Глава 20

И снова мысли, мысли, мысли. И снова никакого покоя. Женя все искала и никак не могла найти себе оправдания. Как, как она, человек с высшим гуманитарным образованием, не смогла понять, что из себя представляет Городинский?! Ладно бы с техническим — было бы хоть какое-то оправдание: мол, технарь, в железках разбираюсь, а человеческая душа для меня потемки. Но она, гуманитарий?! Ведь всегда считала себя разумным человеком, даже в некотором роде интеллектуалом. О, да, интеллектуалка! Принять абсолютное ничтожество за божество, сотворить из него кумира и молиться этому деревянному болванчику бесконечных пять лет!

Мало того, что молиться. Она позволила ему даже… Даже страшно сказать, что именно она ему позволила! И как она могла, как?! Каким непостижимым образом впала в такую зависимость от ничтожества, что не только с радостью одаривала его целый год нежностями, но даже выполнила страшное, совершенно унизительное требование. Господи, ужас-то какой! Да как же она пала до такой низости?!

А Зимин-то, Зимин! Ах, каким чистеньким и положительным нарисовала его любящая сестричка! Ну конечно — она-то его знает только с хорошей стороны. Для портрета любимого брата в ее арсенале имеется только белая краска. А что у него внутри, какие мысли и желания им движут — то ей неведомо. То ведомо лишь самому Зимину. И отчасти Жене. От той весьма конкретной части, которая выпала непосредственно на ее долю…

Ах, как мало мы знаем тех, кого любим! Будь то брат или любимый человек. Ведь при всем желании Женя не могла бы обвинить в подобном незнании одну только Катю. Хотя бы потому, что сама Женя оказалась ничуть не прозорливее подруги. Или только соседки? Впрочем, какая разница? Главное то, что любящее сердце слепо и неразумно. Ведь Женя была абсолютно уверена в том, что Городинский не только достоин ее любви. Больше того, она очень даже сомневалась, достойна ли она сама его любви или хотя бы некоторой благосклонности кумира. Вознесла его на такой пьедестал, что просто удивительно, как он раньше с него не свалился под воздействием малейшего дуновения ветерка! Так стоило ли обвинять в слепоте Катю? Ах, как мало мы знаем тех, кого любим!

Был бы Зимин хоть на треть таким белым, каким нарисовала его Катя, разве он сотворил бы то, что сотворил? Или, вернее, позволил бы Женьке сотворить это?! Ведь он все знал, все! И это не помешало ему выдвинуть совершенно неприличные требования. Знал, что она влюблена в Городинского. По крайней мере, должен был об этом догадаться, увидев их вместе. А зная, как мог выдвинуть столь страшное требование?!

Женя могла бы поверить Катиным словам о брате. Да вот только ее собственный опыт общения с ним не позволял этого сделать. Был бы Зимин таким белым и пушистым, он бы, как благовоспитанный человек, сделал вид, что ничего не заметил. Или же попытался бы каким-нибудь образом вправить ей мозги, деликатно предупредить о сущности Городинского. А что вместо этого сделал Зимин?! Почему не предупредил? Почему еще тогда, в первый раз, не рассказал, кто такой Дмитрий Городинский? Вернее, что оно такое, это явление. И если бы он был таким чистеньким и порядочным, то почему, почему не объяснил ей, какая она дура? Почему?!!

И вдруг в памяти всплыли слова Зимина. Последние, сказанные перед самым уходом из ее квартиры в тот раз, в тот жуткий первый раз, когда она распахнула перед ним блузку, нагло глядя ему прямо в глаза. 'Дура ты, Женька'. Да, именно так он тогда и сказал. А у нее от позора эти слова начисто вышибло из головы. 'Дура ты, Женька'.

И правда дура. Еще какая… Но этого же было мало, очень мало! Женька ведь тогда даже не поняла, о чем это он. Приняла на тот счет, с какой готовностью она распахнула перед ним блузку. А он, Зимин… Выходит, он говорил совсем о другом? Тогда почему же так завуалировано, что она ничего не поняла? Почему не пришел, не рассказал, с каким ничтожеством она связалась? Почему не объяснил? Почему так долго мучил ее молчанием, с нескрываемым удовольствием разглядывая неприкрытые блузкой прелести?! Почему ничегошеньки не объяснил, ограничившись 'мудрым' замечанием: 'Дура ты, Женька'?!

А смогла ли бы она понять? Поверила бы, если бы глаза на страшную правду ей открыла не Катя, а Зимин? Страшный человек Зимин? Разве она смогла бы ему поверить? Ведь Городинский был очень убедителен, живописуя его небезопасность. Достаточно было увидеть его искаженное гримасой ужаса лицо в момент встречи с Зиминым в подъезде. Хоть одному словечку поверила бы? Ох, вряд ли… Ведь даже если Зимин стал бы ей рассказывать, что именно представляет собою это двухметровое золотоволосое ничтожество, Женя приняла бы все за откровенную ложь. Потому что при этом Зимин уж точно не стал бы распространяться о своих проблемах с Алиной. И тогда его рассказ не выглядел бы таким же убедительным, как Катин. Потому что Катя не столько раскрывала Женьке глаза на Городинского, сколько просто рассказывала о себе и брате, о том, почему она его так любит. И только мимолетно коснулась личности Городинского, сугубо постольку, поскольку он был причастен к истории Олега. И поэтому рассказ вышел очень правдоподобным. Причем как в отношении самого Зимина, так и в отношении Городинского. Пожалуй, в отношении последнего — особенно. Потому что теперь Жене стало понятно, почему он так истошно вопил в истерике, когда понял, что Зимин застукал его, можно сказать, на месте преступления. Вот почему он так боялся, что Алина узнает о его художествах. Вот почему категорически не желал развода. И все его слова о том, что он якобы подготовится и через несколько месяцев непременно разведется, чтобы быть с Женькой — стопроцентная ложь. Потому что до тех самых пор, пока Алина сама не подаст на развод, он этого не сделает под страхом смерти. Потому что без Алины он — ноль, пустое место. И даже не столько потому, что она перекроет ему все выходы на сцену, а потому, что ему даже не с чем будет на нее выходить. Потому что понимает, что со своим весьма скромным голоском без Алининой помощи пропадет. И потому держаться за нее будет до последнего вздоха. Он ее и после смерти вряд ли отпустит, вцепившись мертвой хваткой, как за спасательный круг. И за это, за свою бесконечную от нее зависимость, будет ненавидеть ее до смерти. Он ведь и сейчас ее ненавидит. Иначе, чем 'старая грымза' да 'ненасытные телеса' ее и не зовет. Еще бы! Как он может любить человека, который знает ему настоящую цену? Он ведь теперь и Женю точно так же ненавидит, потому что она тоже узнала его реальную цену. Что уж говорить об Алине? Уж кто-кто, а Алина прекрасно знает, какое оно ничтожество. И хоть Женя не была знакома с Алиной, и вряд ли когда-нибудь будет иметь счастье с нею познакомиться, но ей казалось, что она точно знает, абсолютно точно: Алина Городинского тоже не любит. И никогда не любила. Он ей нужен был только для того, чтобы дать свободу Олегу. Потому что иначе Зимин отказывался ее принимать. Отказывался категорически. Потому что любил Алину. И она его тоже любила…

А теперь? А что теперь? Любят ли они друг друга по-прежнему? Если да — то зачем им мучится? Если оба знают? Или же теперь между ними и в самом деле одна сплошная дружба, и ничего более? Или все-таки любят? Иначе чем объяснить такую заботу Зимина об Алине? Впрочем, можно ли это назвать заботой? Если Олегу прекрасно известно о неверности Городинского Алине, а он молчит и не собирается ей ничего рассказывать? Может, он просто смеется над Алиной? Наслаждается своеобразной местью? Вот, мол, на что ты меня променяла, вот теперь живи и радуйся. Ведь если она ему действительно дорога, хотя бы как подруга, как бывшая любимая женщина — как же он может спокойно взирать на то, как Городинский практически на каждом шагу ее предает?

Городинский… Предает… Боже мой, какая же она дура! Фотография!.. Женька-то была искренне уверена в своей исключительности, даже гордилась собственной находчивостью — еще бы, такой неординарный ход применила для знакомства с кумиром. А оказывается, она — лишь одна из многих. И он просто выбирает более симпатичные 'экземпляры'… И одному ему ведомо, со сколькими такими же дурочками он ведет одновременную игру в любовь. Ведь Женя буквально по пальцам могла пересчитать все их встречи за прошедший год. А она-то думала, что он ее действительно любит, думала, она одна такая, любимая женщина кумира!

А что, если Городинский не только болтал на каждом шагу о своих победах, но и демонстрировал весьма откровенные фото друзьям и знакомым? Что, если ее фотография попадет в посторонние руки?! Может, он их все-таки уничтожает? Ну не может же он, как последний идиот, коллекционировать портреты всех своих любовниц? Ну хотя бы из соображения собственной безопасности ведь должен уничтожать! Или Женьке до конца жизни предстоит опасаться, как бы где-нибудь когда-нибудь не открылся ее позор?!

И уже сейчас об этом позоре известно как минимум одному постороннему человеку. Как минимум Зимину. Зимин посторонний? Женя горько усмехнулась собственным мыслям. Да уж, посторонний… И это после всего того, что между ними было? И пусть было лишь раз, зато как это было!!! Неужели после этого она может называть Зимина посторонним?! Охохонюшки… Такого бы постороннего, да в самые близкие, да в самые постоянные…

Нет, нет, о чем это она. Даже и думать об этом нечего. После того чудовищного унижения… Как бы хорошо с ним ни было, а даже думать о нем нельзя! Ни в коем случае! Остается только мечтать, чтобы когда-нибудь на Женькином горизонте объявилась хотя бы бледная копия Зимина. Чтобы с той копией она хоть на треть испытала то, что испытала с Олегом…

И вообще. Чего это она тут размечталась о всяких Зиминых?! Подумаешь — Катька наплела сладенькую историю, а Женя тут же и поплыла по волнам таинственных мечтаний! Конечно, из уст сестренки Зимин вышел прямо таки эталоном порядочности. Да Катька ведь даже не подозревает, что он ничуточки не лучше того же Городинского! Ведь если все, что ей рассказал о нем Городинский — ложь в чистом виде, так с какой бы стати Зимин притащился к Жене требовать должок?! Да нормальному человеку и в голову бы не пришло назначать такую цену за молчание! Нет. Он, может, и не такая сволочь, как она думала о нем раньше, но и до того идеала, который так упорно перед нею вышивала гладью Катя, ему очень и очень далеко. Вот если бы не было того случая, когда он пришел требовать с Женьки уплаты Димкиного долга, тогда она очень даже поверила бы в его благородную сущность. Вот тогда могла бы всерьез воспринять его слова про дуру, как своеобразное предупреждение: 'Не с тем парнем ты связалась, Женька, не с тем. Будь осторожна!'

Ой, нет. Если бы не было того случая, то Женя и по сей день была бы уверена, что любит свое золотоволосое ничтожество. А страшнее всего то, что она и по сей день считала бы его настоящим мужчиной. И никогда в жизни, наверное, не узнала бы, что это такое, когда каждая поджилочка трясется в ожидании, когда чужие требовательные руки скользнут туда, где уже давным-давно пульсирует готовый в любое мгновение взорваться миллионом оранжевых брызг огненный шар… Нет, нет, пусть он будет, этот день, этот случай, пусть! Пусть даже ценой унижения и стыда, неистребимого стыда перед самим Зиминым. За то, что он все знает, за то, что она такая дура, за то, что позволила ничтожеству распоряжаться не только душою своей, но и телом. За то, с какой готовностью распахнула блузку. За то, что не выгнала, не прогнала его во второй раз. За то, что так послушно позволила ему обнять себя, прильнуть жадными губами к горячей своей шее. За то, что познала ни с чем не сравнимое наслаждение принадлежать постороннему мужчине, наглому, требовательному, и такому ласковому. Пусть он будет, этот день. Один горько-счастливый день в огромной и безобразно пустой жизни Женьки Денисенко.

Медленно, но верно, исподтишка, как всегда подло и вероломно, подкрался новый год. Вернее, не подкрался еще, лишь замаячил на горизонте, но уже довольно ярко семафорил на каждом углу праздничным освещением: 'Я иду, иду, готовьтесь, люди!'

Новый год… И кто его только выдумал?! Что за напасть?! Тот, кто его придумал, хоть немножечко соображал, что творит?! Хоть чуть-чуть думал головой, что из этого выйдет?!

Ведь ничем, ровным счетом ничем не заслуживает сие мероприятие громкого звания 'праздник'! Обыкновенная смена календарного года — и не более. Ведь не приходит же никому в голову торжественно отмечать смену месяцев? Например, марта на апрель. Или же июля на август. Ведь это происходит совершенно буднично, словно само собой разумеющееся. Вчера был июль, сегодня август. Ну и что? Никто ведь не собирает по этому поводу шумную компанию, никто не накрывает шикарный стол, не украшает дом елками, шарами да гирляндами. Тогда почему же уделяют такое значение смене лет? Ну, был, скажем, 2006 год, будет 2007 — какая разница-то?! Зачем огород городить, ради чего?!!

Разве только ради того, чтобы одинокие почувствовали свое одиночество еще ярче, еще безысходнее?! Неужели им мало мучений? Специально для них и придумали эту каторгу — новый год?! Чтобы в полной мере осознали свою никчемность, ненужность миру. Одиночество…

Вечер, темно… Впрочем, о какой темноте можно говорить, если буквально на каждом шагу мигает лампочками напоминание: 'Я иду, иду, готовьтесь, люди!'?! Когда каждый уважающий себя магазин независимо от того, чем торгует, выставляет на крылечке ли, или за огромным стеклом витрины искусственную елочку. Да еще словно бы соревнование друг с другом устраивают: у кого елка больше да наряднее. Так ведь и этого мало. Взяли моду украшать не только магазины, но и территорию перед ними. Даже деревья вдоль основных дорог, дабы не пугали народ голыми, почти мертвыми ветвями, и те празднично прикрыты сетками электрических гирлянд! О какой темноте можно говорить в таких условиях?!

Женя ехала в холодном троллейбусе, старательно отводя взгляд от очередного напоминания о грядущем празднике. Но разве можно было от него отвернуться? Разве можно было не заметить приближения нового года? Разве можно было в очередной раз не ужаснуться собственному одиночеству?!!

К Гондуровым добралась около семи вечера, даже не опоздала. Конечно, хорошо бы в гости ходить в выходные, да что поделаешь, если пригласили именно в будний день? И отказаться вроде как нельзя — зачем обижать хозяев отказом?

Повод для встречи был официальный. Или полуофициальный. Для кого-то, может, и глупость, но для молодоженов три месяца супружества — это уже семейный стаж, это пусть пока еще маленькая, но все-таки семейная дата. Впрочем, и слишком шумно отмечать сие скромное событие никто не собирался. Да и не в Ларискином положении собирать шумные сборища. А потому на семейный праздник пригласили лишь Женю да Антона.

Дверь открыл Вадим.

— О, привет свидетелям! — вроде и обрадовался, но в то же время его возглас можно было бы принять за удивление.

— Привет женихам! — в тон ему ответила Женя.

— Ну, это уже не актуально, — усмехнулся Вадим. — Бери выше.

Женя неспешно расстегивала дубленку.

— Да ладно, знаю, мужьям, мужьям, — покладисто согласилась Женя. — Жены-то дома или как?

— А где ж им, беременным, быть? — усмехнулся Вадим, помогая гостье снять дубленку. — Я ее с таким пузом даже в магазины не пускаю. Разве что днем около дома выгуливаю на коротком поводке. А по вечерам жены должны дома сидеть. Тем более в такой день.

Прошли в комнату. Напротив входа приветливо мелькала огоньками елка. Женя резко отвела от нее взгляд, словно обжегшись. И здесь напоминание, ну никуда не спрячешься!

Вадим гостеприимно довел Женю до кресла:

— Садись, сейчас ужинать будем. Антон будет позже. Если вообще будет. У него там какие-то проблемы на работе, что ли, — и ушел на кухню.

На диване в полулежачем положении восседала изрядно беременная Лариска. Завидев Женю, заулыбалась приветливо, закряхтела, пытаясь встретить подругу стоя.

— Да лежи ты, чудо-юдо необъятное, — добродушно махнула на нее рукой Женя. — Я не новый год, чтоб меня встречать.

Лариска прекратила попытки и вновь откинулась на диванные подушки. Погладила огромный живот, улыбнулась:

— Вот видишь, какая я стала? Где моя талия? Жень, а вдруг я такая и останусь, а?

А из глаз буквально брызгалось во все стороны ее такое маленькое, такое незаметное для человечества счастье.

— Не останешься, не бойся, — успокоила ее Женя.

— Ну, беременная-то точно дольше положенного не останусь, — согласилась Лариса. — А вдруг талия такая же останется? Сколько баб толстеют после родов. Что тогда, а?

Вадим выкатил из кухни сервировочный столик. Ничего особенного — вино, бокалы, несколько сортов сыра, мясная нарезка, фрукты и упаковка сока.

— Это ты не у меня спрашивай, — продолжила разговор Женя. — Мне как-то без разницы, какая у тебя будет талия. Я думаю, на твоих человеческих качествах это не особенно отразится. Если тебя это так тревожит, спрашивай у тех, кого сильно волнуют твои габариты.

— Вот-вот, — с готовностью откликнулся Вадим. — У меня спрашивать надо, у меня! А я тебе уже тысячу раз на этот вопрос отвечал!

Женя заинтересовалась:

— Любопытненько, и что же он тебе отвечал?

— Говорит, ему на мою талию наплевать, лишь бы мы с маленьким здоровы были, — с нескрываемой радостью ответила Лариска. И добавила с некоторым сомнением: — Врет, наверное.

— Да не вру я, не вру! — завелся Гондуров.

— Врет, Ларка, сто пудов — врет! — с убеждением воскликнула Женя. — Сам ведь только и мечтает, чтобы ты растолстела. Наукой давно доказано: мужики любят толстых баб, но очень усердно скрывают это от самих себя. Так что рожай спокойно, толстей на здоровье — он только счастлив будет. Правда, сам об этом может и не догадается. Ну да мы ему подскажем?

Лариса протянула руку за соком. Вадим, словно только и делал целыми днями, что отслеживал пожелания беременной супруги, услужливо налил соку в бокал и подал страждущей.

— Ой, нет, Жень, я не хочу толстеть, — жалобно возразила Сычева.

— Так не толстей, кто тебя заставляет? — возмутилась Женька.

Лариса отпила глоток сока и скривилась, будто никогда в жизни не пробовала ничего более отвратительного:

— Фу, какая гадость! Жень, ты видишь, как он надо мной издевается?! Заставляет гранатовый сок пить целыми днями!

— Ну уж, целыми днями! — возмутился Вадим. — Тебя стакан не заставишь выпить — кисло ей, видите ли!

Женя посочувствовала:

— Что, гемоглобин низкий? Знакомая история. Пей, пей. Он, конечно, противный, зато жутко полезный. А некоторым, между прочим, даже нравится. Вообще-то натуральные гранаты полезнее, и даже вкусно. Вот только чистить да зернышки выплевывать замучаешься.

Пока дамы переговаривались, хозяин лихо откупорил бутылку и налил вина в бокалы.

— Ну что, Антона ждать не будем? Тем более, что он может вообще не прийти. Так что, Жень, тебе одной придется отдуваться за всех свидетелей.

— Ой, напугал, — улыбнулась Женя. Подняла высоко бокал, провозгласила тост: — Ну что, дорогие мои? С маленьким семейным юбилеем! За то, чтобы постепенно он вырос в большой-большой, в золотой. Или даже в бриллиантовый. Чтобы собрались мы на тот большой праздник не в столь тесной компании, как сейчас, чтобы не только молодожены и свидетели приняли в нем живейшее участие, но и то подросшее существо, которое сейчас незримо присутствует за этим столом, и младшие его собратья (и сосестры!) по крови, и даже их подросшие отпрыски. В общем, за то, чтобы единственный в жизни раз этот праздничный стол был рассчитан на троих едоков. За то, чтобы очень скоро ваша дружная семья за ним не умещалась. Вот.

Женя чуть смутилась от собственной разговорчивости, улыбнулась и добавила:

— И чтоб здоровы мне все были.

Дружненько чокнулись кто вином, а кто и гранатовым соком. Лариска отпила глоток сока и в очередной раз скривилась. Отставила в сторонку, взяла с тарелки сырный брусочек:

— Ну что, как там твои дыроколы поживают?

— Говорят, нормально, — равнодушно ответила Женя, с явным удовольствием закусывая нежным окороком. — А впрочем, я у них не спрашивала. Что с ними, с дыроколами, сделается? Живут себе, сволочи.

— А почему сволочи? — спросил Вадим. Не столько, впрочем, из интереса, сколько из простой вежливости. И вообще, надо же о чем-то разговаривать.

Женя вяло отмахнулась:

— А, надоело. Всё надоело.

— Так найди другую работу! — недоуменно воскликнул Вадим. — Делов-то!

Женя неуверенно пожала плечом и промолчала.

— Ага, найди! — вместо подруги ответила Лариска. — Щас! Скажешь тоже! Она ж у нас консерватор! Для нее перемены в жизни смерти подобны, да, Женька? Она ж как выбрала себе один эскалатор, так по сей день только им и пользуется. Изменяет ему только в том случае, если в данный момент он выключен. А, Жень? Я права?

Женя недовольно скривилась:

— Дались тебе эти эскалаторы! Чего ты к ним вечно цепляешься?!

— Да нет, мне просто всегда было смешно, — улыбнулась Лариса. — Лично мне без разницы, на какой эскалатор становиться. А ты всегда становилась на крайний.

— Ну подумаешь, — возмутилась Женя. — Просто привычка. Большое дело.

Лариса заартачилась:

— Нет, консерватизм!

Вадим решительно вмешался:

— Ну ладно, вы еще подеритесь мне из-за этого эскалатора! Лар, действительно, дался он тебе. Какая разница, на чем человек ездит?

Лариска упорно стояла на своем:

— Нет, ты не понимаешь! Она во всем такая. Как вобьет себе что-то в голову — всё, кранты, фиг выбьешь! Женька, блин, тебе уже двадцать семь, да какой там — считай, почти уже двадцать восемь, а ты на девятнадцати застряла и никак оттуда выйти не отважишься!

Женя застыла, словно пойманная врасплох, потом тихо-тихо, почти шепотом ответила:

— Уже отважилась. Почти…

— Что? — удивилась Лариса. — Я что-то пропустила? Что-то случилось?

— Нет-нет, — поспешила успокоить беременную подругу Женя. — У меня все нормально, не волнуйся больше за меня. Я уже выздоровела. Почти… И хватит об этом, ладно?

Деликатный от природы Вадим подхватился из-за стола:

— Я пойду хлебушка подрежу, — и скрылся на кухне, чтобы не мешать дамской беседе.

Едва только за супругом закрылась дверь, Лариса участливо спросила:

— Жень, у тебя что-то случилось?

После короткой паузы Женя вынужденно призналась:

— Случилось. Только не надо об этом, ладно? Главное, что это пошло мне на пользу. Я выздоровела, Ларка. Кажется выздоровела. Только давай больше не будем об этом, ладно?

Лариса глядела на подругу во все глаза. Как-то за последние годы отвыкла, что у той в жизни тоже может кое-что измениться.

— А может, наоборот? — поинтересовалась участливо. — Может, тебе лучше выговориться, чтоб опять не застрять на проблеме?

Женя убежденно покачала головой:

— Нет, Лар, правда не надо. Всё хорошо. Я поняла, какая я дура. Это самое главное, правда? Главное, что поняла. Осталось только исправиться, перестать быть дурой. Остается только надеяться, что я поняла это не слишком поздно.

— Что, у тебя кто-то есть? — шепотом, боясь спугнуть Женькину удачу, спросила Лариса.

— Был, — коротко ответила Женя.

Лариска была в полном шоке. Как же так, у подруги кто-то был, а она просмотрела, даже не заметила? И столь важное событие проплыло мимо нее?!

— Был?!! И ты ничего мне не рассказала? Вот партизанка! А что, кто?..

— Это не важно, — поспешно отмахнулась от излишних вопросов Женя. — Важно, что он был, что он в прошлом.

— И… — Лариска на мгновение запнулась, словно не зная, как сформулировать вопрос поделикатнее, дабы не обидеть ненароком подругу. — И как же он тебя наставил на путь истинный?

— А это, Ларка, не он, это другой, — горько усмехнулась Женя.

Лариска аж присвистнула и тут же, вспомнив, что свистеть в доме — плохая примета, устыдилась, прикрыла рот ладошками. От удивления даже забыла про свой огромный живот, который постоянно придерживала рукою, словно бы опасаясь, как бы не отвалился случайно.

— Ни фига себе! У нее жизнь бурлит и пенится, а я узнаю об этом последней! А второй кто?

Женя поджала губы, ответила с ледяным сарказмом:

— А второй, Ларка, — большая сволочь. Страшный человек, — и, закатив глазки, добавила уже масляным голоском: — Зато мужик…

— А первый — белый и пушистый, но полный ноль, да? — попыталась догадаться Лариска.

А Женя почему-то ужасно обрадовалась вопросу подруги. Так радостно улыбнулась, даже смогла почти искренне рассмеяться:

— Не-а. И первый сволочь. Может, еще большая, чем второй. А в результате сравнения оказался полным ничтожеством. Причем во всех отношениях сразу.

— Ууу, — завистливо протянула Лариска. — У нее такие страсти творятся, а меня муж на коротком поводке гулять водит. Так нечестно!

В одно мгновение Женькин тон изменился. Исчезла улыбка, губы сжались, затрепетали крылья носа. Уж кому бы говорить о честности и справедливости! Конечно, Лариска никогда не делала ей никаких подлостей, и грешно было бы обвинять ее в Женькиных грехах. И все-таки как-то это нечестно: одним всё, другим — дырку от бублика. И они, те, которым всё, еще на что-то жалуются?!

— Это точно, подруга. Нечестно. Одним — бархатный поводок в крепких руках любимого мужчины, другим — море приключений. Например, ныряние в дерьмо с головой — увлекательнейшее, скажу тебе, занятие!

Лариса словно бы поняла свою оплошность. Смутилась, даже немножко покраснела. Спросила участливо:

— Что, все так плохо?

— Да нет, Лар, наоборот, — почти равнодушно ответила Женя. — Всё замечательно. Знаешь, когда заканчивается дерьмо, почему-то начинаешь чувствовать себя такой счастливой! Даже если никто не надевает на тебя бархатный поводок.

Ненадолго установилась тишина. Только слышно было, как на кухне Вадим включил радио. То ли музыку послушать захотел, то ли категорически не желал услышать, о чем же секретничают женщины, когда рядом нет мужчин.

— И давно ты?.. — спросила Лариса, не смея задать полный вопрос. — Ну, выздоровела?

— Давно, Лар, давно. Месяц назад… Даже полтора…

Лариса сочла необходимым уточнить:

— Я не поняла — месяц назад познакомилась сразу с двумя или как?

Женя криво ухмыльнулась:

— Нет, Лар, это я выздоровела месяц назад. А те двое… Впрочем, это уже неважно.

— Ну ни фига себе, не важно! — возразила Сычева. — Еще как важно! Ты с которым из них осталась-то?

— Лар, а когда я с кем-то оставалась, а? — с грустной усмешкой спросила Женя. — Ты такое припомнишь? Я — нет. Я, Лар, всегда одна, ты же знаешь. Мой вечный спутник среднего рода. И зовут его одиночество…

Лариса возмутилась:

— Да ладно, Женька, брось ты себя хоронить! Ты ж еще совсем молодая!

Женя тяжко вздохнула:

— Я, Лар, может, с виду еще и ничего, а в душе уже такая старуха. Знаешь, я уже ничего не хочу. Совсем-совсем, честно! Только чтобы не было больше дерьма — и больше ничего не надо…

— Уууу, подруга… — сочувствующе протянула Лариса.

— Нет, Лар, все нормально. Честно. И давай сменим пластинку, ладно? Ты вот мне лучше скажи: а чего вы елку так рано нарядили? Ведь только двадцать второе число?

Хозяйка явно обрадовалась перемене темы. Хоть и распирало любопытство, но видя, как тяжело подруге дается откровенность, предпочла бы не выпытывать у нее ничего. Вот придет время, Женька немножко отойдет от своих проблем, тогда сама все и расскажет, и уже не нужно будет клещами вытягивать из нее каждое слово. А сейчас… Сколько ни тяни, а все равно говорить будет так завуалировано, что толком и не поймешь, что же там у нее такого интересного произошло.

— Ой, Женька, — радостно воскликнула она. — Я обожаю елки! Обожаю новый год! Как только их начинают продавать, я всегда сразу наряжаю. И сразу же настроение делается праздничным. А ты когда наряжаешь?

Женя как будто даже удивилась встречному вопросу:

— Я? Самое раннее — тридцатого. Чаще всего тридцать первого. А иногда вообще не успеваю, и елка до старого нового года остается лежать на балконе.

Сычева возмутилась:

— Денисенко, да за это казнить надо! За подобное отношение к елкам высшую меру наказания надо ввести! Ты что, Женька, ну что ж за новый год без елки?! Что за настроение?!

Женя грустно усмехнулась:

— Ой, Ларка, какое там настроение?! У меня настроение каждый год портится еще в середине ноября. И тоска не проходит до конца января, пока вся эта праздничная шумиха не утихнет. Я новый год ненавижу!

— Да брось ты! — возмутилась Лариска. — Никогда не поверю! В мире нет такого человека, кто не любил бы новый год!

— Глупая ты, Лариска. И счастливая. Это для счастливых новый год — праздник. А для одиноких — пытка. Самая страшная пытка, смертельная. И дай тебе, Сычева, Бог никогда не узнать, какая это мука, когда все кругом суетятся, ищут подарки, покупают обновки к празднику, а ты прекрасно знаешь, что этот праздник жизни — не для тебя. И ты начинаешь подозревать, что подлое человечество придумало новый год специально для тебя, для таких неприкаянных, как ты, чтобы лишний раз помучить, чтобы сделать еще больнее, чтобы уколоть лишний раз: смотри, смотри, до чего ты дожила, никому-то ты в мире не нужна, буквально ни единому человеку! Мать родная, и та отделается новогодней открыткой, которую ты получишь числа десятого января. И ты все это знаешь, ненавидишь этот праздник больше всего на свете, и все равно на что-то надеешься. Каждый год зачем-то покупаешь новое платье, хотя и прошлогоднее до сих пор надевала только один раз, сама для себя. Затариваешь холодильник продуктами, прекрасно зная, что больше половины выбросишь, потому что одна не осилишь все эти оливье, селедки под шубами, заливное из языка, мясные рулетики с грибами… И все равно упорно готовишь, и печешь миндальный торт, и наряжаешь елку, и старательно наводишь марафет на лице и в доме. Включаешь телевизор, из года в год смотришь 'Иронию судьбы'. Ненавидишь ее лютой ненавистью, и все равно упорно смотришь, наивно надеясь, что хотя бы в этом году у Гали и Ипполита все сложится иначе и они, наконец, перестанут быть одинокими. Какой идиот назвал этот фильм комедией, Ларка? Это же самая настоящая трагедия! Ты только представь: новый год, люди едут встречать его к своим любимым, они уже решили, что устроили свою судьбу, они счастливы, они мечтают о свадьбе, о семье, о детях. И тут — бац, какой-то пьяный лох, какой-то Женя Лукашин — прикинь, вдобавок ко всему еще и мой тезка! — сует свое бесстыжее нетрезвое рыло, и всё. И конец счастью, конец надеждам. И они одни, Ларка, они остаются совсем одни! В волшебную, казалось бы, новогоднюю ночь! Это же самая страшная трагедия, это самый ужасный фильм-катастрофа, Лариска! А нам его столько лет преподносят, как комедию, представляешь?!! И пока ты его смотришь, последняя твоя надежда на счастье разбивается вдребезги, ты снова, уж в который раз, делаешь для себя ужасное открытие: чудес не бывает, Ларка, не бывает! И когда Надя Шевелева спрашивает у мамочки-Лукашиной: 'Вы считаете меня слишком легкомысленной?', а та ей отвечает совсем нерадостно: 'Поживем — увидим', у тебя вдруг начинается слезотечение. Хотя почему 'вдруг'? Ты ведь это заранее знала, но все равно упорно накладывала макияж, как будто надеясь, что кто-нибудь сможет оценить твое творчество. Ты не просто плачешь, Ларка, это не просто слезы. Это самое настоящее слезотечение! Как кровотечение! Что то соленое, что это! Только если вовремя не остановить одно, оно смертельно опустошает тело. А второе — душу. И думай, что из них страшнее…

Пока Женя горячо произносила свой монолог, своеобразную анти-оду одиночеству, а за одно и безвредному, в сущности, празднику, Лариса молча смотрела на подругу испуганными глазами. Шок. Господи, и как она могла быть столь бестактной?! Лишь через несколько мгновений Сычева почувствовала, что снова может говорить.

— Жень… Господи, я даже не догадывалась, как тебе больно!

Женя скривилась. Ах, зачем она разоткровенничалась? Разве счастливая Лариска сумеет ее понять? Да даже если и сумеет, разве она сможет избавить ее от хронического одиночества? Нет, нет, и еще раз нет. Тогда зачем это? Зачем она нагружает подругу своими проблемами? Разве Лариска ей что-то должна? Да нет же, нет, ничего не должна! Никто никому ничего не должен. И Женя ведь совершенно искренне рада за подругу, и тени зависти не испытывала к ее счастью! Нет, неправда, еще как испытывала! Но — только белую, исключительно белую зависть! Разве это преступление — хотеть быть такой же счастливой, как лучшая подруга?! И почему-то от того, что Лариска нынче была такая счастливая, ее сочувствие казалось Жене просто невыносимым. Ну зачем, зачем она так разоткровенничалась?!

— Ой, Лар, только не надо меня утешать, ладно? Это сильно утрированно. И вообще, это в прошлом. Говорю же — я выздоровела. У меня теперь все будет нормально…

Однако любому человеку, одаренному хотя бы капелькой интеллекта, по ее голосу было бы понятно, что даже сама она в свои слова не очень-то и верила.

— Жень, а давай на новый год к нам, а? — оживилась Лариса. Впрочем, сразу чувствовалось, что эта идея пришла ей в голову буквально только что, сугубо из сочувствия к несчастной подруге. — Вернее, с нами? Потому что мы будем не дома. Понимаешь, у меня свекруха тридцать первого именинница, у них традиция отмечать под вечер, когда нормальные люди старый год провожают. Ну, я так понимаю, эта традиция у них сложилась сугубо из соображений экономии, и тем не менее не мне ее менять. Как говорят, в чужой монастырь… Давай с нами, а? Там, правда, ночевать будет негде, но мы такси вызовем, а? Заодно и мы тоже домой свалим — откровенно говоря, не слишком много радости проводить новый год в компании чужих родителей.

Женя вздохнула. Ну вот и дожилась, ее из жалости приглашают встречать новый год с чужими людьми, с пенсионерами.

— Нет, Лар, спасибо. Говорю же — все в прошлом. Все будет нормально.

— Так ты же и с первым рассталась, и со вторым, какое же нормально? — возмутилась Лариска. — Опять одна будешь сидеть и рыдать под 'Иронию судьбы'?

Женя улыбнулась и успокаивающе похлопала подругу по чуть отекшей руке:

— Да нет, Лар, не волнуйся ты за меня! На сей раз я не буду одна. У нас на работе собирается компания таких вот неприкаянных одиночек. Так что в праздник будем одиночками прикаянными, не переживай. И хватит об этом, ладно? Тебе сейчас вообще волноваться вредно. Ты лучше о ребенке подумай!

Лариса вспомнила про живот и тут же принялась ласково его поглаживать. Улыбнулась счастливо:

— А я и так только о нем и думаю. Ох, скорей бы уже! Так хочется на руках его подержать, грудью покормить. Вот только рожать ужасно боюсь…

Сглотнув комок боли и улыбнувшись через силу, Женя ободрила ее:

— Не бойся, это не самое страшное. Все будет нормально, Лар, не волнуйся. Все будет нормально. И зови уже своего законного, ишь, деликатный какой! Это ты его так приучила?

Светясь от счастья, Лариса ответила:

— Нет, это он сам! Он у меня такой…

А Антон в этот вечер так и не приехал. Позвонил только, извинился за отсутствие. А Жене почему-то вдруг стало так обидно. Ведь такие надежды питала на этот вечер! Так надеялась, что хозяева догадаются включить музыку, и они с Антоном снова будут танцевать. И она опять словно бы забудет о собственных неприятностях, и снова будет так уютно плыть под музыку в надежных объятиях. Почему-то последнее время Жене в голову все чаще приходила мысль, что так и есть, что Антон — именно тот, которого она и должна была повстречать на жизненном пути. А вдруг и правда именно он ее суженый? Ведь должна же и у нее где-то быть вторая половинка, ведь у каждого она должна быть! Тогда кто? Кто именно? Женя уже поняла, что это не Городинский. Тогда кто? Из тех, кто рядом, это может быть только Антон. А она, погрязшая в нелепой любви к идолу и в воспоминаниях об осени и кленовых листьях, просто не обратила на него внимания, не заметила. Прошла мимо…