Туринская Татьяна Прости, и я прощу

Вот и не верь во всю эту чертовщину. Пятница, 13. Наверное, этот день стоило бы объявить выходным. Или Днем Национальной Скорби По Несбывшимся Мечтам.

С самого утра все пошло наперекосяк. То, что Катя опаздывала, не удивляло даже ее саму: как бы ни пыталась проснуться пораньше, или перевести часы минут на пять-десять вперед — никакие ухищрения не помогали, она вечно не успевала везде и всюду. В этот же день, казалось, даже силы небесные сговорились против нее: все буквально валилось из рук, ни умыться толком, ни позавтракать. Из крана текла желтоватая вода, чайник, ее безотказный в течение четырех лет трудяга-помощник, сгорел, не позволив взбодриться привычной чашечкой растворимого кофе. Так и выскочила из дому, на ходу запив дежурный бутерброд минералкой.

На удивление, трамвая почти не довелось ждать. Но едва проехали пару остановок, тот крепко тормознулся: на рельсах стояла бесхозная машина. На пятачке-отстойнике у рынка, на конечной остановке маршруток, не оказалось свободного места и "мудрый" водитель не нашел ничего более оригинального, как поставить "бусик" в аккурат на трамвайных путях. Сам же с чистой совестью отправился то ли в диспетчерскую, то ли еще по каким личным нуждам.

Громко возмущаясь, пассажиры потянулись к выходу. До метро оставалось четыре короткие остановки. Идти пешком по гололеду ужасно не хотелось, и Катя осталась в салоне. Уже не раз бывало, что трамваи в самый напряженный час пик вытягивались друг за дружкой в длинную вереницу, и она, пристроившись к многочисленным друзьям по несчастью, проклиная на чем свет стоит такой ненадежный вид транспорта, шагала к метро. И не однажды убеждалась в неосмотрительности — когда до конечной цели оставалась пара сотен метров, пробка рассасывалась и трамваи двигались с места. А немногие оставшиеся в них пассажиры прибывали к метро даже раньше отважных пешеходов.

Правда, иной раз в пробке можно было просидеть и час — это, можно сказать, вопрос везения, предугадать которое не представлялось возможным. Поэтому Катерина никогда не рисковала на обратном пути — если и попадала в трамвайный затор, всегда выходила и шла пешком. Потому что одно дело опоздать на работу, тем более не по своей вине. И совсем другое — домой. Пусть даже там ее никто не ждал, все равно опаздывать домой казалось попросту кощунственным.

А на работу можно было спешить с оговорками. В конце концов, какой с нее спрос, если она застряла в пробке? Как показывала практика, вечерами в местных новостях непременно появлялись сюжеты о крупных заторах на дорогах, так что строгий Катин начальник всегда имел возможность убедиться в искренности подчиненной.

Не мудрствуя лукаво, Катерина со спокойной совестью осталась в вагоне. Благо освободилось место, и она устроилась у окна. Закуталась в высокий воротник дубленки, прикрыла глаза и попыталась вздремнуть, чтобы не растрачивать бездарно драгоценные минуты ничегонеделанья.

Через некоторое время нашелся заблудший водитель маршрутки. Трамвай загудел, набираясь силенок перед движением, и народ, неосмотрительно выбравшийся из вагона, стал поспешно забираться обратно. Те же, кто успел отойти от остановки достаточно далеко, вынуждены были шагать пешком до следующей.

В метро обошлось без приключений. Поняв, что к девяти по любому не успевает, Катя уже перестала поглядывать на часы. А раз от нее ровным счетом ничего не зависело, следовало расслабиться и не нервничать, приняв очередное опоздание, как неизбежность. Можно было набраться мужества и пройтись от метро до работы пешком — минут за десять управилась бы. Но в гору, да по гололеду, к тому же небо расщедрилось колючим мелким снежком… Она предпочла сделать небольшой крюк на троллейбусе.

В салоне "хозяйничала" совсем юная кондукторша. Худенькая, в съехавшем на бок пуховом платочке, она с трудом продиралась сквозь плотную толпу опаздывающего на работу люду и требовала оплату за проезд.

— Пассажиры! — кричала она тонюсеньким с грозными нотками голосочком. — Давайте деньги! Я злой и страшный кондуктор!

Хмурый заспанный народ мигом проснулся и заулыбался. Катерине и раньше доводилось ездить с этой странной девчушкой, судя по виду, только-только окончившей школу. Видимо, завалила вступительные экзамены, вот и решила перекантоваться год в кондукторах до следующего поступления.

Пассажиры потихоньку расплачивались. Кто-то предъявлял проездные документы, кто-то попросту игнорировал приближение "страшного кондуктора". В таких случаях девчушка реагировала бурно:

— Я вас высажу! Вы не представляете, что я с вами сотворю. Давайте деньги!

Смешнее всего было именно ее последнее требование. Кондукторша ни разу не попросила пассажиров расплатиться за проезд, вместо этого она кричала фальцетом: "Давайте деньги!", словно юный разбойник на большой дороге. При этом хоть и грозилась страшными карами, но в ее голосочке сквозила сплошная ирония над самой собой и ситуацией, в которую она попала. Видимо, так ей было легче смириться с тем, что вместо теплой институтской аудитории она оказалась в тесном холодном салоне троллейбуса.

На первой же остановке, лишь только машина тронулась, обеспокоенные пассажиры задней площадки заколотили в двери и закричали водителю:

— Стойте, кондуктора потеряли!

Оказалось, девчушка выскочила в средние двери с намерением успеть заскочить в задние, чтобы не продираться сквозь плотно набитый салон. Однако пока в и без того переполненный троллейбус садились новые пассажиры, кондуктору уже не хватило то ли места, то ли времени — закрыв двери, загруженная под завязку машина рванула с места, надеясь успеть проскочить перекресток на зеленый свет.

Народ, возмущенный потерей любимого кондуктора, поднял бучу. Но безрезультатно: остановиться в этом месте не было никакой возможности: центр города, пробки. Пришлось ехать дальше и ждать незадачливую "злую и страшную кондукторшу" на следующей остановке.

В результате до офиса Катерина добралась только около половины десятого. В просторной комнате, разделенной невысокими стеклянными перегородками на отдельные рабочие зоны, царил переполох. Сотрудники сбились в кучки по два-три человека, и горячо обсуждали какую-то новость. Катя обрадовалась — вряд ли в такой суматохе шеф обнаружит ее опоздание.

Быстренько скинула дубленку, бросив на ближайший к входной двери стул — повесит позже, ничего с нею не сделается — и подошла к Светке, коллеге и по совместительству подруге.

Та даже не заметила ее появления, продолжая начатый разговор с Ильей:

— Думаешь? А если перепрофилируют?

— Кого? — встряла Катерина. — Я что-то пропустила?

Светлана повернулась к ней, взглянула с немым удивлением, потом словно сообразила:

— Ой, Катька, ты ж ничего не знаешь. У нас тут такое!..

— Суши весла, Пенелопа, — вмешался Илья. — Ты первая на вылет.

"Пенелопу" Катерина привычно проглотила, как вполне приемлемое производное от фамилии Панелопина. Зато вторая фраза не могла не заинтересовать ее.

— Это ты о чем? — забеспокоилась она. — Шеф возмущался? Не впервой, прорвемся.

— Да какой там! — воскликнула Светка. — Продали нас. Вот и думаем…

— Что значит "продали"? — удивилась Катерина. — Кому продали?

— А хрен его знает, — разозлился Илья. — Сами вот думаем, что да как. Мы же пешки, кто нам скажет? Как решат, так и будет.

Так толком ничего и не поняв, Катя взмолилась:

— Да кончайте вы! Это розыгрыш, да?

Подруга посмотрела на нее с таким возмущением, что Катерина почувствовала, как щеки ее медленно краснеют. Светка демонстративно обвела взглядом офис: дескать, хорошенький розыгрыш, посмотри, никто не работает.

— Да ты толком-то расскажи. Я ж не в курсах, я ж опоздала…

Илья усмехнулся:

— Пенелопа, тебя шеф миллион раз предупреждал: вылетишь за опоздания. Ну ты бы хоть сегодня пришла вовремя! Сама ведь нарываешься.

— Да на что я нарываюсь? — шепотом воскликнула она. — Можете нормально объяснить, что происходит? Кто кого кому продал?!

— Катька, ты сама подумай, подключи логику.

Светка смотрела на нее серьезно и втолковывала, как маленькой:

— Продать что-либо имеет право только хозяин. Хозяин у нас кто? Шолик. Вот он и продал фирму. Кому — пока неизвестно. Пришли тут двое с утра, сидят у него, совещаются о чем-то. Наверняка шеф им советует, от кого избавляться в первую очередь, — не удержалась она от укола в адрес подруги.

— А те двое? Кто такие?

Илья пожал плечом, изображая равнодушие, но глаза при этом были грустные-грустные — еще бы, жена вот-вот родит, он единственный кормилец в семье, а тут такие пертурбации:

— А хрен их знает, — скривился так, что, будь они в этот момент на улице, непременно сплюнул бы презрительно. — Мужик да баба.

— Такая вся из себя, — возбужденно подключилась Светка. — Шуба — а-баль-деть! С ума сойти. Сразу видно — из этих, из новых.

— А мужик? — поинтересовалась Катерина.

Илья снова пожал плечом: мол, так, ничего особенного. Светка тоже не смогла внести ясность:

— Не знаю, я его не разглядела. Я ее шубу рассматривала. Они быстро прошли. Обсуждают, наверное, как нас половчее уволить без выходного пособия.

— Ну, всех-то не уволят, — неуверенно заявила Катя.

— Всех, может, и не уволят, — с видом оракула мрачно предрек Илья. — А вот тебя, Пенелопа, точно не пожалеют. Им по любому придется от кого-то избавиться, чтобы новых людей взять — им же нужны свои люди, как ты думаешь? Так что суши весла. В смысле, собирай манатки. Лично я бы тебя первую уволил.

Вложив в голос побольше сарказма, Катерина поблагодарила:

— Вот спасибо, дорогой! Поддержал.

— Причем тут поддержал? — возмутился тот. — Надо реально смотреть на вещи. Лично мне такой работник, как ты, даром не нужен.

— Остается порадоваться, что нас купил не ты, — не скрывая обиды, ответила Катя и отошла к своему столу.

Вся веселость, вызванная поездкой в троллейбусе со "страшным кондуктором", выветрилась. Ее место заняла тревога. А вдруг и правда уволят? Что тогда делать, где искать другую работу?

Катерина не могла сказать, не покривив душою, что нынешняя работа ей слишком нравилась. Мягко говоря, оптовая торговля лакокрасочными и строительными материалами не была пределом ее мечтаний. С другой стороны, до двадцати восьми лет она так и не определилась — а что же, собственно, являлось ее призванием? К чему лежала ее душа? Чем бы ей хотелось заниматься? На все эти вопросы у Кати не было ответа. Вернее, был, но малоприемлемый: "Ничем".

Согласно образованию она должна была бы работать на заводе, поближе к станкам, обрабатывающим металл. В свое время послушалась совета отца, не представляющего жизни без родного завода, и поступила в Политех на совсем не женский факультет. Но как ни странно, девушек в ее группе хватало — видимо, таких же послушных, как Катерина. А может, не послушных, может, их привлек невысокий конкурс.

Так или иначе, а из всего потока ни одна девушка не пошла работать по профилю. Кто-то, как Катя, устроился в частные конторы, занимающиеся продвижением на рынок товаров того или иного профиля. Некоторые направили стопы в государственные структуры: кто в НИИ, кто в ЖЭК, поближе к жилью, пусть и чужому. Одна из девушек даже стала сотрудницей Госпожнадзора, другая — инструктором по конному спорту, а третья и вовсе отправилась на вольные хлеба, зарабатывая на жизнь написанием нехитрых рассказиков для глянцевого журнала.

Катерина же, как подавляющее большинство ее сокурсников, оказалась менеджером продаж в частной компании. Уже шесть лет торговала всякой всячиной, не зная товара в лицо — ее задачей было найти потенциальных покупателей, дальше уже подключались другие люди. Фирму свою она с трудом переносила на дух, и в то же время отдавала себе отчет, что нынче практически любая работа так или иначе крутилась вокруг коммерции, а стало быть, не имело ни малейшего смысла менять шило на мыло. А теперь, выходит, пришло время перемен. Если она не хотела менять работу, то работа сама поменяет ее.

С упадочным настроением Катя уселась на свое место и с тоской посмотрела в пространство. На стене напротив белые круглые часы без единой циферки беспристрастно отсчитывали секунды, убегающие в вечность. Никто не работал — сотрудники лишь перемещались от одной группки к другой и делились собственными подозрениями. Периодически кто-нибудь из них бросал на Катерину быстрый взгляд, кто сочувствующий, кто безучастный, благодаря чему даже самый бестолковый наблюдатель и без слов догадался бы о содержании их разговоров — судя по всему, не слишком сплоченный коллектив единодушно сходился во мнении, что первой их команду должна была покинуть именно Панелопина. Дескать, и опаздывает она с завидной регулярностью, и работает спустя рукава — как будто сами они не относились к обязанностям из-под палки, по принципу "Работа, ты меня не бойся, я тебя не трону!"

Обидевшись на всех, Катерина открыла ящик стола и принялась разгребать собравшиеся там бумаги. Уволят, так уволят — в конце концов, от нее уже ничего не зависело. Раньше надо было думать, чего уж после драки кулаками размахивать. Теперь ее судьбу решать будут там, за закрытой дверью, где шеф, видимо, в данную минуту давал характеристику каждому сотруднику. Чтобы смириться с неизбежностью было легче, Катя стала разбирать вещи и документы — если выгонят, не придется долго засиживаться под сочувствующими взглядами теперь уже бывших коллег. Ну а не выгонят, так хоть порядок, наконец, наведет в столе, а то все никак руки не доходят.

Уборка была в самом разгаре — груда вещей и бумаг валялась на столе, создавая жуткий бардак, когда стеклянная дверь в стеклянной же стене, наглухо занавешенной жалюзи, отворилась, и на пороге появился бывший шеф с неизвестной барышней. Катерине хватило одного взгляда на нее, чтобы понять, почему Светка ничего не смогла сказать о ее спутнике: эффектная шатенка с чуть более насыщенным макияжем, чем положено по этикету ранним утром, затмевала собственной яркостью всех и вся, находившихся в радиусе двадцати метров. А шуба! Катя никогда не сходила с ума от модных тряпок, но обладательнице шубки позавидовала — рыжеватенький не то соболь, не то еще какой зверь определенно благородных меховых кровей переливался перламутром под рассеянным светом люминесцентных ламп, заменявших проспавшее в это пасмурное зимнее утро солнце.

Последним из кабинета шефа вышел мужчина лет тридцати с небольшим. Короткая стрижка, открытое лицо, внимательный взгляд серых глаз сквозь небольшие очки в тонкой металлической оправе, темная родинка на левой щеке, ближе к носу. Хорошо, что Катерина сидела, иначе ноги могли ее подвести. Очень было бы красиво, если бы она на глазах изумленной публики рухнула на пол посреди офиса.

— Знакомьтесь, — гостеприимно произнес Шолик. — Госпожа Сидорова, Лидия Георгиевна. Прошу любить и жаловать, это ваш новый шеф. Теперь со всем вопросами к ней.

— Нет-нет, Владимир Васильевич — торопливо поправила его Сидорова. — Вы все перепутали. Я — хозяйка, а директорствовать будет мой муж, Юрий Витальевич Сидоров. Юра, выйди же на передний план, пусть подчиненные тебя увидят.

Ее голос доносился до Катерины словно бы издалека, как будто из другого измерения. А в этом измерении остался только один человек. Он. Юра. Ее Юра. Нет, увы, уже давно чужой…

От счастья Катя не могла усидеть на стуле. Стрелки часов замерли, словно устроили забастовку, и обеденный перерыв все не кончался и не кончался. А ей так хотелось скорей сделать то, зачем они пришли в это неуютное казенное помещение.

— Катька! — строго одернул он ее. — Невеста должна быть серьезной — мы же не баловаться сюда пришли. Потерпи, осталось всего десять минут.

Та вздохнула, в очередной раз придирчиво взглянула на часы и поправила собеседника:

— Двенадцать.

— Двенадцать — тоже ерунда. Ты больше ждала. Признавайся — ведь ждала, я прав? Небось, ночами не спала, только и мечтала, как меня сюда затащить.

Катерина хихикнула и скромненько отвернулась. Однако долго молчать она не могла, от восторга хотелось скакать и петь во весь голос, не обращая внимания на чужие изумленные взгляды — на скамеечке ближе к выходу сидела еще одна парочка счастливчиков.

— Мечтала, — откровенно ответила она. — А ты? Можно подумать, я тебя сюда на веревочке затащила. Врешь ведь, сам уговаривал.

Собеседник ухмыльнулся:

— Уговаривал. Потому что видел, как тебе это хочется услышать. Мне не тяжело. Зато тебе приятно.

— Не тяжело? — голос Катерины дрогнул, улыбка растаяла. — Не тяжело? И все?

Еще мгновение назад она вся светилась, теперь же ей хотелось провалиться сквозь землю: нет, не о таком счастье ей мечталось. "Не тяжело" — это совсем не то же самое, что "Люблю".

Она вновь отвернулась, теперь уже совсем не кокетливо, а тяжело, всем корпусом. Сжалась в комок, словно приготовившись к нападению, но тут же вскочила, словно пружина внутри нее распрямилась. Собралась бежать без оглядки из этого неприветливого места. Но у него была отменная реакция. Ухватил за руку, останавливая. Сам поднялся навстречу, притянул ее к себе:

— Стой, глупая. Дурочка. Что ж ты у меня такая дурочка легковерная, а? Никто меня сюда на аркане не затягивал, это я тебя сюда привел. Это я этого хочу. Я об этом мечтал, я. Ну и ты, разумеется — никогда в жизни не поверю, что ты об этом не мечтала. Мир?

Грусть и обида мигом улетучились. Не скрывая счастья, Катя заглянула в серые бездонные глаза любимого и кивнула:

— Мир. Только ты так больше не шути, ладно?

— Ладно, — согласился он и чмокнул ее в губы.

Едва ли не насильно усадил на мягкую скамейку перед запертой дверью, сам присел рядышком, обнял ее за плечи. Помолчал несколько мгновений, потом спросил:

— А скажи, когда ты начала примерять мою фамилию?

— То есть? — переспросила Катерина.

— Ну, раз замуж за меня хотела, значит, и фамилию примеряла, так? Ну скажи, было дело? Пробовала на зубок: "Катерина Сидорова"? Было ведь, а?

Катя хихикнула, радостно кивнула. Было, чего там. Еще как примеряла.

Он удовлетворенно вздохнул и откинулся спиной на стену. Взглянул на часы, сказал в пространство:

— Знаешь, а тебе ведь не только фамилию придется сменить. Раньше ты была кто? Пенелопа. А теперь будешь Сидоровой козой. Пожизненно.

— Почему это? — протянула она и с недоумением воззрилась на любимого. — С какой стати? Раз Сидорова, так сразу и коза? Ерунда, скажешь тоже. Твою мать разве называют сидоровой козой?

— Мать нет, а тебя будут. Мать у меня кто? Наталья Сергеевна. Эн Эс. А ты — Катерина Захаровна, Ка За. Сидорова Ка За.

Та оскорбилась:

— Сам ты! — чуть было не воскликнула "козел", но вовремя одумалась. — Если уж на то пошло, то не Ка За, а Ка Зэ. Даже нет, Е Зэ, я ведь Екатерина! Разные вещи.

Собеседник, не почувствовав накала страстей, продолжал шутить:

— Кто будет обращать внимание на такие мелочи? Екатериной тебя даже в старости звать не будут. Каждый будет сокращать в лучшем случае до Катерины, а то так Катькой и останешься. Бабой Катькой. Моей бабой. Знаешь, как говорят: "Я хочу с тобой состариться". Вот и я хочу. Даже если станешь бабушкой, все равно ты будешь…

— Ладушкой, — резко прервала его Катя. — Ладушкой, а не козой, понял?

Тот нехотя согласился:

— Хорошо, пусть не козой. Но Козочкой! Сидоровой. Моей козочкой.

Замечательное настроение улетучилось безвозвратно. Катя злилась. Ей даже не нужно было смотреться в зеркало, и без того знала, как сейчас выглядит. Юра и над этим любил насмехаться, говорил в таких случаях: "Пыхтишь, как паровоз". Потому что, когда злилась, Катерина как-то по-особенному раздувала ноздри.

Быть сидоровой козой ей совсем не улыбалось. Даже если и Сидоровой, и КаЗой — все равно не улыбалось. И как она раньше об этом не подумала? Конечно, в свое время она вволю наигралась с его фамилией, дразня, произносила "Сидоров" на все лады, но почему-то никогда не склоняла его фамилию по отношению к себе, любимой. Теперь же выходило, что ее и вовсе замучают с этой козой. Вряд ли никому, кроме Юры, не придет такое в голову. А перспектива стать на всю жизнь сидоровой козой Катю совершенно не радовала. Но не отказываться же из-за такой ерунды от любимого человека.

— Знаешь, — сказала она. — Я, пожалуй, останусь на своей фамилии. Лучше я буду Пенелопой, чем сидоровой козой. Да, я оставлю свою фамилию.

Улыбка покинула его лицо. Юра в момент посерьезнел:

— Ты мне это брось. Еще чего! Я — Сидоров, ты — Сидорова, и дети наши будут Сидоровыми.

— Дети — может быть, — согласилась Катя. — Им мы дадим такие имена, чтоб никому никогда не пришло в голову обзывать их козлами. А я, уж извини, останусь Панелопиной.

Его глаза потемнели. Щеки чуть ввалились, более четко обозначив скулы. Таким Катерина его еще не видела.

— Ты будешь Сидоровой, — сказал вроде тихо, но в его голосе заиграли металлические нотки упрямства. — Панелопиной ты была от рождения до замужества, теперь ты будешь Сидоровой.

Катерине совсем не хотелось ссориться, тем более в такой день. Еще несколько минут назад все было замечательно, как же так получилось, что теперь они ссорятся прямо у заветной двери? Ведь через каких-нибудь пять минут придет работник загса, они подадут заявление и спокойненько начнут готовиться к свадьбе. И какая разница, станет ли она после свадьбе Сидоровой или останется Панелопиной?

Разницы бы не было, если бы не ее инициалы. Однако она была именно Катериной Захаровной, и с этим ровно ничего нельзя было поделать, кроме того, чтобы остаться после замужества на девичьей фамилии. И она упрямо ответила:

— Нет, Юра, я останусь Панелопиной.

Он долго смотрел ей в глаза, надеясь уловить в них хоть намек на шутку. Но нет, видимо, не нашел ничего на нее похожего, спросил:

— Это твое окончательное решение?

Если бы Катерина была хоть немножечко более внимательной и чуткой, непременно уловила бы грань, черту, за которую не следовало заступать. Но нет, не заметила, не уловила.

— Да, — твердо ответила она.

Юра больше не произнес ни слова. Посмотрел на нее долго-долго, словно бы еще надеясь, что она одумается. А может, прощался со своей любовью — кто теперь скажет? Молча развернулся и вышел из тесного коридора, столкнувшись с какой-то женщиной. Та подошла к двери, отворила ее своим ключом и обернулась к Катерине:

— Можете проходить.

Но проходить в этот кабинет следовало только вдвоем.

Катя никогда не испытывала такого унижения. Как он мог? Бросить ее в загсе — что может быть хуже? Негодяй, подлец. Ничего, она ему отомстит. Он еще долго будет вымаливать у нее прощения. Конечно, она простит, куда денется. Не ради него, ради себя самой. Но сначала она его вдоволь помучает. Он будет вымаливать прощения на коленях. А потом сам же предложит ей остаться на девичьей фамилии. И тогда она согласится, картинно вздыхая: мол, иначе ведь ты все равно не отстанешь…

Попрощавшись с бывшими подчиненными широкой улыбкой, Шолик покинул офис, и в помещении повисла напряженная тишина. Сотрудники смотрели на новое начальство с откровенной тревогой во взглядах. Барышня в шикарной шубе переводила мастерски подведенные глазки с одного на другого, чуть прищурившись, словно бы пытаясь угадать, чего можно ожидать от той или иной личности. Обладатель же родинки и серых глаз пристально смотрел на Панелопину. Губы его чуть скривились. Сложно было понять — приветственно ли, или, скорее, презрительно. Катерина инстинктивно решила, что второе ближе к истине. Да и чего еще она могла от него ожидать после всего, что произошло так давно, можно сказать, в прошлой жизни.

Вздохнула тяжко, и с новой силой принялась разгребать завал на столе. Если раньше у нее и была надежда остаться, то теперь поняла — она действительно первый кандидат на увольнение. Вот только никому было невдомек, что ее регулярные опоздания тут вовсе не при чем.

Обладательница шикарной шубки обернулась к мужу и проворковала:

— Ну я пошла, милый. Дальше ты без меня управишься.

И, одарив сотрудников приобретенной фирмы очаровательной улыбкой, покинула помещение вслед за Шоликом:

— Владимир Васильевич, подождите минуточку! Я вот еще о чем хотела вас спросить…

Что она хотела у него узнать, осталось для всех загадкой — дверь плотно затворилась за нею, издав приглушенный звук, и в офисе вновь воцарилась тишина. Сидоров, наконец, оторвал взгляд от Катерины и обвел им остальную честную компанию. Подумал несколько мгновений и, распорядившись:

— Работайте, вы знаете, что нужно делать, — скрылся в своем кабинете.

А Катя так и не поняла — уволена она или нет. Быстренько закончила уборку, распихав нужные документы по соответствующим папкам и избавившись от мусора. Сидела за столом, не зная, что делать дальше. Относилось ли его распоряжение и к ней, или Сидоров просто надеялся на ее догадливость?

Никто не шушукался. Коллеги лишь обменивались многозначительными взглядами, но разговаривать не осмеливались даже шепотом. В то же время ни один из них не приступил, вопреки воле начальства, к выполнению непосредственных обязанностей.

Так прошло минут пятнадцать. Напряжение в офисе не спадало. Катерина нервничала все больше. Она ежесекундно ожидала звонка от Сидорова, или еще какого-нибудь знака внимания к своей скромной персоне, но ничего не происходило. Из кабинета начальника никто не выглядывал, никто не думал ее вызывать и ставить в известность об увольнении. Если бы Катерина не была столь взволнована, непременно усмехнулась бы — интеллигент! Самому увольнять ее неудобно, надеется на Катину понятливость. Ну что ж. Раз Магомет не идет к горе, придется самой решать все вопросы…

И, не чуя под собою ног, она направилась к стеклянной двери. На ней жалюзи уже были подняты, но на стенах все еще оставались закрытыми. Спиной Катя чувствовала на себе изумленные взгляды коллег. Ей так хотелось сбросить их с себя, стряхнуть, как налипший снег, обжигающий ледяным холодом. Она поежилась, но тут же, наткнувшись на равнодушный взгляд из-за стеклянной преграды, распрямила плечи. Дыхание сбилось, сердце стучало одновременно во всем теле — ей казалось, что даже ее кожа вздымается в такт пульсу. Кровь немедленно прилила к щекам, а ей так не хотелось, чтобы он заметил ее волнение.

Несмотря на его пристальный взгляд сквозь стекло, Катерина посчитала нужным постучаться:

— Тук-тук, к вам можно, Юрий Витальевич?

Не дожидаясь разрешения, вошла в кабинет и осторожно прикрыла дверь. Она ненавидела ее. Хотя стекло было невероятно толстым, дверь все равно выглядела ужасно хрупкой, и Катя все время боялась разбить ее ненароком.

Вошла. Вот он, возмужавший, повзрослевший. Вроде такой же, но в чем-то неуловимо изменившийся. Ах, да, очки. Раньше он не носил очков. Они нисколечко его не портили. Пожалуй, даже наоборот, подчеркивали овал лица.

Катерина разглядывала его, и словно забыла, зачем пришла. Забыла о том, что все давно в прошлом, что он женат, что он теперь ее начальник, что за ее спиной полтора десятка пар глаз внимательно наблюдают за каждым ее движением. Хотелось, как когда-то, прильнуть к нему, потереться о его щеку, чуть-чуть колючую и такую родную, и замереть так надолго, навечно. Чтобы канули в лету все эти годы, годы без любимого. Чтобы снова быть вместе. Хоть Пенелопой, хоть сидоровой козой — без разницы, лишь бы не одной, только бы рядышком, вместе…

— Я слушаю, — ледяным тоном произнес Сидоров.

И — ни намека на то, что он рад ее видеть. Ни намека на теплоту во взгляде или в голосе. Ни намека на то, что встретились два родных, можно сказать, человека. Родных? Полноте. У них был шанс стать родными, она сама все испортила. А теперь… Теперь слишком поздно. Шесть лет позади. Для кого-то, быть может, это и не срок, а для них… Он женат, он нынче чужой. Да и она уже давно не та, что раньше. И, отбросив сантименты, Катерина спросила сухо, в тон ему:

— Я уволена, Юрий Витальевич?

Сидоров ответил не сразу. Посмотрел на нее внимательно, словно прицениваясь, спросил придирчиво:

— Разве я уведомлял вас об увольнении? Я сказал "Работайте", это относилось ко всем сотрудникам, без исключения. Если же вы сами намерены уволиться…

Он не закончил фразу, но сказана она была таким тоном, что продолжение у нее могло быть только одно: "Я не возражаю".

Однако возражала сама Катерина. Вернее, она не знала, как отнестись ко всему произошедшему. Радоваться ли его возвращению, или печалиться. Увольняться из принципа, или из него же остаться. Или остаться, но совсем не ради дурацких принципов — они уже сыграли с нею злую шутку, перечеркнув надежду на счастье. Остаться ради себя самой, ради того, чтобы иметь возможность видеть его каждый день с утра до вечера, любоваться им, его почти забытым чуть изменившимся лицом, слышать его голос. Пусть грозный, лишенный приятных насмешливых ноток, лишь бы слышать, видеть, иметь если не возможность остаться с ним наедине, то хотя бы надежду на это. Но нет, на что надеяться, когда он женат, и, судя по всему, вполне удачно: вон, какая красавица. И, видимо, отношения у них вполне доверительные, раз фирму зарегистрировал на жену.

Катя никак не могла решить, что же ответить. Противоречивые стремления раздирали ее на части. Быть рядом — разве можно пожелать большего счастья? Но разве возможно большее несчастье, чем быть рядом с любимым, принадлежащим душой и телом посторонней женщине? Нет, нужно уйти, не тратить свои и чужие нервы. Уволиться и забыть, как о страшном сне. Забыть, как забыла тот день в загсе. Нет, лучше не так, потому что тот день въелся в память напрочь, его оттуда каленым железом не выжечь. Уйти, надо уйти…

А куда? На что жить? Снова искать работу? Где, какую? А если на собеседовании понадобится рекомендация с прежнего места работы? Просить Юру, зависеть от него? Да, она хотела от него зависеть, но не так, совсем не так. Какое зло выбрать — большее, меньшее? И какое из зол является меньшим, как расставить приоритеты? Вопросы, вопросы. И ни одного ответа.

— Идите, работайте, я вас не задерживаю.

То ли пришел на помощь, видя, что она не в состоянии принять решение. То ли просто наплевал на ее желания и чувства. Идите. Работайте. И не приставайте со своими глупостями. Все предельно внятно. Просто, без затей: идите, работайте.

Катерина послушно развернулась и покинула неприветливый кабинет. Старалась идти гордо, а плечи не слушались, спина не желала распрямляться. Знала, что он смотрит вслед, но ничего не могла с собой поделать — так хотелось забыть про гордость, про все эти ужасные шесть лет без него, и немедленно броситься в объятия любимого. Но нет — стеклянная дверь, любопытные взгляды спереди, обжигающий неприятием взгляд сзади…

Тогда еще была жива надежда. Ссора казалась глупым недоразумением, неспособным разбить их нерушимое счастье. На самом же деле оно оказалось хрупким, как застывший на лютом морозе мыльный пузырь: красивый, радужно переливающийся на зимнем солнце, но коснись его пальцем — и нет его, рассыплется в прах с мелодичным звоном. Вот так же рассыпалась их любовь. Из-за одного неосторожного слова, из-за глупой шутки, из-за сущей нелепицы. Сидорова КаЗа. Ну что, что тут такого страшного? Ну подумаешь, стала бы она сидоровой козой — она что, от этого была бы менее счастлива? Или более несчастлива, чем оставшись без любимого?

Ждала. Она ждала его целый месяц. Сначала была уверена — прибежит, как миленький, в тот же вечер. С цветами ли, без — какая разница. Главное — он должен был прийти, обязан был сохранить их любовь. А он не пришел. Ни в тот же вечер, ни в другой. Ни через неделю, ни через месяц. Не шла к нему и Катерина. Считала, это он виноват в той глупой ссоре, ему и извиняться.

Скоро ждать надоело. Нет, она ждала бы, сколько понадобилось, если бы только был смысл ждать. Если бы Юра, например, уехал куда-то надолго, в какую-то дальнюю командировку. Катя бы обязательно дождалась. Но в том-то и дело — Сидоров был рядом, они даже иногда сталкивались где-нибудь в людном месте. Но вместо того, чтобы извиниться перед нею, он проходил мимо с непременной усмешкой на устах. И это оказалось для нее самым страшным, невыносимым. Месяц. Это теперь, с высоты прожитых лет, месяц не казался Катерине хоть сколько-нибудь долгим сроком. Тогда же, когда кровь в венах бурлила пьянящей молодостью, все воспринималось иначе. Месяц показался ей бесконечным, унылым, затягивающим в вечность. В вечность без любви.

Получилось, что они не просто поссорились, а Сидоров бросил ее в загсе. И пусть они пришли туда не жениться, а всего лишь подавать заявление на вступление в брак, все равно это было так унизительно. Кате казалось, что все знакомые смотрят на нее с усмешкой или с жалостью. Хотелось объяснить, что нет же, он не бросал ее, они просто поссорились, потому что она отказалась принять его фамилию, а это ведь совсем не то же самое, что бросил. Однако чем больше она объясняла знакомым их с Юрой разрыв, тем более убеждалась в том, что он ее действительно бросил прямо в загсе.

Может быть, ей нужно было еще потерпеть. Глядишь, он бы все понял и пришел каяться. А может, Катя бы его просто разлюбила — ведь случается же, люди расходятся, даже прожив бок о бок полжизни, значит, любовь как приходит, так и уходит, нужно было только дождаться этого. Но не было сил ждать. Как не было и уверенности в том, что когда-нибудь она сможет разлюбить Сидорова. Надо было попытаться разлюбить его насильно, сейчас, безоткладно. И Катерина решила поторопить события.

Ковальского она знала давно. Как знала и о том, что он к ней явно неравнодушен. Однако это никогда ее не интересовало — взаимного чувства, или хотя бы тончайшего намека на симпатию к нему она не испытывала. И, приди он со своим предложением хотя бы на неделю раньше, Катерина погнала бы его прочь без раздумий и сожалений. Однако Андрей, прекрасно зная о ее размолвке с Сидоровым, казалось, намеренно выбирал момент, когда Катино отчаяние достигнет пика, когда она попросту не сможет ответить ему отказом.

Его расчет оказался верен, Катерина действительно согласилась. Правда, совсем не из тез соображений, на которые, должно быть, надеялся Ковальский. Она была уверена — как только Юра узнает о ее грядущем замужестве, тут же примчится с извинениями, и то дурацкое недоразумение окажется, наконец, в прошлом. А замуж за Ковальского, по большому счету, она даже не собиралась. За то и пострадала. Наверное, в том, что произошло в дальнейшем, виновата она одна. Потому что нельзя решать свои проблемы за счет чувств других людей.

Собственно, ничего особенного и не произошло, если не считать того, что Катерина жестоко просчиталась. Сидоров не пришел. Ни сразу, как только весть о том, что Ковальский неизвестно какими путями добился благосклонности Пенелопы, разнеслась по всем друзьям и знакомым. Ни позже, когда она вовсю готовилась к свадьбе. Не явился и на бракосочетание, хотя и был в числе приглашенных. А Катерина так надеялась, что он придет, что заберет, украдет ее у Ковальского, и они забудут ту глупую ссору, как страшный сон. Но он не пришел.

Уже потом, после свадьбы, она узнала, что Юра уехал в Москву. Он и раньше делился с нею планами переезда, мечтал открыть там бизнес, стать успешным человеком, да Катя воспринимала его слова не более чем пустые прожекты. Но он все-таки уехал. То ли Москва с маячившими на горизонте перспективами оказалась важнее личной жизни, то ли Катерина сама подтолкнула его к переезду неразумным замужеством — так или иначе, но он уехал. Бросил ее повторно, теперь уже окончательно. Позволил другому мужчине присвоить ее себе, назвать женой.

Замужней женщиной Катерина пробыла совсем недолго, всего три с половиной месяца. Если до свадьбы Ковальский сдувал с нее пылинки, то после ситуация кардинально изменилась. Пылинки пришлось сдувать уже Кате. Причем как в переносном, так и в буквальном смысле. Андрей, с виду такой раскрепощенный и веселый парень, после женитьбы раскрылся с неожиданной стороны. Мало того, что новоявленной супруге пришлось денно и нощно обслуживать его потребности в чистой одежде, вкусной и здоровой пище и сверкающем чистотой жилье. Катя не имела ничего против порядка, хотя никогда не отличалась особой страстью к уборке. Раз в неделю убрать квартиру и устроить постирушку — от этого никуда не денешься, на домработницу пока не заработали. Остальные же шесть дней достаточно, по ее мнению, просто поддерживать относительный порядок в квартире. Ковальский же считал иначе.

По его мнению, а так же по стойкому убеждению его мамочки, бегавшей к ним в гости по делу и без оного по десять раз в день, влажной уборкой следовало заниматься как минимум два раза в сутки. В отопительный сезон — не менее четырех раз. Обязанность эта, естественно, лежала на молодой жене. Плюс стирка, глажка — на каждый день ему требовалась новая рубашка, а гладить самостоятельно Андрей не был приучен. Готовить тоже следовало ежедневно: никаких вчерашних супов или картошек, все только свежее. Для этого Катерина обязана была вставать в полпятого утра, чтобы успеть прошвырнуться мокрой тряпкой по всем закоулкам их съемной квартиры и приготовить полноценный обед, ведь офис Ковальского находился в семи минутах ходьбы от дома, а потому ни столовых, ни тем более перекусов в сухомятку он не признавал. Вечером же после работы, вернувшись домой в лучшем случае в полвосьмого, она должна была выстоять еще одну смену у плиты, в то время как муж освободился в шесть и спокойненько дожидался ужина в горизонтальном положении. А пока на плите что-то булькало, она должна была успеть сделать влажную уборку и погладить пару-другую рубашек.

Бесконечные хлопоты раздражали. Однако не это было самым страшным в их семейной жизни. Быть может, Катя и смогла бы когда-нибудь привыкнуть к швабре и поварешке. Возможно, даже сумела бы смириться с постоянным присутствием в их доме свекрови, пребывающей в стабильном предмаразматическом состоянии. Но выдержать бесконечные придирки и припадки ни на чем не основанной ревности Ковальского — это оказалось выше ее сил.

Веселый добродушный паренек после свадьбы исчез безвозвратно. Его место занял моральный тиран, денно и нощно терзающий несчастную супругу беспочвенными подозрениями и обвинениями в прошлых грехах. И дня не проходило, чтобы он не напомнил ей о былых отношениях с Сидоровым. Травил прошлым не только себя, но и жену. Катерине так хотелось поскорее забыть Юру, она ведь только ради этого вышла замуж за нелюбимого человека. Но Андрей снова и снова, с упорством, достойным лучшего применения, возвращал ее назад, в былую любовь, в боль, причиненную расставанием с самым близким на свете человеком, с единственным, с кем бы ей хотелось прожить остаток жизни.

Но вместо любимого рядом оказался тиран, деспот. Первым делом начались упреки:

— Как ты могла? Порядочная женщина гадить бы не села на одном гектаре с этим ублюдком. Нет, ты мне объясни — как ты могла?!! Я ведь был рядом, но меня тебе было мало, тебе нужен был этот подонок! И кто ты после этого?

Объяснять, что Сидоров не подонок и уж тем более не ублюдок, и что она его любила по-настоящему, не имело ни малейшего смысла — уже по одному тону Ковальского Катерина понимала, что ответа от нее он не ждал, что вопросы его были чисто риторическими, сугубо для того, чтобы ранить ее посильнее. Несколько раз попыталась было защитить любимого, то есть бывшего любимого, поправляла она сама себя. Но ничего хорошего из этого не вышло — Андрей умел посмотреть на нее так, словно наотмашь ударить по лицу в присутствии многотысячной аудитории. Угнетенная его моральным превосходством, Катя перестала сопротивляться.

Чуть позже к упрекам добавились злобные насмешки. Он говорил:

— Да ты посмотри на себя. Кому ты нужна?! Был один дурачок, и тот вовремя одумался, слинял прямо из загса. Ты — ничто, тебя нет. Ты даже не представляешь, как тебе повезло! Единственный порядочный человек на свете вдруг оказался на твоем пути. Я же спас тебя от позора. Да ты ноги должна мне лизать, а ты еще чем-то недовольна? Чего ты рожу кривишь, когда я с тобой разговариваю? Дрянь неблагодарная!

Даже в момент, когда на вопрос нарядной загсовской тетеньки о том, согласна ли выйти замуж за Андрея Ковальского, Катерина отвечала "Да", она сомневалась в правильности поступка. Однако тогда ей казалось, что шаг этот, даже если и не совсем разумный, то вполне логичный — что еще ей оставалось делать? Теперь же, прожив бок о бок с законным мужем неполных два месяца, поняла, что в ее замужестве не было не только здравого смысла, но и логики. Одна сплошная дурость. Даже формулировка "по расчету" не подходила к ее случаю — она была далека от счетов, а может, просто рассчитала все неверно. Так или иначе, а брак ее с Ковальским был ошибкой с самого начала, потому что она должна была выйти замуж за Юру и только за него. Замуж нужно выходить за любимого человека, а не за того, кто оказался рядом. Выходить, невзирая ни на что, тем более на паспортные данные будущего супруга. К тому же в фамилии "Сидоров" не было ровным счетом никакого малозвучия, просто одна из самых распространенных фамилий в России, как "Иванов" или "Петров". Так разве это могло стать препятствием к свадьбе с любимым человеком? А "Сидорова коза" — разве это столь уж страшное, унизительное прозвище? Ведь Юра говорил с такой любовью в голосе, почему же она прицепилась к этим словам? Он же шутил, а она из-за этого отказалась выходить замуж.

Нет, неправда. Она не отказывалась от замужества. Катя отказалась лишь от его фамилии, но не от него самого. А Юра не смог смириться с такой малостью, бросил ее прямо в загсе. В таком случае, она все сделала верно. И единственной ошибкой был ее выбор, Ковальский. Но ведь Катерина его не выбирала, она просто вышла замуж за того, кто первым выявил желание взять ее в жены. Значит, сама она ни в чем не повинна, просто карта легла как-то не так, невыигрышная выпала карта, паршивая. Судьба. А виноват во всем только Сидоров. Ну почему, почему он ушел? Почему так серьезно отнесся к ее желанию остаться на своей фамилии? Почему не перевел в шутку слова про сидорову козу, почему не уговорил?..

Решение о разводе росло в Катерине с самого первого дня брака. Собственно, даже перед свадьбой она подумывала о том, что в случае чего можно ведь и развестись: неудачный брак — это куда менее страшно, чем клеймо брошенной одиночки и неудачницы. Когда же Ковальский начал ее оскорблять, желание исправить допущенную ошибку не только окрепло, но и оформилось в окончательное и беспрекословное решение: развод и девичья фамилия. Вот если бы так просто можно было вернуть Сидорова… Но об этом она подумает позже, после развода.

В суд идти не довелось — благо, детьми они обзавестись не успели, а потому их недолгий брак без проблем признали расторгнутым все в том же загсе, где не так давно они зарегистрировали свои отношения. Правда, до окончательного развода Кате довелось натерпеться уже не только оскорблений и унижений. Ковальский начал закатывать ей настоящие истерики с битьем посуды и рукоприкладством. К счастью, ей было куда уходить, родители были живы-здоровы, и после первого же синяка они с Андреем виделись только на нейтральной территории, в людных местах, где он не смог бы причинить Катерине ни малейшего физического вреда. Ну а моральный… Моральный пришлось терпеть до официального развода.

До конца рабочего дня Катя так и не дождалась от новоявленного шефа не то что приглашения вместе отобедать — должны же они были обсудить сложившееся положение — но хотя бы звонка. Сидоров не одарил ее даже взглядом сквозь прозрачные стены. После ее ухода из кабинета начальника он поднял все жалюзи, словно демонстрируя подчиненным, что ему нечего от них скрывать. В то же время этот поступок красноречиво говорил: я вас вижу, вы все у меня, как на ладони.

Вечером Катерина чувствовала себя развалиной. Едва доехала домой — спина болела невыносимо. Целый день просидела за столом с царственной осанкой, боялась расслабиться хотя бы на минуту — а вдруг он именно в это мгновение посмотрел бы на нее, увидел ее сгорбленной и подавленной. Пришлось держаться из последних сил — обзванивала многочисленных клиентов с неизменной улыбкой на губах, стараясь не показать новому начальнику своего истинного состояния. Изображала из себя невесть что, а на самом деле ей хотелось только плакать, прибежать в его кабинет, закрыть жалюзи, и кинуться в Юрины объятия. Хотелось молить о прощении за то, что он сам же ее и бросил, о любви, о капельке внимания — о чем угодно, только чтобы не было больше его равнодушного взгляда, холодного неприветливого тона. А еще… чтобы не было его жены. Этой красивой яркой шатенки в изумительной шубке под цвет волос — рыжей в рыжем…

Не удалось расслабиться и дома. Не отпускала надежда — он позвонит, он непременно позвонит. Или придет. Он ведь не сможет проигнорировать факт, что Катя нынче его подчиненная. Даже если Юра теперь женат — это ровным счетом ничего не меняло в их общем прошлом. А потому Сидоров не мог без конца изображать, будто его ничего не связывает с Катей. И должен был, обязан был если не прийти лично, то позвонить. Пусть не из любви, пусть не из чувства долга — неважно даже, истинного или ложного — хотя бы ради того, чтобы урегулировать их нынешние отношения. Отношения "начальник — подчиненная". Или "не только начальник — не только подчиненная". Или "бывший любимый — бывшая любимая". Или "не бывший", не "бывшая"?..

Но нет, не пришел, не позвонил. Катя готова была уволиться, если бы Юра потребовал этого. Может, и обиделась бы немножко, но прекрасно поняла бы его просьбу: он стал хозяином фирмы, а потому сам уйти не мог. Мог только попросить Катерину. Или потребовать — не суть важно. И она бы ушла. Чтобы не мешать ему. Чтобы не мешать себе — ведь она же еще не поставила на себе крест, не разуверилась в том, что где-то впереди ее заждалось счастье, и нужно просто идти вперед, не останавливаясь, чтобы не опоздать.

Она бы ушла. Но он не попросил. Сидоров просто сделал вид, что не узнал ее. Или что узнал, но она ему настолько неинтересна, не нужна, что даже не соизволил обратить на нее внимание. Ничего. Ни заинтересованности, ни сочувствия, ни радости во взгляде. Ни словечка человеческого, только бесцветное, ледяное: "Идите, работайте". Словно Катя робот, бесчувственный автомат для выполнения определенных функций: "Идите, работайте"…

Сама же Катерина принять решение об увольнении не могла. Ей непременно нужно было знать мнение Юры на сей счет. Если бы ему было так лучше, она бы непременно уволилась, пусть себе во вред, невзирая на сложности с поисками новой работы. Главное, чтобы ему было хорошо. Катя ведь одна, ей проще. А Сидоров, увы, не один. У него жена, рыжая в рыжем. Стало быть, ему пришлось бы отчитываться перед нею, почему он вдруг срочно решил продать только что купленную фирму. А избавиться от приобретения без ведома супруги не получилось бы — зачем-то оформил документы на имя благоверной. Видимо, было за что. Если бы чувствовал себя неудовлетворенным браком — владел бы бизнесом в одиночку. Стало быть, Катерине ровным счетом ничего хорошего в этой ситуации не светило…

Ночь Катя проворочалась без сна. Сначала все ждала звонка, прекрасно понимая, что так поздно может позвонить только самый близкий человек, да и то, пожалуй, в случае форс-мажора. Но разве нельзя считать форс-мажором их с Сидоровым ситуацию? Обстоятельства непреодолимой силы, кажется, именно так расшифровывается это понятие. Разве это определение не подходит под их с Юрой конкретный случай? Разве жену, рыжую в рыжем, нельзя назвать обстоятельством непреодолимой силы? А шесть лет, прошедших со времени их последней встречи, разве можно преодолеть? А глупую ссору из-за сидоровой козы — поддается ли она забвению? Так вот, значит, как называется Катина беда. Очень коротко, но емко — форс-мажор…

Минуты в этих сутках собрались какие-то густые, медлительные, резиновые. Сначала восемь рабочих часов вытягивали из Катерины душу по ниточке, потом целый вечер та же тягомотина, что и на работе: позвонит? не позвонит? Она даже боялась принять душ — а вдруг Юра позвонит именно в тот момент, когда шум воды будет заглушать все посторонние звуки. Специально захватила с собой в ванную телефон, чтобы не пропустить долгожданный звонок.

И даже ночь не принесла облегчения. Ей бы заснуть, ведь во сне так хорошо, ничего не нужно ждать, можно полностью расслабиться и, если повезет, провалиться в нереальный загадочный мир сновидений. Возможно, ей бы даже приснился Юра. Но нет, сон не шел, Морфей упорно не желал забирать Катерину в свое царство.

Мысли отказывались покинуть ее хоть на несколько ночных часов, отпугивая столь желанный сон. Надежда категорически не соглашалась отпустить Катерину на волю, невзирая на позднее время. Думалось: вдруг он не мог позвонить вечером, потому что рядом была та, другая. Рыжая. А днем, конечно же, Сидорову мешало присутствие полутора десятков подчиненных, от которых он еще и сам не знал, чего ожидать, потому и был с Катей столь холоден. Зато ночью, когда рыжая заснет, он тихонечко проскользнет с телефоном на кухню и непременно позвонит. Катя не знала, что он скажет. То представлялось, что Юра станет умолять ее о прощении, будет клясться в вечной любви, пообещает развестись в ближайшее же время и жениться на Катерине. То вдруг просыпался здравый смысл, вещающий противным занудным голосом: "Ну конечно, ему больше делать нечего, как разводиться. Ты ее видела, рыжую? А себя в зеркале видела? Так и нечего нюни распускать, спи давай".

Заснуть удалось только под самое утро. За окном было еще темно, но шторы на окнах самую малость посветлели, обозначив поздний ноябрьский рассвет. Уже стали слышны какие-то звуки: шаркающие тапочками шаги у соседей сверху, проснувшийся лифт за бетонной стеной — интересно было бы взглянуть в глаза архитектора, или кто там отвечает за полное отсутствие звукоизоляции в домах современной постройки. Обо всем думали строители, возводя типовую шестнадцатиэтажку: о просторной кухне для хозяек, о раздельном санузле, о том, чтобы в ванную поместилась стиральная машина, об удобных широких коридорах или даже холлах. Только про звукоизоляцию почему-то забыли, из-за чего Катерина не могла толком посмотреть фильм или новости — звонкоголосый телевизор глуховатой соседки снизу забивал все своим криком.

Естественно, Катя проспала. Вроде и заснула-то только на пару минуточек, а сама даже звонка будильника не услышала. Лишь резкая до неприличия трель стационарного телефона разбудила ее. Плохо соображая спросонья, она подняла трубку.

— Ты еще дома! — раздался возмущенный Светкин голос. — Катька, ты в своем уме?! Одиннадцатый час! Шеф рвет и мечет, где тебя черти носят?!

Пока сообразила, какие к ней могут быть претензии, если время всего-то начало одиннадцатого, пока вспомнила, что "шеф" — это уже вовсе не Шолик…

— Ой, Светка, я сейчас. Ты придумай что-нибудь, я мигом…

Мигом не получилось. Пока умылась, пока хоть чуточку привела себя в порядок, жуя на бегу кусок подсохшего сыра и запивая его позавчерашней выдохшейся минералкой — не забыть бы в обед сбегать в "Электротовары", купить чайник, а то так и будет хлебать по утрам в лучшем случае минеральную воду — стрелки часов подобрались к одиннадцати. Им бы такую прыть на работе, чтоб время не тянулось мучительно долго. Поймав попутку, Катерина отправилась на работу.

По сторонам не смотрела — чего там разглядывать, каждый день по одному маршруту ездит, правда, все больше в общественном транспорте. Куда важнее дороги было Светкино сообщение: "Шеф рвет и мечет". И это не про Шолика, это про другого шефа. Про Сидорова. Про Юру. Про того самого, который…

Сейчас неважно, который. Сейчас важно только то, что он заметил ее отсутствие. Значит, все его вчерашнее равнодушие было напускным, а это уже пусть маленькая, но победа. Правда, эта победа могла оказаться и со знаком "минус", если он заметил ее отсутствие действительно из-за опоздания, а вовсе не потому, что хотел ее видеть. Если возьмет, да и уволит Катю из-за систематического нарушения рабочей дисциплины, что ей тогда толку от этой маленькой победы?

Нет, все равно победа. Даже если уволит. Потому что отрицательный результат — тоже результат. Пусть Катерина ничего не выиграет от увольнения, но по крайней мере она перестанет сходить с ума от неизвестности. Уволит — значит, она ему действительно не нужна, у него есть рыжая в рыжем, и этого ему вполне достаточно.

А если не уволит? Будет ли это означать, что он все еще не забыл Катерину? Или, может, это станет свидетельством лишь того, что он не хочет начинать конфронтацию с новыми сотрудниками. В самом деле, если народ массово уволится, где он наберет столько новых работников, да еще и не полных дилетантов в этой профессии?

Подъезжая к офису, Катя достала пудреницу и придирчиво оглядела отражение в зеркале. Скривила губы. Да, здравый смысл с противным голосом был абсолютно прав — ей ли состязаться с рыжей? Под глазами залегли темные тени, которые даже тональной пудрой не удалось замазать. Глаза выглядели тусклыми, усталыми. Вроде бы двадцать восемь — еще далеко не возраст, однако же и не семнадцать, когда можно позволить себе поспать пару часиков и выглядеть при этом свежей и юной.

Шагая по длинному узкому коридору здания, Катерина все больше теряла уверенность в себе. С одной стороны, ужасно хотелось остаться наедине с Юрой, пусть даже в его кабинете — только бы опустил жалюзи, и тогда… Тогда она не станет стесняться. Кате достаточно будет одного его призывного взгляда — с готовностью бросится в его объятия, простит, не задумываясь, его предательство и бегство в Москву. Да что там, сама будет умолять о прощении — как ни крути, а капелька ее вины в их ссоре тоже имелась. А разве стыдно попросить прощения у любимого человека? И почему она не додумалась до этого тогда, шесть лет назад? Попросить прощения — это же такая малость по сравнению с одиночеством…

Реальность оказалась куда более прозаичной и даже жестокой, чем мечты. Начать с того, что все жалюзи были открыты, а потому не только Катерина не смогла позволить себе ничего лишнего, но и хозяин кабинета вынужден был тщательно следить за выражением своего лица. Больше того — открытыми оказались не только жалюзи: даже стеклянная дверь была распахнута настежь, а потому пришлось следить и за словами. Катя хотела бы сказать Юре очень многое, объяснить главное — что она ничего не забыла, что любит по прежнему, что счастлива видеть его, пусть даже в роли начальника, пусть даже женатого — лишь бы он был рядом, только бы видеть его, такого родного, такого желанного. Вместо этого ей пришлось выслушать ледяное начальническое внушение о недопустимости опозданий:

— Не хочу никого пугать своим крутым нравом, а потому для начала обойдусь строгим внушением и штрафом. Разбаловал вас Шолик. Но у меня вы будете работать, как положено. Если кому-то не нравится, — он намеренно повысил голос, для пущей важности обведя взглядом притихших за своими столами сотрудников, и продолжил: — Могут увольняться сразу.

И резко утратив интерес к проштрафившейся подчиненной, стал клацать кнопкой мыши, не отводя заинтересованного взгляда от монитора.

— Мне писать заявление? — после короткой паузы спросила Катерина.

Тот оторвался от занятия, взглянул на нее пренебрежительно-удивленно:

— А я просил вас об этом? Не стоит думать, что я страдаю излишней скромностью. Если я кого-то увольняю, то делаю это довольно громко. Впрочем, держать кого бы то ни было силой я не намерен — вы всегда можете уволиться по собственному желанию. А я вас пока что наказал всего лишь штрафом в виде лишения премии. Если вы считаете наказание несправедливым — увольняйтесь. Или подайте жалобу в арбитражный суд по решению трудовых споров. Еще вопросы есть?

Какие вопросы, все предельно ясно. У Катерины уже не было ни малейшего желания бросаться в чьи бы то ни было объятия, а тем паче признаваться в любви. Если и владело ею в эту минуту какое-то желание, так разве что наговорить визави кучу гадостей, но уж никак не любезничать с нахалом. Или нет, нахалом Сидорова, пожалуй, называть было бы неправильно. И даже хамом, как бы ей этого ни хотелось, тоже. Как ни крути, а, будучи ее начальником, он имел вполне заслуженное право не только говорить с нею в подобном тоне, но и, как ни обидно, лишать ее премии. И так некстати — Кате ведь срочно нужно было купить новый чайник. А еще так неприятно было ловить на себе участливые взгляды коллег…

Катерина присела за свой стол и едва не расплакалась от обиды. Будь на месте Сидорова Шолик, она бы и не подумала плакать. И вовсе не потому, что прежний начальник был куда лояльнее нынешнего. Случалось ей получать выговоры и от Шолика. Владимир Васильевич был строг, но справедлив. Ругаться ругался, но ни разу за все время не лишил Катю премии за опоздание, а опаздывала она, чего там, частенько. Сидоров же…

Обиднее всего было то, что на орехи Катерине досталось явно не за то, что она в очередной раз опоздала, а за их общее прошлое. Окажись на ее месте любой другой сотрудник, его опоздание не вызвало бы такой бури. Интересно, за что Сидоров ей мстил? За то, что она отказалась от его фамилии? Или за то, что променяла его на Ковальского? Но неужели он не понял, что Ковальский должен был стать лишь поводом для их с Юрой примирения, и уж никак не Катина вина, что это примирение не состоялось. Она точно так же могла предъявить Сидорову претензии за этот дурацкий брак, за который она заплатила так дорого.

В пику Сидорову хотелось написать заявление на увольнение. Мол, ах, ты так? тогда я… И даже взяла чистый лист бумаги, заполнила шапку: "Директору фирмы Сидорову Ю.В. от менеджера продаж Панелопиной Е.З., Заявление. Прошу…" На этом ее порыв иссяк. Ну, напишет она заявление, и что? Он же ясно выразился — держать силой не намерен, значит, подмахнет заявление без проблем. Ему-то что, у него таких менеджеров, как Катя, останется еще вагон и маленькая тележка. И даже не таких, а куда более старательных и дисциплинированных. А Катерине куда деваться? Если для нее лишение премии — уже существенная потеря в деньгах, что уж говорить об утрате зарплаты, да еще и, возможно, не за один месяц. Кто знает, сможет ли она быстро устроиться на другую работу? А вдруг там ей не смогут предложить такие же условия, как здесь? Ей даже этих денег хватало с натяжкой — это ведь не фунт изюму, квартиру снимать нынче ой как дорого. Придется возвращаться к родителям…

Впрочем, все материальные потери так или иначе были восполнимы. В случае чего родители не дадут пропасть. Напоят-накормят, подкинут деньжат, не говоря уж о том, чтобы уложить родную дочь в мягкую постель. И работу вполне можно было бы попытаться найти — в конце концов, в нынешнее время менеджеры продаж требуются кругом и всюду, разница лишь в товаре да предлагаемых условиях. Даже если бы и потеряла в зарплате, то не настолько много, чтобы только ради этого оставаться здесь, под крылышком глубоко ненавидимого в данную минуту начальника. Но ведь в том-то и дело, что ненавидимый начальник по совместительству был еще и самым любимым человеком на свете, которого Катерина до вчерашнего дня не чаяла встретить еще хотя бы разок. И собственноручно похоронить возможность видеться с любимым ежедневно, пусть хотя бы так, под пристальными взглядами сослуживцев, было, на ее взгляд, последней глупостью. Правда, Сидоров, кажется, счастливо женат, и она, наверное, не имела морального права даже грезить о чем-нибудь этаком. Но в том-то и дело, что надежда умирает последней, что не прислушивается она к разрешениям, о ком мечтать можно, а о ком — ни-ни. Она сама себе выбирает объект желаний, ей не указ ни наличие штампа в паспорте, ни красота законной супруги, ни должность в штатном расписании. Ей, надежде, все равно, кто начальник, кто подчиненный. Она знай себе живет на свете, невзирая ни на какие препятствия.

И Катя сама не заметила, как продолжила заявление словами: "Прошу… убедительно прошу… умоляю простить меня и любить по-прежнему. Умоляю развестись с рыжей и жениться на мне. В свою очередь клятвенно обещаю с честью нести по жизни фамилию Сидорова, ничем не запятнать гордое звание Вашей законной жены. Кроме того, торжественно обещаю до конца жизни реагировать на прозвище "Сидорова КаЗа" с улыбкой. Целую, люблю, Я". Поставила число, подпись. Внимательно перечитала и заплакала, украдкой вытирая предательские слезы. Медленно, словно бы раздумывая, стоит ли это делать, разорвала заявление на четыре части и бросила в корзину для бумаг…

Несколько следующих дней прошли как в тумане. Катерина кому-то звонила, расписывала уникальные характеристики новой финской краски, уговаривала сделать крупный заказ, обещала постоянным клиентам сногсшибательные скидки. При этом голос ее был тускл и малоубедителен, она словно бы не слышала себя, даже во время разговора думая о вещах, не имеющих ни малейшего отношения ни к стройматериалам, ни к продажам. Проклятые жалюзи постоянно находились в поднятом положении, а потому она ежесекундно чувствовала себя словно под микроскопом. Каждое мгновение боялась поймать на себе взгляд начальника, но он постоянно ускользал, или, может, Сидоров и не думал на нее смотреть. А хуже всего было то, что Катя сама никак не могла отвести взгляд от прозрачной стены, за которой целый день находился любимый. Он был так близко, и в то же время неимоверно далеко, дальше, чем когда их разделяли сотни километров. И она смотрела и смотрела через стекло, любуясь ненаглядным своим, недостижимым сокровищем, и ужасно боялась оказаться застигнутой врасплох. Старательно отводила взгляд, и сама не замечала, как он вновь и вновь оказывался прикованным к любимому.

А потом последовал вызов на ковер. Ах, с каким восторгом Катерина летела бы в кабинет, окажись вдруг жалюзи задернутыми! И пусть Сидоров не произнес бы и слова о прошлом, об их отношениях. Катя сама не удержалась бы, обязательно рассказала бы ему о своих чувствах, ведь скрывать их больше не было сил. Даже если бы наткнулась на его холодный взгляд, это вряд ли отрезвило бы ее, она уже просто не могла молчать, ей нужно было выплеснуть из себя скопившиеся эмоции, иначе она готова была взорваться в любую минуту. Но жалюзи, проклятые жалюзи снова оказались открытыми, дверь — распахнутой настежь. И снова все сослуживцы без малейшего усилия могли услышать буквально каждое словечко, произнесенное в кабинете начальника.

— Екатерина Захаровна, — начал Сидоров строгим голосом. — Я не совсем понимаю, что происходит. У нас тут не благотворительная организация, если вы этого не заметили. Это частная компания, целью создания которой было получение прибыли. А что делаете вы? Вы решили нас разорить? Вы видели свои результаты? Мало того, что падают продажи, хотя мне не нужны работники, не приносящие прибыль. Так вы еще позволяете себе направо и налево раздавать сумасшедшие скидки, начисто лишающие нас рентабельности. И кому, объясните, нужен такой бизнес?

Он помолчал несколько мгновений, словно бы ожидая ответа на риторический вопрос, и продолжил:

— Может, давайте сразу все отдадим клиентам, подарим — а чего чикаться? И заявим о банкротстве. Вы этого добиваетесь?

Сидоров сделал очередную паузу. Губы его чуть скривились, сквозь линзы очков глаза смотрели серьезно и требовательно. Катя взглянула на него и тут же отвернулась — таким, злым и громогласным, Юра был ей неприятен.

— Чего вы молчите? Скажите хоть что-нибудь в свое оправдание. Меня Шолик предупреждал насчет вас. Панелопина, вы — слабое звено, почему я должен вас держать?

Голос Сидорова резко отдалился, словно он не сидел сейчас в полутора метрах от Кати, а говорил по телефону на заре прогресса, когда связь еще была некачественной и постоянно прерывалась посторонними шумами и помехами. Не отваживаясь смотреть в глаза грозного начальника, она перевела взгляд на его рабочий стол, и увидела там фотографию в закругленной рамочке. Обычное фото, каких, наверное, полно в каждом семейном альбоме: мама, папа, сын. Дружная семья. Мама с ребенком сидят, отец возвышается над ними, трогательно обняв их за плечи. Все бы ничего — сколько подобных фото перевидала Катерина на своем веку, и не упомнить. Вот только счастливым отцом семейства был Сидоров. Ее, Катин, Сидоров. Вернее, когда-то ее. Еще вернее — он мог бы стать ее Сидоровым, если бы она согласилась стать его Сидоровой. КаЗой. А теперь это был чужой человек, строгий начальник. Со своей семьей — женой и сыном…

Если наличие его жены не было для Кати откровением, то мальчик лет пяти… Выходит, он женился давным-давно, сразу после их размолвки. Не только женился, но и "сообразил" симпатичного мальчонку. Возможно, рождение ребенка даже подтолкнуло его к женитьбе — кто знает, сейчас по-всякому бывает. И какая ей, Кате, разница, что было сначала — курица или яйцо. Важно лишь то, что у него сразу после переезда в Москву появилась женщина. Сразу. Он не ждал, не мучился из-за Кати, он просто нашел себе другую. Рыжую в рыжем…

— Панелопина! — донесся издалека недовольный голос Сидорова. — Я вас спрашиваю. Почему я должен вас держать? На ваше место с удовольствием придут другие люди — на бирже труда полно безработных. Вы занимаете чужое место, Панелопина!

Голова кружилась от его крика, от глянцевой фотографии, от радостной улыбки рыжей на ней.

— Мне писать заявление? — почти прошептала она. Не то чтобы стеснялась присутствия посторонних ушей, просто голос предательски дрогнул, в горле запершило, язык вдруг стал шершавым.

— Что? Не слышу! — вызывающе воскликнул Сидоров. — Чего тут удивляться падению продаж — если вы таким загробным голосом разговариваете и с клиентами…

— Мне писать заявление? — прочистив горло, спросила Катерина, намеренно четко выговаривая слова.

После секундного раздумья раздался едкий ответ:

— Вы еще не поняли, Екатерина Захаровна, что все распоряжения я раздаю предельно четко? Когда я решу вас уволить, вам даже не придется писать заявление. А пока что я объявляю вам второе предупреждение. К сожалению, лишить вас премии не могу — вы ее уже потеряли. Но в следующий раз мне придется урезать вашу зарплату — должен же я хоть как-то компенсировать свои потери. Не подействует и это — придется с вами расстаться. А пока идите, работайте.

И вновь Катина рука выводила на листке: "Сидорову Ю.В. от Панелопиной Е.З. Заявление…" Но опять не хватило духу завершить начатое. Теперь уже наверняка не от страха остаться без работы и, соответственно, без денег. Понимала, что Юра для нее потерян навсегда, что вот это чудовище в очках с громогласным голосом и жутким характером — не Юра, не ее Юра. Может, он и остался Сидоровым, но уже не тем, совершенно другим. Чужим, жестоким, несправедливым.

Впрочем, насчет справедливости можно было бы поспорить. Что с дисциплиной у Кати проблемы — это правда. Не только опаздывала частенько, но и сбежать хотя бы на пять минут пораньше тоже любила — старалась успеть сесть в троллейбус, пока народ из офисов не повалил. А что продажи у нее упали — тоже правда. Вот только как ему, бестолковому, объяснить, что в этом он сам же и виноват. Потому что невозможно думать о продажах в его присутствии. Потому что, видя его каждую секундочку через прозрачные до безобразия стены — кто их только придумал?! — можно лишь мечтать о том, как бы вдруг жалюзи оказались опущенными, и тогда Катерину не нужно было бы вызывать "на ковер" — она бы сама побежала с радостью. Даже если бы Юра не желал ее видеть, она бы все равно пришла к нему, все равно бы открылась. Сказала бы ему все-все. Как ей было плохо без него, как она его любит, как пыталась его забыть, и что из этого ничего не получилось. Объяснила бы, раз он сам не понял, что Ковальский в ее жизни — чистая случайность и самая большая ошибка. Что она просто все неверно рассчитала, а на самом деле… Ох, как же сложно все объяснить. Но она бы все равно нашла слова, она бы сумела. Для этого нужна была такая малость — закрытые жалюзи…

На мониторе мигнул конвертик: "В вашем ящике одно новое сообщение". Щелкнула по нему машинально, прочитала: "И чего он к тебе прицепился? Вот гад!" Катерина посмотрела на Светку, кивком поблагодарила за поддержку. Про себя подумала: "Знала бы ты, за что!" Никто из коллег даже не догадывался о том, что новый шеф и Панелопина — старые знакомые. И не просто знакомые…

Неожиданно для себя самой Кате стало ужасно жалко Юру. Ведь подчиненные решили, что он такой строгий, вредный начальник, а на самом деле он же совсем не такой. Он добрый, чуткий, ласковый… Был когда-то. Нет, наверняка он таким же и остался, но только для своих. А Катя, увы, уже не подходит под это определение. Своя у него теперь жена, рыжая. И мальчонка тоже свой. Вот перед ними он и открывает душу. А на работе…

Наверное, она все-таки должна уйти. Сидоров, скорее всего, надеялся на ее понятливость. Каким бы жестким и деспотичным ни хотел казаться со стороны, но уволить кого бы то ни было не мог, не в его это было натуре, уж кто-кто, а Катя это прекрасно знала. Да, она определенно должна написать заявление. Вновь склонилась над бумагой, занесла ручку, написала "Прошу", и в очередной раз отступила. Бросила ручку на стол, припечатав ее ладонью. Вздохнула.

Что же делать? Уйти? И что? Она жила без него нескончаемо долгих шесть лет, даже не надеялась на встречу. Судьба сама подарила ей несказанное счастье вновь видеть любимого. А Катя должна отказаться от такого подарка? Нет, это выше ее сил. "Мой, никому не отдам!"

"Мой?" Да она его уже отдала, давно, в тот момент, когда решила отомстить ему столь безумным образом. И как ей только в голову могло взбрести выйти замуж за Ковальского? Хотя… учитывая, что на самом деле выходить за него она и не собиралась, это был не такой уж плохой план. Жаль только, не сработал. А теперь любимый принадлежал другой женщине. Может, с рыжей Катерина еще и могла бы поспорить, хотя не в ее характере было разбивать чужие семьи, но она никак не могла считать Юру чужим. Ровно до тех пор, пока на фотографии не увидела счастливую семью. Сложившуюся, сформировавшуюся. Полноценную.

Даже если Катерина и смогла бы увести мужа от жены, то никогда не решилась бы забрать отца у ребенка. Нет. Она должна признать поражение и отойти в сторону. Она сама виновата. Ее испугала такая малость, "сидорова коза". Она сама отказалась от своего счастья, так разве имела право разрушать чужое?

Нерешительно, даже с некоторой опаской Катерина вновь взяла ручку, придвинула к себе лист бумаги. Перечитала написанное: "Сидорову Ю.В. от Панелопиной Е.З. Заявление. Прошу…" Дрожащей рукой продолжила: "… уволить меня по собственному желанию". Больше никаких "Люблю, целую", никаких сантиментов — они чужие друг другу, никакой фамильярности. Поставила число, подпись. Еще раз перечитала. Да, все правильно, никаких ошибок. Так должно быть. И так будет.

Едва чувствовала под собою ноги, но шагала уверенно. Не постучавшись в открытую настежь дверь, прошла прямо к его столу и молча положила перед Сидоровым заявление. Тот посмотрел на нее недовольно: дескать, ходят тут всякие, отрывают от работы. Перевел взгляд на лист бумаги, лежащий перед ним, прочел. Негромко крякнул то ли от недовольства, то ли от неожиданности. Сказал спокойно, уже не стараясь донести свои слова до всех подчиненных:

— Вам не надоело, Катерина Захаровна? Вы меня шантажируете? Я, по-моему, ясно выразился: если я захочу вас уволить, вам не придется писать заявление.

— Нет, не надоело. Зачем ждать, если можно уйти самой? — в тон ему ответила Катя. Едва сдерживала себя — только не надо истерик, он не должен понять, как ей тяжело. — Вы ведь сами сказали, Юрий Витальевич: кого не устраивает работа, могут увольняться, вы не намерены никого удерживать здесь силой. Или я ошибаюсь?

Сидоров вновь перечитал заявление. Взглянул на Катерину, словно видел ее впервые:

— Нет, не ошибаетесь. Но я не имел в виду, что собираюсь расставаться с вами в ближайшее время.

Обвел взглядом офис. Сотрудники тут же опустили головы над столами, словно бы и не думали подслушивать-подсматривать, лихорадочно принялись за работу: одни яростно щелкали по клавиатуре компьютеров, другие схватились за телефоны. Сидоров подошел к двери, аккуратно ее прикрыл. Пару секунд подумал, после чего последовательно закрыл все жалюзи, отгородившись от любопытных взглядов. Вернулся к столу, взял Катино заявление, вновь прочел, или лишь сделал вид, что читает. Повторил:

— Я не планировал расставаться с вами в ближайшее время.

Теперь голос его был совсем иным. Если прикрыть глаза и попытаться забыть про офисную обстановку, можно было представить, что на месте Сидорова-начальника вдруг оказался другой Сидоров, тот, шестилетней давности. Который говорил не металлическим голосом, а живым, человеческим, теплым и ласковым, иногда насмешливым, но таким родным. И, если бы не семейное фото в прозрачной полукруглой рамке, Катерина и в самом деле могла бы забыться и поплыть. Но нет, фото — вот оно, прямо перед глазами, нельзя про него забыть, даже на минуточку нельзя.

— А я вот, Юрий Витальевич, собралась.

Неимоверно труся, Катя все же решительно и даже с некоторой дерзостью взглянула на него.

— Вы ведь не будете меня удерживать здесь силой, верно? — чуть смелее добавила она.

Сидоров не отвечал, только смотрел ей в глаза, словно заглядывал через них в душу. Потом ответил вопросом:

— А если буду?

У Кати все поджилочки затряслись. Так хотелось крикнуть: "И не надо, не отпускай меня, миленький, родненький, только не отпускай! Пусть у тебя есть рыжая, пусть есть сын, ты только позволь мне быть рядом. Ну пожалуйста, позволь, что тебе стоит?!" Вслух же сказала с усмешкой:

— Не будете, Юрий Витальевич. Никто никого не будет удерживать силой. Мы это уже проходили.

Не хотела первой вспоминать о прошлом, но как-то само вырвалось.

— Проходили, говорите? — Сидоров зачем-то обошел ее, остановился сзади. — Верно, Катерина Захаровна, проходили. Опытные. Вам ваш опыт ничего не подсказывает?

Ох, как подсказывает… Да только толку от него — ноль целых, ноль десятых, все ведь давно в прошлом, ничего не вернуть, не изменить. "Миленький, любименький, отпусти, не мучай, не ради себя ведь стараюсь, только ради твоей семьи!" Вслух же ответила сухо, невыразительно:

— Нет, не подсказывает. И я пришла сюда увольняться, а не рассуждать об опыте.

Тот оставил ее пассаж насчет увольнения без ответа:

— А вот мне подсказывает. Иной раз полезнее удержать силой, чем отпустить на вольные хлеба. Вы не находите?

О чем это он? Удержать силой? О, да. Если бы тогда, шесть лет назад, он не бросил ее в загсе, если бы силой, или уговорами — какая разница — заставил ее принять ненавистную фамилию "Сидоров"… Впрочем, может, он имел в виду совсем другое? Вряд ли прошлое давит его тем же камнем, что и Катерину. У него есть семья, зачем ему прошлое?

— Я, Юрий Витальевич, ваших намеков не понимаю. Я пришла сюда с конкретной целью. Давайте посмотрим правде прямо в глаза — мы с вами не сработаемся, давайте не будем мучить друг друга. Вы — хозяин, уволиться не можете. Стало быть, уходить придется мне.

Сидоров по-прежнему стоял за ее спиной, и от этого Катерина чувствовала себя крайне неуютно. Однако поворачиваться вслед за ним не стала — что она, хвостик, бегать за хозяином туда-сюда?

— А вам так хочется уйти? — вкрадчиво, на самое ушко прошептал он.

Катя дернулась, словно ее насквозь прошило небольшим разрядом электричества. О Господи, что он делает? Ей и без того нелегко удержаться на ногах, а он…

Однако устояла. И даже сумела ответить беспристрастно. Или почти беспристрастно:

— А зачем же, по-вашему, я пришла?

Внезапно она оказалась в плотном кольце его рук. Он снова прошептал на ушко, теперь уже так близко, что она почувствовала не только его дыхание, но и легкое прикосновение теплых губ:

— За этим…

Не успела отреагировать, как он нежно коснулся губами ее шеи:

— За этим…

По ее телу прошла крупная дрожь. Перехватило дыхание, сердце, казалось, ухнуло в бездну.

Рука его быстро проскользнула под свитерок, коснувшись тонкого кружева бюстгальтера:

— За этим…

Как хотелось ей утонуть в его объятиях, забыть о том, что лишь хрупкое стекло стен и двери отделяют их от посторонних, что лишь тонкие полоски пластика, скрепленные друг с другом, скрывают их от любопытных глаз. Дыхание ее сбилось, Катя задышала часто-часто, проваливаясь куда-то в небытие, но в последний момент взгляд ее снова натолкнулся на фото в прозрачной рамочке: Сидоров — ее Сидоров? — рыжая, и их замечательный ясноглазый малыш.

— Нет, — вскрикнула она чуть громче, чем хотелось бы. — Нет, не за этим!

Резко выдернула его руку из-под тонкого трикотажного полотна, повторила уже спокойнее:

— Не за этим. Я пришла увольняться.

Сидоров оставил ее в покое. Вернулся к столу, присел на край столешницы.

— Значит, вот как. Увольняться. А если я не уволю?

"Не увольняй, миленький! Не надо! Я ведь не хочу уходить, это всего лишь проклятое чувство долга. Позволь мне быть рядом — любовницей, подчиненной, посторонней — кем угодно, только бы рядом, миленький…"

Нужно было что-то ответить, но Катерина не нашла слов. Надо было возражать, возмущаться: "Куда ты денешься, не имеешь права!", но не было сил спорить. А еще… Наверное, пересилил страх: а вдруг он действительно подпишет заявление, и что тогда? Тогда — всё, прощай, надежда. Если еще пять минут назад она именно этого и желала — пусть не ради собственного блага, только для того, чтобы Юре жилось легче, то теперь все изменилось. Стоило лишь ощутить на своей коже его дыхание, его теплые руки на груди, и хотелось уже только одного: быть рядом. Потому что второй раз разлуки с Сидоровым она не переживет.

Не дождавшись ответа, хозяин кабинета снова крякнул. На сей раз не удивленно, не растерянно, а с некоторым торжеством:

— А я и не уволю.

Катя не смотрела на него. И хотела бы, да не могла отвести глаз от фотографии. Сидоров проследил за ее взглядом, грустно усмехнулся, и развернул рамку таким образом, что изображение стало Катерине недоступно. Взял ее податливые руки в свои, улыбнулся чуть заметно, едва-едва уловимо, но от этого его лицо перестало быть строгим и чужим. Теперь перед Катериной был тот Сидоров, прежний.

Не поднимаясь со столешницы, смотрел на нее в упор, теребя ее пальчики.

— Катька…

Так он звал ее когда-то. Вроде грубовато, но на самом деле в его голосе при этом сквозила такая нежность, такая ласка, что глупо было бы обижаться. И от этого имени, сменившего подчеркнуто-официальную "Екатерину Захаровну", она поняла, что проиграла. Потому что не было больше сил сопротивляться его обаянию, не было желания гнать от себя любовь. Потому что теперь, услышав это "Катька", она уже не могла думать о благополучии Юриной семьи. Потому что хотелось только одного. Хотелось настолько, что она не могла больше противиться желанию.

Бросилась к нему, обхватила его голову, прижала к себе. Не сдержавшись, простонала:

— Господи-иииии!..

Ей хотелось так много сказать ему, объяснить, что Ковальский — ошибка, что она — дура, и что сам он, Сидоров, тоже дурак, и что вместе они совершили целую уйму глупостей, потеряв шесть лет счастья и связав себя узами с совершенно посторонними людьми. Но почему-то ни слова больше не слетало с Катиных губ. Лишь слезы катились из прикрытых от несказанного счастья глаз, а она все терлась щекой, носом о его чуть шершавую от проклюнувшейся щетины кожу. Руки ее съехали чуть ниже, и теперь она обнимала его за плечи. Обнимала так крепко, что руки дрожали от напряжения. И безумно боялась расцепить их — а вдруг он отстранится, и она будет выглядеть ужасно глупо…

Но глупо она выглядела несколько позже, когда покидала кабинет начальника. Хоть бы один из их не слишком дружного коллектива сделал вид, будто занят работой. Нет же, все словно сговорились: смотрели на Катерину кто с удивлением, кто с наглой усмешкой, а кто и вовсе с презрением. Под их перекрестными взглядами ей хотелось провалиться сквозь землю. Казалось, все прекрасно понимали, что именно произошло в начальническом кабинете за плотно закрытыми жалюзи. И вместо того, чтобы расправить плечи и пройти к своему месту гордо, всем видом своим демонстрируя, что ничего особенного не случилось, Катя зачем-то украдкой вытерла губы, своим жестом лишь привлекая внимание к тому, что помада на них начисто отсутствовала.

Однако стыд стыдом, но и счастье свое прятать она тоже не смогла. Как ни старалась выглядеть серьезной, а глаза блестели, светились радостью. Голос стал до неприличия звонким, и ей было уже наплевать, кто из сослуживцев что понял. Было даже немножко смешно: глупые, они приняли ее за падшую женщину. Наверняка ведь подумали, что она таким образом решила умаслить нового начальника, сохранить свое место в штатном расписании. Никому невдомек, что они знакомы миллион лет, даже не просто знакомы, а ой как близко. Что в свое время Катя благополучно профукала шанс выйти за Сидорова замуж. Но это останется их маленьким секретом. И она невольно улыбнулась.

На мониторе вновь призывно замигал конвертик: "В вашем ящике одно новое сообщение". Дрожа от нетерпения, клацнула кнопкой мыши "Открыть". Надеялась, это Сидоров просит ее остаться после работы. Глупый, да зачем же просить, Катя ведь не меньше его хотела остаться наедине.

Однако послание оказалось от Светки: "Кать, ну что там? Пришли к какому-то соглашению?" Разочарованию не было предела. Ответила сдержанно: "Все нормально. Хотела уволиться, не получилось. Шеф переубедил. Говорит, еще не все потеряно, если захочу, смогу работать не хуже других". Щелкнула по кнопке "Отправить".

Светка прочла ее ответ, взглянула недоверчиво, но все же кивнула: мол, так и быть, будем считать, что я поверила. Хотя весь вид ее говорил об обратном. Но Катерину это в данный момент волновало меньше всего. Куда важнее был вопрос: почему он молчит? Мог бы позвонить, или прислать сообщение по электронной почте. Хоть как-нибудь дал бы понять: для него то, что произошло в кабинете — не ерунда, не мелочь, равноценная выеденному яйцу.

Но Сидоров молчал. Даже жалюзи не поднял, из-за чего Катя не могла его видеть. А ей так хотелось знать, чем он занят. Ей обязательно нужно было видеть его лицо, чтобы понять: важно ли для него было то, что произошло между ними, рад ли он их примирению. Пусть не звонит, не пишет — достаточно было бы видеть его, пусть со спины, ведь даже движения выдали бы его чувства. Если, конечно, они есть.

Есть, их не может не быть. Не могли они исчезнуть вот так, сразу и безвозвратно. А тогда, в тот момент, Сидоров был переполнен чувствами так же, как и сама Катерина, она это видела, ощущала каждой клеточкой дрожащего от предвкушения тела. И нетерпение его, и искреннюю нежность. И счастье. Его взгляд выдавал чувства с головой. Он был рад тому, что они остались наедине за закрытыми жалюзи. Вот только они ни о чем не успели поговорить, но на это у них еще будет время. И тогда-то уж Катя ему все расскажет. И про ошибку, и о том, как ей было плохо без Юры, о том, как все эти годы сожалела о произошедшем, как мечтала о встрече. А Сидоров расскажет ей о своих планах на будущее. О том, как думает жить дальше. О том, какое место в своей жизни отводит Катерине.

Время крайне медленно, но неумолимо подбиралось к шести. Народ стал потихоньку собираться домой. Самые смелые уже покинули офис, другие нерешительно поглядывали на закрытые жалюзи и решали дилемму: выйдет ли шеф до того, как стрелки разделят безликий циферблат на две равные половины или нет, стоит ли рисковать из-за нескольких минут, если у нового начальства столь крутой нрав — как бы не довелось потом расплачиваться за мелкие прегрешения в стиле Панелопиной.

Ленивая минутная стрелка наконец-то добралась до верхней риски, и даже самые нерешительные работники поднялись из-за столов и начали торопливо натягивать куртки да пальто. Лишь Катерина по-прежнему сидела за столом, изображая крайнюю степень занятости. Старательно набирала на компьютере текст стандартного письма-предложения, перечисляла потенциальным клиентам выгоду от сотрудничества со своей фирмой, зарекомендовавшей себя за много лет только с лучшей стороны. Печатала на память, потому что пользовалась одним и тем же текстом несколько лет кряду, лишь дополняя его время от времени каким-нибудь новым оборотом. В сущности, в памяти компьютера имелся шаблон письма-предложения, и не было ни малейшей необходимости сочинять что-то новое, но ей ведь нужно было чем-то оправдать свою задержку. Вроде бы и не маленькая, прекрасно понимала, что этой уловкой она никого не обманет, что буквальной каждый видит насквозь ее истинные мотивы и устремления. Но не могла же Катя просто развалиться на стуле и откровенно поджидать, когда последний сотрудник покинет помещение, и она печатала и печатала, удаляла текст, и снова набирала его, до тех пор, пока офис не опустел. Даже Светка ушла, слегка кивнув на прощание, сообразила, что подруга, видимо, домой соберется еще очень нескоро.

Сначала Катя не могла дождаться, когда же, наконец, она сможет вновь остаться наедине с Сидоровым. Теперь же, когда никто, казалось бы, не препятствовал ей в этом, она не могла сдвинуться с места. Тело стало тяжелым, неловким, словно чужим. А еще было чуточку обидно, что первый шаг ей придется делать самостоятельно. Ну почему он такой? За все время, прошедшее с той минуты, как она покинула его кабинет, он не сделал ни единой попытки связаться с нею, или хотя бы встретиться взглядом. Мог бы хоть намекнуть: останься, ты мне нужна, я хочу тебя видеть. Но нет, даже жалюзи раскрыть не удосужился. И теперь, когда они остались в офисе вдвоем, он опять не выходит из кабинета, словно боится встретиться с нею взглядом.

Вдруг Катерину пронзила мысль: а что, если он сожалеет о произошедшем? Именно из-за этого и спрятался в своей конуре с евроремонтом. Быть может, он казнит себя за то, что на несколько томительных минут забыл о жене. В самом деле — это Кате ничего не стоило броситься в Юрины объятия, она ведь одинока, а ему каково? То, что он отвернул от нее фотографию, еще не доказывало, что с тою же легкостью он забыл о существовании семьи. Хотелось бы надеяться, что в большей степени он переживал за сына, а не за жену.

Прошло минут десять. Катя так и не нашла в себе сил сдвинуться с места. Решила ждать, когда Сидоров покинет, наконец, свое убежище. И тогда они поговорят, прояснят ситуацию. Она должна ему все рассказать о прошлом, о том, почему в ее жизни появился Ковальский. А Юра разберется с настоящим — Катерина не будет задавать ему никаких вопросов, тем более главного, про рыжую. Она будет его ждать, сколько потребуется. Она просто будет рядом.

Стеклянная дверь резко распахнулась, и Сидоров покинул свое убежище. Катя было обрадовалась, затрепетала от предвкушения счастья — вот он, победный миг, она вернула свою пропажу. Пусть еще не до конца, пусть на пути в светлое будущее пока что имелись помехи в виде жены и сына, но ведь она уже встала на заветную дорожку, ведущую в рай. Однако Юра почему-то был одет в короткую светло-коричневую дубленку, и в Катиной голове тут же мелькнуло: должно быть, специально подбирал, чтобы выглядеть в тон своей рыжей.

Увидев Катерину, Юра словно наткнулся на невидимое препятствие: резко остановился, брови его хмуро сошлись на переносице, и он снова стал Сидоровым-начальником, строгим и таким неприятным. У Кати похолодело внутри: что с ним, почему он снова стал чужим? Ведь всего два часа назад все было иначе.

Его растерянность длилась лишь несколько секунд. Юра очень быстро взял себя в руки. То ли кашлянул, то ли снова крякнул, но в этом звуке Кате почудилось недовольство. Размашистым шагом подошел к ее столу, воззрился на нее отчужденно:

— Ты… Извини, я спешу. Мебель должны привезти, жена сама не справится с грузчиками. Я даже до метро тебя не могу подбросить — мне в другую сторону.

Катя опешила. Не такого разговора она ожидала. Почувствовала, как к щекам прилила кровь, и резко опустила голову — не хватало, чтобы он увидел, как она покраснела. Хотелось, чтобы он скорее ушел, но Сидоров почему-то все стоял и стоял над душой, а ведь сказал, что спешит.

— У меня действительно мало времени, — подтвердил он ее мысли. — Извини, Катя. Я должен закрыть офис.

Ах, да, вот чего он ждал. Его вовсе не интересовала ее реакция, он просто не мог уйти первым. Ну что ж, все предельно ясно. Вот теперь не осталось никаких вопросов. Катерина встала, быстро накинула дубленку, схватила сумку, шарф, и покинула помещение. Сидоров незамедлительно проследовал за нею, закрыл дверь, и, бросив нейтральное "До завтра", быстрыми шагами проследовал к лестнице. А Катя все возилась с шарфом, с непослушными слишком крупными пуговицами дубленки…

Ее разочарование было сродни беде. Той, первой беде, когда в день свадьбы с Ковальским она узнала об отъезде Сидорова в Москву и поняла, что он не украдет ее перед загсом на глазах у приглашенных, не помешает выйти замуж за нелюбимого. Он снова ее бросил. На сей раз не в объятия постороннего мужчины, но от этого не менее вероломно. После того, что произошло в его кабинете, после жарких поцелуев, когда она, распаленная ласками, не могла уже думать ни о чем, кроме продолжения, настоящей близости, не ограничивающейся страстными прикосновениями друг к другу, реальность оказалась слишком жестокой.

Катерина была убеждена, что когда они с Сидоровым окажутся вдвоем в огромном офисе, с него окончательно слетит начальническая спесь, и он опять станет самим собою. Она предполагала, что он, забыв о необходимости запереть входную дверь тем самым подвергая их обоих риску оказаться застигнутыми врасплох уборщицей или еще кем бы то ни было, набросится на нее прямо там же, в Катином рабочем закутке, отделенном от других столов невысокими стеклянными перегородками. В своих планах она рисовала, как остановит его в самый ответственный момент, когда Юра будет уже распален предварительными ласками до предела, скажет: "Милый, негоже заниматься этим на рабочем месте, давай поедем ко мне — там нам никто не помешает, и уж на кровати нам будет куда удобнее, чем на жестком столе". Но перед тем как ехать к ней домой, они непременно заедут поужинать в какой-нибудь уютный ресторанчик с негромкой музыкой, и там будут сидеть долго-долго, взявшись за руки и не отводя друг от друга влюбленного взора…

Вместо этого домой ей пришлось ехать голодной и в переполненном транспорте. Но это как раз было далеко не самым страшным. Куда хуже оказалось то, что Катины мечты разбились вдребезги, и она снова осталась одна, не пробыв для разнообразия счастливой хотя бы дня. Сидоров подарил ей лишь два часа надежды.

Что же произошло за те два часа, когда Юра оставался один в своем кабинете? Что случилось там, за закрытыми жалюзи? Ведь когда Катя покидала его кабинет, это был тот, прежний, на сто процентов ее Юра. Он ласкал ее с такою страстью, целовал так ненасытно, казалось, они уже не смогут расстаться и на миг. А через два часа из кабинета вышел совершенно другой Сидоров, холодный и расчетливый. Чужой Сидоров. Чужой. Потому что ее Юра не мог спешить на помощь рыжей, его могла волновать лишь одна женщина на всем белом свете — Катерина.

Кусок не лез в глотку. В желудке урчало от голода, но есть Катя не могла. Как не могла и смотреть телевизор, читать рекомендованную Светкой новомодную книжку про гламурную рублевскую жизнь. Какой гламур, какая Рублевка, когда рушится все кругом, когда прахом пошли все надежды на счастье? Ей хотелось плакать, но слезы упорно не желали появляться. Вместо глаз плакало сердце. А оно плачет куда больнее, кровью…

Следующий день не принес ни ясности, ни облегчения. Единственное, что отличало этот день от предыдущих — то, что жалюзи в кабинете Сидорова были, как и накануне, полностью опущены, дверь плотно прикрыта. Шеф, казалось, спрятался от всего мира в своем маленьком уютном мирке, и выбирался оттуда крайне редко, да и то старался не глазеть по сторонам. По крайней мере, как ни пыталась Катерина привлечь к себе его внимание, а встретиться с ним взглядами ей так и не удалось.

Светка навязчиво приставала с расспросами, что же произошло вчера в кабинете, когда Катя отнесла ему заявление на увольнение. Отделываться от подруги дежурными фразами, содержащими минимум информации, было все сложнее, и Катерина боялась, что еще немного — и она не выдержит, все расскажет подруге, быть может, тогда станет хоть чуточку легче на душе.

К ее удивлению, день пролетел почти незаметно. Наверное, Кате очень повезло, что накопилось много работы, что клиенты, словно сговорившись, бросились звонить наперегонки. Едва успевала положить трубку, как раздавался очередной звонок, и она даже не успевала погоревать о том, что не может, как накануне, любоваться Сидоровым хотя бы со спины, раз он упорно лишал ее возможности видеть его во всей красе.

Часы вновь показывали шесть вечера, а Катина личная проблема не сдвинулась с мертвой точки ни на йоту: как пришла на работу, не зная, на каком она свете, так и пошла обратно домой, сходя с ума от неизвестности. На сей раз не стала изображать перед коллегами несусветную загруженность, выскочила из офиса едва ли не первой — не хватало для полного счастья вновь наткнуться на ледяной взгляд Сидорова, как накануне. Нет уж, такого удовольствия она ему не доставит.

Как ни старалась Катя не думать о нем, а ничего не получалось. То, что в таком состоянии она не сможет читать о чужих гламурных похождениях, не вызывало ни малейшего сомнения, а потому книгу она безжалостно отложила в сторону. Включила телевизор погромче, дабы не чувствовать себя бесконечно одинокой, взяла в руки газету. Маленькие заметочки на разные темы читать было куда легче, чем большой серьезный текст, а политические статьи и вовсе не воспринимались — слова терялись в голове, словно в бездонном ущелье.

Катерина читала, а мысли ее упорно возвращались к наболевшему: почему он так изменился, почему? Уж лучше бы придирался к ней, как раньше — какое-никакое, а все же внимание. Она бы выдержала любые нападки, только не равнодушие. Бесконечно обижалась на него за это, и в то же время пыталась найти Сидорову оправдание. Если мебель уже была куплена и оформлен заказ на доставку, он, естественно, ничего не мог поделать. Как не мог бросить столь важное мероприятие на жену: грузчики такой народ, только дай слабину, они в момент всю мебель расколошматят, или денег востребуют в два раза больше.

Хорошо, пусть так. Пусть у него действительно было важное дело. Но разве оно мешало Сидорову говорить с нею по-человечески? Разве мешало смотреть по-особенному, так, как он смотрел на нее в кабинете? Сказать что-нибудь теплое на прощание. И уж тем более ничто не мешало Юре позвонить вечером, когда проблема с доставкой мебели разрешилась. Хотя нет, тут Катя в корне неправа. Если в дом завезли новую мебель, это же такой раскардаш, несколько часов нужно убить на то, чтобы расставить все по местам. Да и потом не мог же он звонить ей при жене? И с сыном нужно поиграть…

Господи, ну о чем она думает? У человека жена, ребенок, куда она лезет? Любит? Ну а кто мешает ей любить? Люби себе в тряпочку, но не разбивай чужое счастье, не уводи из семьи мужа и отца.

Наконец-то слезы прорвались наружу. Как все глупо. А обиднее всего то, что она сама во всем виновата. "Сидорова коза" — разве это не величайшая глупость на свете? Он же пошутил, как она могла обидеться на шутку? Ведь ни до того, ни после Катю ровным счетом ни единый человек не назвал "Козой", хотя инициалы К.З. были у нее от самого рождения, и останутся, конечно же, до последнего вздоха. И из-за этой ерунды она испоганила собственную жизнь, подумать только. А может быть, не только свою? Может, Юра точно так же страдает, как она? Ведь если бы он давным-давно забыл Катерину, как стремился это продемонстрировать с самого своего возвращения, разве смотрел бы на нее так, как накануне в кабинете? Разве покусывал бы так нежно ушко, пробираясь руками под свитер? Целовал бы так нетерпеливо и жадно? Выходит, он все еще не избавился от любви к ней, и значит, Катя загубила не только свою жизнь, но и его?

Ох, как бы ей хотелось так думать. Но реальность была куда суровее грез. Если бы в Сидорове осталась хоть капля былых чувств, он не смог бы целый день ходить мимо Катерины и делать вид, что попросту не замечает ее. Он нашел бы выход, невзирая на существование жены и сына. Хорошо, допустим, позвонить вчера вечером ему мешала рыжая, но что мешало ему сегодня днем вызвать Катю к себе в кабинет? И плевать на то, что коллеги всё поняли бы без труда. Если бы в нем оставалась хоть капля былой любви, ему было бы наплевать на чужие ехидные взгляды точно так же, как и Катерине.

В том-то и дело, что ему было не все равно, кто что подумает. Это Катя — рядовая служащая, в любой момент готовая поменять работу. Сидоров же — начальник, больше того, хозяин фирмы. И пусть официальной владелицей значилась его жена — кого это могло обмануть? На самом деле хозяином был Юра, ведь рыжая даже не появлялась в офисе, если не считать того памятного дня, когда Шолик зачем-то продал компанию.

Начальник, шеф. Вот в чем дело, вот чем объяснялась Юрина холодность. Он не мог себе позволить рисковать репутацией, поскольку для делового человека это самое ценное понятие. И в глазах подчиненных он должен был оставаться вне подозрений, как жена цезаря. Ему рядовые интрижки ни к чему.

Вот оно, рядовые. Катерина перестала плакать, насторожилась. Неужели именно в этом дело? Она для него — не более чем рядовая интрижка… Ну да, когда она оказалась рядом, он не смог сдержаться, как, наверное, любой мужик — память тут же подсказала рукам, что делать с женщиной, стоящей напротив. Сработала привычка, как иной раз говорят — автопилот, то есть он чисто машинально схватил ее руки, не задумываясь, не испытывая никаких чувств. Его руки помнили Катино тело, а потому действовали самостоятельно. Вслед за ними начал действовать и сам Сидоров, тоже на автопилоте, не слишком задумываясь о том, что творит. А потом, когда она покинула кабинет, он опомнился, как будто отрезвел, и с тех пор, видимо, зарекся, как бывалый алкаш: больше ни-ни.

Если Катины выводы были верны, то ей в этой ситуации не светило ровным счетом ничего. Даже роль любовницы была для нее недостижима. Единственная ипостась, в которой Сидоров готов был ее принять — чужая, посторонняя, но быть ему посторонней Катерина не могла. Нет, лучше уйти, исчезнуть, раствориться. Умереть, наконец.

Ну, положим, умереть — слишком радикальный метод борьбы с несчастной любовью. Для начала нужно просто уйти. Уйти из его фирмы, уйти из его жизни. Уволиться. Опять уволиться. И из фирмы, и из жизни Сидорова.

И Катерина заснула с твердым намерением оставить любимого в покое.

Как говорится, благими намерениями… Нет, она и не думала отступать. Просто оттягивала воплощение плана в жизнь до последнего. Все мечталось: а может, Юра одумается, может, позвонит, вызовет к себе, и там, за закрытой дверью, снова прошепчет ей на ухо: "Катька…" И тогда она не решится покинуть его, останется рядом навсегда, и пусть лишь в роли любовницы, только бы не чужой, не посторонней…

Однако на город опустились ранние ноябрьские сумерки, а Сидоров, как и накануне, не проявил к Катерине ровным счетом ни малейшего интереса. И тогда она в третий раз написала заявление: "Сидорову Ю.В. от Панелопиной Е.З. Прошу уволить меня…"

Стильные круглые часы, плохо различимые на белой матовой поверхности стены, показывали без пяти минут конец рабочего дня. И конец Катиным надеждам. Народ потихоньку собирал сумки, наиболее отважные уже потянулись к вешалкам. А Катерина под осуждающими взглядами коллег направилась в кабинет начальника.

Для приличия постучалась, но не стала дожидаться позволения, вошла сразу, как всегда, аккуратно, чтобы не разбить хрупкое стекло, прикрыла за собою дверь:

— Я к вам, Юрий Витальевич.

Тихонько подкралась к столу, словно бы опасаясь побеспокоить Сидорова. Положила заявление и тут же пошла обратно. Едва добралась до двери, как ее остановил грозный окрик:

— Стоять!

Послушно остановилась, но возвращаться не стала. Даже не повернулась, все еще стояла лицом к двери. Боялась выдать себя взглядом, не хотела, чтобы он понял ее истинные чувства.

Через секунду-другую, понадобившихся ему для чтения коротенького заявления, Сидоров недовольно произнес:

— Это уже где-то было, я что-то похожее читал, и не так давно. Ах, да, ты же мне это и приносила. Мне казалось, что мы решили этот вопрос.

Катя сжалась, как от удара. Так вот что это было! Он таким образом решал рабочий вопрос, и ничуть не более. Он всего-навсего не желал терять сотрудника, пусть даже не слишком ценного — все равно на обучение новичка пришлось бы потратить куда больше времени и средств, чем на "уговоры" Катерины. Работа, только работа, и ничего личного. И в глаза своей рыжей смотрел с чистой совестью: "Дорогая, тебе не в чем меня подозревать, я лишь пекусь о благополучии нашей с тобой фирмы".

Не ответив, она решительно открыла дверь и прошла к своему столу. В конторе оставалось всего несколько человек, да и те толклись у самого выхода. Все дружно уставились на Панелопину. Кате было на них плевать, их взгляды скатывались с нее, словно вода с щедро сдобренных питательным кремом рук. Но среди остальных была и Светка, а от ее взгляда так просто не отмахнешься. От нее теперь будет очень тяжело отделаться — не отстанет, пока не выпытает если не все, то хотя бы основные сведения. И до метро придется ехать вместе с нею, и все это в то время, когда Катерине больше всего на свете хотелось оказаться одной, дома, чтобы никто не видел ее слез, чтобы не сочувствовали ее горю.

Нет, еще больше, чем остаться одной, ей хотелось оказаться в объятиях Сидорова. И чтобы не было его рыжей в рыжем, не было семейного фото на его столе, не было этих ужасных шести лет разлуки, не было Ковальского с его маразматической мамашей, не было нелепой ссоры из-за сидоровой козы…

На бегу ухватив сумку, висящую на спинке стула, Катерина подбежала к вешалке и сняла дубленку. В этот момент стеклянная дверь распахнулась с характерным звуком. Катя оглянулась помимо желания — на пороге стоял сердитый шеф. Он явно собирался что-то сказать, но увидев подчиненных, словно бы запнулся. Растерянно кашлянул, потом произнес вроде грозно, но в его голосе чувствовалась неуверенность:

— Панелопина, ко мне, остальные свободны.

Катя застыла у дверей с дубленкой в руках. Все вышли, только Светка чего-то топталась на месте.

— Я сказал — все свободны, — недовольно повторил Сидоров, и Светка послушно ретировалась. Вслед за нею сделала шаг за порог и Катерина, но тут же услышала: — Панелопина, ко мне в кабинет.

В офисе не было никого, кроме них — не об этом ли мечтала Катя? Но в этот момент ей почему-то хотелось убежать вместе со Светкой. А с другой стороны, хотелось законопатить дверь супер-крепким цементом, чтобы уже никто и никогда не смог ни войти сюда, ни вывести их отсюда, чтобы они с Сидоровым так и остались вдвоем до конца дней.

Она все еще стояла на пороге, не зная, что выбрать, чему отдать предпочтение, куда ей идти — к нему или от него. Сидоров решил эту дилемму за нее. Подошел к двери, втянул ее за руку в офис, и провернул ключ в замке. Быстрым жестом сунул ключ в карман и повернулся к Катерине. Взял ее за плечи, взглянул в глаза:

— В чем дело? Бунт на корабле?

Катя держалась из последних сил. Больше всего на свете ей хотелось снова броситься в Юрины объятия, не дожидаясь первого шага с его стороны, рассказать ему о своей любви, и пусть тогда делает с нею, что хочет. Но нет, это уже было. И ни к чему хорошему не привело. Она опустила взгляд, но Сидоров несильно встряхнул ее за плечи:

— Эй, я спрашиваю: в чем дело?

Катя вырвалась из его рук:

— Я тебе не "Эй"!

Тот усмехнулся:

— Знаю. Ты не "Эй", ты Катерина Захаровна. И что? Как понимать твое заявление?

— Так и понимай. Так надо, Юра. Так будет лучше.

— Кому?

Она деликатно протиснулась между Сидоровым и дверью, прошла к своему столу.

— Всем. Тебе в первую очередь. Ну и семье твоей, разумеется.

Юра усмехнулся:

— А при чем тут моя семья?

Вот как. Выходит, он даже не видит в Кате угрозы для семьи. Она смутилась. Ну что ж, тем лучше. Значит, она приняла правильное решение.

— Да, ты прав, не при чем. И я не при чем, и ты не при чем. Именно поэтому я и увольняюсь. И давай поскорее покончим с этим.

Сидоров немного помолчал. Оперся рукой на столешницу, смотрел на нее выжидательно. Катерине некуда было деваться, она оказалась как бы в клетке — с двух сторон — прозрачная стенка, с третьей — стол, с четвертой — Юра. Она опустилась на стул, положив на колени дубленку.

— Я не понял, с чем мы должны кончать? — наконец переспросил он.

— С моим увольнением.

— Так мы с ним покончили еще в прошлый раз, — он то ли насмехался над нею, то ли придумал какой-то садистский план мести за прошлое.

Катя начала злится. Выйти она не могла, отвечать на дурацкие утверждения не хотела.

Поняв, что ответа не будет, Сидоров спросил:

— Скажи, твои бесконечные увольнения — это что? Хобби? Способ привлечь к себе внимание? Или что?

Та вспыхнула. Да, хорошо же она, должно быть, выглядела со стороны, если он так подумал. Попыталась было встать, но стоять в тесном углу между Сидоровым и стулом, да еще и с объемной дубленкой в руках было ужасно неудобно, и она снова села. Сказала резко:

— А ты подпиши заявление, и больше я не буду отвлекать твое драгоценное внимание.

— Не заставляй меня повторяться. Я тебя не уволю. Если я так буду разбрасываться кадрами — вылечу в трубу.

Слова, слова, слова. А Кате так хотелось приступить к делу. Хотелось обниматься, целоваться, говорить друг другу нежности. И — главное. Она непременно должна попросить у него прощения за ту нелепость. Даже если виноват он, а не она — все равно Катя должна была быть мудрее хотя бы в силу того, что она женщина. А значит, должна была перевести его глупые слова в шутку. Должна была уступить, принять его фамилию. В конце концов, это не самая плохая фамилия. Банальная — да, но далеко не неприличная. А "коза"… "Сидорова КаЗа" — это даже могло бы быть забавным, если отнестись к прозвищу с юмором.

Она устало произнесла:

— А ты, Юр, не разбрасывайся, ты меня одну уволь. Надеюсь, с остальными у тебя не было романов? А от потери одного сотрудника фирма не обанкротится. Ты и сам знаешь — на мое место придут десятки других, ты еще сможешь от этого выиграть. Я ведь не такой уж ценный работник…

Сидоров посмотрел на нее серьезно:

— Идем в кабинет, тесно тут у тебя. Давай кофейку, что ль, сообразим. Голова пухнет. Да и разговор давно назрел, ты права. Пошли. И брось ты наконец свою дубленку!

Нельзя сказать, что кабинет начальника был слишком просторным. Кроме письменного стола невообразимой формы там поместился еще маленький диванчик и кресло для посетителей, в углу стояло нечто вроде тумбочки для чайно-кофейных принадлежностей. Сидоров включил чайник, обернулся к гостье:

— Кофе? Чай?

Катерина уставилась на диванчик и пыталась сообразить, стоит ли садиться на него — не поймет ли Юра превратно ее решение. Все-таки предпочла кресло.

— Кать, я спрашиваю: ты что будешь: чай, кофе?

Его голос показался ей таким усталым и будничным, что стало обидно и почему-то стыдно. Человек занят делом, голова забита проблемами — только что вернулся в родной город, хлопот, наверное, невпроворот, а Катя пристает к нему со своей любовью. Самого же Сидорова, судя по всему, эти проблемы нисколько не волнуют. Его волнует лишь ее выбор: отдает ли она предпочтение чаю или кофе.

— Пусть будет кофе.

На самом деле ей совершенно не хотелось ни чаю, ни кофе. Вот коньячку бы грамм пятьдесят, чтобы снять напряжение. Вообще-то она предпочитала что-то более женское, мартини, например, или хорошее красное вино, но они были хороши в спокойной дружеской атмосфере. С Сидоровым же всегда, как на войне.

Чайник быстро вскипел. Юра сыпанул по ложке растворимого кофе в чашки, залил кипятком. Бросил по кусочку сахара и протянул гостье:

— Держи.

Присел в уголок дивана, поближе к Катерине. Кофе был еще слишком горяч, нужно было выждать несколько минут, чтобы не обжечься. В нормальной обстановке люди в это время ведут какие-то разговоры, пусть не слишком важные, но скрашивающие ожидание. Здесь же повисла неловкая тишина. То ли нечего было сказать друг другу, то ли, напротив, нужно было сказать очень многое, и собеседники просто не знали, как, с чего начать трудный разговор. Лишь усердно дули на кипяток, словно собрались в кабинете только для того, чтобы выпить чашечку кофе и бежать дальше по своим делам.

Наконец, Катя осмелела:

— У тебя нет чего-нибудь покрепче? Я бы очень не отказалась от ложечки коньячку.

Сидоров оживился:

— Коньячку? Насколько я помню, раньше ты предпочитала чего полегче. Есть, конечно есть. Только я за рулем, одна выпьешь?

Он подошел к тумбочке и вытащил красивую глянцевую коробочку с нарисованной на ней бутылкой.

— Вот только закусить?.. О, у меня же есть конфеты!

Вернулся на диван, положил на Катины колени коробку "Ассорти".

Упоминание о "раньше" немножко согрело душу. Значит, он все-таки думает о тех временах, он даже помнит, что она любила.

— Я, Юр, с твоего позволения в кофе ложечку добавлю.

Сидоров открыл коньяк, щедро плеснул в Катину чашку, так, что кофе едва не перелился через край, помог распаковать конфеты.

— Я бы и сам выпил с удовольствием, — сказал с некоторой завистью в голосе. — Да гаишники зверствуют.

Катя прихлебывала напиток, внутри разливалось приятное тепло. Если бы не предстоящий тяжелый разговор, было бы вообще хорошо. Чтобы оттянуть время, она отпивала совсем по чуть-чуть, потом долго смоктала во рту конфету, и снова запивала крошечным глоточком. Сидоров же расправился с кофе в два счета, и теперь вертел в руках пустую чашку. Катерина сжалась — ну вот, сейчас начнется…

— Так что нам с тобой делать, Панелопина?

Совершенно ненавязчиво дал понять, что перекур закончился, и теперь они не давние знакомые, а снова начальник и подчиненная.

— Я вам уже сказала, Юрий Витальевич. Придется подписать заявление. Вместе нам тут не работать — мы мешаем друг другу, и давайте не будем спорить на эту тему.

Тот с готовностью подхватил:

— Хорошо, давайте поспорим на другую. Катька, как мы докатились до жизни такой, а?

"Катька" обожгло душу, возродив умершую было надежду. А вдруг?..

— Не знаю, Юра. Катились, катились, и докатились до финала. Ты — начальник, я — твоя подчиненная. В страшном сне такого не увидишь. Неужели мир настолько тесен, что ты не мог купить другую фирму?

Он внимательно посмотрел на нее, спросил:

— А что, для тебя это действительно как страшный сон? Тебе так плохо работать под моим руководством?

Катерина вздохнула:

— Ой, Юр, причем тут работа? Неужели ты сам не понимаешь, что вместе мы работать не сможем? Прошлое всегда будет стоять между нами.

— Ну почему же? — возразил он.

— Да потому, — Катя разозлилась. — Как ты не понимаешь, я не могу воспринимать тебя только начальником! Ты для меня прежде всего — ты, а не "Вы", не "Юрий Витальевич". Так было, и так будет, нравится тебе это или нет. Может быть, ты и сможешь переступить эту грань, наверное, ты ее уже переступил, а я не смогу. Вот поэтому и увольняюсь. Не было тебя шесть лет, и дальше не надо.

Сердце плакало: "Надо, ой, как надо!", но Катерина говорила жестко, опасаясь, как бы он не начал ее жалеть. Наверное, она смогла бы выдержать все, кроме Юриной жалости.

Он слушал молча, не перебивал. А сама Катя не смогла остановиться вовремя:

— Понимаешь, если бы я была замужем, мне тоже было бы по барабану, я смогла бы все забыть и воспринимать тебя только как начальника. Но я одна, а ты женат. Как я вижу — женат счастливо, с чем тебя и поздравляю. Я не обвиняю тебя ни в чем — женат, и ладно, и слава Богу. Но я не смогу относится к тебе адекватно, Юра. Я буду ненавидеть тебя за твое счастье, за то, как успешно ты меня забыл. Мою ненависть непременно заметят остальные, и поймут, что с тобой что-то не так, ведь раньше я была абсолютно адекватным человеком, стало быть, вопрос не во мне, а в тебе.

Сидоров помолчал еще несколько минут, выжидая — продолжит ли она, или ее речь можно считать законченной. Спросил, не скрывая сарказма:

— А куда же делся Ковальский? Я, кстати, сильно удивился, увидев в списке сотрудников фамилию "Панелопина" вместо "Ковальской". Решил было, что ты воплотила в реальность излюбленный план остаться на девичьей фамилии. А оно, оказывается, вот как…

По его глазам было видно, что на самом деле он вовсе не сочувствует ее одиночеству, скорее, забавляется им. Катя разозлилась:

— Не сошлись характерами. Да, такая вот беда. Так бывает, представь себе.

— Конечно бывает, кто же спорит! — согласился тот, но в глазах его сияло неприкрытое торжество.

— Спасибо за сочувствие, — процедила Катерина.

— На здоровье! — радостно воскликнул он. — С нашим удовольствием!

— То-то я и вижу, как ты рад.

Сидоров картинно всплеснул руками:

— А с какой стати я должен переживать? Это был твой выбор, тебя никто не толкал на этот шаг.

— Не толкал? — возмутилась Катя. — А как же тогда называется то, что ты сделал?! Да ты же меня и толкнул, можно сказать, бантиком обвязал и преподнес на тарелочке с голубой каемочкой: "На, Ковальский, кушай с булочкой!"

На лице Сидорова сквозило фальшивое изумление, смешанное с циничной усмешкой:

— Я?! Помилуй, я-то тут причем? Дорогая, это было твое решение — выйти замуж за него, а не за меня, потому что у него более благозвучная фамилия.

Катерина разозлилась до предела. Грудь распирало от возмущения, не хватало воздуха. Она вскочила с кресла и нависла над ним:

— Какой же ты гад, Сидоров! Ты же бросил меня, что мне оставалось делать? Надо мной все смеялись. И я же теперь виновата?

Юра тоже встал, и теперь уже Катя смотрела на него снизу вверх.

— Я тебя не бросил. Я обиделся и ушел, уверенный, что ты поймешь свою оплошность и извинишься. А ты вместо этого вышла замуж за урода Ковальского.

Кате хотелось бы возразить, однако крыть было нечем. Да, все правильно, так и было. Только она восприняла произошедшее как свою собственную обиду на то, что он ее бросил, а в остальном, в принципе, все верно. Вот только выглядело это несколько иначе, чем она считала раньше.

— Ну, положим, он не урод, — переведя дыхание и уже чуть спокойнее парировала она. — Разве что моральный. А во-вторых, это ты должен был извиняться за то, что бросил меня в загсе.

— На каком основании? — возмутился он. — Ты отказалась принять мою фамилию, то есть, образно говоря, отказалась от меня. Так за что я должен был извиняться?

— Хотя бы за то, что ты мужчина, а поэтому виноват априори, даже если не виноват.

Сидоров на мгновение притих, словно пытаясь переварить услышанное. Улыбнулся:

— Ты сама поняла, что сказала?

Катя не ответила. Как-то лень стало ссориться, выяснять отношения. Наверное, коньяк подействовал — она расслабилась, кровь весело бежала по жилам. Расстегнула кофту:

— Фух, жарко тут у тебя.

Немного подумала, и вообще стянула ее с себя, оставшись в тонкой блузке. Но тут же, поймав смеющийся взгляд Сидорова, стала натягивать ее обратно.

— Расслабься, — успокоил он Катерину. — Я все понял правильно — тебе просто жарко, и никаких намеков.

— Да какие уж намеки! — возмутилась та, вновь стягивая кофту. — Ты женат, я в разводе. Ты начальник, я подчиненная. Да и то практически бывшая.

— А вот это фигушки, — Сидоров усмехнулся, глядя в сторону. — Я тебе еще в первый раз сказал — когда я решу тебя уволить, тебе не придется писать заявление.

— И что, другие варианты не рассматриваются? Ты не допускаешь, что я не хочу работать под твоим началом?

Он вытянул губы трубочкой, с уверенностью покачал головой:

— Нет, не допускаю. Это все женские штучки, капризы, как тогда, с Ковальским. А на самом деле ты в диком восторге от того, что я вернулся, больше того, спишь и во сне видишь, как бы женить меня на себе. Не выйдет, я уже женат.

Катерина схватила кофту, порывисто встала и в два шага оказалась у двери. Сидоров и не думал ее останавливать. Она подошла к своему столу, коротким жестом повесила на шею шарф, надела дубленку, и, не забыв сумку, направилась к выходу. Лишь дернув дверную ручку, вспомнила, что Юра закрыл дверь, едва только Светка вышла за порог. Но возвращаться в его кабинет и не думала, так и стояла у двери, ожидая, когда он сам придет и откроет замок. Тот же продолжал спокойно сидеть на диване, даже голову не повернул в ее сторону.

Простояв так минуты три, Катя решительно вернулась к нему.

— Ну и какого черта?.. Что ты корчишь из себя? Ну да, ты выиграл. Время показало, кто из нас дурак — я у разбитого корыта, одна, вся в соплях, а ты на коне и весь в белом. У тебя жена, сын, бизнес. Ты весь в шоколаде. И что? Чего тебе еще не хватает? Поиздевался над дурочкой, что дальше? Не наигрался еще? Знаешь, дорогой, я рада, что не вышла за тебя замуж. Я, может, и хотела быть женой того Сидорова, шестилетней давности, но женой тебя нынешнего — упаси Бог. Ты сам не видишь, во что превратился.

В кабинете было не сказать, чтобы очень жарко, но в кофте, дубленке и после небольшой дозы коньяку Катерина задыхалась, хотелось скорее выйти на свежий воздух. Но Сидоров, похоже, не собирался сдаваться в ближайшее время.

— Ну? — продолжила она требовательно. — Что еще? Я уже признала свое поражение, чего ты еще ждешь? Ты уже унизил меня, так, может быть, хватит…

Вскочив с дивана, он перебил:

— Нет, не хватит! Ты, может, и признала поражение, да я своей победой еще не насладился!

Схватил ее за воротник, немного приподнял, и Катя, хоть и стояла на ногах, но крайне неуверенно — чуть подтолкни в любую сторону, и она упадет, свалится кулем. Сидоров смотрел на нее с таким гневом, что она испугалась — неужели ударит? За что? За то, что шесть лет назад он сам же ее и бросил?

Спросила почти шепотом — застегнутый ворот дубленки передавил горло:

— И чего тебе не хватает для наслаждения?

Тот отпустил воротник и стал поспешно расстегивать пуговицы дубленки, ответил хрипло:

— Догадайся…

Она уже догадалась. И обидно было, и стыдно до ужаса, до слез. И в то же время не могла найти силы для сопротивления. Прекрасно понимала, что его действия продиктованы вовсе не любовью или хотя бы минутной страстью, и даже не пресловутым автопилотом, но ничего не могла с собою поделать. Да и стоило ли сопротивляться, Сидоров ведь все равно был сильнее. Может, и был смысл, может, еще была возможность его остановить, но не было сил сказать "Нет". Или просто не было сил. Ни на разговоры, ни на сопротивление. И было уже наплевать на стыд, на обиду…

С фотографии на нее глядели улыбчивая рыжая и ясноглазый мальчишка лет пяти. Не в силах вынести их осуждающие взгляды, Катерина зажмурилась…

С того дня все ее проблемы оказались в забвении. Маленькое уточнение — старые проблемы. На их месте без промедления оказались новые. Все, как одна, сплошь морального характера.

Мало того, что Катерину ежеминутно мучило чувство вины перед семьей Сидорова. Даже перед рыжей, стоило ли говорить о ясноглазом мальчишке, имени которого Катя до сих пор не знала. Однажды было завела разговор на эту тему, да Юра ответил ей довольно резко, даже несколько неприязненно:

— Я предлагал тебе роль жены — ты отказалась. Теперь довольствуйся ролью любовницы.

Приходилось довольствоваться. Ей так хотелось объяснить ему, что она вовсе не отказывалась от роли жены, она отказалась всего лишь от фамилии Сидорова, но теперь Катерина попросту боялась возвращаться к этому разговору. Быть любовницей оказалось унизительно. С другой стороны, во сто крат хуже не быть хотя бы ею, если нет ни возможности, ни даже надежды стать женой. Ей нынче не приходилось выбирать, кем быть. Вопрос стоял иначе: быть или не быть. Практически шекспировская трагедия. Только в Катиной интерпретации вопрос стоял так: быть ли любовницей Сидорова, или не быть для любимого человека никем, третьего не дано. Намучившись за последние шесть лет в качестве "никого", Катерина предпочла первое.

Изнутри ее жгли укоры совести, снаружи — чужие взгляды. Насмешливые, брезгливые, презрительные. В коллективе решили, что она стала любовницей шефа сугубо из страха потерять работу. И никому было невдомек, что Сидоров — ее давняя, больше того — единственная любовь. Катерина ненавидела делиться собственными переживаниями, а потому даже Светка знала о ее прошлом лишь то, что однажды подруга была крайне близка к счастью, но как-то не сложилось. Зато историю своего недолгого замужества не скрывала. Во все подробности, конечно, никого не посвящала, объясняла развод вмешательством в их личную жизнь маразматической свекрови, и не более того. Опять же вовсе не из любви к извечной женской болтовне, но с корыстью для себя — после Ковальского Катя замуж не собиралась, а слыть старой девой, пусть нынче давно уже не те времена, все равно как-то не хотелось.

А теперь она оказалась любовницей шефа. Его придирки к ней закончились, теперь Сидоров был вполне доволен Катиной работой. В течение рабочего дня он неоднократно вызывал ее в свой кабинет. Ничего предосудительного там не происходило — они просто разговаривали, пили чай или кофе, но дверь была закрыта, стеклянные стены и двери плотно занавешены, а потому фантазия сотрудников разгулялась на славу. Доказывать же, что они просто чаевничали, было совершенно бесполезно, а потому неразумно, и Катя молча сносила укоризненные взгляды в свою сторону. Общаться с нею перестали — коллектив и без того не мог похвастать особо дружными отношениями, теперь же Панелопина и вовсе стала изгоем. Даже подруга Светка и та стала относиться к Катерине с некоторой настороженностью и демонстративной прохладцей. Может быть, не столько из высокой моральности, сколько из-за обиды: Катя ведь категорически отказывалась обсуждать с нею отношения с начальником.

Жизнь ее резко переменилась. С одной стороны, в ней появился Сидоров. С другой — исчезли все остальные. Если душа ее пела, а тело задыхалось от близости с любимым человеком, то стыд перед самою собой за то, что разбивает чужую семью, перечеркивал почти весь позитив от возвращения Юрия. И, конечно же, нельзя было не учитывать презрительные взгляды коллег. Как ни хотелось Кате их не замечать, а спрятаться, укрыться от них ей было решительно негде.

После работы они не сразу ехали к Катерине. Первые дни устраивали обзорные экскурсии по городу — Сидоров не был здесь шесть лет, Кате тоже было не до прогулок, а время на месте не стояло, улицы меняли не только названия, но и внешний вид. И пусть погода не слишком радовала влюбленных: начало зимы, снег то выпадет, то растает, оставив лужи и грязное месиво под ногами. Зато праздничная иллюминация, загодя вывешенная к новогодним праздникам, с лихвой окупала эти недостатки: каждое деревце радостно подмигивало огоньками, в каждой витрине красовалась нарядная елочка, сияя матовыми и глянцевыми шарами. Над центральными улицами светились диковинные узоры и вспыхивали фонтанчиками неоновые салюты.

А когда каждый стоящий внимания уголок города был ими посещен, их отношения перешли на иной уровень. С одной стороны, более приземленный, с другой — Кате он нравился куда больше прежнего. Все эти прогулки при луне — дело замечательное, но куда приятнее после работы ехать с любимым домой, заскочив по дороге в супермаркет. Потом что-нибудь готовить вместе, вместе же поедать сооруженный кулинарный шедевр, обсуждая, что удалось, а что нет. И лишь после этого приступать к прелюдии любви.

Лишь одно огорчало Катю. Впрочем, "огорчало" — слишком мягкое слово. Ее угнетало, буквально душило то, что после уютных посиделок, после того, как они с такой чувственностью отдавались друг другу, Сидоров подхватывался и спешил домой. И пусть на часах было уже двенадцать, а то и час ночи, пусть Катерина надеялась, что та, другая, рыжая в рыжем, не может не понимать, что супруг явно не на работе задержался, все равно каждый его уход среди ночи она считала оскорблением. Прекрасно понимала, что у него имеются определенные обязательства перед семьей, отдавала себе отчет, что сама она — не более чем любовница, бесправная и, наверное, недостойная уважения, и все же его уходы ее бесконечно ранили.

Но однажды — о, счастье! — Юра проспал. Вечер прошел, как обычно: они купили шампиньоны, и пытались приготовить из них жульен. Правда, забыли купить сметану, а потому вместо задуманного блюда у них получилась обыкновенная курица с грибами, но все равно было очень вкусно и, главное, весело. Потом они долго, неистово любили друг друга. Это было так восхитительно, так замечательно, но в то же время утомительно, что они сами не заметили, как заснули.

Среди ночи Катерину словно бы что-то толкнуло изнутри. Открыла глаза, посмотрела на часы — без двух минут три. И лишь тогда поняла, что она не одна — Сидоров тихонько сопел рядом. А она не знала, что делать. С одной стороны, ей так хотелось, чтобы он остался с нею до утра — хотя бы разок проснуться вместе с любимым. С другой, она представляла себе, как дома мечется от неизвестности его рыжая, и сгорала от стыда за то, что причиняет ей такую боль. С третьей, попросту было жаль будить Юру — он так сладко спал, и был во сне такой мягкий и беззащитный, а главное — принадлежал только Кате.

Несколько бесконечных минут ночного безмолвия она не могла принять какое бы то ни было решение. И все же сочувствие к посторонней женщине, сопернице, взяло в ней верх. Катерина легонько дотронулась до его плеча, чуть-чуть потрясла:

— Юра!

Тот не просыпался. Потрясла немного сильнее, более настойчиво:

— Юра, проснись!

Сидоров открыл глаза и уставился на нее непонимающе.

— Юра, тебе пора. Уже четвертый час, мы заснули.

Тот отмахнулся, повернулся на другой бок и, кажется, снова заснул. Катино сердце разрывалось — так хотелось оставить его в покое, прижаться к его спине, и пролежать так до утра, представляя, что она вовсе не любовница, а его настоящая жена. Но нет, настоящая жена в эти минуты сходила с ума от тревоги за Сидорова, быть может, обзванивала морги и милицию. Нет, так нельзя.

— Юра! — вновь потрясла она его. — Юрушка, миленький, проснись. Тебе нужно домой, она волнуется.

— Кто? — хрипло спросил он, не поворачиваясь.

Эк разоспался, бедный, про жену забыл — пожалела его Катя.

— Жена. Юрушка, миленький, вставай — она же так волнуется…

Тот было приподнял голову, соображая, но буквально через пару секунд бессильно уронил ее на подушку. Не без труда выдавил:

— Не могу. Завтра, все завтра…

Катерина готова была расплакаться. Ей, наверное, больше Сидорова хотелось, чтобы он никуда не уезжал. И в то же время сердце обливалось кровью: как же там та, рыжая? Так ведь в одночасье можно поседеть от страха.

— Юр, — попросила она. — Юрушка! Вставай, миленький, нельзя так, она волнуется.

Сидоров лишь махнул рукой — отстань, мол.

— Ну хотя бы позвони ей, наври что-нибудь. Пусть знает, что ты живой. Так нельзя…

Он вновь махнул рукой, еще яростней. И Катя бессильно легла рядом с ним. Она сделала все, что могла. Не ее вина, что где-то там, в ночной тишине, тревожится посторонняя женщина, ее соперница. Даже нет — ее счастливая соперница. Казалось бы, Катя должна была радоваться своей маленькой мести, а она так сопереживала рыжей, словно это ее муж не вернулся домой, заснув у любовницы. И Катерина заплакала. Старалась сдержать слезы, а они лишь текли сильнее, грозя перейти в истерику. Пытаясь сдержать всхлип, она вздохнула с надрывом. Сидоров тут же повернулся к ней:

— Чего ревешь?

Катя не ответила. Прижалась к нему мокрой щекой, и уже не пыталась сдерживать слез, плакала навзрыд.

— Так, понятно. Птичку жалко.

— Нет, Юр, так нельзя, — ее слова с трудом прорывались сквозь надрывные всхлипы. — Она волнуется. Ей страшно, понимаешь?

Смотрела на него и ждала немедленного ответа. Но он не стал ничего говорить. Вытер ее слезы, улыбнулся горько:

— Спи, дурочка. Я сам разберусь со своими проблемами.

Катерина не соглашалась:

— Юр, надо ехать. Она ведь твоя жена…

И снова расквасилась. Так стало обидно — сама, собственными руками отдала свое счастье чужой женщине. А теперь за нее же и волнуется.

Сидоров поставил вопрос ребром:

— Ты меня выгоняешь?

Катя испугалась:

— Нет, что ты!

— Тогда спи. Я сам улажу свои дела.

Та послушно прилегла, попыталась уснуть. Через минуту не выдержала:

— Она ведь жена. Так нельзя. Ночью ты должен быть дома.

Юра нервно усмехнулся:

— Порядочная какая! А если мне хочется быть здесь?

Катерина притихла. Неразумно возражать мужчине, заявляющему, что не хочет возвращаться к жене. Сердце радостно забилось, слезы мгновенно перестали катиться, лишь щеки все еще были мокрыми. "А если мне хочется быть здесь?" Будь, миленький, будь всегда!

Но там, в ночи, по-прежнему металась рыжая…

Катя не выдержала:

— Нет, Юр, так нельзя. Хотя бы позвони ей, скажи, что не придешь. Пожалей ее, она ведь ни в чем не виновата.

Сидоров ничего не сказал. Рывком встал с кровати, вытащил из кармана брюк мобильный и прошел на кухню. Катерина не пыталась вслушиваться в его неразборчивые речи, доносившиеся сквозь плотно прикрытую дверь. В этот момент они волновали ее меньше всего на свете. Потому что главные в ее жизни слова он уже сказал: "А если мне хочется быть здесь?"

Сидоров вернулся и немедленно влез под одеяло. Пытаясь согреться, прижался к Катерине…

Утром ей было неимоверно стыдно за то, что не смогла настоять на своем. С одной стороны, Катю радовало, что Юра остался с нею до утра, тем самым подчеркнув, что она для него не только любовница, но и что-то гораздо большее. Может, на самом деле он ничего и не хотел этим сказать, а просто лень было тащиться куда-то посреди ночи, и в тот момент ему показалось намного проще что-нибудь наврать жене утром. Однако Катерине приятнее было думать, что Сидоров остался у нее осознанно.

С другой стороны, она никак не могла отделаться от видения: красивая заплаканная женщина вскидывает руки в мольбе: "Господи, только бы он был жив, только бы вернулся!" И уже не было ненависти к рыжей, а одно сплошное сочувствие, даже некоторая солидарность. И стыд, непреходящий стыд, что кто-то так убивается из-за нее.

В то же время ей было несусветно приятно выходить из дому под ручку с Сидоровым, садиться с ним в машину и ехать на работу, словно они супружеская пара. Глотала горечь собственной глупости, в который уж раз корила себя: ах, если бы не та глупая ссора, сейчас он и в самом деле был бы ее мужем, и тогда ей не пришлось бы краснеть под осуждающими взглядами коллег.

А краснеть таки довелось. Ни от кого не укрылось, что они с Юрой приехали вместе. Если Кате и раньше приходилось стыдливо отводить глаза, то теперь и вовсе хотелось провалиться сквозь землю. Даже Светка, и та не подошла, не поздоровалась, лишь посмотрела на подругу с немым укором: дескать, что ж ты творишь, у него же жена, ребенок, а ты…

Катерина и сама, без посторонних взглядов, ни на минуту не забывала ни о рыжей, ни о мальчонке с такими простодушными чистыми глазками. Но ведь и о себе забыть не могла: ей тоже нужен был Сидоров, и быть может, ничуть не меньше, чем семье. Тогда почему же она должна отказываться от счастья?

Часов в одиннадцать шеф выглянул из кабинета:

— Панелопина, зайдите ко мне!

И тут же скрылся. Ему хорошо, ему было где прятаться. А Катерине каково шагать под презрительными взглядами сослуживцев? Сгорбилась, втянув голову в плечи, прошмыгнула, стараясь быть незаметной. Да только нельзя казаться невидимой в момент, когда к тебе прикованы все взгляды.

Лишь в кабинете Сидорова вздохнула спокойно — через опущенные жалюзи осуждающие взгляды не проникали. На тумбочке уже закипал чайник. Юра вытащил очередную коробку конфет.

Катя засмеялась:

— Ты их рожаешь, что ли? Представляешь, какая я буду через месяц на твоих конфетах?

Сказала и смутилась. По ее словам выходило, что она планировала оставаться рядом с Сидоровым как минимум еще месяц. А совпадали ли ее планы с Юриными? Не решит ли он ее чересчур самонадеянной? С другой стороны, разве то, что он остался у нее до утра, не свидетельствовало о переходе их отношений на более высокий уровень?

— Я вообще-то их и сам люблю, — ответил Сидоров таким тоном, словно бы намекал, что конфеты предназначены вовсе не для Кати. — Ты же знаешь, я сладкоежка.

Сказал, словно отбрил. Неласково, отчужденно. Или ей это только показалось? Он ведь и правда всегда любил сладкое. Тогда почему же Катерина решила, что конфеты предназначались для нее? В конце концов, конфеты — обыкновенный продукт питания. Ведь если бы Юра угостил ее колбасой или булочкой, ей бы не пришло в голову, что они были куплены только для того, чтобы сделать ей приятное. Что колбаса, что конфеты — это не цветы. Вот если бы Сидоров преподнес ей шикарный букет, или хотя бы одну розочку, из этого уже можно было бы делать какие-либо выводы. Но цветов он ей не дарил…

Говорить было в принципе не о чем. Вернее, Катерине безумно хотелось задать Юре пару-тройку очень важных вопросов, но она никак не отваживалась. Да и вопросы были какие-то… малоэтичные, что ли. И пусть она для Сидорова не посторонний человек — о, еще какой не посторонний после сегодняшней-то ночи! — все равно неловко было в лоб задавать ему вопросы о его планах в отношении Кати. Это звучало бы, наверное, как просьба жениться на ней, или мольба не отправлять ее в отставку. А потому она молча прихлебывала кофе, с удовольствием закусывая шоколадной конфеткой.

Интересовали Катю не только планы Сидорова на будущее, но и его прошлое. Хотелось знать, как он женился. И — главное — по любви ли? Ей так хотелось надеяться, что ни о какой любви Сидорова к рыжей и речи быть не могло, что женился сугубо из принципа, или назло ей, как она в свое время выскочила за Ковальского. Ведь если назло — то и развестись сможет практически безболезненно. Хотя… а ребенок? Это с женой легко разбежаться — поставил штампик в паспорте, и свободен. А с сыном разве так просто разведешься?

Кофе закончился на удивление быстро. Это когда беседуешь с кем-то, лишь изредка вспоминая об ароматном напитке, маленькая чашечка может показаться бесконечной. В ситуации же, когда двое сидят рядом и молча пьют кофе, он заканчивается на третьем глотке…

Она встала, отряхнула юбку. Специально не стала в этот день надевать брюки — они, конечно, очень удобны в носке, а зимой так просто незаменимы, но по степени женственности и эротичности никогда не сравнятся с мини-юбкой. А в этот день Кате не пришлось с утра добираться на работу тремя видами транспорта, и вечером, как ожидалось, Сидоров отвезет ее домой в тепле и комфорте автомобиля. Тоненькие колготки были практически не заметны, но в то же время дополнительно стройнили и без того безукоризненные ноги. Не собиралась привлекать к ним Юрино внимание, и все же не удержалась: наверное, подобные жесты характерны для каждой женщины, сидят глубоко внутри. Даже не осознавая, какие чувства или мысли может вызвать в собеседнике, Катерина наклонилась, постепенно распрямляясь, медленно провела руками по икрам, коленям, словно бы расправляя несуществующие складки.

Сидоров подошел к ней, обхватил одной рукой за талию, другой приобнял чуть ниже, погладив ладонью ткань юбки. Катино сердечко затрепетало: хотелось оказаться дома, за закрытой дверью, где никто не смог бы им помешать. Здесь же, в рабочем кабинете, что бы там ни думали сотрудники с их осуждающими взглядами, они никогда не позволяли себе переходить границы дозволенного. За исключением единственного раза, самого первого и самого незабываемого. Ей так хотелось полностью окунуться в счастье, или хотя бы в единение, пусть запретное, но такое сладкое… Однако не было ни малейшего желания опошлять их и без того непростые отношения сексом на скорую руку в каморке. Пусть с евроремонтом, но это все равно был рабочий кабинет, и с истиной любовью, которой была пропитана каждая Катина клеточка и которую, она надеялась, испытывал в ее отношении Сидоров, он не имел ничего общего.

Она чуть отстранилась от него, взглянула с озорной усмешкой:

— Нет, Юр, не здесь. Потерпи до дома.

И, узрев в уголке его губ капельку расплавленного шоколада, засмеялась:

— К тому же я не целуюсь с чумазыми.

Прикоснулась пальчиком к пятнышку, но лишь размазала. Чуть потерла…

Дверь распахнулась, издав легкий стекольный звон. Катя вспыхнула смущенно, спешно отдергивая руку, в то же время возмущаясь про себя: какая наглость, кто посмел вот так, без стука ворваться, прекрасно зная, что они с Сидоровым находятся там вдвоем…

Юра распахнул объятия, но это вряд ли укрыло от посетителя правду: они все еще стояли в непозволительной близости друг к другу. Катя запоздало отшатнулась и лишь тогда повернула голову. Все в той же шикарной шубке на пороге стояла рыжая.

Сидоров стремительно сделал шаг назад, словно бы демонстрируя супруге свою отстраненность от подчиненной:

— Лида? Я тебя не ждал. Что-то случилось?

Быстро спрятав руку с вымазанным шоколадом пальцем за спину, Катерина спросила официальным тоном:

— Я могу идти, Юрий Витальевич?

— Да-да, конечно, Катерина… э-э… Захаровна. Так что за проблемы?

Катя не стала дожидаться рассказа рыжей о проблемах, быстро ретировалась. Если и раньше ее всюду сопровождали неприязненные взгляды, то теперь и вовсе хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Коллеги даже не прятали насмешливых улыбок. Инстинктивно вжав голову в плечи, она добралась до своего стола, села и попыталась спрятаться за монитором от посторонних глаз.

Рыжая покинула кабинет минут через десять. Не глядя по сторонам, прошла к выходу и, не попрощавшись с коллективом, перешагнула порог, с легким хлопком прикрыв за собою дверь. А Катя до конца рабочего дня так и не пришла в себя. И, что было совсем невыносимо, так и не дождалась от Сидорова хоть какого-нибудь знака. Только в шесть часов, когда сотрудники покинули офис, смогла, наконец, вздохнуть спокойно и с удовольствием расправить спину. Никак не могла решить, что же ей теперь делать — ехать домой, или ждать, когда Юра соизволит покинуть свое убежище. Или не ждать, а самой нагло ворваться в кабинет и устроить допрос с пристрастием. А может, не надо никаких допросов, лучше тихонько прижаться к любимому и помолчать с ним в унисон?

Она так и не приняла никакого решения. Сидоров вышел через несколько минут. Не злой, не радостный, не возбужденный — самый обыкновенный, словно ничего не произошло.

— Ну что, поехали?

В этот вечер они ужинали в ресторане. К вящей Катиной радости, вкусы у них с Сидоровым оказались во многом схожи: Юра тоже не любил шумных кабаков, предпочитая им тихие камерные заведения.

Обслуживание в "Аяксе" было на высоте: не прошло и трех минут после заказа, как юркий официант поставил перед посетителями салат и почтительно удалился. Юрий немедленно принялся за еду, Катерина же лишь ковыряла вилкой в тарелке, обдумывая моральную сторону предстоящего разговора. С одной стороны, после сегодняшнего происшествия лучше было бы оставить Сидорова в покое и не донимать расспросами. С другой… может, как раз и лучше выяснить все раз и навсегда, чтобы больше не поднимать никаких вопросов, не питать напрасных надежд?

Прекрасно понимала: эту тему лучше не затрагивать, тем более нынешним вечером. И все же Кате нестерпимо хотелось узнать, что же произошло в кабинете после того, как она его покинула. Больше того, она непременно должна была знать, на каком свете находится. Либо Юра привел ее в ресторан для того, чтобы объявить об окончании их недолгого романа. Либо в их отношениях ровным счетом ничего не меняется. Либо меняется самым кардинальным способом, причем в пользу Катерины.

В то же время ее волновал еще один вопрос, не менее важный, чем будущее их с Сидоровым романа. Вопрос этот, хоть не имел непосредственно к Кате ни малейшего отношения, не давал ей покоя с той минуты, как увидела Юру в офисе, рядом с рыжей. Наконец решилась:

— Ты мне ничего не хочешь сказать?

Тот покачал головой и спокойно продолжил поедать салат. Однако его молчание не остановило Катерину. Правда, вопрос о будущем она пока решила оставить в покое. А вот разузнать насчет прошлого и настоящего было бы неплохо. И она продолжила:

— Юр, ты меня прости, если я лезу не в свое дело. А это определенно не мое дело. Я просто не понимаю, почему ты зарегистрировал фирму на имя жены. Для нее это было так принципиально?

Сидоров отложил вилку и откинулся на спинку стула. Катя внутренне сжалась в ожидании отповеди. И поделом ей будет: зачем влезла, ведь прекрасно понимала, что не стоит совать нос в его личные дела.

Он молчал очень долго, по крайней мере, там показалось Катерине. Она уже несколько раз успела мысленно упасть в обморок: то чувствовала, как горят щеки и даже уши, то вдруг холодела от ужаса, представляя, как он ответит ей ледяным тоном: "Ты правильно поняла, это не твое дело", и, не попрощавшись, бросит ее одну.

Однако Сидоров произнес несколько иные слова, и совсем не таким страшным голосом, которого она ожидала. Хотя ласковым его ответ тоже нельзя было бы назвать:

— Не думал, что ты задашь этот вопрос. Мне казалось, наши с тобой отношения не затрагивают имущественных сфер. Но уж коль тебя это так волнует… Фирма зарегистрирована на жену, потому что приобретена на ее деньги. Вернее, на деньги ее отца. Сам я пока никто и зовут меня никак. Лидкин папаша кое-чего добился в жизни, у него крупная строительная компания в Москве. Я же — так, рядовой купи-продай. Если бы не Лидка, до сих пор жил бы в съемной квартире.

Катя смотрела на него, не веря услышанному. Чтобы ее Юра, да оказался альфонсом? Быть того не может.

— И т-ты, — чуть заикнулась она от волнения. — Ты женился на ней ради денег?..

Тот горько усмехнулся, чуть качнул головой:

— Хорошего же ты обо мне мнения. Нет, я даже не знал, кто у нее папаша. Знал бы — ни за что бы не женился. Я ведь потому и из Москвы уехал, что мне его забота уже поперек горла. Я уж лучше здесь, но сам, без него. Правда, совсем без него не получилось — поставил условие, что единственную дочурку отпустит только хозяйкой бизнеса, и никак иначе. Не допущу, говорит, чтоб моя дочь по съемным квартирам околачивалась. А сам я… Что говорится, ни кола, ни двора. Хороший исполнитель, и не более.

Двоякие чувства разрывали Катерину. С одной стороны, было неприятно, что Юра оказался охотником за чужими деньгами. С другой… Возродилась надежда. Значит, он женился вовсе не по любви, а раз не было любви, значит, теоретически Сидоров может и развестись со своей рыжей.

— Юр, ты только из-за денег с ней не разводишься? — совсем осмелела она.

Сидоров нахмурился, глянул на нее грозно:

— А почему, собственно, я должен с ней разводится? Если ты полагаешь, что я женился из-за денег, то сильно ошибаешься на мой счет — я же сказал, мне самому их деньги поперек горла стоят. Однако разводиться с ней я не собираюсь. И вовсе не из-за материального благополучия. Нас с ней многое связывает. Тогда, шесть лет назад, я один оказался в Москве, совсем один. У тебя был Ковальский, а у меня никого не было, только чужой город, неприветливые лица. И вдруг она. Красивая. Ты же не будешь отрицать?

Катя поспешно затрясла головой: нет, что ты, конечно красивая.

— Ее не пугало, что я живу в крошечной комнатке в коммуналке, где ремонта не было лет двести. Ее не смущало, что максимум, чем я мог ее угостить, это какой-нибудь занюханный биг-мак. Она приняла меня таким, каким я был тогда. А я был злым и противным. Лида сумела меня обуздать, успокоить. Она меня отогрела, стала самым близким человеком. А ты хочешь, чтобы я развелся?

Его губы чуть скривились, выражая в лучшем случае недовольство, в худшем — и вовсе презрение. Катя пожалела, что подняла эту тему. Но ей ведь так хотелось хоть немножко прояснить собственное будущее. Она снова покачала головой, выражая неуверенный отказ от намерений развести чету Сидоровых, и опустила голову.

— И правильно делаешь. Потому что я не собираюсь с ней разводиться. У тебя была возможность стать Сидоровой, ты отказалась. А теперь менять что бы то ни было поздно, поезд ушел. Максимум, что я могу тебе предложить — роль любовницы. Не устраивает — … что ж, силой удерживать не буду.

Он с грохотом отодвинул стул и размашистой походкой покинул уютный зал, оформленный в греческом стиле. Вернулся минут через десять внешне спокойный, но Катя все еще опасалась наткнуться на его ледяной взгляд, а потому по-прежнему сидела с опущенной головой. Много мыслей пролетело в ней за эти десять минут. Первым порывом было уйти, уйти совсем. Но это значило бы покинуть не только ресторан, но и самого Сидорова, и работу. Наверное, это и было бы самым верным решением, но она так и не отважилась на этот шаг. Обида захлестнула с головой, и в то же время она понимала, что Юра имел все основания для гнева. Катерина в самом деле упустила возможность стать его женой, и теперь не имела морального права требовать от него развода. Да она его, в сущности, и не требовала, но, если честно и откровенно, надеялась. Тем более после того, что произошло несколько часов назад. Рыжая ведь не могла не заметить, что между ее мужем и сотрудницей что-то происходит. Определенно видела и все поняла. Что она ему сказала? Что он ей ответил? До чего они договорились? Кате обязательно нужно было это знать. Хотя бы для того, чтобы как-то планировать собственное будущее. Возможен ли его развод, или же ей даже не на что надеяться в этом плане? Раз Сидоров сам не затрагивал эту тему, решила подтолкнуть его к ней, поторопить. И проиграла. А покинуть поле боя не хватило решимости.

— Ладно, сняли тему, — присаживаясь к столу, уверенно заявил он. — Я так понимаю, если ты осталась, вопрос можно считать решенным. И больше мы к этой теме не вернемся, о'кей?

Катя кивнула, но голову поднять так и не осмелилась.

— Юрка! — раздался вдруг радостный возглас. — А ты тут какими судьбами?

Она вздрогнула и оглянулась. От маленькой компании, только что вошедшей в зал, отделилась одинокая чуть полноватая женская фигура и направилась в их сторону. Катерина ее сразу узнала, хотя и не видела несколько лет: Ольга, старшая сестра Сидорова. Когда Катя собиралась замуж за Юру, они даже были с ней дружны. Но после нелепой ссоры в загсе Ольга при встречах неизменно делала вид, что они не знакомы. Правда, последнее время они нигде не пересекались, однако Катя поймала на себе колючий недоброжелательный взгляд.

Ольга присела к их столику и прошипела:

— Ты?

На брата она не обращала ни малейшего внимания.

— А ты почему здесь?

Сидоров попытался ее успокоить:

— Тише, Оля. У нас производственное совещание. Не шуми.

— Знаю я ваше совещание! Когда он был нищим — он тебе оказался не нужен. А теперь очень даже! А у него, между прочим, ребенок! Как ты смеешь разбивать семью?! Ты хоть представляешь, что это такое?

Юра без конца дергал сестру за руку, призывая говорить хотя бы на полтона тише, чтобы не привлекать внимания посторонних людей, однако та лишь входила в раж, выговаривая бывшей подруге с ненавистью:

— Ты знаешь, что такое остаться одной с детьми? Ты знаешь, что такое, когда тебя бросают?!!

Кате хотелось крикнуть ей в ответ: "Да, да, очень хорошо знаю, ведь именно Юра меня и бросил тогда, как же вы все не можете этого понять?!", однако вставить хотя бы словечко в Ольгин монолог оказалось попросту невозможно.

— От тебя одни неприятности! Ты хоть представляешь, как он переживал? Он чуть с ума не сошел, а ты, дрянь, вышла замуж за другого. А теперь увидела богатенького, и решила вернуть себе? Не выйдет. У него теперь все отлично, он тебя забыл, ты ему не нужна. Оставь его в покое, гадина!

Сидоров вскочил со стула, выхватил из кармана деньги, отсчитал несколько купюр и положил их на столик. Дернул Катерину за руку:

— Всё, пошли. Поужинали, блин.

И, уже отойдя от столика, оглянулся к сестре:

— Я позвоню, пока.

Усаживаясь в машину, пробубнил:

— Что за день? Дурдом! Сегодня, случайно, никакого затмения нет? Как с ума все посходили!

Машина завелась с пол-оборота, и Сидоров сосредоточил внимание на дороге.

— Не обращай внимания. От нее муж ушел, уже два года одна, а до сих пор не может прийти в себя. Слишком тяжелый развод. Дети опять же, особенно младший тяжело перенес разлуку с отцом. До сих пор по ночам кричит, папу зовет…

Юра включил обогреватель. Спросил, не глядя на Катю:

— Замерзла? Сейчас согреешься. Да-а, денек…

Больше он у Катерины не ночевал. И, тем не менее, каждый день непременно подвозил ее домой, или вез ужинать в ресторан. Даже в выходные не оставлял ее без своего внимания. Иной раз они бродили по городу, но погода теперь редко располагала к пешим прогулкам: то метель, то мороз. Зима, одним словом. А по большей части они прятались от посторонних взглядов у Кати дома. Но в любом случае вечером, нежно чмокнув Катерину на прощание, Сидоров каждый раз оставлял ее одну.

Однажды, когда до католического рождества осталось чуть больше недели, после ухода Сидорова раздался звонок в дверь. Катя была уверена, что он что-то забыл, а потому открыла дверь, даже не глянув в глазок. Однако на пороге стояла рыжая.

— Здравствуйте. Вас, кажется, Катей зовут?

Катерина ошеломленно отступила назад, пропуская нежданную гостью. Ничего не ответила, лишь кивнула, со страхом уставившись на нее.

— Меня зовут Лида, — проходя сразу в комнату, сказала рыжая, на ходу снимая лайковые перчатки в тон шубы и собственным волосам.

Ответом ей был очередной кивок. Конечно же, Катя знала ее имя, но не могла себе и представить, о чем говорить с женой Сидорова, фактической хозяйкой фирмы и, самое главное, обманутой женой.

Гостья без приглашения присела в кресло. Поджала губы, увидев незастланную постель, на которой несколько минут назад наверняка происходило некоторое действо, брезгливо отвернулась в сторону.

— Я так полагаю, что чаем меня поить вы не намерены? — надменно спросила она, не ожидая ответа. — И правильно. Я не для этого сюда пришла. Хотелось посмотреть в ваши бесстыжие глаза.

Катерина почувствовала, как запылали ее щеки. И раньше знала, что Сидоров не свободен, но в эту минуту испытала такой стыд, что даже жить не хотелось. Если еще способна была думать о чем-то, то только о том, видела ли Лида, как Сидоров выходил из подъезда, или нет. А что, если бы его женушка пришла на пару минут раньше и застала его здесь? Может, она всего лишь догадывается о том, что у него интрижка с подчиненной, а наверняка не знает, вот и пришла выпытать у Кати? Приложив невероятные усилия для того, чтобы справиться с волнением, она подняла голову и взглянула рыжей в глаза, стараясь придать себе по возможности больше уверенности.

— Вы о чем? — спросила, прекрасно понимая суть слов нежданной гостьи.

— О том, милочка, — снисходительно ответила та, кивком головы указав на разложенный диван. — О том, с кем вы там кувыркались несколько минут назад, прекрасно зная, что у избранника есть жена и сын. Между прочим — любимая жена и любимый сын.

Лида сделала многозначительную паузу, дабы Катерина прониклась ее словами. А та снова почувствовала, как пылают щеки и отвернулась, не в силах выдержать осуждающего взгляда гостьи.

— Вы понимаете, что разрушаете семью? Или для вас это — пустой звук? Я прекрасно понимаю: сколько вам лет, тридцать? тридцать два?

Катя едва не подавилась от такой наглости, дерзко ответила:

— Двадцать восемь!

Та не отреагировала на ее слова, словно бы не расслышала их, и беспристрастно продолжила:

— Тридцать два. И все еще одна. А одной-то, поди, не сладко, да? А тут — он. Мужичок весьма недурственный, видный. Да еще и при деньгах, при машине. Начальник опять же. А на семью плевать. Так?

Она повысила голос и вперила в хозяйку испепеляющий взгляд.

— Только ты учти — мне не плевать на мою семью. И другим я этого тоже не позволю. Он мой, поняла? А ты сиди в офисе, и работай на наше с ним благо, тебе за это зарплату платят. Впрочем, нет, я даже этого тебе не позволю. Мне такие работники, как ты, не нужны. От тебя больше убытков, чем прибыли. У нас ребенок, между прочим! Мужа я себе, быть может, еще найду — ты посмотри на меня, такие женщины на дороге не валяются!

Катя поспешно кивнула: еще бы, конечно не валяются, особенно в таких шикарных шубах. И то, что рыжая надеялась найти себе нового мужа, внушало ей некоторую надежду на личное счастье. Однако последующие слова гостьи в прах разбили ее мечты.

— А вот другого отца у ребенка быть не может. Не смей, слышишь?

Лида покинула кресло и подошла к хозяйке вплотную. Кате показалось, что та ее сейчас ударит, и она зажмурилась, но гостья вдруг зашептала, горячо и как-то просительно, почти умоляюще:

— Он мой, слышишь? Он наш. Не забирай его, не смей. Ты же сама потом будешь жалеть. И он никогда тебе этого не простит. Меня он, может, и смог бы разлюбить, но он никогда не разлюбит ребенка. И за это будет тебя ненавидеть. Даже если ты родишь ему своего ребенка — это ничего не решит, он никогда не забудет первенца. А я, уж будь уверена, перекрою ему все подходы к сыну, поняла?

Она угрожала, но голос ее подрагивал то ли от неуверенности, то ли от страха. Может, и от гнева, но у Кати все же сложилось впечатление, что Лида ее почему-то боится. Ненавидит до смерти, и в то же время боится.

Гостья вдруг замолчала. Еще раз как-то по-особенному взглянула в Катины глаза, словно бы пытаясь прочесть в них свое будущее, и пошла в прихожую. Лишь у двери оглянулась, сказала тихо:

— Оставь его, слышишь? Оставь его нам. Мы без него погибнем.

И вышла, тихонько прикрыв за собою дверь.

Почувствовав неимоверную слабость в ногах, Катя бессильно упала в кресло, в котором еще минуту назад сидела рыжая. Тело мелко подрагивало от нервного потрясения, дышалось тяжело, словно после выполнения тяжелой физической работы. Сердце стучало часто-часто, отдаваясь молоточками в ушах.

Катерина и раньше отдавала себе отчет, что Сидоров женат, но старалась не слишком сильно концентрировать внимание на этом факте. Ну подумаешь — женат, подумаешь — ребенок. Нет, нельзя сказать, что она совсем не думала о том, что своими действиями приносит кому-то вред. Чего далеко ходить — той памятной ночью, когда Юра остался у нее до утра, места себе не находила от осознания того, что где-то в ночной тишине от волнения и страха за его жизнь сходит с ума посторонняя женщина.

Однако лишь теперь она осознала в полной мере собственную подлость. И то, что шесть лет назад она допустила роковую ошибку, приняв невинную шутку за чистую монету, ее ни в малой степени не оправдывало. Как не оправдывало и самого Сидорова. Но мужик — он и в Африке мужик, разве он поймет, что такое боль предательства и разлуки?

Чувства раздирали ее на части. С одной стороны хотелось ухватиться за любимого и никогда, до самой смерти, его не отпускать: он мой, мой, лишь по совершеннейшей нелепости достался рыжей, но все равно мой. Не было сил расстаться, похоронить надежду на счастье не с кем-нибудь другим, а именно с ним, потому что только с Сидоровым могла чувствовать себя счастливой.

С другой стороны, не могла позволить себе стать причиной развода Юры с женой. Даже не столько с рыжей, сколько с сыном. Хотела ненавидеть его жену, но не могла, не получалось. Старательно внушала себе, что это Лида украла у нее любимого, а не наоборот, но прекрасно понимала: все это были лишь отговорки, ведь на самом деле Сидоров — муж рыжей, и с этим ровным счетом ничего нельзя было поделать. Ах, если бы отмотать время назад, вернуть тот день, когда Катя так глупо отказалась от собственного счастья, испугавшись, что кому-нибудь может прийти в голову называть ее "сидоровой козой". Можно подумать, "Пенелопа" лучше. Впрочем, в прозвище "Пенелопа" она не находила для себя ничего обидного. А в "сидоровой козе"? Что в ней обидного?

Если бы только можно было вернуть тот день… Если бы она знала, к каким последствиям приведет ее обида, Катя согласилась бы на все, на любую "козу", на что угодно, только бы не расставаться с любимым, только бы всегда быть рядом с ним, и чтобы никогда между ними не встали рыжая и их ясноглазый сынок…

Но к чему мечты о том, что могло бы быть, если бы не?.. "Если бы да кабы" в данном случае не проходили. Потому что существовала реальная ситуация, с реальными препонами и условиями. А вопрос таков: как сделать, чтобы все были счастливы, если в условиях к задачке имеются: один мужчина, две женщины и один ребенок. Или же, чуть переиначив: если нельзя сделать так, чтобы все были счастливы, как обойтись меньшей кровью, как сделать так, чтобы пострадавших было как можно меньше?

Долго биться над этой задачей не было ни малейшей необходимости, ответ напрашивался сам собой. Одну женщину требовалось убрать, и тогда все сходилось. Оставалось решить, от какой именно женщины избавляться. Выбор, увы, невелик. Если убрать из задачки Лиду, несчастным станет как минимум один человек. Если убрать Катерину — тоже один, но уже без приставки "как минимум". Возможно, даже этот ответ окажется неверным — далеко не факт, что без Кати Сидоров почувствует себя несчастным. Он вполне успешно жил без нее все эти годы, тогда с какой стати он должен страдать, когда Катерина вновь исчезнет из его жизни? Ответ прост: ни с какой.

Если же убрать Лиду… Кто сказал, что Сидоров станет более счастливым, чем до возвращения из Москвы? Не факт, далеко не факт. Да и сам он не так давно не намекнул даже, а вполне конкретно заявил, что прощаться с рыжей не намерен. И уж наверняка Лидино отсутствие сделает несчастными ясные глазки чудного мальчишечки с фотографии.

А если убрать из условия задачки Лиду вместе с ребенком, несчастливых станет слишком много: сама рыжая, ребенок, лишившийся отца, Сидоров, лишившийся сына… Нет, этот вариант решительно не подходит.

По всему выходило: лишнее звено в цепи — Катерина. И делать ей в условиях задачки было нечего: там, где есть трое, четвертый никому не нужен, от него там только хлопоты и слезы. А посему она должна уйти.

Сколько уж раз Катя принимала это решение? Не сосчитать. Но вновь и вновь возвращалась к нему. Или жизнь сама ее возвращала, как к единственно возможному выходу. Стало быть, других вариантов решения проблемы не существовало. Уйти, она должна уйти…

Утром Катя не слишком спешила на работу. Теперь не было ни малейшей необходимости торопиться. В этот день ей предстояло сделать лишь одно, и уж за восемь рабочих часов, плюс перерыв на обед, она по любому успеет это сделать, даже если в очередной раз опоздает.

До офиса добралась лишь в полдесятого. С порога бросила общее "Доброе утро", не особо надеясь на ответ. Его, ответа, и не последовало: с ней давно уже разговаривали сквозь зубы, словно делали одолжение. Не особо расстроившись, она сняла дубленку, повесила на плечики. Прошла к столу.

Включать компьютер не стала — она не собиралась сегодня работать. У нее была другая задача. Главное было не столкнуться нос к носу с Сидоровым, иначе у нее не хватило бы решимости исполнить задуманное.

Светка, сидящая за соседним столом, поскребла по перегородке шикарными наращенными ногтями, привлекая Катино внимание, и произнесла без особой интонации:

— Сидоров тебя уже спрашивал, зайди.

Из-за стекла, разделяющего их, ее слова прозвучали глухо и почти неразборчиво, но Катерина поняла бы их и вовсе без звука, по движениям губ подруги.

Светка тут же вернулась к работе, а может, к обожаемому пасьянсу "Паук", которым любила баловаться в рабочее время, пользуясь тем, что монитор был развернут в сторону от посторонних глаз.

Катя кивком поблагодарила ее за информацию, однако идти к шефу не собиралась. Поспешно, чтобы не передумать, написала заявление на увольнение и подошла к столу подруги. Положила перед нею заветный листик:

— Свет, большая человеческая просьба. Будь другом, снеси шефу бумажку. Только сильно не торопись. Я сейчас уйду, а ты где-то через полчасика… В принципе, можно и позже. Если он сам не кинется меня разыскивать, вообще не спеши — ближе к концу рабочего дня отдай, хорошо?

Светка прочитала заявление, с недоумением взглянула на Катю:

— Ты чего?

Та дернула плечом:

— Чего-чего? Сама все понимаешь, не маленькая. Все, я пошла. Счастливо оставаться. Как-нибудь увидимся.

Тихонько проскользнув между стеклянными перегородками, добралась до вешалки. Торопливо стащила с плечиков дубленку и, не одеваясь, покинула офис, забыв попрощаться с коллегами. Теперь уже с бывшими коллегами.

Звонки начались практически сразу после ее ухода, минут через двадцать. Сначала она отнекивалась: мол, неудобно говорить, кругом море народу. Потом в метро была отвратительная связь. А после она и вовсе отключила мобильный.

Не успела прийти домой — опять звонок, на сей раз уже по стационарному телефону. Катя взяла трубку:

— Алло!

— Ну и что ты творишь? — Сидоров говорил неласково, словно она в чем-то очень сильно перед ним провинилась.

Все поджилочки затряслись — больше всего на свете хотелось прижаться к нему, такому теплому и родному… Но нет, она не имела права называть его родным. Родные у него жена и сын, а никак не Катя.

— Ничего особенного, — сухо ответила она. — Только то, что давно уже следовало сделать. Ты, Юрий Витальевич, поскорей там все оформи — мне трудовая нужна, на работу надо устраиваться. Не тяни, хорошо? Позвонишь, когда готова будет. Или Светке Бондаревой отдай, она мне передаст. Все, Юр, пока. Рада была тебя видеть.

И, не дожидаясь ответа, положила трубку на рычаг. Только тогда подумала: к чему это она, "рада тебя видеть"? Если уж на то пошло, не видеть, а слышать. Или же она имела в виду — рада его возвращению? Нет, ничему она не рада, уж лучше бы сидел в своей Москве и не показывался. Впрочем, какая разница: сказала и сказала. Ей теперь все равно, кто что подумает, жизнь окончательно пошла под откос. Пока телефон снова не начал трезвонить, вытащила вилку из розетки. Все, теперь ее никто не потревожит…

Однако уже через пару часов раздался звонок в дверь. Катя выглянула в глазок — он, кто же еще.

— Юр, не звони, пожалуйста, я не открою. Ты не приходи больше, не надо. Я все решила, я ушла от тебя…

Голос предательски задрожал, и она прижалась лбом к двери. Сидоров требовательно постучал:

— Открой! Катька, немедленно открой!

"Катька"… От того, как он произносил это имя, Катерине хотелось срастись с ним насмерть, чтобы никогда-никогда не разлучаться хотя бы на минуточку. Но нет, нельзя. Как бы сладко он не произносил ее имя, а сросся он с другой. С рыжей. И с сыночком своим ясноглазым.

— Уходи, Юр, пожалуйста уходи. Я не люблю тебя, никогда не любила. Не приходи больше, не звони…

И, не будучи уверенной в твердости своего решения, отошла от входной двери, плотно прикрыла дверь прихожей, бросилась на диван, а для верности еще прикрыла голову двумя подушками: только бы не слышать его голоса, не слышать, как Сидоров колотит в дверь пятками, не принять этот звук за стук судьбы…

Два дня она включала телефон только для того, чтобы позвонить родителям: жива, мол, здорова, все нормально. После чего вилка вновь безжалостно выдергивалась из розетки. Мобильный же Катерина и вовсе не активировала. На звонки в дверь старалась не обращать внимания. Да только разве можно игнорировать собственное горе от потери любимого? Тем более, если он стоит за дверью и упрямо просится в твою жизнь.

Однако Сидоров быстро прекратил попытки связаться с нею. Пришел на следующий день, позвонил-постучал, и ушел восвояси, не дождавшись результата. А на третий день уже не появился.

Не без опаски Катя включила телефоны. Думала, сразу начнутся звонки, просьбы о встрече, мольбы. Настраивала себя на мужественный отказ от счастья…. Ничуть не бывало. Тишина. Никто ее не домогался ни по мобильному, ни по домашнему, никто не выбивал дверь. Никому-то она не была нужна…

Что ж, так лучше. Так правильнее. Как бы не рвалось сердце от боли, но от осознания правоты Катерине становилось немножко легче. А одиночество… В конце концов, не так уж оно и страшно. Жила же она раньше одна, и довольно неплохо. Правда, ту ее жизнь, до возвращения Сидорова, вернее было бы назвать существованием. Зато тогда у нее ничего не болело. Ни сердце, ни душа. Оказывается, это очень просто, быть одиноким. Нужно лишь вырвать из сердца занозу. Вопрос, как это сделать…

Однако нужно было на что-то жить, невзирая на личную трагедию. Во-первых, надо было получить расчет, а во-вторых, и, пожалуй, в-главных, искать новую работу. Правда, время для увольнения она выбрала не самое подходящее: со дня на день начнутся рождественские каникулы, и на долгих три недели придется позабыть о собеседованиях.

На удивление, новая работа нашлась до невероятности быстро. Похожая контора с похожим профилем, только торговали там канцелярскими товарами. И даже в зарплате не потеряла. Правда, и не выиграла, но тут уж не до жиру…

Оставалось одно — забрать трудовую книжку. Катерина выискала в памяти мобильного номер подруги.

— Свет, — попросила она, не поздоровавшись, едва та сняла трубку. — Нужна твоя помощь. Без тебя никак. Забери у Сидорова мою трудовую, а я вечерком к тебе подъеду.

Нельзя сказать, что Светку эта просьба порадовала, но и кочевряжиться не стала, пообещала помочь.

Буквально через десять минут раздался звонок. В полной уверенности, что звонит Светка, Катерина сняла трубку:

— Алло, ну как?

— Каком кверху, — раздался в трубке хамский голос Сидорова. — Если тебе нужна трудовая — приезжай, забирай. Я не имею права выдавать документы посторонним людям.

Катя притихла. И рада была его звонку, и в то же время смутилась, словно ее застали за чем-то нехорошим. Хотелось немедленно броситься к нему, и повод имелся вполне правдоподобный — трудовая, без которой невозможно устроиться на новую работу. Уж чуть было не ответила сдержанным согласием, да вовремя вспомнила — нет, нельзя. Если она с ним встретится, если посмотрит в его глаза — пусть суровые, неласковые — пропадет. Прахом пойдут все благие намерения. Нет, нельзя.

— Я… не могу, — не слишком убедительно солгала она. — Мне нужно на работу бежать, только трудовой и не хватает. Юрий Витальевич, передайте с Бондаревой пожалуйста, а она мне вечерком завезет.

— Не получится. Говорю же — права не имею раздавать документы кому попало. Понадобится — приедешь сама, — и в трубке раздались короткие гудки.

Пришлось ехать. Всю дорогу пыталась укрепить себя в вере, что уволившись и поставив точку в их отношениях, поступила правильно. Настраивала себя на нужный тон разговора, чтобы не пойти на поводу у эмоций, не раскваситься, увидев Сидорова, не бросится ему на шею.

Дрожа от страха и в то же время от надежды, что Юра не позволит ей уйти, что расставит все точки над "і", возьмет на себя решение всех вопросов и в результате они все-таки останутся вместе, вошла в офис. Здороваться не стала — не слишком полезно для самолюбия, когда твое приветствие повисает в тишине, насыщенной неприкрытым презрением. Под испепеляющими неприязнью взглядами бывших коллег прошла прямиком в кабинет Сидорова.

— Привет.

Тот лишь взглянул на нее, и снова вернулся к просмотру договоров.

Катя присела на краешек дивана и принялась ждать, когда он освободится. Хочет немного поиграть в неприступного начальника? Что ж, пусть поиграет, ей особо спешить некуда.

Минуты через три стало душно. Катерина встала, сняла дубленку и, положив ее на колени, снова присела, теперь уже основательно: судя по всему, коротким ожиданием она не отделается — Сидоров разозлился не на шутку и теперь долго будет демонстрировать ей мнимое равнодушие. Сердце захолонуло: а вдруг не мнимое? А вдруг ему в самом деле наплевать на нее, и для него это была самая обыкновенная интрижка?..

Пересмотрев одну кипу документов, он аккуратно подколол ее скоросшивателем и принялся за другую. Катерина не выдержала:

— Юрий Витальевич, ау. Вы ничего не хотите мне сказать?

Не глядя на нее, Сидоров полез в допотопный сейф, достал оттуда стопку трудовых книжек. Нашел нужную, подсунул какую-то бумажку:

— Распишитесь в получении.

Катя послушно чиркнула, даже не глянув, что именно подписала — никогда раньше не слышала, что нужно расписываться при получении трудовой. Сидоров протянул ей тонкую серую книжицу и, даже не взглянув в глаза, вернулся к просмотру документов.

Вертя трудовую в руках, Катерина не знала, что делать дальше. Вроде бы все, никто никому ничего не должен, она получила то, за чем пришла. Но неужели это все, и она уже может уходить? А как же?..

Она присела на диван и смотрела на него с растерянностью. Сидоров поднял голову, посмотрел на нее поверх очков:

— Что-то еще?

Та торопливо покачала головой — нет-нет, ничего. Стала укладывать документ в сумку, но ей без конца что-то мешало. Да и немудрено — если уж чего-то и нет в дамской сумочке, так это порядка: пудреница, косметичка, блокнот, телефон, коробочка с дискетами, какие-то сложенные вчетверо листки бумаги мешали закрыть молнию, и она все сидела, пыхтела над сумкой. От собственной неловкости бросало в жар. И в то же время она все тянула и тянула время в надежде на то, что Юра, наконец, наиграется в строгого начальника и станет настоящим Сидоровым. Но нет, от него веяло арктическим холодом.

Катерина натянула дубленку и пошла к двери. На пороге не удержалась, оглянулась. Сидоров все так же внимательно изучал документы. Почувствовав на себе ее взгляд, поднял голову и повторил:

— Что-то еще?

Так хотелось крикнуть ему: "Да, милый, еще, еще! Хватит ломать комедию, ты ведь любишь меня, я знаю, любишь. И я тебя люблю. Так зачем же все это?.." Но вслух сухо поинтересовалась:

— А расчет?

— Получите в зарплату, — и Сидоров вновь уткнулся в свои бумаги.

Больше он не звонил. Не звонила и Катя — не для того она увольнялась, чтобы снова стать его любовницей. Хотелось плакать, но слезы по Сидорову она, видимо, выплакала еще тогда, после их первой размолвки. Вернее, после первой трагедии.

Она старалась не думать о Юре, но мысли вновь и вновь возвращались к нему, ко всему, с ним связанному. Когда до потери сознания хотелось позвонить ему и наговорить горячих слов о любви, Катерина усилием воли заставляла себя думать о Лиде, намеренно восстанавливая в памяти ее неожиданный визит. Когда от тоски по любимому становилось плевать на чувства рыжей и рука сама собою тянулась к телефону, она вспоминала безобразную сцену в ресторане, когда Ольга набросилась на нее чуть не с кулаками. Вспоминала ее слова: "Ты знаешь, как это больно, когда тебя бросают?!", слова Сидорова о том, как брошенный мальчонка вскрикивает по ночам. Это очень хорошо отрезвляло если не чувства, то мысли.

Тщательно, не по одному разу, перебирая сказанные и Ольгой, и рыжей, и самим Сидоровым слова, она нашла в них некоторую странность, противоречивость. Юра утверждал, что гол, как сокол, а все их имущество принадлежит жене. Помнится, Катя тогда еще неприятно удивилась: неужели Сидоров альфонс. А потом Ольга в пылу гнева воскликнула что-то вроде того, что бедным он Кате не был нужен, а за богатого ухватилась. И рыжая, кажется, тоже на это намекала. Глупые… Как же они не понимают, что ей вовсе не деньги нужны, а он, ее Сидоров, неважно — бедный ли, богатый. Не нынешний, а тот, шестилетней давности. Тот, который так глупо пошутил про сидорову козу. А Катя не менее глупо повелась на эту шутку. Как же они не понимают, что не деньги правят жизнью, а любовь. Ведь без денег прожить можно, и многие, очень многие живут без них. А вот без любви…

Хотя, если уж на то пошло, и от отсутствия любви тоже еще никто не умер. Не умерла же сама Катя за те шесть лет? И сейчас не умрет. Нужно пережить всего лишь один день без Сидорова, только один, сегодняшний. А завтра будет другой день. И так ли важно, что вместе с завтра придет необходимость прожить еще один день без него? Все равно и завтра это тоже будет всего лишь один день. И так всю жизнь, до последнего вздоха: всего один день без Сидорова…

Новая работа ничем не отличалась от старой, разве что ассортиментом продукции. Да еще тем, что никто не смотрел на Катерину искоса. Но и друзьями пока еще не обзавелась — лишь четыре дня отработала, еще ни с кем не раззнакомилась. Да и, честно говоря, не хотелось ей новых знакомств, хотелось лишь возродить старое, одно, зато самое главное. Но это было запрещено, об этом нельзя было даже думать. И в такой ситуации смена работы подходила как нельзя лучше — новые люди, новые обязанности.

Не без труда выбравшись из переполненного трамвая, Катя побрела домой. Нужно было зайти в магазинчик на остановке, купить что-то на ужин да на завтрак, но как представила, какая там, должно быть, очередь в преддверии новогодних праздников, не нашла сил и прошагала мимо. Ею владела полнейшая апатия: какая разница, есть ли что-нибудь на ужин? Кажется, в холодильнике завалялась коробочка йогурта. А может, и не завалялась — не ее ли она съела сегодня утром?

Дорожка к дому не освещалась, лишь у подъезда горела одинокая лампочка, выкрашенная почему-то зловещей красной краской. Оскальзываясь на неубранном снегу, Катерина добралась до освещенной площадки. На скамеечке, прилепившейся к бетонному крыльцу, спиной к ней сидел человек. В такую-то погоду. "Камикадзе", решила она, и шагнула под навес.

Из под надвинутой почти на глаза шапки виднелись знакомые глаза. Такие беззащитные без очков, такие родные. Он смотрел на нее, прищурившись. То ли не узнал, то ли просто не нашел, что сказать.

Катя остановилась рядом с ним. Постояла несколько секунд, ожидая, что он скажет. А Сидоров молчал. Смотрел на нее, и молчал. Ни улыбки, ни хоть насмешки какой-нибудь, любого знака, что он узнал ее даже без очков.

Так и не дождалась. Нерешительно присела рядом, кутаясь в высокий воротник. Сидоров по-прежнему не произнес ни слова. Молчала и Катя. Время шло, мимо них в спешке пробегали люди — большей частью в тепло подъезда, но некоторые наоборот выходили на мороз. А они все сидели, не говоря ни слова.

Катерина замерзла. В дубленке-то оно хорошо, тепло, а вот ноги… Сапоги вроде тоже на меху, однако на морозе, без движения, быстро остыли. Да и был ли толк сидеть вот так, мерзнуть. Вроде вдвоем, рядышком, но каждый сам по себе. Нет, как-то все глупо, бессмысленно. Да и какой мог быть смысл, если главное в жизни — одно: чтоб не вскакивал по ночам ясноглазый мальчишечка, не плакал, не звал предавшего его папу.

Она решительно встала и распахнула дверь на плотной пружине. Задержалась на мгновение в последней надежде на то, что он окликнет ее, попросит остаться. Не попросил, так и сидел молча. Ну что ж, так тому и быть. Катя вошла в подъезд, едва успев придержать дверь, чтоб не хлопнула слишком сильно.

Поднялась на лифте на четвертый этаж. Пока возилась с ключами, на лестнице послышались торопливые шаги.

Не обращая внимания на запыхавшегося Сидорова, открыла дверь и вошла в квартиру. Нерешительно застыла на пороге: пригласить, не приглашать? Может, просто оставить дверь распахнутой? Или же, напротив, захлопнуть перед его носом? В конце концов, не он ли совсем недавно не остановил ее на пороге кабинета, когда она уже готова была броситься в его объятия и молить о прощении?

Сидоров не стал дожидаться приглашения. Вошел, закрыл за собою дверь. Катерина застыла в двух шагах от порога, не зная, как реагировать на происходящее. Понимала, что нужно гнать гостя прочь, но даже слова вымолвить не могла. Да что там — повернуться и то боялась. Опасалась встретится с ним взглядом и похоронить благие намерения, с таким трудом выпестованные в себе. Даже раздеться забыла — так и стояла истуканом, чуть ссутулившись.

Он приблизился к ней, прижался, обняв ее за плечи. Катя вздрогнула и еще больше ссутулилась под гнетом собственной вины перед рыжей, перед их с Сидоровым малышом. Почувствовав ее нерешительность и отчужденность, Юра отстранился. Ненавязчиво помог снять дубленку, разделся сам. С сапогами Катерина справилась без его помощи.

На правах хозяйки прошла в кухню, словно демонстрируя, что в комнату ему теперь нельзя, туда можно только самым близким. Сидоров послушно проследовал за нею, устроился на табуретке в уголке. Оба по-прежнему молчали. Они и раньше могли подолгу не разговаривать, чувствуя себя при этом вполне уютно, но сейчас тишина была напряженная, казалось, в любой момент могло произойти что-то очень важное.

Катерина все еще боялась взглянуть в его глаза. Инстинктивно чувствовала опасность, исходящую от него. И совсем неважно было, что опасность угрожала вовсе не самой Кате, а всего лишь счастью рыжей, и, самое главное — благополучию маленького человечка, обладателя доверчиво распахнутых глаз.

Налив воды в новый чайник, который они с Сидоровым еще так недавно покупали вместе, Катя подсыпала сахару в почти опустевшую сахарницу, достала чашки. Пожалела, что от завтрака не осталось грязной посуды — был бы великолепный повод подольше не смотреть в Юрины глаза. В очках они казались такими колючими, без них же стали беззащитными, как у ребенка. Катерина даже поймала в них определенное сходство с глазами того мальчишки с фотографии. Ну да, на кого же еще должен быть похож сын, как не на отца?

Однако поворачиваться все-таки пришлось. Правда, Катя всячески старалась избегать его взгляда, но это не помогло. Стоило ей поставить чашки на стол, как Сидоров тут же взял ее за руку. Сказал требовательно:

— Сядь.

Она почему-то послушалась. Все еще не хотела причинять вреда его семье, и в то же время не могла не подчиниться приказу пусть и бывшего, но начальника. Присела на вторую табуретку, сложила руки на коленях и уставилась в пол, покрытый дешевым красновато-коричневым линолеумом. Ждала, что он скажет. Что вообще он мог ей сказать, что предложить? До конца дней оставаться его любовницей? Быть может, еще месяц назад Катерину вполне устроило бы такое предложение. Да что там — неделю назад она бы не нашла сил отказаться от него, больше того — была бы счастлива уже тем, что Юра не желал ее терять.

Теперь же все было иначе. После его же рассказа о том, как тяжело пережил развод родителей Ольгин сын, она словно прозрела, стала другим человеком. И что бы Сидоров ни предложил ей теперь — получит отказ. Потому что нынче Катю не устраивало положение любовницы. Как не устраивал и другой вариант, о котором раньше могла только мечтать: Юра разводится и женится на ней. Это было бы замечательно, но, увы, абсолютно невозможно. Если ее счастье достижимо только путем несчастья незнакомого ей мальчишки, Катя вынуждена отказаться от мечты, от любви. От себя самой. Только бы его сын спал спокойно. Да и сам Сидоров никогда не задумается о разводе — он ведь так и сказал тогда, в ресторане, что никогда не оставит семью. Нет, это всего лишь Катино воображение разыгралось. Но ведь за чем-то он все-таки пришел…

— Ну что? — наконец-то прервал тягостное молчание Сидоров. — Что будем делать?

Катя даже не посмотрела на него. Недоуменно пожала плечом:

— А что нам делать? Мы, Юра, уже все сделали. Все, что могли.

— Это ты о чем? — на всякий случай уточнил он.

— Обо всем, — усмехнулась она. — Мало мы с тобой дел наворотили?

— А, в этом плане?

На несколько секунд Сидоров притих, словно вспоминая, чего же такого они натворили, потом согласился:

— Ну, если в этом плане… Это точно — наворотили. А, кстати, с чего все началось, ты помнишь?

Катерина вскинулась:

— Вот только не надо делать вид, что ты забыл! С твоей дурацкой сидоровой козы и началось, с чего же еще.

— А, ну да. Как всегда — все начинается с мелочей.

— Вот-вот.

Замолчали. Тем временем закипел чайник, немножко разрядив обстановку. Бросив по пакетику чая в каждую чашку, Катерина налила в них кипятку. Добавила ложечку сахара, тщательно размешала, стараясь по возможности не касаться краев чашки. Сидоров же чай проигнорировал.

— И что дальше? — сказал через несколько минут.

— А что дальше? — удивилась Катя. — Дальше — что имеем.

— А если мало того, что имеем?

Мало. Для Катерины это значило одно — ему не хватает ее, ему мало жены и сына. Но она не позволила сердцу радостно забиться. Сейчас ему мало семьи, потом будет мало любовницы — приведет вторую, третью.

— Придется довольствоваться тем, что есть, — холодно произнесла она. — Человек — такое животное, ему всегда мало.

— Ты прекрасно поняла, о чем я.

— Поняла. И ответила. Еще есть вопросы?

Любовь любовью, но в ее душе накопилась такая усталость от осознания безнадежности, что не хотелось никаких разборок. К чему они, если результат все равно будет отрицательным?

Сидоров вытащил из нагрудного кармана очки, тщательно протер их носовым платком, надел. Внимательно посмотрел на Катерину, только после этого ответил:

— Нет, никаких вопросов. Разве что утверждение.

Катя выжидательно посмотрела на него, и ничего не ответила. Тот продолжил:

— Ты любишь меня.

Хотела бы фыркнуть, усмехнуться, придать лицу выражение беззаботности, да не вышло. Спросила напряженно:

— С чего ты взял? Не люблю, никогда не любила. Неужели ты не понял, что я к сидоровой козе прицепилась, как к единственной возможности порвать с тобой отношения? Нет, Юр, не люблю. Правда не люблю. И…

Не было сил врать. Душа рвалась к нему, но мозг упорно давал команду на ложь. После короткой паузы Катя продолжила:

— И шел бы ты домой, Сидоров. Тебя там ждут. А тут ты никому не нужен. Я не люблю тебя, Сидоров. И ты меня не любишь. Так, встретились после долгой разлуки, ты женат. Во мне ревность взыграла — как так, раньше меня любил, а теперь какая-то рыжая около него вьется. А потом вспомнила, что не любила. Иди, Юра, иди. У меня к тебе никаких претензий, ты, в принципе, неплохой человек. Это я дрянь, знала, что у тебя семья, но тешила самолюбие.

Из всей ее пространной тирады Сидоров выхватил лишь одно.

— Не любишь? Значит, не любишь…

Помолчал немножко. Добавил зло:

— Врешь. Что это, по-твоему?

Достал из кармана склеенный скотчем лист бумаги, тщательно разгладил, положил на стол, припечатав ладонью:

— Что это?

Катерина всмотрелась и, узнав, тут же отвернулась. На листе торопливым почерком было написано: "Прошу… убедительно прошу… умоляю простить меня и любить по-прежнему. Умоляю развестись с рыжей и жениться на мне. В свою очередь клятвенно обещаю с честью нести по жизни фамилию Сидорова, ничем не запятнать гордое звание Вашей законной жены. Кроме того, торжественно обещаю до конца жизни реагировать на прозвище "Сидорова КаЗа" с улыбкой. Целую, люблю, Я".

— С каких пор ты стал рыться в мусорных ведрах? — голос ее дрогнул, чувствовала, что еще чуть-чуть, и она сломается, уже не сможет лгать, и тогда…

— Я бы не стал называть это так, — ледяным тоном поправил Сидоров. — Не по мусорным ведрам, а по корзинам для бумаг, это во-первых. Во-вторых… Я видел, как ты что-то писала, а потом яростно разорвала. Стало очень интересно, не сдержал любопытства. Благо, уборщица по утрам приходит, а не вечером, иначе столь красноречивое свидетельство пропало бы бесследно.

Кате очень хотелось ему возразить, но доводов в защиту собственной позиции не находилось. Разве что совсем уж безнадежный:

— Минута слабости, — произнесла она, не особо надеясь обмануть собеседника наигранным равнодушием в голосе.

— Ну да, я так и подумал, — столь же наигранно согласился Сидоров.

Еще помолчали. Ситуация давно вышла из-под Катиного контроля, что не предвещало ничего хорошего мальчишке с надеждой в глазах.

— Ну ладно, Юр, мы уже все выяснили. Тебе пора.

Тот усмехнулся, не глядя на нее:

— Выгоняешь?

— Выгоняю. Имею право. Здесь пока что я хозяйка.

Сидоров посмотрел на нее упрямо:

— А если не уйду?

Катерина разозлилась:

— Юр, ну хватит, а? Всё уже выяснили: я не люблю тебя, ты не любишь меня. И никто никому ничего не должен. Иди. Пожалуйста, иди.

— С чего ты взяла? — он приподнял брови, и на его лбу образовались две глубокие морщинки. — Положим, с твоей любовью мы разобрались — врешь, любишь. Но почему ты говоришь за меня?

— Потому что ты женат, — отчеканила Катя, глядя ему в глаза. — И тебя ждут дома.

— А, вот оно что, — ей показалось, что Сидоров облегченно вздохнул. — Ну, тогда…

Катерина прервала его на полуслове:

— Тогда тебе пора. Тебя ждут, Юра. У тебя жена красавица, очаровательный сын. Иди. Я не хочу, чтобы она снова искала тебя у меня. Я не люблю, когда со мной разговаривают свысока. Мне не нравится, когда меня упрекают в том, что я забираю отца у ребенка. Я, Сидоров, не желаю больше видеть твою рыжую. Эту глупую бумажку я действительно написала в минуту слабости, а на самом деле я тебя никогда не…

На сей раз ее прервал Сидоров:

— Постой. Что значит: "не желаю больше видеть"? Что значит: "искала"? Она что, приходила к тебе?

Он выглядел настолько уязвленным, что Кате стало обидно.

— Да-да, голубчик, попался — супруге все известно о твоих похождениях. Видимо, она у тебя не последняя дура, раз скрывала это от тебя. И мне не стоило говорить. Но слово не воробей. Да, Юра, твоя рыжая приходила ко мне, устроила допрос по всем правилам. Я, конечно, как могла, отрицала, но она все прекрасно поняла.

Тот едва заметно кивнул, выражая понимание:

— И из-за нее ты…

Катя энергично возразила:

— Нет, Юра, не из-за нее. Из-за вашего с ней сына. На твою рыжую мне плевать, но я не хочу, чтобы твой сын по ночам вскакивал с криком "Папа!", не хочу, чтобы он страдал, как Ольгин — помнишь, ты мне рассказывал. Не хочу.

— Так ты поэтому…

Сидоров вдруг рассмеялся. Странно, нелепо, жестоко, и к тому же в совершенно неподходящем для этого месте. Хлопнул себя по коленке, повторил:

— Поэтому!

Катерина резко прервала его:

— Поэтому. Успокойся. Ты ведешь себя, как красна девица, того и гляди впадешь в истерику.

Тот снова засмеялся. На сей раз его смех показался Кате почти естественным.

— Ох, Катька-Катька…

Как всегда от его "Катька" по ее телу пробежала теплая волна, и в голову закрались совершенно неуместные мысли.

— А знаешь, — он вдруг снова стал серьезным. — Он ведь действительно вскакивает по ночам.

— Кто? — удивилась Катерина. — Ольгин сын? Или твой?

Сидоров улыбнулся:

— Он у нас один на двоих. Ольгу муж бросил, сволочь, а страдает больше всех Ромка. Я его опекаю, как могу, а ему отца подавай.

Катя не поняла:

— А причем тут Ольгин?

— Так другого-то нету!

Он смотрел на нее с таким весельем и задором, что Катя и вовсе запуталась:

— Как же нету, а на фотографии?

— Это Ромка и есть. Ольгин Ромка, мой племянник.

У Катерины словно гора с плеч свалилась. Она обмякла, в носу защипало, глаза немедленно наполнились слезами. У него нет сына, а несуществующего ребенка нельзя сделать несчастным. Ну а жена… Что ж, она ведь сама сказала, что сможет найти другого мужа. Значит, у Кати развязаны руки.

Она посмотрела на Сидорова и несмело улыбнулась. Однако он не ответил на ее улыбку, вдруг посерьезнел:

— Вот только я не понимаю, зачем к тебе приходила Лида.

Катя машинально кивнула, и лишь после этого сообразила: и правда, зачем? Зачем она просила не причинять вреда ребенку, которого нет? Растерянно пожала плечом:

— Наверное, боится потерять тебя. Кому понравится, когда муж заводит любовницу?

Сидоров пропустил ее слова мимо ушей:

— Странно… Это не было предусмотрено контрактом…

— Контрактом? — переспросила Катя. Слово это для нее имело узко направленный характер и могло касаться только работы, а вовсе не семьи. Лишь в последний момент сообразила, добавила с легким вздохом: — А, брачным…

Тот коротко хохотнул:

— Катька, ты неисправима! — и тут же посерьезнел: — Нет, не брачным. Рабочим. Как тебе объяснить? В общем, Лида…

— Рыжая, — вставила Катя, не желая слышать имени соперницы, пусть и законной супруги любимого человека.

Сидоров согласился:

— Пусть рыжая. Так вот, она мне… ну, скажем, не совсем жена.

— То есть?

Он чуть заискивающе улыбнулся: дескать, не стоит обижаться на мою безобидную выходку.

— Понимаешь, она мне нужна была, как якорь. Чтоб не забыть план к чертовой матери, едва увидев тебя.

— План? — растерялась Катерина. — Какой план? Ты о чем?

Юрий немного замялся, чуть скривился, виновато уставившись на собеседницу:

— Ну… это… мести. План мести. Мстить я приехал. Тебе…

— Мстить?!

Кивнул и отвел взгляд в сторону. Резко повернулся к ней, ответил возмущенно:

— Мстить! А ты как хотела? Я ж тебя все это время ненавидел! Мне из-за тебя пришлось уехать в Москву. Думаешь, мне там сильно хорошо жилось? Особенно первое время. Голодный, неприкаянный. Утрирую, конечно — у меня были деньги, я ж на свадьбу сколько откладывал, и вообще собирался своим делом обзаводиться. Но все равно — представляешь, каково одному в чужом городе? Да еще зная, что ты в это время со своим Ковальским…

Упоминание о бывшем муже ее даже не покоробило. Только фыркнула презрительно:

— Нашел к кому ревновать. Неужели ты не понял, что я за него только назло тебе вышла? Если хочешь знать, я вообще за него не собиралась. Уверена была — ты не позволишь. Хотела позлить, а ты взял да уехал. Вот я тебе назло и вышла. Вернее, не столько даже вышла, сколько сходила замуж — мы ж разбежались через три месяца. Да и те три месяца — подвиг. Дурак ты, Сидоров.

Вспомнив прошлое, Катя пожалела себя. Так стало обидно: чего, спрашивается, мучилась? Кому что доказала своим "назло"? Только себе хуже сделала. А все почему? Кто виноват? Сидоров, только Сидоров.

Она встала и прошла в комнату. Села на краешек разложенного дивана, взяла пульт от телевизора, и принялась зачем-то переключать каналы. Юра вслед за нею покинул кухню. Присел рядышком, приобнял ее. Катя не стала отстраняться, но всем своим видом демонстрировала обиду и независимость.

— Я знал, что назло. Но от этого было не менее обидно. Я не хотел делать первый шаг, и от тебя его не дождался. Боялся, что на твоей свадьбе не сдержусь, наделаю глупостей, вот и уехал.

Катерина брезгливо сбросила его руку:

— А теперь приехал мне мстить за это. Хорош!

Тот виновато кивнул.

— И в чем состояла твоя месть? — продолжила она, глядя на экран, но видя там лишь мелькающие картинки.

Сидоров растерялся:

— Так… вот. Узнал, где ты работаешь, договорился с Шоликом об аренде фирмы на месяц-другой — он только обрадовался, незапланированный отпуск зимой.

Из всего сказанного Катерина уловила только одно слово:

— Аренде? Об аренде? Так ты ее не купил?

— Нет, конечно! Зачем она мне нужна — я продуктами питания занимаюсь, зачем мне ваши стройматериалы? Впрочем, можно попробовать, тоже ходовой товар.

С каждым словом ситуация не прояснялась, а лишь запутывалась еще больше.

— Подожди, постой! — воскликнула Катя. — Какой товар, какие продукты? О чем ты вообще говоришь?!

Он посмотрел на нее непонимающе. Хотел было пояснить, потом передумал. Воскликнул:

— Катька, о чем мы с тобой говорим?! На что мы теряем время? Мы выяснили главное — я люблю тебя, ты любишь меня…

— Не люблю, — из чистого упрямства возразила Катерина.

— Любишь, — отмахнулся Сидоров и продолжил: — Так какого черта мы теряем время? На что нам все эти разборки? Два дурака, наделали в молодости ошибок и никак не можем их друг другу простить. А главное, отказываемся понять, что виноваты-то оба! Ты, дура, не поняла шутки. Я, дурак, не понял твоего хода конем, и вместо того, чтобы не допустить этого хода, спокойно позволил тебе выйти замуж за Ковальского. Может, хватит?

Он отобрал у нее пульт, отбросил его подальше на диван, в сторону подушек, повернул Катерину к себе за плечи. Требовательно посмотрел в глаза:

— Может, хватит? Тебе не надоело играться?

Та отвернулась, пробурчала под нос:

— По-моему, это ты все еще не наигрался. Придумал какую-то месть, изображал начальника. И кто такая твоя рыжая, наконец? О каком контракте ты говорил?

— Об обыкновенном. Она — актриса. Я нанял ее, чтобы она исполняла роль моей жены.

Катя внимательно посмотрела на него, пытаясь понять, шутит он или нет. По всему выходило — говорит серьезно. На всякий случай высказала сомнение:

— Ага, актриса. Рассказывай! В такой-то шубе! Врешь ты все, Сидоров. Сам же сказал — мстить приехал. Вот и мстишь теперь, сказки рассказываешь. Чтобы я купилась на твои рассказы, растаяла, а ты мне потом бац по башке: получи по заслугам, родная! Нет уж, Юрий Витальевич, не верю я вам. То у тебя сын, то у тебя даже жены нет, одни актисульки кругом…

Он не стал ее переубеждать. Несмело коснулся ее губ своими, словно бы испрашивая разрешения: "Ты не возражаешь?" Катерина не возражала. Но и падать в его объятия не спешила, все еще была напряженной. Резким движением — Катя даже не успела возмутиться — Сидоров снял с нее свитер и повалил на диван. Она начала было сопротивляться, но, ощутив на обнаженном теле его теплые руки, перестала, позволив себе окунуться в блаженство. Его несмелость улетучилась без следа — целовал жарко, жадно, торопливо освобождая ее тело от остатков одежды. Катя хотела ему помочь, рвала ремень из-под пряжки непослушными пальцами, но своими движениями лишь мешала: руки их без конца путались, цеплялись друг о друга, и она решила предоставить все хлопоты ему. В конце концов, он ее мужчина, он ее начальник, пусть и бывший — ему и карты в руки. Сама лишь замирала периодически от особо удачных прикосновений Сидорова.

… Стыдливо прикрывшись одеялом, Катя спросила:

— Так, говоришь, мстить приехал?

Она не смотрела на Юру, но по его голосу поняла, что он улыбнулся:

— Мстить… И отомстил на совесть. А если честно…

Устроившись на диване полулежа, он положил Катину голову себе на живот, окунул пятерню в ее пушистые волосы.

— Я ведь действительно хотел тебе отомстить. Ненавидел тебя. Ты лишила меня всего: любви, сестры, родителей, друзей, родного города. Ненавидел до смерти. Только и мечтал, как когда-нибудь страшно тебе отомщу. Козни разные придумывал. Пытался забыть, жениться… Вовремя одумался. Чтобы не сойти с ума, с головой погрузился в бизнес. Трудно шло, тяжело. Там, в Москве, своих хватает, да еще и чужие отовсюду лезут. В общем, тяжело меня Москва принимала. Когда-нибудь я тебе об этом расскажу… Слушай, Катька, у тебя поесть нечего?

Та поерзала головой на его животе:

— Не-а, я даже в магазин не стала заходить. Оказывается, мне без тебя даже есть не нужно.

Тот довольно улыбнулся, протянул:

— Ду-урочка, — чмокнул ее в макушку, и снова откинувшись на подушку, продолжил рассказ. — А потом пошло понемногу. Нет, конечно, я пока еще далеко не богат. Но, скажем так, твердо стою на земле. По крайней мере, семью обеспечить смогу.

— Это ты про рыжую? — не удержалась Катерина.

— Это я про всяких нетерпеливых дурочек, которые развалились тут и мешают насладиться местью. Все было хорошо, кроме одного, — вернулся он к серьезной теме. — Моя Катька предпочла мне какого-то козла. И неважно, что почти сразу же дала ему отставку, важно было только то, что еще раньше отправила в отставку меня. Умом понимал, что благодарить тебя должен за то, что я чего-то в этой жизни, пусть пока по минимуму, но добился. А сердце рвалось. Не мог простить. Ух, как я тебя ненавидел!

— А сейчас? — ей так хотелось заглянуть в его глаза, увидеть ответ в них, ведь сказать можно все что угодно, а глаза лгать не умеют. Но в той позе глаза любимого оставались вне поля ее зрения, а подниматься было неохота.

Сидоров чуть сильнее прижал ее голову к себе, выражая чувства. Усмехнулся:

— И сейчас ненавижу. За то, что так долго пришлось тебя ненавидеть.

— Это как?

— Так. Не отвлекай. Постепенно созрел план. Превратить твою жизнь в ад, в какой ты превратила мою. Я из-за тебя потерял все, значит, нужно было сделать так, чтобы ты тоже потеряла все. Начал с работы. И ведь хотел, ну хотел же, чтобы ты ее потеряла, а как увидел… Вот что мне мешало тогда, в первый же день сказать тебе: "Увольняйся"? Подумать только — сколько денег бы сэкономил на твоем Шолике!

Катерина улыбнулась, но не стала уточнять, что Шолик вовсе не ее, он просто был когда-то ее начальником.

— Увидел, и, — неопределенно протянул Юра.

— И что?

Она уже знала, что. Сердцем знала, на уровне подсознания. Но так хотелось услышать его слова, чтобы он подтвердил ее догадки, чтобы еще раз повторил то, от чего так волнительно захватывает дух и сладко кружится голова.

— Да в принципе ничего особенного. Подумал, если так быстро тебе отомщу — какая в этом прелесть?

Катерина нахмурилась. Не этих слов ждала.

— А еще, — продолжил Сидоров. — Вдруг понял, что "ненависть" — очень многогранное чувство. Как увидел тебя — все внутри перевернулось. А когда прочитал разорванное заявление — и вовсе готов был бросить затею.

— Так и бросил бы!

Юра грустно усмехнулся:

— Не мог. План, понимаешь ли. Генеральный. Все еще пытался себя убедить в том, что ненавижу. Уже чувствовал, что испытываю совсем противоположное, но еще упрямился. Зато понимал: если не увижу тебя на следующий день, буду страшно разочарован. Решил — помучаю немножко, а напоследок отомщу, как положено, чтоб до конца дней меня помнила. А потом уже не получилось.

Он замолчал, только все перебирал и перебирал ее волосы, словно игрался с ними.

— А фотография? — спросила Катя и приподнялась, опершись на локоть, чтобы видеть его лицо.

Сидоров хмыкнул, чуть дернув плечом:

— А что фотография? Часть плана, не более. Лида же, кстати, и подсказала, я бы сам не додумался до такой изощренной мести. Ох, женщины! Страшный вы народ, вам только дай повод… Зато Ольга разошлась не на шутку, я и сам удивился. Вот уж кто тебя, оказывается, ненавидит…

Катя удивилась:

— За что? Я не делала ей ничего плохого. И даже от семьи, как оказалось, тебя не отбивала.

— Ты сделала плохо мне, Ольге этого более чем достаточно — она всегда воспринимала меня как своего ребенка. Разницы-то всего семь лет, а она до сих пор мать из себя корчит. Когда я объяснил ей, зачем приехал, она была просто в восторге. Но я не думал, что она так вживется в роль.

— Понятно, — протянула Катерина и тоже сунула под спину подушку. С удовольствием на нее откинулась, склонив голову к плечу Сидорова. — А вот твоя рыжая мне все-таки очень неприятна.

Юра удовлетворенно хмыкнул:

— Так и было задумано. Я ее придирчиво выбирал. Знаешь, в Москве есть специальный рынок артистов. На маленьком пятачке собираются непризнанные, безработные актеры. Их там отыскивают провинциальные режиссеры, а то, глядишь, и какой киношник заскочит в поисках подходящей фактуры. Вот там я Лиду и откопал. Девка видная, яркая — достаточно оказалось принарядить, и уже ни у кого не возникало никаких вопросов. Действительно красивая баба. А вот смотри-ка, не сложилась актерская судьба.

Катерина ехидно поддакнула:

— Действительно. Удивительный народ эти режиссеры — и красивая, и талантливая — вон как убедительно твою жену сыграла, мне аж стыдно стало!

Сидоров ненадолго задумался, потом ответил:

— Вот это-то мне и странно. Чего она к тебе поперлась — мы же об этом не договаривались. Она всего лишь должна была один раз появиться в офисе как хозяйка, а потом на всякий случай быть под рукой. А она… странно.

— Ничего странного, — парировала Катерина. — Захотелось в реальные жены, решила избавиться от соперницы. Но зачем ты представил ее хозяйкой фирмы?

Вместо ответа Сидоров притянул ее к себе, прижал голову к груди и снова погрузил руку в Катины волосы. И ей вдруг стало на все наплевать. Да и какая, в сущности, разница, что да зачем, когда вот он, самый любимый человек на свете, единственный, желанный. Она извернулась и поцеловала его подтянутый живот. Юра чуть вздрогнул и еще сильнее прижал ее к себе. Однако Катя не унималась. Надоели разговоры, хотелось наверстать упущенное за последнюю неделю. Что там за неделю — за последние шесть лет. Нет, за всю жизнь. Она вновь поцеловала его, более настойчиво, красноречиво, тут же почувствовав реакцию его тела на ее прикосновение.

— Хотел отомстить, но на всякий случай… В общем, оставил сам себе лазейку, надежду. И раз уж пришлось ставить спектакль, решил заодно проверить, я ли тебе нужен или ты, как многие нынче, реагируешь лишь на материальное благополучие.

Катерина оторвалась от него на мгновение, посмотрела полным недоумения взглядом, сказала обиженно:

— Господи, какой же ты дурак, Сидоров! О чем ты вообще думал?!

— О том, будешь ли ты Сидоровой Козой?

— Буду, — не раздумывая, ответила Катя. И повторила, чтоб развеять у него последние сомнения. — Буду.

Юра улыбнулся:

— А я бы и на Панелопину согласился.

Катя шутливо шлепнула его ладонью по животу и возмутилась:

— Так нечестно! Тогда я останусь Панелопиной.

— Не-а, — Сидоров упрямо покачал головой и улыбнулся. — Не выйдет. Это мы уже проходили. Быть тебе, Катька, Сидоровой Козой. Не отвертишься — тебе это на роду написано. Не зря ж тебя Катериной Захаровной назвали — с малолетства мне в мужья готовили.

Спорить Катя не рискнула. В конце концов, не такая уж страшная перспектива стать сидоровой козой. Главное, что Сидоровой, все остальное — такие мелочи. Она улыбнулась и с головой укрылась одеялом.