свет, и была тьма — всего в меру, чтоб не в ущерб друг другу. Была в нем клубника, и был острый перчик — забавное сочетание. Была гроза — необузданный взрыв стихии, и был летний зной — удушливый, липкий. Был оглушительный фейерверк, и была умиротворяющая симфония покоя. Была даже маленькая смерть, и была огромная, бесконечная жизнь.

А потом облако растаяло. Сначала было два облака, потом они слились воедино, а потом не стало ничего. Лишь два распростертых тела на просторной кровати в уютной, до боли родной спальне.

— Люблю тебя, жена! — сказало одно тело другому.

— И я тебя, — ответило второе, и тихонько засмеялось чему-то своему, тайному.