"Тихие дни в Перемешках" - читать интересную книгу автора (Лу Эрленд)

Давайте притворимся, что мой ум — такси, и вдруг... в нем едете вы.

Ричард Бротиган

(Перевод Максима Немцова)

(Увы — по ходу написания этой книги пострадала маленькая собачка; но ей быстро оказали ветеринарную помощь, и сейчас, с учетом всех обстоятельств, она чувствует себя вполне неплохо.)

Dear Angela amp; Helmut Bader.

We are a family with three kids (5, 8 and 14 years) who are planning a holiday in Garmisch-Partenkirchen, and we saw your holiday house on the internet. We plan to arrive on the 30th of June and would like to stay until the First of August. Is the house available in this period (or close to it) and what is the price? We are looking forward to your answer.

Yours sincerely

Nina Telemann, with family[1]

Hello Telemann available yes the price 65 Euro pro night, the children for free I know your Imail unfortu­nately do not read backwards to write it me please on English Yours sincerely Fam. Bader[2]

Hello Fam. Bader. We did not totally understand your last e-mail, but we are interested in renting the house. How should we pay you?

Nina Telemann[3]

Hello Fam. Thank you for your Imail It makes us happy you by 1. july to remain wants. Our address reads Hel­mut and Angela Bader Ludwigstrasse 5, Mixing Part. Our bank account: District savings bank mixing part churches Big Byladem 1 gap iban/de xxxxxxxxxxxxxxxxx. We are pleased also you and wish you up to then a beautiful time. Fam. Bader[4]

Hello again. We have now paid the deposit. The pay­ment was made from my husbands account. His name is Telemann. We and our children are looking forward to staying in your house. Do we go straight to the house or should we contact you somewhere else? We are not sure yet about what time we will arrive on first of july, but if you need to know you could perhaps give us a phone number so that we can send you an SMS or call you.

Nina Telemann[5]

Hello Fam. Telemann Thank you for your Imail They come on Wednesday to us to mixing part. They can drive directly to the holiday house, we live directly beside it. Here they get then the keys. Can they say to us when you approx. in mix will arrive? None should be at home, call the Handynr. xxxxxxxxxxxxx. we look forward to you. Large Fam. Bader[6]

Тебе обязательно надо курить в доме?

Да.

Но на улице хорошая погода.

Дорогая моя, ты, видимо, как-то упустила из виду, что мы опять проводим отпуск в твоей лю­бимой Германии, которую я совершенно не люблю, поэтому когда благодаря твоему упорству, достой­ному много лучшего применения, мы в очередной раз оказались в колыбели нацизма, то сразу дого­ворились, что в отместку я получаю право курить где захочу.

В машине — нет.

В машине нет, но сейчас мы не в машине.

Не знаю, понравится ли Бадерам, что мы курим в их гостиной.

Ты имеешь в виду Большой Фамилий Бадер?

Прекрати. Наверняка они написали «Griiss», что значит «большой привет», а программа так переве­ла, семья у них — только они вдвоем, и мне кажется, она грустит, что у них нет детей.

С чего ты взяла?

Такие вещи нельзя не заметить.

Это их проблемы. Кошмар! Только представь себе кошмар — провести в Малых Перемешках все детство. Ужас!

Это не Малые Перемешки. Тебе еще не надо­ело потешаться над машинным переводом?

А тебе не смешно, что Бадеры не волокут ни слова по-английски?

Мне не смешно.

Ни капельки?

Нет.

И даже что они не замечают, когда машина пе­реводит Гармиш-Партенкирхен как Малые Пере­мешки Церквей?

Нет. И насчет «колыбели нацизма» ты переги­баешь.

Перегибаю, согласен. Но это и не совсем не­правда.

Ни один из сегодняшних немцев не несет от­ветственности за то, что творилось тогда.

Чего нет того нет.

Ты собираешься курить в доме при детях?

Теоретически да, собирался.

Нина Телеман. 43 года. Учитель норвежского в старшей школе. Близорука. Очки 4 сантимет­ра толщиной. Вру. Один сантиметр, но это тоже много.

Брур Телеман. 42 года. Завлит Национального театра. Мечтает, что сам напишет пьесу. Совершен­но бесподобную, идеальную вещь. И покажет нако­нец всем, что такое Театр. Отличное зрение. Про­блемы с алкоголем? Да нееееееееееееееееет. Разве это проблемы?

Не знаешь, Перемешки — городок как раз того типа, где народ замуровывает в подвале своих и соседских детей и потом насилует их три тысячи раз двадцать четыре года кряду?

Прекрати.

Но как ты думаешь, это городок такого типа?

Заткнись.

Слова сказать нельзя. Мы же просто разгова­риваем!

Нет.

Нет — в смысле, что мы далеко от эпицентра такого рода времяпрепровождения? Да.

И здесь такого не случается?

Я думаю, нет.

И дети будут и дальше носиться где хотят без надзора?

Да, я думаю.

Хорошо.

Mixing Part will tear us apart[7].

Что ты сказал?

Ничего.

Я слышала, ты что-то сказал.

Если тебе непременно надо знать, то я просто мурлыкал себе под нос (как мне казалось) старин­ную песенку, а потом машинально поменял одно слово в припеве на Перемешки. Вот и все, что было[8].

Хорошо.

Кстати, так я попадаю впросак довольно часто. Думаю, что я один в комнате, а потом оказывает­ся, что и ты здесь. Тихая сапа.

Тебя тоже не сразу заметишь.

Думаешь, мы оба тихони?

Да.

Ты красное вино купила?

Оно стоит рядом с мойкой.

Но, дорогая моя, это немецкое вино.

Терпеть не могу, когда ты называешь меня «до­рогая моя».

Но мы вроде любим друг друга?

Угу.

Так в чем проблема?

Ты говоришь «дорогая моя», только когда раз­дражен, очевидно надеясь такой притворной доб­рожелательностью показать, что злишься не очень и контролируешь свою агрессивность. Но резуль­тат получается прямо противоположный. Это ни­как не связано с тем, что ты меня любишь, хотя, возможно, и любишь.

Нина, мне хочется вина, а не выяснения отно­шений.

Вино стоит у мойки.

Там немецкое вино.

Да. И что?..

Я не могу пить немецкое вино.

Не можешь?

Нет.

Но ты можешь открыть его и попробовать?

Нет.

А почему?

Потому что я не могу.

Понятно. В любом случае я свою часть уговора честно выполнила.

До которого часа открыт большой «Лидл» на Олимпиаштрассе?

Не знаю.

А я-то полагал, что ты любишь эту страну и все, что касается здешней жизни, у тебя просто от зубов отскакивает.

Это правда.

Но ты не знаешь, до которого часа в Перемеш­ках открыт магазин «Лидл»?

Не знаю. И нет никаких Перемешек.

Спокойной ночи.

Спокойной ночи.

Спишь?

Ну?

Я понимаю, это слишком интимный вопрос, мы с тобой никогда о таких вещах не разговариваем, но... ты не можешь рассказать мне о твоих сексу­альных фантазиях?

Нееет.

Ну давай.

Прямо сейчас?

Да.

Нет.

Ну давай.

Я не хочу.

Тебе это противно?

Нет, не то чтобы противно, но...

Тогда давай.

У меня их нет.

Кого?

Сексуальных фантазий.

Они есть у всех.

У меня нет.

Конечно есть.

Нет.

Раньше они у тебя были, так?

Раньше были.

А теперь пропали?

Да.

И о чем же ты думаешь теперь?

Не знаю. Обо всем подряд. О театре. Больше всего я думаю о театре.

А ты никогда не подсматриваешь за мной и не раздеваешь меня взглядом, если я, например, стою в какой-нибудь сексапильной позе?

Вроде бы нет.

А других женщин?

Нет. Я же о театре думаю.

А Найджелу?

Я ни разу не думал о ней в смысле секса.

Шутишь?

Нет.

Телеман, меня это пугает.

Понятно. Спокойной ночи.

Телеман, меня это в самом деле тревожит.

Что-то ты слишком тихий сегодня.

По-моему, ты сама говорила, что мы оба тихони.

Да, но сегодня ты тише обычного. Что-то не так?

Да нет, по-моему.

Значит, что-то не так. И что же?

Не знаю.

Наш ночной разговор, да?

Нет.

Бьюсь об заклад, все дело в нем.

Я не думаю о нашем ночном разговоре, Нина. Я этого не делаю.

О чем же ты тогда думаешь?

Трудно сказать. О театре, наверно.

Не ври. Ты думаешь не о театре.

О'кей.

Ты не хочешь поговорить об этом? О том, о чем ты на самом деле думаешь?

Нет.

Совсем не хочешь?

Нет.

Телеман, прости, но я должна в этом разобрать­ся. Извини, но я, в общем, готова даже настаивать.

Понятно.

Это пьеса, которую ты мечтаешь написать, пи­сать не начинал, но утверждаешь, что непрестанно обдумываешь?

Нет.

Тогда дело во мне?

Нет.

В детях?

Нет.

Значит, Хейди. Тебя раздражает, что она слиш­ком много играет в теннис?

Да нет же, господи. Пусть играет сколько захо­чет — во всяком случае до тех пор, пока она четко понимает, что это ты ее заставляешь, а не я.

Я ее не заставляю.

Ты смеешься? Ты только тем и занята, что поку­паешь теннисные причиндалы, договариваешься о тренировках, устраиваешь соревнования и поездки.

Но она сама стремится играть лучше.

Так она говорит. Но откуда у нее эти амбиции, не догадываешься?

Мы говорили о тебе. О том, что ты тише обыч­ного, и я пыталась разобраться почему. Это из-за Германии?

Нет.

Нисколечко?

Нет.

И не из-за того, что Бавария — колыбель на­цизма?

Нет.

Все, я сдаюсь.

Хорошо.

Хотя подожди-ка. Дело в Найджеле, да? Мо­жешь не отвечать, я совершенно уверена, что это все из-за Найджелы. Ведь так? Молчи, молчи, Те­леман, я и так вижу, на тебе это просто написано.

Нина права. Телеман думает о Найджеле Лоусон. Он думает о ней часто, хотя говорить об этом не любит.

Все началось с того, что Нина подарила ему на день рождения «Соблазны Найджелы». Он поблагодарил и подумал, что партнеру дарят кулинар­ную книгу, когда отношения идут к концу, но вслух ничего не сказал. Наоборот. В том, чтобы принять любой подарок, ничем не выдав разоча­рования, Телеману нет равных. Он отлично умеет это с детства: однажды ему подарили на Рождест­во ткацкий станок, и он понял по глазам отца, что тот долго переубеждал маму, но проиграл, мама была вся в предвкушении, и Телеману не захоте­лось ее разочаровать, он живо и радостно побла­годарил и все Святки что-то ткал. Подарок, усво­ил Телеман, строит отношения между дарителем и одариваемым, его ценность в этом, а не в нем самом. И книгу Найджелы Телеман сначала счел подарком как раз такого рода. Но непонятно по­чему он то и дело листал ее. В книге, как водится, были рецепты, фото готовых блюд, описания, как что делать, но он нашел там и фотографии самой Найджелы, она в разных нарядах колдует у пли­ты над кастрюльками, что-то нюхает, смешивает, взбивает, переливает, например молоко из стакана в большую плошку, кладет что-то в рот или соби­рается положить. И взгляд у нее то милый, то лу­кавый, а то и нахальный даже. Если она одета в черное, вид у нее страшно неприступный, к такой Телеман не рискнул бы ни подойти, ни тем более заговорить, но когда она стоит в своем тоненьком голубом свитерке и держит в правой руке, напри­мер, плошку клубники со сливками, а в левой лож­ку, то вся она такая нежная, такая ранимая, что прямо видно, как она нуждается в заботе и уте­шении человека вроде Телемана.

Еще ему нравится, что Найджела такая боль­шая. У нее есть бедра, например. И грудь.

Разговорился с одной дамой в «Лидле».

Вот как? Понятно.

Бертольд и Сабина играют с ее детьми, и я по­нял, что ей было неловко увидеть меня и не пере­кинуться парой слов.

И что она сказала?

Ее зовут Лиза, она из Америки. Она долго рас­сказывала мне о каком-то здешнем замке, что он совершенно сказочной красоты, до потери пуль­са просто, и где-то здесь совсем неподалеку, если я правильно понял.

Нойшванштайн.

Да. Так вот эта женщина долго-долго вынима­ла душу из своего парня, что им надо поехать в Европу посмотреть этот замок, а он ни в какую, ему хотелось в Мексику, короче, нашла коса на камень, дело едва не кончилось разрывом, но по­том она его все-таки допилила, они приехали в Европу, и замок так их потряс, что парень прямо тут же сделал ей предложение, и на свадебных приглашениях они напечатали фото замка, и сва­дебный торт заказали, конечно же, в форме замка, и теперь у них двое детей и они приезжают сюда каждый второй год.

Понятно.

We have so much fun in Europe[9], повторила она несколько раз.

Понятно.

Я даже думал эту фразу записать.

Запиши.

Пока я ее не забыл.

Думаешь вставить в свою пьесу?

Возможно.

Хорошо. Когда вы встречаетесь снова?

Мне это и в голову не приходило.

Черт, опять села батарейка в зубной щетке.

Обидно.

Обидно? Да это тоска!!! Она, считай, новая.

Ну, поставь ее на ночь заряжаться.

Я каждую ночь заряжаю свою зубную щетку.

А ты не думаешь послать рекламацию в фир­му «Браун»? Я считаю, нельзя им спускать, ког­да они продают нам товар ненадлежащего каче­ства.

Ты прав! А так можно? Думаешь, они отве­тят?

Ответят еще как. Поддержание вежливых от­ношений с клиентами — суперважная вещь для таких фирм. Не сомневаюсь, что в эту самую минуту человек семь, нет, восемь сотрудников сидят и только и ждут, когда ты напишешь им письмо.

Раз в день Телеман надолго запирается в ван­ной комнате.

Нет, его не мучают запоры, но ему нравится сидеть в полном одиночестве и думать о театре.

Чтобы следить за временем, он включает Нинину электрическую щетку. Он считает, что име­ет полное право подарить лично себе те крохот­ные полчасика, за которые она разряжается. Телеманово время, так он его называет. Или время Театра. Граница между ними условная. Челове­ку стороннему не удастся заметить, где кончается время Телемана и начинается время Театра. Те­леман и сам не всегда это понимает.

Иногда он думает о театре так напряженно, что когда щетка отключается, он забывает сунуть ее в зарядку. Так она и стоит на бортике раковины, использованная и одинокая.

Телеман! Что случилось?

А? Что? Все в порядке. Мне просто снился сон.

Какой?

Да ерунда всякая.

Никакая это не ерунда. Все, что происходит с тобой, для меня важно.

Что, правда?

Конечно.

Ничего себе!

А для тебя это не так? Когда что-то происхо­дит со мной?

Нет, ну да... Я просто не формулировал этого так... так, что ли, конкретно.

Что тебе снилось?

Если ты так настаиваешь — мне снился Чарльз Саатчи.

А кто такой Чарльз Саатчи?

Некий богатый англичанин. Он родился в Баг­даде в еврейской семье, в Лондон его привезли, когда ему было четыре. Я не совсем знаю, почему они переехали. Возможно, быть евреем в Багдаде не так просто. Как бы то ни было, позже они с братом открыли огромное рекламное бюро. Еще он коллекционирует современное искусство.

А почему он тебе приснился?

Понятия не имею.

И что происходило в твоем сне?

Там был роскошный дом, знаешь, такой бо­гатый лондонский особняк белого кирпича в несколько этажей с видом на парк, большой ухожен­ный парк, сплошь застроенный вокруг такими же дорогими домами. Мне надо войти в дом. Я чув­ствую, что там в доме человек, которому важно, чтобы я вошел. Но Чарльз Саатчи не пускает ме­ня, загораживает дорогу. Он стоял перед дверями и улыбался, как улыбаются эти денежные мешки, типа «и не думай сюда попасть, забудь дорогу, тебе здесь и через тысячу лет ничего не светит», понимаешь, о чем я, да? И вот он стоит улыбает­ся, а меня такая ярость взяла, я ему говорю — подавись своей улыбочкой, а он хоть бы хны, сто­ит себе и стоит, и я понимаю, что сделать ничего не могу, и злюсь, и так тошно, а он только шире улыбается.

Да уж. Я понимаю тебя, это очень обидно.

Да.

Но почему он тебе приснился? Не знаешь?

Не-а.

И ты ничего больше о нем не знаешь?

Толком нет.

И все-таки твое бессознательное цепляется за него и воспринимает его как некую угрозу?

М-да.

Как-то странно.

Да уж.

Телеман, это даже интересно. Давай-ка в этом поковыряемся.

Ну давай.

Расскажи мне о нем побольше.

Да я не знаю ничего.

У него есть хобби?

Он коллекционер.

Да, ты говорил. Он женат?

Что?

Я спрашиваю: он женат?

Ну... не помню.

По-моему, у тебя как-то дрогнул голос.

Просто я засыпаю.

Ладно. Будем дальше спать?

Пожалуй.

Спокойной ночи.

Спокойной ночи.

Нина не в курсе, но Чарльз Саатчи женат на Найджеле Лоусон, и для Телемана большая про­блема смириться с этим, он и сам это за собой знает. Он думает о Саатчи почти так же часто, как и о Найджеле.

Стоит Телеману размечтаться о Найджеле, на­пример когда он готовит по ее рецептам, к этим приятным мыслям тут же начинают исподволь примешиваться противные мысли о Саатчи. Они не забивают полностью сладких фантазий о Най­джеле, но портят их вкус, делая все вдруг слож­ным и нечистым.

Как-то раз Телеман сидел дома на диване и ду­мал о театре, но потом мысли его перетекли на Найджелу. Он принес ноутбук, тот, которым поль­зовался почти исключительно для работы над пье­сой, и стал искать в интернете фото Найджелы. Нашел очень много, почти каждое долго и основа­тельно разглядывал. Подумывал даже сохранить парочку фото в недрах компьютера, но не рискнул. Так, перебирая фото, он и натолкнулся на сни­мок Найджелы и Саатчи в машине — видимо, ре­шил Телеман, в классическом английском такси. Он впервые увидел Найджелу и Саатчи вместе, и зрелище настолько потрясло его, что потом он еще несколько дней не мог думать о театре. Он был шокирован. Глядя на них вдвоем, Телеман внезап­но осознал, что Найджела вступила в связь с Саатчи по доброй воле, что называется, в здравом уме и твердой памяти. Она улыбалась, она была одета красиво и дорого, темные очки в лиловой оправе того же оттенка, что и шаль, накинутая поверх чер­ного платья, а рядом сидел Саатчи, он нарочно не стал придвигаться близко, чтобы, как понял Теле­ман, подчеркнуть свои права на нее. Он владеет ею на триста процентов, настолько, что ему нет нуж­ды даже прижиматься к ней. Как увидел Телеман этот снимок, так и начала в нем крепнуть нелю­бовь к Саатчи. К его богатству. К его треклятой непубличности. Что он никогда не дает интервью. И не приходит на церемонии открытия им же ор­ганизованных выставок. А это дурацкое двойное «а» в фамилии? Список его претензий к Саатчи длин­нющий.

Нина вошла в комнату, когда он еще рассматри­вал фото, и он инстинктивно выключил ноутбук.

Что такое?

Ничего.

Ты там порно балуешься?

Нет.

А чем?

Думаю о театре.

И поэтому захлопываешь ноутбук, стоит мне зайти в комнату?

Да.

Ты догадываешься, что это не может не вы­звать у меня подозрений?

Да. Но иногда посреди раздумий о театре чело­век вдруг берет и захлопывает ноутбук. Это жизнь.

Папа, что такое — противный минус один?

Бертольд, спи.

Хорошо, но что такое — противный минус один?

Минус один? Ну... не знаю. Такого не бывает, наверно.

Вот типичный папа. Ты совсем не умеешь счи­тать словами.

Наверно. А какой правильный ответ?

Правильный ответ — слово, которое придума­ли прямо перед словом «противный».

И какое это слово?

Не знаю. А знал бы, у меня был бы ответ.

Хорошо. Понятно. Спи дальше, да?

Угу. Хороших снов.

Спокойной ночи.

Иногда Телеман начинает тревожиться о своих детях. Хейди играет в теннис по семь-восемь ча­сов в день, а когда не лупит по мячику, тогда о теннисе думает. Ну примерно так же, как сам Те­леман думает о театре. С той единственной раз­ницей, что Телемана мысли о театре преследу­ют назойливо и неотступно, в них есть тоскливое и отчаянное желание показать всем этим козлам, что такое настоящая пьеса, а в мечтах Хейди нет никакого насилия. Ее мысль движется примерно так: если я сумею еще получше вытянуть запя­стье, подача станет мощнее и мяч полетит в сто­рону противника со скоростью на несколько километров в час больше. Кроме того, она думает о теннисной экипировке. И о теннисной одежде. Но в Хейдиной зацикленности на теннисе Телеман видит и определенные плюсы: если она доиграет до хорошего уровня, то буквально через несколь­ко лет все это начнет приносить деньги. И очень- очень приличные деньги. Телеман не стал бы воз­ражать, если бы Хейди свергла с пьедестала Ма­рию Шарапову, сестер Уильяме и Елену Янкович. Он бы без смущения жил на деньги Хейди, это он уже обдумал: дом на родине и дом за границей, плюс частое и долгое житье в отелях где-нибудь в Бразилии или Дубай, с бесплатным баром и не­ограниченными возможностями думать о театре.

На Бертольда в смысле денег надежд мало. Семь лет, а совершенно не от мира сего, живет в своей вселенной, ничуть не переживая, что окру­жающие не могут до него достучаться. Он все еще продолжает выдавать смешные и трогательные фра­зочки, хотя сверстники переросли это еще несколь­ко лет назад, что заставляет Нину с Телеманом не раз и не два за день обмениваться тревожными взглядами, и Телеман всерьез беспокоится, удаст­ся ли им вырастить из него жизне- и дееспособно­го индивидуума. Сабина еще малышка и неясно, в какую сторону она пойдет. Но в светлые моменты Телеману кажется, что он замечает в ней искру, внутреннее горение, которое, как знать, быть мо­жет, приведет ее когда-нибудь к театру. И при са­мом хорошем раскладе, думает Телеман, она могла бы и работать в нем, как ее отец, например.

Мы очень разные с тобой.

А почему ты стал думать об этом?

Не знаю. Наверно, в отпуске голова разгружа­ется и мысль начинает работать сама по себе.

А у тебя нет?

Нет.

Но мы с тобой разные.

Угу.

Например, у тебя толстые очки, а у меня во­обще никаких нет.

Да.

Ты любишь зубную щетку электрическую, а я простую.

Есть такое дело.

Ты все немецкое любишь, а я ненавижу. Хоро­шо, хорошо, ненавижу — это слишком сильно ска­зано, но я его не люблю. И отношусь к нему скеп­тически. Да, вот правильное слово.

Спасибо, я поняла. И ты сторонник оксидантов, а я приверженец антиоксидантов.

Это все потому, что ты скорее из тех, кто много думает о том, как они выглядят, на сколько лет, и мало задумывается о том, что действительно важно.

А что действительно важно?

Самые разные вещи.

И ты хотел бы, чтобы и я больше думала о те­атре?

Нееет. Хотя, впрочем, да. Изредка. Мы бы то­гда разговаривали об этом. Совпадали в этом.

По окончании этой краткой беседы Телеман ныходит покурить. Он мог бы покурить в доме, но совершенно уверен, что Нина не оставит его поступок без комментариев, а это ему не по си­лам. Весь смысл перекуривания в том, чтобы тебя на несколько минут оставили в покое, чтобы не надо было ни говорить, ни оправдываться, вообще рта открывать, и, думая так, он незаметно спуска­ется в Перемешки, видит лоток с сосисками и поку­пает, а потом съедает огромную толстую сосиску, самую здоровую из всех, наверняка напичканную оксидантами, которые с места в карьер атакуют Телеманово нутро, но Телеман обожает агрессию. Атака — суть всех вещей. И театра тоже. Театр должен человека ломать. Прежде всего — ломать. Так думает Телеман.

Телеман лежит на диване и сердится из-за ро­лика с «YouTube» под названием «Найджела идет по магазинам». Она покупает кольца для салфе­ток в итальянской гамме, чтобы сервировать ве­чером стол для гостей, которых будет потчевать бараниной по-калабрийски или чем-то типа то­го. Телеман хочет честно разобраться в истинных причинах своего неприятия ролика. Оно беспоко­ит его. Значит ли оно, что их с Найджелой отно­шения начинают себя исчерпывать? И он вот-вот потеряет ее? Тогда у него останется один только театр, думает Телеман.

Возможно, его задевает, что она не дома. Ме­сто Найджелы у плиты, думает Телеман, но сам же себя и одергивает, он вовсе не считает, что бабам только на кухне и место, он никогда так не думал, но что-то в нем восстает, раз он так раздражается, видя Найджелу в магазине всякой ерунды для дома. Это не та Найджела, которую он знает. Это другая Найджела. На улице Нина играет и хохочет с Сабиной и Бертольдом, какая- то летняя возня, наверняка катаются в траве, в фашистской наци-траве, думает Телеман. Ого, на­ци-трава! Вот это театр, черт возьми. Надо бы записать. Он вскидывается и записывает на слу­чайно подвернувшейся газете: НАЦИ-ТРАВА!!! Большими буквами и с восклицательными знака­ми. Но тут же недовольно исправляет — стирает восклицательные знаки.

Они смотрятся ужасно глупо. Разве это насто­ящий театр? Глупость и все.

Незадолго до того, пока Нина с детьми ходи­ла в магазин, Телеман выпил бокал вина, и те­перь он смежает веки. Смех за окном. Обычные баварские шумы где-то на заднем плане. Зной. Он дремлет. И где-то в сумерках между сном и бодрствованием он видит что-то непонятное, мо­жет быть, это пьеса, думает он, это было бы превосходно, потом он годами рассказывал бы журналистам дома и за рубежом, что сюжет этой грандиозной, поистине революционной пье­сы просто привиделся ему, когда он однажды задремал в Малых Перемешках, но привиделся заслуженно, потому что он дозрел до этой пье­сы, потому что, грубо говоря, подошла его оче­редь.

Но нет, он видит не пьесу. А что это, не со­всем понятно. Какая-то вроде бы фантазия, при­чем у Телемана есть подозрение, что она окажет­ся недостойна его, но пресечь ее, остановить он не в силах, фантазия властно увлекает его. Он в Лондоне, в кафе, неловко пролил себе чай на брюки, обжегся, смутился, и какая-то дама за со­седним столиком проявила к нему сочувствие, да­вайте, мол, зайдем ко мне, сейчас мы все быст­ренько уладим, я живу фактически за углом; и вот они входят в синюю лондонскую дверь, под­нимаются по довольно высокой лестнице и ока­зываются в огромной квартире, дама предлага­ет Телеману снять брюки, чтобы она застирала и высушила их, и он снимает штаны, а дама спра­шивает, не голоден ли Телеман, и он отвечает, что да, голоден, а она признается, что отлично поет и танцует, но полный профан в смысле готовки, за­то ее подруга действительно искусная кулинарка, и дама идет звонить подруге, и, пока она гово­рит по телефону, до Телемана доходит, что он в доме Кейт Буш, той самой Кейт Буш, только она не сегодняшняя, а какой была в начале восьми­десятых, но он не признается, что узнал ее, он инстинктивно чувствует, что это все испортит, поэтому он молчит, а Кейт садится за рояль и го­ворит, что ей интересно, понравится ли ему пес­ня, которую она только что написала, и начинает напевать «Suspended in Gaffa» время от времени, когда позволяет аккомпанемент, кидая на Теле­мана взгляды, которые невозможно истолковать иначе, как болезненное ожидание, песня затихает, Телеман всплескивает руками, намереваясь ска­зать, что это было чудо, и в эту секунду в дверь вплывает Найджела с пакетами еды и в люби­мой кофточке Телемана, той самой, сине-зеленой, Кейт вводит Найджелу в курс дела, и она без лишних разговоров принимается взбивать крем для какого-то утешительного десерта, но неловко капает на блузку, Кейт предлагает ей снять коф­точку, чтобы застирать, пока не поздно, Найдже­ла мнется, Кейт настаивает, потом пытается стя­нуть блузку силой, конечно же, сама обливает­ся кремом, теперь впору раздевать ее, возникает заминка, дамы нерешительно мерят друг друга придирчивыми взглядами, испытывая противоре­чивые чувства, чтобы затем как кошки бросить­ся друг на друга и сорвать всю одежду, так что вскоре они стоят нагие и чуть смущенные посре­ди кухни, бросая вороватые взгляды на Телема­на и его достоинство, которое величественно и удивленно выпирает из-за резинки трусов, а по­том Найджела, подхватив крем, плошку клубники и кастрюльку с растопленным шоколадом, бе­рет за руку Кейт, и они начинают наступать на Телемана, и...

Телеман!

У?

Телеман!

Что?

Ты можешь проснуться?

Я не сплю.

Отлично. Тогда можешь съездить на корт за Хейди?

Ладно. Минут через пять. Я чего-то задремал, надо немного проснуться.

Прошу прощения, но у тебя, по-моему, эрек­ция.

Не знаю.

Думаю, мужчина это чувствует. Выглядит, по крайней мере, так.

Раз ты видишь, значит, есть.

Круто. А что, если нам не упускать такой случай?

Разве мне не надо ехать за Хейди? А как же Бертольд и Сабина?

Они у Бадеров.

Понятно. Хорошо. Ну не знаю.

Обычно тебя не приходится долго уламы­вать.

Слишком много неожиданностей одновремен­но. Я растерялся.

Что тебе снилось?

Не помню.

Я?

Да... возможно.

Во всяком случае, не театр?

Нет. Я не помню, чтобы это был театр. Хотя иногда он и вызывает у меня эрекцию.

У тебя были обо мне... фантазии?

Все было очень размыто... но можно сказать и так.

Как романтично. Так ты не хотел бы...

Знаешь, наверно, не сейчас. Тогда оставим на другой раз.

Да, оставим на другой раз.

«Во всем виноваты жиры». Хм, довольно ори­гинальный деньрожденный подарок. Спасибо.

Телеман, попробуй прочесть название еще раз.

Наверняка человечество владеет многими сек­ретами приготовления диетической пищи, о кото­рых не знаю не то что я, но и сама Найджела.

Телеман, название.

«„Во всем виноваты жиды": история антисеми­тизма от античности до наших дней»? Ты даришь мне книгу об антисемитизме?

Мне показалось, она может тебя заинтересо­вать.

Угу. Так. Вот. Я уже свыкся с мыслью, что это толстенная книга рецептов, теперь мне нужно вре­мя перестроиться.

То есть ты немного разочарован?

Немного. Но дай время, и я, конечно, обраду­юсь. И большое тебе спасибо за книжку.

На здоровье. А поцелуй мне положен или как?

Положен.

С днем рожденья!

Спасибо.

И я подозреваю, что у детей свои подарки.

Самодельные?

Да.

Здорово.

Телеман чувствует себя не в своей тарелке. По­дарок его встревожил. Он боится, что Нине стали известны его отношения с Найджелой и, соответ­ственно, его ревность к Чарльзу Саатчи. Неужто подарок — это завуалированный намек? Трудно заподозрить Нину в такой утонченности, но кто знает? Что мы, по сути дела, знаем о другом че­ловеке? Можно жить с кем-то годами и не знать, что в его голове. А потом выясняется, что парал­лельно с вашей вроде бы общей жизнью человек имел другую жизнь, делал детей своей же дочери. За дверью потайного подвала. А вел себя как ни в чем не бывало. И все-таки важно отделять по­литику от конкретных персоналий, думает Теле­ман. Если уж на то пошло, у него нет еврейского пунктика, он просто не любит одного конкретно­го Чарльза Саатчи. И для него Израиль не про­блема, это уж увольте, на такое клеймо он не со­гласен. Телеман любит государство Израиль. Ну хорошо, это некоторое преувеличение, но дарить ему на день рождения книги об антисемитизме тоже странно.

Так думает Телеман.

А обязательно слушать дойче-музыку каждый божий день?

Что значит — обязательно?

По моим наблюдениям, мы слушаем ее каждый день.

Она тебе не нравится?

Ну как сказать. В ней слишком много тоски. Это через некоторое время приедается.

Вся музыка вырастает из тоски.

Порядком обрыдшей тоски.

Можно сказать и так.

И чего народ тоскует?

Людям всегда не хватает самых обычных ве­щей.

Как то?

Как то: любовь, друзья, семья.

Театр?

Не думаю, чтобы все тосковали по театру.

А я уверен.

Хорошо.

Я думаю, сплошь и рядом люди полагают, что тоскуют по чему им там кажется, а на самом деле они в это время тоскуют по театру.

Неужели?

Представь себе.

То есть у тебя целая теория, что истинная тос­ка человека — это пратоска по театру?

Да.

Понятно.

У людей есть глубинная потребность: собрать­ся вместе в темной комнате, и чтобы им расска­зали историю о реальных людях, которая заставит их взглянуть на себя в ином свете.

Понятно.

А вся эта музыка, йога, фитнес — это все фуфло.

Ну да.

Им театр нужен.

Понятно.

А ты не мог бы пойти тоже, Телеман?

Я бы лучше поработал.

Тебе на пользу погулять в горах, продышаться и зарядить аккумуляторы. Пьеса твоя все равно стоит на месте.

Вот именно. Потому мне и важно начать. Рас­писаться.

И Бадеры с нами идут.

Господи!

Нина с Бертольдом, Сабиной и Бадерами идут к станции подъемника на вершину Цугшпитц.

Телеман принимается думать о театре. Он думает о театре пять минут, десять, он думает о театре уже пятнадцать восхитительных минут, когда приходит Хейди и зовет его съездить с ней на тренировку.

Даже не знаю. Я думал поработать немного.

Ты никогда не ходишь на мои тренировки.

Ну, это все же не совсем так.

И когда ты приходил в последний раз?

Тогда... зимой.

А сейчас какое время года?

Господи помилуй, хорошо, я иду с тобой на тренировку. Но, чур, мне разрешается отвлекаться от корта и кое-что записывать.

Сколько угодно.

Уговор.

Телеман усаживается на трибунах с ручкой и блокнотом, найденным в доме. Он закуривает сигарету, закрывает глаза, но появляется сторож с сообщением, что вся примыкающая к кортам территория уже два года как объявлена свободной от никотина. Европа катится чертям под хвост, ду­мает Телеман. И европейский театр заодно.

Телеман смотрит на Хейди, которая играет про­тив русской девочки. Она здорово играет. Русская. Телеман думает о том, что в России талантов отби­рают года в три-четыре и взращивают, взращивают так, что они не видят в жизни ничего, кроме тенни­са, а когда лет в восемнадцать-двадцать все же выяс­няется, что они не станут первыми ракетками мира, жизнь летит под откос. Хейди растет в иной культу­ре, ей будет куда отступать. В лучшем случае у нее будет много вариантов в запасе, в худшем — хотя бы пара. А все же есть что-то трусоватое в подобной заботе о запасном аэродроме. Так думает Телеман. Когда отступать некуда, тогда человек звереет, ста­новится диким и опасным. Какими и должны быть примы, и в спорте, и в театре. Телеман уже почти отключился от всего вокруг, достиг того заветного состояния, когда разум уходит в свободный полет, порождая идеи. Ему знакомо это чувство. Он доста­ет ручку, чтобы записать мысли о России, стороже и опасности, потому что все это очень театрально, из этого может получиться пьеса, но в глаза ему бросается идиотский логотип, проставленный ввер­ху каждой страницы, «HAPPY TIME» голубеньки­ми буквами. Черт возьми, вот говно! Ну как можно писать Пьесу на листах с «HAPPY TIME». Бадер в своем репертуаре — сдал дом с такой пакостью. В этом наци-инцестном поясе махровым цветом цветет отвратительная любовь ко всему миленько­му. Хуже китча, чем здесь, нет нигде в мире. Теле­ман в гневе, ему приходится сделать несколько глу­боких вдохов, чтобы хоть чуточку успокоиться. Так, надо записать и это — о китче. Что он существовал до нацизма. Что он вещь опасная. Но нужен другой блокнот. Он окликает Хейди, она отвлекается и пропускает мяч.

Мне нужен другой блокнот!

Что?

Я пошел за другим блокнотом! Этот мне не годится!

О'кей.

Телеман уходит с кортов и идет, куря сигарету, в сторону центра. Блокнот «HAPPY TIME» он с вызовом, картинно швыряет на землю прямо себе под ноги. Несколько аборигенов, ставших случай­ными свидетелями этого происшествия, недоумен­но таращатся друг на друга. Нам здесь такого, по­жалуйста, не надо, думает каждый из них. Какая-то женщина поднимает блокнот. И с приятным удив­лением обнаруживает, что он совершенно новый. И вдобавок с надписью «HAPPY TIME» на каж­дой странице. Миленький. Думает она. Отлично по­дойдет для писем, например. Разбрасываться таки­ми вещами! До чего мы дожили!

Телеман зашел в книжный и купил обычный блокнот. Удобного формата, со скругленными края­ми и резинкой, чтобы закрытый блокнот не распа­хивался при ходьбе. Многие художники и писатели, если верить плакату в книжном, выбирали блок­ноты этой марки: Аполлинер, Пикассо, Гертруда Стайн, Хемингуэй и прочие. Хотя никто из них не писал пьес, думает Телеман. Они в основном чири­кали о всяких пустяках, а некоторые и вовсе ри­совали. Видимо, у них не было театральной жилки. Рисовать-то — это не бином Ньютона, рисуют вон даже дети. Не говоря уж о сочинении складных историй и тем более стихоплетстве! Телеман даже усмехнулся. Вот театр — дело другое. Это занятие для избранных. Но блокнотик приличный. Никаких надписей. Пустые страницы. Даже не линован­ные. Это хорошо. Линейки не сочетаются с театром. Ему соприродны чистые пустые страницы. Пустота. Крик в пустоте. Вопль из недр земли: Страх и Тре­пет! Вот что называет театром Телеман.

Вернувшись на трибуны, Телеман погружается в записи. Россия, пишет он, обводит слово в кру­жок и строчит дальше: озверелость, запрет на ку­рение, нацистский китч, сторож, возможно, ему стоит определить сторожа в главные герои, а поче­му бы нет, у сторожей красивая форма, их профес­сию легко использовать как символ, поддерживать чистоту, ремонтировать испорченное, «РЕМОН­ТИРОВАТЬ», пишет Телеман большими буква­ми и подчеркивает слово, но не обрывает линию, а продолжает ее, превращая в стрелку, которая ука­зывает на следующее слово, которое он еще не на­писал, да, слово, слово, например, «КЛИМАТ». Он пишет «КЛИМАТ», но тут же жалеет об этом, кли­мат — это скучно, экзистенциально скучно, он вы­черкивает Л и М, переставляет на другое место А, добавляет Й и получает «КИТАЙ». Ремонтиро­вать Китай? Это можно считать театром? Телеман долго думает. Наконец улыбается. Черт возьми, конечно же, это театр.

В нескольких метрах от него на трибуне сидит женщина. Телеман принял ее за маму соперницы Хейди. Он заключил это по тому, что она не спуска­ет глаз с русской девочки и пару раз в раздражении вскрикивала и взмахивала руками. В принципе она может быть тренером русской, но Телеману кажет­ся, что русские тренеры так не выглядят. Ей за тридцать. И одета она как американская первая ле­ди. Юбка и такой же жакет, это, наверно, и называется костюмом, думает Телеман. Костюм сам по се­бе уже театр. Он записывает «КОСТЮМ». Женщи­на очень привлекательна. Если уж говорить прямо. Он смотрит на нее, и она видит, что он смотрит.

What are you writing?[10]

Oh, nothing, really.[11]

It must be something.[12]

Yes. Well, sometimes I hope it is theatre.[13]

Wow. So you are a theatre writer? A, what is it called... a dramatist?[14]

That is a big word.[15]

When we are in Moscow we see a lot of theatre.[16]

OK?[17]

A lot.[18]

So your daughter is interested in other things than tennis, if that is your daughter, I mean?[19]

That is my daughter, yes, Anastasia.[20]

Like the Tsar daughter?[21]

Excuse me?[22]

Your daughter's name is the same as the youngest daughter of the Tsar that was... you know... with his family... in 1918?[23]

Yes.[24]

I am sorry.[25]

Are you sorry?[26]

That they were killed so brutally, you know, even though something had to be changed... well... any­way. She is a good tennis player.[27]

Your daughter is good also.[28]

Not as good as yours. But she is ok.[29]

She is not angry enough. But I like her style. [30]

Thank you. And your daughter is angry?[31]

Oh yes, she's angry.[32]

How do you keep her angry?[33] 

I have my methods.[34]

OK. And your husband?[35]

What do you mean?[36]

What I mean?.. is he a tennis player, too? Is he in Mixing Part as well?[37]

Mixing Part?[38]

Oh, that's what I call this place.[39]

I see.[40]

So is your husband here?[41]

No, no. Working.[42]

So he is a working man?[43]

Absolutely.[44]

Is he... let me guess... something with oil? Gaz­prom? Is he an oligark?[45]

No, he is not.[46]

Right.[47]

And your wife?[48]

At the Zugspitze.[49]

OK.[50]

So you see a lot of theatre?[51]

My husband loves theatre, Anastasia loves thea­tre, I love theatre.[52]

Fantastic. What kind of theatre do you see?[53]

Chekov, Mayakovsky, Bulgakov, Shakespeare, but also modern things, like Harold Pinter, Sarah Kane. We see everything. You know Sarah Kane?[54]

Do I know Sarah Kane? Ha! I feel like laughing. Do you mind if I laugh?[55]

Not at all.[56]

Ha! Ha! Ha! Do I know Sarah Kane? I not only know her. I love her. She is pure theatre. I love Sarah Kane more than myself![57]

OK?[58]

Yes.[59]

You love her more than yourself?[60]

Well... No... I... got carried away. It was... I dont know. I just felt like saying it. But I like her a lot.[61]

I understand.[62]

Thank you.[63]

I think our daughters are finished now.[64]

Ok.[65]

So maybe we see each other another day.[66]

Yes. My name is Telemann.[67]

I am Jelena.[68]

Как вам Цугшпитце?

Бесподобно! Мы побывали на самой высокой вершине Германии.

Понятно.

И оттуда видно далеко-далеко вглубь Австрии.

И что видно — везде скопления людей в форме?

Пожалуйста, будь так добр...

А вы купили на память наци-китча?

Телеман, по-моему, это не смешно.

Ты права.

А ты?

Да — а я?

Много написал?

Я записал четыре или пять слов.

Хорошо.

Нет, это не хорошо.

Понятно.

Ты знаешь, кто такая Сара Кейн?

Что?

Я спрашиваю, говорит ли тебе что-нибудь имя Сара Кейн?

Боюсь, что нет. А его надо знать?

Давай оставим в стороне «надо — не надо». Ме­ня интересует, знаешь ты или нет.

Я ничего о ней не знаю.

Ясно.

А кто она?

Она написала несколько брутальных пьес, на­стоящий театр, а в двадцать восемь лет повеси­лась.

Фу-у.

То-то же.

Фу.

Час спустя:

А почему ты спросил, знаю ли я эту драматургиню?

Интересно.

Как-то ты нехорошо спросил.

Да?

Ты спрашивал не из любопытства.

Думаешь?

Да. Это была проверка.

Не хотел.

Именно что хотел, думаю я. Ты меня экзаменовал.

Нет.

Это была проверка на вшивость, ты хотел знать, чего я стою.

Эй, очнись! Мне просто было интересно.

Нет, ты меня экзаменовал.

Послушай: я подумал о ней, потому что слу­чайно уже говорил о ней сегодня днем с другим человеком. И мне стало любопытно, а вдруг ты тоже ее знаешь, потому что тогда мы могли бы сейчас еще поговорить о ней. Я люблю говорить о Саре Кейн. И лишний раз убедился в этом во время той беседы днем.

С кем ты говорил о ней?

С русской мамашей на корте.

Она красивая?

Не знаю.

Не знаешь?

Я никогда ее не видел.

Ты же с ней разговаривал.

Так ты о русской?

Естественно.

Красивая ли она с лица?

Да.

Я не присматривался.

Не смеши меня. Она красивая?

Да.

Папа, ты со мной почти никогда не играешь.

Но, Бертольд, это не совсем правда.

Это правда.

Нет.

Ты думаешь только о театре.

Да нет же.

Нет да.

Но ты прав, о театре я думаю много. Я его люблю.

Меня ты должен любить больше.

И тебя я очень люблю. Между прочим, се­годня мы с тобой играли в футбол.

Каких-то пять минут. И я футбол тем более почти не люблю.

Не любишь?

Нет.

Так надо было об этом сказать.

Вот я и говорю.

Очень хорошо, тогда мы можем поиграть еще во что-то. Буду только рад, потому что я тоже не фанат футбола.

Так что ж ты молчал?

Вот говорю. Ровно как ты. Но про тебя я и правда думал, что ты футбол любишь.

И поэтому ты делал вид, что тоже его лю­бишь?

Ну, я не делал вид. Родители часто включают­ся в то, чем увлечены их дети.

Но говорю же, я футбол не люблю.

He любишь, но я не знал.

Теперь знай.

Да. Хорошо. Давай во что-нибудь другое. Твои предложения?

Нету. Ты решай.

Хорошо. Что бы такое придумать? А ну-ка — что, если нам написать пьесу, нам вдвоем? Чтобы по-настоящему озвучить голос ребенка.

Нет.

Не надо говорить «нет». Сначала попробуем, а если окажется скучно, тогда найдем другое дело. Именно так люди узнают себя и свои пристрас­тия.

Нет.

Не некай.

Телеман, хочешь послушать?

Давай.

Сядь.

Мне надо сесть?

Да.

Сел.

Über aIIen Gipfeln ist Ruh, in aIIen Wipfeln spürest du kaum einen Hauch...

Что это значит?

Да это не важно.

Не важно?

Просто послушай.

Но что это такое?

Гёте.

О-о.

Мне его Бадер дал.

Бадер дал тебе стихотворение?

Да.

Ни черта себе. Слушай же. Давай.

Über aIIen Gipfeln ist Ruh, in aIIen Wipfeln...

Это ты уже читала.

Важно услышать все целиком.

Понятно.

Über aIIen Gipfeln ist Ruh, in aIIen Wipfeln spürest du kaum einen Hauch. Die Vögelein schweigen im Walde, warte nur, balde, ruhest du auch... Красиво?

О да. Очень. Такое звучание. Жалко, не пони­маю, о чем речь.

Не надо так зацикливаться на смысле.

Думаешь, не надо?

Нет. Смысл — это самая банальная составляю­щая текста, Телеман.

Это кто сказал?

Это я сказала.

Понял.

И Бадер.

Он тоже так говорит?

Да.

Угу. Так что это значит?

Ночная тьма опустилась на горные вершины, все спит, замолкли птицы, скоро и ты отдох­нешь.

Я?

Ну, не ты, хотя ты тоже. Тот, кто читает сти­хотворение. Или слушает его.

Значит, и я.

Ну да.

И я скоро отдохну?

Да.

Хорошо.

Что ты думаешь об этом?

Звучит неплохо.

Это гораздо больше, чем неплохо, Телеман.

Допустим.

Я готова сформулировать это резче — я люб­лю Германию из-за этого стихотворения.

Ого! Не слишком ли сильно сказано?

Нет, не слишком.

Ничего себе.

Я хочу, чтобы ты понял, насколько это пре­красно. Ты в состоянии разделить мой восторг?

Боюсь, не в полной мере.

Но отчасти?

Да.

В твоих словах сквозит скепсис?

Чуть-чуть.

Почему?

Пфа. Гёте мастер, конечно, и в стихотворении есть и ритм, и полнозвучие, все отлично, но раз­ве оно отвратило людей от нацизма? А, Нина? И главное — разве в нем есть театр? Вот о чем я себя всегда спрашиваю. Есть в этом произведении театр или нет?

Нина, я тут вот о чем подумал.

О чем?

Ты по-немецки говоришь и читаешь...

Да?

Но не пишешь.

Немного пишу.

Но стесняешься.

Да.

Почему?

Не знаю.

Ты не веришь в себя, в этом смысле?

Наверно, так.

А может, проблема глубже?

Поясни.

Не в том ли дело, что ты по сути неуверенный в себе человек?

Не думаю.

Ты считаешь, что уверена в себе?

Еще как.

Ты говоришь это неуверенно.

Я такого не заметила.

Ну вот, опять.

Что опять?

Опять говоришь без уверенности.

Да нет такого.

Есть, и тогда я задаю себе следующий во­прос — не в этой ли неуверенности корень твоей любви ко всему немецкому?

Чего?

Ты полна неуверенности. Германия полна не­уверенности. Вот откуда ваше родство душ.

Телеман, довольно!

Германия была раздавлена, ей пришлось жить с тем, что все ее презирают, она шестьдесят лет не смела распрямиться. Это напоминает твое ощу­щение жизни.

Сейчас тебе лучше замолчать.

Нина, тебе надо больше бывать в театре.

Что?

Неуверенным в себе людям очень полезен театр.

Что?

И Германии надо больше увлекаться театром.

Телеман!

Да, и тебе, и ей прописан театр.

Нина, я начал составлять список знакомых, больных раком. Хочешь взглянуть?

С удовольствием.

Я разделил их на три колонки.

Хорошо.

В одной уже умершие, в другой вылечившие­ся, а про третьих пока решается, выживут или нет.

Я поняла.

Это непростая работа, чтобы ты знала.

Я и не думала, что она простая.

Во-первых, очень переживаешь, во-вторых, не­возможно всех упомнить. Такое впечатление, что рак у всех подряд.

Ну, довольно у многих.

У всех.

Нет, Телеман, не у всех.

Рак — это театр.

Правда?

Еще бы! Ты шутишь, что ли? Мало найдется вещей, в которых театра больше, чем в раке.

Другими словами, для тебя составление такого списка — важная работа?

Очень важная, Нина. И страшно своевремен­ная. С этим нельзя было дальше тянуть.

Я подружилась с Бадерами, пока мы ездили на Цугшпитце.

У-у. С обоими или как?

В общем-то, с обоими, но с ним мне даже проще.

Понятно.

Он учитель.

Как и ты, да?

Да.

Здорово.

И он хвалит мой немецкий.

Я тоже.

Он говорит, что скорее принял бы меня за уро­женку Берлина. И что в жизни бы не подумал, что я норвежка. Он так сказал.

Так и сказал?

И они придут сегодня на обед.

Сегодня?

Я забыла сказать.

Ладно. Хорошо. Я что-нибудь придумаю.

Отлично. И вот еще — тебе не стоит, я считаю, заводить бесед о войне.

Да? А о неудавшемся покушении на Гитлера?

Нет.

Но это было движение Сопротивления.

Пожалуйста, сегодня ничего такого. Не надо вообще касаться нацизма.

Понятненько.

Ни слова о том, что происходило с тридцать третьего по сорок пятый год где бы то ни было в мире.

А как насчет Первой мировой войны?

Нет.

Тысяча восемьсот семьдесят первый год и со­здание Германской империи?

Нет.

Берлинская стена?

Не стоит.

Но ты не хочешь, чтобы я просто весь вечер не открывал рта?

Нет.

Можно ли мне высказываться о театре?

Не приветствуется.

Еда?

Еда подойдет. И хорошо бы, ты рассказал какую-нибудь историю, желательно смешную и ми­лую, которая не задевает достоинства ни конкрет­ных людей, ни каких бы то ни было меньшинств. Лучше всего такую, которую я еще не слышала.

Телеман прочесывает город в поисках поме­ранцевой воды. В «Лидле» на Олимпиаштрассе нет. Подошла бы какая-нибудь мигрантская лав­чонка, но где ее искать. Кому стукнет в голову мигрировать в Малые Перемешки? В конце кон­цов он все-таки обнаруживает какого-то турка и покупает в его магазинчике вожделенную воду. Телеман собирается напечь арабских блинчиков с сиропом из флердоранжа. То-то Бадеры будут озадачены, думает Телеман. Они рассчитывают на свиное колено с квашеной капустой или на что-нибудь исконно норвежское типа вареной трески, а вот вам арабские блинчики с флердоранжем. Не ждали? Телеман, не удержавшись, улыбается. А на десерт ананас в карамели с горячим шоко­ладным соусом. Все от Найджелы. Он, кстати, не думал о ней уже несколько дней. Тот дневной сон о Найджеле и Кейт оказался очень пряным блю­дом. Его так сразу не переваришь. Немало сил ушло на то, чтобы просто признать — и он тоже устроен примитивно. Я сам себя не знаю, думает Телеман. Считаю себя таким, сяким, а стоит от­пустить чувства на волю, — и нате вам, совсем другой человек. Я ни разу не встретился сам с собой по-настоящему. Вот почему у меня не идет моя пьеса. Ее стопорит то, что я не знаю самого себя. Честность, внезапно осеняет Телемана. Пол­ная честность во всем. Если я примитивен, то дол­жен рискнуть быть откровенно примитивным во всем. Если это кого-то ранит, пусть. Нечестный театр — плохой театр. Телеман замирает на месте. Пакет с бутылкой померанцевой воды вяло бол­тается в занемевшей руке. Средь бела дня посреди главной улицы Малых Перемешек Телеману от­крылась Истина. Все лучшее не терпит фальши. Он должен быть честен на все сто, честен с Ни­ной, с детьми, с Бадерами. It is myself I have never met[69], писала Сара Кейн. А он только что додумал­ся до той же мысли сам. Он думает как человек театра. Театральное мышление. Ни черта себе! Наконец-то. Из этого выйдет Пьеса.

Что он говорит?

Господин Бадер говорит, что ананасы в карамели очень вкусны и что он, пожалуй, попросит добавки.

Да сколько угодно.

Что ты сказала?

Я сказала господину и госпоже Бадер, что ты хочешь рассказать одну историю и что я тоже ее еще не слышала и с нетерпением жду рассказа.

Ну, это не бог весть что. Просто один эпизод. Он случился со мной в апреле. Несчастный случай.

Несчастный случай?

Небольшой.

И ты ничего не рассказал?

Нет.

Почему?

Думаю, я вытеснил страшное происшествие из сознания.

Но теперь вспомнил?

Да.

Понятно. Ну рассказывай.

Ты будешь переводить синхронно или мне де­лать паузы для перевода?

Синхронно.

Отлично. Это случилось, когда ты была на се­минаре, не помню где.

Я была в Воксеносен.

Воксеносен?

Да, это местечко в районе Холменколлена, ко­торое Норвегия отдала Швеции после войны.

Мы вроде должны были не поминать войну.

Я случайно.

Хорошо. Короче, это случилось, когда ты бы­ла там.

Понятно.

Что ты сейчас сказала?

Объяснила, что собственно история еще не на­чалась.

Начинаю.

Прекрасно.

Значит, ты была на семинаре, я отвез Хейди на тренировку и должен был забрать Бертольда и Са­бину из гостей, я спускался в сторону Скёйена и собирался свернуть с маленькой улочки направо, на главную дорогу, когда справа на тротуаре на­рисовался велосипедист, а было уже темно, снега полно, велосипедист поздно увидел меня и резко затормозил, хотя я тихо полз, это я хотел бы под­черкнуть: я ехал медленно и осторожно. Как обыч­но. Велосипедист резко сжал ручной тормоз и тут же перелетел через голову, сделал сальто и ударил­ся о бок машины. Я не трогался с места несколько секунд, но не услышал никаких новых звуков, то­гда я тихо подал вперед, завернул за угол и встал. Видимо, я был немного не в себе, потому что мне не пришло в голову сперва выйти из машины и посмотреть, что к чему. В заднее зеркало я увидел, что велосипедист поднялся и идет ко мне, я опус­тил пассажирское стекло и нагнулся в его сторону. Я спросил, как он, велосипедист ответил, что легко отделался. Потом сказал, что я переехал ему руку.

Переехал руку?

Видимо. Я видел, что предплечье как-то расплас­тано, но он нормально шевелил пальцами и улыбался, как будто все нормально, хотя улыбка была не­много вымученная.

И что?..

Я спросил, не надо ли мне отвезти его куда- нибудь, но он отказался. Тогда я пожелал ему ско­рейшего выздоровления и уехал.

Ты уехал?

Да.

И больше не вспоминал эту историю?

Нет, но недавно потихоньку стал припоминать.

Ты поэтому так замкнулся в себе?

Это вряд ли. Но я стал думать, что в столкно­вении не было моей вины. Это целиком и полно­стью его вина. А я виноват в том, что не остался на месте, а поехал за угол, видимо, в этот момент я и переехал его руку. Что он говорит?

Что ты не должен был ехать за угол.

Это я сам сказал только что. А что он сейчас сказал?

Он говорит, что ты обязан был остановиться, выйти из машины и посмотреть, что к чему.

Скажи господину Бадеру, чтобы он лучше сле­дил за своими делами.

Этого я говорить не буду.

Скажи!

Нет.

Скажи.

Нет.

Я сказала, что мы признательны, что они при­няли приглашение и пришли. И что ты и твоя жена, я то есть, хотим поблагодарить за наш чу­десный домик.

Черт, пора учить немецкий.

Будь так добр.

Что они опять говорят?

Благодарят за вкусный обед, приятную беседу и твою интересную историю.

Жрите на здоровье.

Мне неприятна мысль, что ты что-то от меня скрываешь.

Я ничего не скрываю.

Ты наезжаешь людям на руки, а потом об этом ни слова. По-моему, это странно. Меня это тре­вожит.

Это было так ужасно, что я не мог думать об этом и вытеснил эпизод из памяти. Я не вспоми­нал об этом происшествии ни разу.

А теперь внезапно вспомнил?

Да.

Почему?

Потому что ты попросила меня рассказать ис­торию, которой еще не слышала. Довольно труд­ная просьба, но я отнесся к ней серьезно, стал вспоминать — и вспомнил этот случай.

Он единственный или есть другие?

Что значит — другие?

Еще какие-то случаи, о которых ты умолчал.

Не думаю.

Не думаешь?

Нет.

Другие несчастные случаи, крупные, мелкие?

Нет.

Ты никого не убил?

Нет.

Хотя в этом ты не можешь быть уверен.

Не понял?

Раз тебя так ужаснуло, когда ты раздавил ру­ку велосипедисту, то что-нибудь гораздо отвра­тительнее, например убийство, ты бы и вовсе за­был.

Тут ты права.

Но у тебя ничего в мозгу сейчас не щелкнуло? Звоночек не зазвенел?

Нина, по-моему, ты хочешь довести все до аб­сурда.

А по-моему, было довольно странно с твоей стороны рассказать историю о покалеченном ве­лосипедисте при иностранцах, которых мы пригласили на семейный обед. Ты представляешь не только лично себя, Телеман, но также и меня и, по сути дела, свою страну. Теперь Бадеры навер­няка решат, что все норвежцы — с большим при­ветом.

Хорошо. В следующий раз я расскажу другую историю.

Если следующий раз будет.

Что ты имеешь в виду?

Не знаю.

Но что ты хочешь сказать?

Что я по твоей милости, Телеман, не знаю, на каком я свете. У меня нет уверенности, что ты отличаешь реальность от фантазий и что другие взрослые люди могут уловить в этом логику.

Я тебя не совсем понимаю.

Ты живешь в мире, где воспоминания слива­ются с фантазиями, но это не театр, Телеман, нет, это мы, ты, я, наши дети. Мы, например, пыта­лись пообщаться с некими людьми, но из-за тебя все превратилось непонятно во что, в сцену, и даже если в твоей голове все это как-то состро­ено, людям вокруг тебя об этом ничего не из­вестно.

Это серьезная проблема?

Да.

Но так было. Велосипедист налетел на маши­ну, и я переехал его руку.

Я понимаю.

И рука выглядела приплюснутой.

О'кей, спокойной ночи.

Спокойной ночи.

Что ты делаешь?

Готовлю завтрак.

Больше похоже на обед.

Нет, это завтрак.

Ты съешь обед на завтрак?

Нет, я позавтракаю.

Но завтрак смотрится как обед.

Нина, ты занудствуешь.

Что-о?

Тебе, конечно же, неприятны мои слова, хотя прошу обратить внимание, что я не повышал го­лоса и не был груб, но если бы посторонний че­ловек невольно подслушал наш разговор, я бы не удивился, сочти он тебя скучным и неинтересным человеком.

Ты называешь меня скучным человеком?

Мне совершенно не доставляет удовольствия оправдываться перед тобой. У нас отпуск. Ника­ких дел и планов. Я проснулся и некоторое вре­мя лежал, с удовольствием думая о театре, потом проголодался, встал и решил приготовить рыбное трио с пряной сальсой, потому что мне интересно испробовать этот рецепт. Время дня и вся эта ру­тина, что принято есть на завтрак, что не принято, меня не интересуют.

Тебя не шокирует, как Найджела на этом фото пихает себе в рот еду?

Нет.

То есть Найджелу ты скучной не находишь?

Не знаю.

Но как ты думаешь?

Думаю, она нескучная.

Я тоже нескучная.

Нет.

Ты только что это говорил.

Я сказал, что ты ужасно напоминаешь скучно­го человека.

Потому что я считаю странным есть обед на завтрак?

Да.

А ты интересная личность?

Этого я не говорил.

Но, по-моему, ты так думаешь.

Наверно, я более открыт. Меньше зажат услов­ностями. Возможно.

А я, возможно, не считаю отсутствие границ той целью, к которой надо стремиться.

Возможно, и так.

Вот именно.

На том и порешим.

Да.

Хочешь попробовать?

Нет.

Попозже?

Пожалуй.

На обед?

Например.

Ты знал, что на самом деле это два города?

Да?.. Нет.

Бадер сейчас рассказал.

Понятно.

Один был Гармиш, а второй — Партенкирхен.

Здорово.

А перед зимней Олимпиадой тридцать шесто­го года их слили вместе.

Я понял.

Хотя жители были против.

Понятно.

Но Гитлер так решил, и все.

Очень в его духе.

Туристы часто называют город просто Гармиш, но это нехорошо, потому что многие жители Пар- тенкирхена на это обижаются. Так, по крайней ме­ре, Бадер говорит.

А мы в какой части?

В Партенкирхене.

И Бадер тоже обижается на туристов?

Наверняка. Чуточку.

Ты его утешила?

Во всяком случае, я говорила с ним тепло и спо­койно.

Понятно. Пользуясь названием Малые Пере­мешки, мы ловко увиливаем от этой проблемы.

Знаешь, хватит. Давай ты уже оставишь в по­кое эти перемешки.

Ни за что.

Это затрагивает чувства жителей, с этим не шутят.

А я шучу.

А если немцы придумают идиотское название для Осло?

Милости просим. Еще немного, и придется мне сделать это самому. Это надо записать, кстати.

У тебя есть варианты?

Нет.

А ручка?

Нет.

Телеман!

Да?

Ты знаешь, что каждой сигаретой ты укорачи­ваешь свою жизнь на одиннадцать минут?

Нет, этого я не знал.

Знай.

Понятно.

И что ты думаешь теперь, зная это?

Одиннадцать минут — не бог весть что.

Но если сложить все сигареты, выкуренные то­бой, получатся месяцы и годы.

Так нельзя считать.

Почему?

По твоим подсчетам, маленькая пачка тянет на сто десять минут. Столько идет длинный фильм или, например, средний спектакль у нас в Нацио­нальном театре в Малеровском зале. Существует масса фильмов и спектаклей, которые не стоит смотреть, так что если я начну пропускать поста­новки, которые легко можно не смотреть, а таких большинство, то выйдет так на так.

Ты серьезно?

Конечно.

Иногда я начинаю сомневаться, что у тебя го­лова в порядке.

В полном порядке. К тому же у меня тоже есть опасения на твой счет, но я их не озвучиваю.

Да?

Да.

Например?

Без комментариев.

Сейчас ты ведешь себя трусливо.

Нина, по-моему, ты сама не очень хорошо по­нимаешь, что говоришь.

Я хочу знать, что ты обо мне думаешь.

Без комментариев.

Но ты меня любишь?

Ну, да.

Ты спишь?

Что?

Спрашиваю, не спишь ли ты.

А ты как думаешь?

Можно я что-то скажу?

Ну.

Я думала о нашем разговоре днем.

И?..

По-моему, это очень важно — говорить, что мы друг о друге думаем, в больших вещах и в мело­чах, всегда.

Ты не боишься, что это будет грубо и обидно?

Как будет, так будет.

И когда начинаем?

Прямо сейчас.

Хорошо. Меня раздражает, если мне не дают заснуть, когда я хочу.

Но это важный разговор.

Мы увидимся утром, вряд ли это не могло по­дождать до тех пор.

Думаешь, мне стоило подождать?

Уверен.

Поверни налево.

Точно?

Если верить карте, до замка несколько кило­метров вверх.

А почему такой взгляд?

Я немного раздражен.

Из-за чего?

Меня раздражает твоя манера вождения.

Сегодня или вообще?

Вообще.

Да я нормально вожу.

Нет. Ты всегда слишком долго едешь на пер­вой передаче, потом слишком долго на второй, и если включаешь «дворники», то никогда их не вы­ключаешь, ты вообще не замечаешь, что они без всякого смысла трут стекло, и к тому же прежде­временно выдергиваешь ключ из зажигания, когда останавливаешься. Ключ от этого гнется.

Он погнут?

Нет.

Значит, неправда твоя.

Просто я все время тайком от тебя выгибаю его обратно.

Для моей безопасности, что ли?

Да, а впрочем, не знаю зачем. Скорее всего, меня раздражает погнутый ключ.

А меня раздражает, что ты не знаешь, зачем что-то делаешь.

Это была твоя идея выкладывать друг другу все начистоту.

Моя.

И поэтому я подумал, что ты хочешь слышать все как есть.

Да. Но не при детях, как ты сам понимаешь.

Понятно. Другими словами, с одной стороны, хорошо, что я сказал то, что сказал, но, с другой стороны, это нехорошо.

Да.

Но для начала неплохо?

Да. Еще неплохо бы тебе пользоваться зубо­чистками.

Что?

У тебя так устроены зубы, что пища почему-то застревает между ними. Выглядит отвратительно. Мне приходится собирать волю в кулак, чтобы, например, поцеловать тебя.

Ужас!

Ты рассердился?

В общем-то, да, тем более что говорили мы о замке.

Ой, да. Дети, смотрите!

Бог мой, и кто это только построил?

Людвиг Второй. Я много вам о нем рассказывала.

Да, рассказывала. Но ничего себе замок! Чтоб такое построить, надо быть больным, безумным, полным ку-ку, или как у вас там теперь говорится, Хейди?

Мы просто говорим «псих».

Хорошо. Человек, построивший такой замок, псих. Нина, ты согласишься, что можно говорить о преемственности между Людвигом Вторым и на­ционал-социализмом?

Нет.

Но некоторая связь?

Нет.

Понятно. Дети, вы слышали? Нет никакой связи между Людвигом Вторым и национал-социализ­мом. Как утверждает ваша мать. Кому мороженого?

Эй, смотри. Вон, видишь — это та американка, которую я встретил в «Лидле».

Которая?

Ну я тебе рассказывал. У которой свадебный торт был в виде этого замка и все дела.

А-а. Где она?

Стоит у стены.

Понятно.

Думаешь, мне надо подойти и поблагодарить за прошлую встречу?

Нет.

Почему?

Не знаю. Но мне кажется, что этого делать не надо.

Понял. Смотри, она сама идет к нам.

Поцелуй меня!

Чего?

Поцелуй меня!

Я, конечно же, с удовольствием, но почему именно сейчас?

Ну вот, поздно. Hi![70]

Hello. This is my wife, Nina.[71]

I'm Lisa.[72]

Hello.[73]

Sorry to bother you, but I just wanted to say hello. It's an amazing castle, don't you think?[74]

Yes.[75]

Absolutely. And I like the fact that the king who built it was a raving lunatic.[76]

What?[77]

And a homosexual, although it's nothing wrong with being homosexual, of course.[78]

What?[79]

You didnt know?[80]

I never understand you guys' humour. But we love it here anyway. We have so much fun in Europe.[81]

Yes, we too.[82]

OK. I'll go and find my family now. Take care.[83]

You, too. Good bye[84]. Так поцеловать тебя те­перь?

Нет.

Все-таки они большие молодцы.

Кто?

Немцы.

У-у.

Во всем преуспели.

Да уж.

Музыка, литература, машины, агрегаты, замки и далее по списку. Даже театр. Уму непостижимо.

Да.

Жаль только...

Телеман, будь так добр...

Ты считаешь, не стоит говорить об этом?

Считаю.

Ты считаешь, мне лучше помолчать?

Да.

Пока Телеман ищет, что бы приготовить на обед, ему попадается фотография Найджелы — она трясет блендер и улыбается. Он чувствует укол какой-то неясной тоски. Почему Нина ни­когда не ходит по квартире с улыбкой и бленде- ром? Потому что их отношения такой возмож­ности, похоже, не предполагают. Снимку добав­ляет пикантности, что на Найджеле футболка с «плейбойским» зайчиком. Со снимком странно­вато поработали в смысле цветоделения, так что не понять, как футболка выглядит в реальной жизни, но Телеман предполагает, что майка чер­ная, а эмблема «Плейбоя» серебристая с блеском. Довольно-таки вызывающая вещица. Особенно учитывая роскошные формы Найджелы. Инте­ресно, она ее сама купила? А если сама, то как: специально искала или случайно наткнулась? Это непраздные вопросы, имея на них ответы, можно расшифровать некоторые аспекты личнос­ти Найджелы.

О чем ты думаешь?

Чего? Привет, привет. Я тебя не слышал.

Я ничего и не говорила.

Понял. А я ищу рецептик к обеду.

На этой странице рецептов, по-моему, нет.

Нет. Я пока еще примеряюсь только. Приду­мываю.

К чему примеряешься?

Так... ни к чему специально.

Тебе не кажется, что «плейбойская» футбол­ка — это чересчур?

Что?

Не делай вид, что ты не понимаешь, о чем я.

Пожалуй, это немного слишком. Да.

Но тебе это все же скорее нравится, вижу я.

Послушай. Я листал поваренную книгу и вдруг задумался о театре, замечтался над случайно от­крытой страницей, как со мной бывает — чуть не сказал «как обычно». Вот и все, что было.

Понятно. Хочешь, могу разок для разнообра­зия сама приготовить обед.

Как скажешь.

Чего тебе хочется?

Больше всего мне хочется самому приготовить обед.

Ты любишь готовить?

Да.

Раньше не любил.

Не любил.

Ты изменился?

Видимо.

Хорошо.

Коль скоро ты об этом заговорила, хочу по­делиться своим ощущением: по-моему, я посто­янно меняюсь и развиваюсь. Это касается не только отношения к еде. Но к еде в первую оче­редь.

Понятно.

А ты меняешься?

Наверняка. Хотя это трудно отследить.

Верно, нелегко. Это процесс сложный, оттого неприятный. И болезненный.

Тебе он доставляет боль?

Нет. На самом деле — нет.

Но ты это так назвал?

Да.

А что, если «плейбойскую» футболку Найджеле купил Чарльз Саатчи? Мысль поражает Теле­мана, как метеорит, который несколько лет при­ближался к ничего не подозревающему Телеману, чтобы вдруг упасть на голову и разбить всю eгo жизнь. Черт, черт, черт! Саатчи, старая свинья! А строит из себя благодетеля, мол, он скупает ис­кусство и бесплатно выставляет его на всеоб­щее обозрение, сам при этом оставаясь в тени. Еще бы, конечно ему не хочется светиться. Экая скотина. Вот теперь все стало на свои места. Са­атчи смотрит на Найджелу как на свою игрушку. Хитростью, деньгами, пресловутой репутацией за­гадочного покровителя искусств он завлек ее в мышеловку. А синеокая простодушная Найджела попалась на эту уловку. Она повинуется малей­шему его жесту. Теперь понятна и фотография в такси. Зачем Саатчи жаться к ней, если она и так его со всеми потрохами? Он ее приручил и закол­довал. Мир считает ее свободной. Он видит лишь парадную сторону: как она ведет свои кулинарные передачи, блистает там и сям, издает книги. А на самом деле она пленница больного, шовинистич- но мужского сознания. До Телемана впервые до­шло, как это все устроено. И тут только он осо­знал, что Найджела в опасности. Ее используют самым беспардонным образом. Ей нужна помощь. Бог мой! Бог. Мой.

Те-ле-ман!

А... что?

Что случилось? Ты страшно побледнел.

Что-то... мне нехорошо.

У тебя температура?

Не знаю.

Да, ты горячий.

И чувствую жар.

Хочешь, я приготовлю обед?

Пожалуй.

Хорошо.

Я пойду прилягу.

Давай.

Папа!

Тише, Бертольд! Папа думает о театре. 

Но, папа!

У тебя что-то важное?

Да.

Ну ладно, выкладывай.

Угадай, кем я стану?

В смысле — когда вырастешь?

Ага.

Ну не знаю...

А ты угадай!

Это связано с транспортом?

Вот и нет. Я буду адвокатом. Или большим начальником в муниципалитете Осло.

Ого. Ты только что говорил с мамой?

Ага. И как тебе?

И то и другое звучит отлично. Хорошее дело.

А ты думаешь, я справлюсь?

Как сказать. Я первый буду страшно рад, если ты выбьешься в большие люди, но, честно говоря, боюсь, тебе помешает твоя расхлябанность.

А кем же я стану, по-твоему?

Ты правда хочешь правды?

Да.

Подозреваю, что в этой системе ты окажешься перекати-поле.

Кто это такой?

Это такой бедолага, который никому не при­ходится ко двору, и поэтому его футболят из отдела в отдел, пока не доконают и не выпроводят на пенсию по недееспособности. Понятно? Мы с мамой, конечно, тебя поддержим. Можем писать за тебя жалобы-заявления и позволим жить с на­ми дольше, чем это принято. Что-нибудь да при­думаем.

Понятно.

И, пережив несколько лет отчаяния, ты, воз­можно, начнешь писать пьесы.

Думаешь?

Время покажет. Но я бы не исключал такого поворота событий.

Эй, слышишь? Там Бадер пришел.

И что?..

Спрашивает, не хочешь ли ты с ним пройтись.

Чего?

Это его слова. Он говорит, что поскольку обед закончился в слегка кислом тоне, то он предлагает тебе совместную прогулку, чтобы вы могли по­лучше познакомиться.

Что за прогулка?

Просто пройдетесь, ничего больше.

Скажи ему, что я его благодарю, но нет.

Я считаю, тебе правильнее согласиться.

Но я отказываюсь.

Я считаю, тебе правильнее согласиться.

Что он говорит?

Говорит, чтобы ты зашнуровал ботинки поту­же, и спрашивает, на какую гору ты хочешь идти.

Мне без разницы. Что он сказал?

Чтобы ты просто огляделся, тут горы со всех сторон, какая тебе понравится, на ту и пойдете.

Для меня они все одинаковые, как я буду вы­бирать? Что он опять сказал?

Он сказал, что эта гора называется Цугшпитце, та — Альпшпитце, а дальше Банк, Экбауер, Хаусберг и Кройцег.

А ты не можешь сказать, что я все-таки хочу остаться дома, поработать над пьесой и над моим списком раковых больных?

Нет.

Можешь спросить, знает ли Бадер кого-нибудь, больного раком?

Нет.

Все-таки переводчик из тебя никудышный.

Тут ты неправ.

Переводчик не имеет права выбирать, что он бу­дет переводить, а что нет. Он призван быть нейтраль­ным посредником и никак не влиять на ход истории.

Эту дискуссию мы отложим на потом.

Что он сказал?

Предлагает выбрать гору.

Хорошо же, черт его дери, пусть будет Альп­шпитце, она хотя бы пониже остальных. Что он опять говорит?

Что он предлагает туда подняться в кабинке, а спуститься пешком, но если тебе больше нра­вится наоборот, то можно и так.

Переться наверх? Ты в своем уме?

Тогда я скажу, что тебе нравится его идея.

Я и не сомневался, что ты скажешь именно так.

Удачной прогулки.

Большое спасибо.

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, не­мецкий.

Бадер, я ни слова не понимаю из того, что вы говорите, то есть абсолютно ни-че-го, поэтому нам нет никакого смысла разговаривать. Мы не могли бы идти молча? Здесь очень красиво, это правда. Нет, на самом деле — фантастическая красота.

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий.

Может, вы заткнетесь, а?

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, не­мецкий, немецкий, немецкий.

Ну что ты там лопочешь? О войне говоришь, да? Голову даю, что о войне.

Немецкий, немецкий, немецкий.

Ты имеешь в виду Первую мировую? Да, она была сущий кошмар... Тем более поразительно, что вы развязали Вторую мировую.

Немецкий, немецкий.

Вы были как одержимые. Не могли думать ни о чем, кроме войны, так ведь? Сколько ни воева­ли, все вам было мало.

Немецкий, немецкий, немецкий.

Да, вот и я говорю тоже.

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий.

Ну?! О, а вон и ларечек.

Немецкий, немецкий.

Ты спрашиваешь, купить ли мне мороженого. Да. Спасибо, это очень мило с твоей стороны.

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, не­мецкий.

Бадер, не пойми меня превратно. Тебя я ни в чем не обвиняю, ты наверняка отличный парень. Давай уже оставим все эти войны в покое. Нина говорит, вы так и сделали, преодолели прошлое и двинулись вперед. Утверждает, что это достойно уважения. Очень может быть.

Немецкий, немецкий.

Пусть так, но сейчас мы не будем больше го­ворить об этом. Поговорим лучше о театре. Все- таки немецкий театр славится. Ты, я думаю, ни фига не понимаешь из того, что я говорю, да?

Немецкий, немецкий?

Да, немецкий театр, Deutscher Theater!

Да!

Вспомним хотя бы Volksbuhne, он так называ­ется? В Берлине? А Фассбиндер? Он, конечно, де­лает фильмы, но кино — это тоже некоторым об­разом театр, до некоторого уровня, во всяком слу­чае, понимаешь?

Немецкий, немецкий, Фассбиндер?

Да, Бадер, и смотри — мы разговариваем, мы завязали контакт, а, черт побери?!

Прости меня, но мы ходим уже несколько ча­сов. Я хочу домой.

Немецкий, немецкий.

Тут нет какой-нибудь короткой дороги? Или, может, сядем на автобус?

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, не­мецкий, немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, немецкий.

Слушай, это звучит как-то тоскливо. Выше го­лову, Бадерманн!

Немецкий, немецкий, немецкий.

Так ты все о войне? А мне казалось, мы остави­ли ее в покое. Это у тебя репертуар такой бедный? Или ты просто любишь рассуждать о войне, хо­тя именно вы — такой вот деликатный момент — вышли из нее с чувством вины и позором.

Немецкий, немецкий.

Хорошо, если хочешь, поговорим о позоре.

Немецкий, немецкий, немецкий.

Нет, Бадер, это бессмыслица. Мы все равно ни­когда не договоримся. Давай-ка ты закроешь рот, и мы будем идти и молча думать каждый о своем.

Немецкий.

Отлично. Я, например, люблю думать о театре. И немного о Найджеле.

Найджела?

Да, Найджела.

Найджела! Да, да!!!

А то.

Немецкий, немецкий, немецкий!

Спокойно, парень! Не будь вульгарным. Найджела привлекает своими крупными формами, это правда, но за этим фасадом трепыхается одинокое раненое сердце, зажатое в тиски кознями старого жида, ой, сейчас же забудь, что я сказал «жида», мне не следовало так говорить, это к делу не отно­сится, а в этих широтах звучит совсем ужасно, сде­лай вид, что ты ничего не слышал. Но суть дела не меняется: Найджела утешает всех нас своей пи­щей, но кто утешит ее? Что? Ну что? Кто утешит Найджелу, Бадер?

Немецкий, немецкий, немецкий.

Ты не ответил на мой вопрос.

Немецкий, немецкий?

Можно ли тебе взять меня за руку? И не на­дейся!

Как вы с Бадером погуляли?

Неплохо.

Ты не хочешь говорить об этом?

Говорить особо не о чем. Мы поднялись в ка­бинке. И спустились пешком.

Вы разговаривали?

Он говорил, мне показалось, о войне. А я ста­рался поддержать разговор насколько мог.

Вы смеялись?

Нет, такого я не помню.

Жалко.

Но он купил мне мороженое.

Правда?

Большое такое мороженое.

Здорово.

Под конец мы даже сдружились. Оказалось, у нас есть общие интересы.

Какие?

Я не совсем уверен. По-моему, еда и готовка. Хотя это может оказаться чем-нибудь другим.

Чем?

Я бы не хотел говорить.

Не хотел говорить?

Нет.

Нина!

Да? Что случилось?

У меня заработал рептильный мозг.

Что?

Рептильный мозг.

Да?

Это было очень странно и казалось немного нереальным, но в то же время очень реальным, понимаешь, да? Почти как театр.

Угу.

Хочешь, расскажу подробнее?

Пожалуй.

Я сидел и думал о театре, как обычно, и да­же собирался записать что-то, достойное запи­сывания, когда уловил краем глаза некое дви­жение.

У-у.

И мозг в ту же секунду приказал выбросить в кровь какое-то сигнальное вещество, не знаю точ­но, как оно называлось, мне известны лишь адре­налин, серотонин или допамин, возможно, это од­но из них и было. Я вдруг почувствовал в спине и во лбу какое-то молниеносное возбуждение, теп­лый импульс, мускулы напряглись, и я понял, что еще секунда — и я взмахну рукой, левой, кажется, и впаду в панику.

Господи!

Знаешь, что это было? Что я видел?

Нет.

Это был тот ярлычок от чайного пакетика, там где надпись «Липтон», хотя в данном случае это был «Teekanne Liebesfrucht».

Ого.

Бумажный хвостик дергался туда-сюда вдоль стенки чашки, и мой рептильный мозг, видимо, принял его за ядовитого паука и приготовился убить. Это был вопрос жизни и смерти, пони­маешь?

Еще бы.

Решалось, кто кого — я его или он меня.

Как драматично.

Скажи, а? Театр в своем почти идеальном ви­де. Нина, мне нужно время, чтобы пережить это происшествие. Я пойду прогуляюсь, ладно?

Конечно.

Я хочу этажерку для цветов.

Да?

С большим папоротником сверху.

Твой день рождения только что прошел.

Я все-таки решил сказать, чтобы ты в следую­щий раз знала, что мне дарить.

Хорошо.

Этажерка должна быть примерно вот такой вы­соты, и папоротник тоже приличного размера.

Поняла.

Я поставлю ее дома, справа от письменного стола. У окна.

С чего вдруг ты стал думать об этом?

Не знаю.

Перестань говорить «не знаю».

А если я не знаю?

Знаешь отлично, это просто способ оборвать разговор и снова уйти в себя.

Понял.

Так почему ты стал думать об этажерке?

Я видел сотни фотографий людей театра на фоне этажерки. Актеров, режиссеров, драматургов. У каждого из них есть этажерка. Даже у Дарвина была.

Дарвина?

Да.

Разве он увлекался театром?

Это как посмотреть. Теория эволюции — неко­торым образом тоже театр.

А некоторым образом — ничуть нет.

Ну, это зависит от широты мышления.

Ты серьезно думаешь, что этажерка, папорот­ник и театральное устройство мышления как-то связаны?

Одно предполагает другое.

То есть папоротник с этажеркой не существу­ют без театрального мышления?

И наоборот.

Наоборот тоже?

Так оно устроено. Вдруг взаимосвязь этого стала мне совершенно очевидна. Представляешь, раньше я ее не видел! Идиот.

Но это весьма радикальная мысль.

Возможно.

Ты радикал?

Возможно и это, но ждать до следующего дня рождения я не могу.

Не можешь?

Каждую минуту в моей голове гибнут впустую мысли, пригодные для пьесы.

С этим ты вряд ли можешь жить.

Не могу. Я рад, что ты меня понимаешь. Ты не будешь против, если я куплю этажерку и папорот­ник из своих денег?

Да нет.

Думаешь, это можно найти в Перемешках?

Я не знаю никаких Перемешек.

Телеман!

У?

Ты разговариваешь во сне.

Что?

И мешаешь мне спать.

Я разговаривал?

Да.

И что говорил?

А сам как думаешь? Я никак не думаю. Не знаю.

Перестань говорить, что ты не знаешь.

Я правда не знаю, что я говорил во сне. Пото­му что в это время спал.

Ты говорил о другой женщине.

Правда?

Да.

О какой?

Ты не сказал. Но ты должен был ее спасти. Ты сказал, что должен ее спасти.

Я так сказал?

Да.

Так это была... ты.

Нет, не я.

Слушай, наверно, мне лучше знать, что мне снилось.

Ты меня спасал?

Да. Тебя кто-то захватил в плен.

Кто?

Немцы.

Какие немцы?

Думаю, театральные. Мне они не понравились. А потом схватили тебя. А я тебя спас.

Ого. Да ты герой.

А ты как думала.

Еще поспим несколько часиков?

Давай.

Но Телеману не спится. Он чувствует, что едва не прокололся. Так дальше жить нельзя. Попро­бовать предложить Нине разъехаться по разным спальням? Но к этому надо тщательно пригото­виться, чтобы не вызвать ненароком обиды. При­дется свалить все на театр, сказать, что идеи при­ходят и днем и ночью и надо включать свет, что­бы что-то записать, уж не говоря о том, чтобы вслух побеседовать с самим собой или посмеять­ся, а иной раз и поплакать, невзирая на время суток. А ему не хочется никого беспокоить. Это не в его характере — мешать людям. Не Нине это рассказывать. Она-то знает, сколько лет он помо­гал другим драматургам. Бывало, и переписывал все за них. Вечно оставаясь в тени. Но теперь — хватит. Он их всех сделает. Они думают, их писа­нина — это театр. Ёшкин кот. Вот то, что он на­пишет!..

Телеман сжимает кулаки и, вскинув руки над головой, принимается лупить воздух. Он делает несколько выпадов, приговаривая «АХ!», а потом: «ТЕАТР». И он говорит: «АХ! ТЕАТР!» И гово­рит: «Черт! Ёшкин кот! ТЕАТР! АХ!»

Что ты делаешь?

Ничего.

Ты боксируешь с воздухом?

Уже нет.

Но боксировал?

Да.

Это не должно меня насторожить?

Думаю, нет.

Ты в порядке?

Более или менее.

А что ты говорил, когда боксировал?

Ничего.

Не говори «ничего». Я же слышала.

Ничего серьезного.

А если серьезно?

Я говорил: театр.

Театр?

Да.

Ты действительно помешан на театре, Телеман.

Да.

Ты любишь театр.

Да.

Когда ты начнешь писать?

Скоро.

Слушай, я вот о чем думаю.

Да?

Что-то мы давно с тобой не занимались любовью.

Разве?

Да.

У-у.

Чтобы этот отпуск мог считаться удачным, на­до бы нам было этим заняться уже не один раз.

Ты не считаешь отпуск удачным?

Ну, не то чтобы.

Но не по-настоящему хорошим?

Нет.

А сколько раз нам надо было бы уже этим заняться?

Дюжину.

Ого. Двенадцать раз?

Да, если честно.

По-моему, отпуск и так идет отлично.

Я не спорю. Но чтобы все было совсем-совсем прекрасно, хорошо бы...

Не надо требовать от жизни нереального.

По-моему, это вполне скромные запросы.

Когда человек ждет слишком многого, он легко разочаровывается.

Я не жду слишком многого.

Телеман, тебе надо научиться любить простые радости.

Переспать с тобой и есть простая радость.

Не болтай.

Тогда в другой раз?

Угу.

А не заняться ли нам этим сейчас?

Чем?

Тем, о чем мы только что говорили.

Мы о чем-то говорили?

Да.

Ах, это... Что-то не самая лучшая идея.

Да брось.

Нет, правда.

Давай.

Да нет же.

А почему?

Телеман, мне неприятно это говорить, но...

Но что?

Боюсь, у меня развивается аллергия.

Аллергия?

Да.

На что?

На тебя.

Чего?

Боюсь, у меня возникла вроде как аллергия на тебя.

Что ты хочешь сказать?

На прошлой неделе, когда ты погладил ме­ня перед сном, у меня обсыпало крапивницей все бедро сверху донизу, а в последние дни кожа ста­ла воспаляться во всех местах, где ты меня тро­гал. Вот здесь, например, на руке, ты вчера за нее брался — помнишь, ты сказал, что у меня краси­вые очки, хотя стекла слишком толстые, и взял меня за руку, подчеркнуть, что это сказано по-дружески.

Да?

Видишь, какое здесь раздражение.

Нина, это бред сумасшедшего.

Бред не бред, но это факт. Такова реальность.

Ты меня больше не любишь?

Это не вопрос: любишь — не любишь. Но мой организм посылает мне некие сигналы.

А ты к ним прислушиваешься?

Телу виднее.

Ты уверена?

Еще бы. Телу виднее. И с твоим телом то же самое.

Мое мне говорит, что нам не мешало бы пере­спать хотя бы двенадцать раз.

Мое тело думает иначе.

А ему чего надо?

Не знаю.

Но вряд ли это что-нибудь особо перспектив­ное в смысле наших отношений?

Что вряд ли, то вряд ли.

Возможно, я недостаточно тщательно помыл руки после готовки. Найджела использует много экзотических приправ. Вероятно, твоя кожа реа­гирует на них при телесном контакте.

Дело не в них, Телеман. Дело в тебе.

Этого ты не можешь знать наверняка, да?

Могу.

Нет.

Тем более это ее вина.

Чья?

Найджелы.

Что?

Она запудривает тебе мозги.

Чего?

Это она виновата.

Ты ревнуешь меня к Найджеле?

Нет. Я просто ее не люблю.

За то, что у нее шикарный бюст и что она всег­да весела и голодна?

Я думаю, ты хочешь порвать со мной и что ста­раниями Найджелы твой организм стал вырабаты­вать вещества, которые отторгают тебя от меня.

Чего?

Я так думаю.

Послушай, у меня нет никаких шансов заполу­чить Найджелу.

Хо! Другими словами, ты хотел бы ее заполу­чить?

Что значит «хотел бы»? У жизни свои законы.

Ты ее хочешь!

Ясное дело, что я мог бы о ней мечтать. Но не в этой жизни. Если б я не был женат на тебе, а был бы свободен, холост, обаятелен и привлека­телен в глазах Найджелы и она бы вдруг возникла на пороге и предложилась мне, то не буду врать — я бы не отказался, ха-ха, я бы своего не упустил, но поверь, я не хожу и не думаю об этом сценарии и совершенно не прикидываю, что бы мне такого сделать, чтобы он воплотился в реальность.

Ты сам себя обманываешь.

Вовсе нет.

Конечно да.

Нина, ку-ку!

Прекрати говорить «ку-ку». Это унизитель­но — это разговор с позиции силы и попытка ме­ня подчинить.

Чего?

Не говори «ку-ку».

Что хочу, то и говорю. Найджела живет в Лон­доне на Итон-сквер в доме миллионов за семьдесят, наверно. Она один из самых известных в ми­ре телевизионных поваров и к тому же замужем за одним из самых богатых людей Англии. Мы с тобой, наоборот, сидим здесь, на юге Германии, в Баварии, колыбели нацизма...

Не говори «колыбель нацизма».

Черт возьми, не затыкай мне рот! Если я хо­чу сказать «ку-ку», то говорю «ку-ку», а если хочу сказать «колыбель нацизма», то говорю «колыбель нацизма».

Я считаю, тебе следовало бы принять во вни­мание мою просьбу чего-то не говорить.

Можно мне договорить?

Изволь.

Я хотел сказать, что мы с тобой самые зауряд­ные люди, ты учишь в школе, я подвизаюсь в те­атре...

Ты драматург, Телеман, драматург.

Предположим, раз я занимаюсь этой пьесой... но короче, ни ты, ни я не живем в сказке, напро­тив, у нас трое детей и типовой дом, мы работаем довольно напряженно, но как раз сейчас отдыха­ем, у нас отпуск, и я предлагаю заняться сексом, а ты в ответ рассказываешь какие-то басни о сы­пи на коже и о Найджеле, из-за которой мое те­ло будто бы вырабатывает вещество, отторгающее меня от тебя. Нина, я вот он, рядом с тобой, здесь, в Перемешках!!!

Я не знаю никаких Перемешек.

Ку-ку! Ты сама слышишь, что говоришь?

Не говори «ку-ку».

Но ты слышишь, что говоришь?

Конечно, я слышу то, что я говорю.

Это сущее безумие. Я не собираюсь от тебя уходить.

Нет, собираешься. Ты отстранился, замкнулся и, о чем бы я не спросила, говоришь, что тебе некогда, ты занят: думаешь о театре.

Но я и правда думаю.

Нет, это неправда.

Правда.

Покажи-ка, много ли ты написал!

Что?

Покажи, что ты написал за время отпуска!

Но...

Никаких «но»!

Я написал немного.

Покажи!

Я много думаю. Потом проверяю свои догадки. И одну-другую из них записываю, иногда некую бо­лее общую идею. В театре я работаю с чужими текс­тами, поэтому мне редко удается подумать о своем, но здесь я это делаю. Я думаю о своей пьесе все вре­мя, целые дни. Например, пока мы не начали этот разговор, или, вернее, дискуссию, или фиг его знает что, я думал... вот о чем я, по-твоему, думал?

О своей пьесе?

Ну конечно. Сама видишь.

Покажи, что ты написал!

Что значит «Россия»?

Это записи для памяти.

Вижу. Но Россия при чем?

Что означает эта запись?

Да.

Вряд ли я сумею объяснить.

А ты постарайся.

Она ничего не означает.

Ничего?

Нет.

А зачем ты ее сделал?

Не знаю. Происки внутреннего голоса.

И как ты собираешься ее использовать?

Посмотрим. Возможно, она разбавится еще чем-то и превратится в стоящую идею.

В театр?

Хотелось бы.

А наци-китч?

Нацистский китч. Который здесь кругом. В доме Бадеров, куда ни плюнь, попадешь в него.

То есть ты считаешь Бадеров нацистами?

Нет.

Хотя наци-китчем увлекаются?

Да... хотя нет. Они им обзаводятся.

Но просто как китчем?

Да.

Не зная, что это китч нацистский?

Я думаю, в глубине души они об этом догады­ваются.

Ты написал «РЕМОНТИРОВАТЬ» большими буквами.

Вижу.

А потом подчеркнул и провел стрелку к дру­гому слову. Не могу разобрать, что написано — климат, Китай.

Китай.

Так получается «РЕМОНТИРОВАТЬ КИ­ТАЙ»?

Да.

А это что?

Костюм.

Костюм?

Да.

Я думаю, Россия — это зашифрованная Най­джела.

Чего?

В ней столько же букв, сколько в России.

Нина, поосторожнее, тебя заносит.

Не заговаривай мне зубы. В словах «Россия» и «Найджела» по шесть букв. Как ты можешь это объяснить? Я вся внимание.

В них разное количество букв. В России шесть, а в Найджеле восемь.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. Да. Ладно.

Ты думаешь, меня все время тянет писать тай­ком слово «Найджела»?

Думаю, да. Так «Россия» точно не шифр?

Я не пишу шифровок. Ку-ку.

Не говори «ку-ку».

И это все, что ты написал за две недели?

Но это лишь видимая часть айсберга. А под ней многие кубометры мыслей, не видных нево­оруженным взглядом.

Маловато будет, Телеман.

Это театр.

Это ноль с палочкой, Телеман.

Ты говоришь о вещах, о которых не имеешь понятия. Это семя для произрастания пьесы. Суб­станция, из которой растет театр.

Это ничего, Телеман, ни-че-го.

Это — театр.

Нет.

Ты просто не понимаешь, что такое театр. Ни­на, ты не сумела бы узнать в театре театр, даже если б он танцевал перед тобой голяком и орал в рупор, что он театр.

Телеман, у меня на тебя аллергия.

Ты ничего не смыслишь в театре.

У меня аллергия. Вот, смотри — я покрываюсь сыпью, когда ты говоришь.

Ты ничего не смыслишь в театре.

У меня на него аллергия.

Папа?

Да?

Если б мы были слоны, нас было бы пять сло­нов.

Верно.

Прикольно об этом думать, скажи?

Да уж.

Нет, ты представь, представь!

Хорошо, Бертольд. Здорово!

Бадер ест яйца только от тех кур, которые ви­дят снег в горах.

Правда?

Шнеебергские яйца.

Понятно.

Занятно, скажи?

Скажу.

И мило?

Безусловно. И не заняться ли нам сексом?

Не сейчас.

В другой раз?

Да.

Ты пойдешь на Цугшпитце?

Опять?

Хейди немного куксится, что мы сходили без нее, поэтому я хочу прогуляться туда с ними тро­ими. И еще с Бадером.

И Бадер с вами?

Да.

Я, пожалуй, останусь.

Понятно.

Побуду здесь, покурю, подумаю о театре.

Ну-ну.

Едва за Ниной с детьми захлопывается дверь, на­чинается Телеманово время. Он берет красное вино, блокнот и запирается в туалете думать о театре. На заднем плане жужжит Нинина щетка. Это надо за­писать. Ну ни фига себе. Ладно-ладно, Нина, ты еще увидишь, кто тут не умеет делать записи. Как она вообще себе позволяет судить о его записях. Что они значат. Много их или мало. Телемана разбира­ет смех. Тоже мне, наглая наглость. Наглая. Наглость.

Телеман, ты здесь?

Что?

Открой скорее.

Я думал, вы ушли.

Мы ушли, но Бертольду надо в туалет!

Понятно.

Выходишь?

Нет.

Почему нет?

Потому что я сам сижу в туалете.

Ты скоро, да?

Нет.

А что это за звук у тебя?

Никакого звука.

Что ты сказал?

Здесь нет никакого звука!

Есть, я слышу!

Нет!

Это часом не моя зубная щетка?

Нет!

А я думаю, что это моя щетка. Впусти меня!

Нет.

Впусти меня!

Это у тебя в голове жужжит.

Что?

Обострение твоей аллергии на меня. Головожужжение.

Бертольду надо в туалет!

Поищите другой.

Что ты сказал?!

Поищите другой туалет.

Господи Иисусе. Ни малейшего уважения к Телеманову времени. Хоть ты прячься в туалет, хоть нет. Куда катится эта страна, думает Телеман. Ку­да. Катится. Эта. Страна. Он записывает все слова, смотрит на них и видит, что слова хороши. Он на­щупал что-то настоящее, еще немного, и он при­близится к Театру. Да, но что они значат? Говоря «страна», он не имеет в виду Германию. И Норве­гию тоже. Он имеет в виду семью, вернее, ситуа­цию, а точнее, состояние, в котором он лично на­ходится. И в котором находится театр. Включая театр внутри него. Театр в нем? Это уже на что-то похоже. Но куда катится эта страна? Это назва­ние? У нас теперь есть название? Телеман стиски­вает блокнот трясущимися руками. Вот он, театр. Страна, которая не страна, но среднее между чело­веком и состоянием. Это почти наверняка театр.

Чтоб ты знал — Бертольд надул в штаны.

Что?

Я хотела сообщить тебе, что Бертольд описал­ся, не успев добежать до туалета Бадера. Большое спасибо.

Не стоит благодарностей. Хорошей прогулки!

Господи, стоит ли удивляться, что театр мель­чает и вырождается? Больше поражает, что в таких условиях что-то достойное изредка все же проры­вается на сцену. Хотя — ничто не должно даваться легко. Театр призван делать больно. В первую оче­редь — больно. Причем это касается всех: драма­турга, режиссера и зрителя. Если хоть на одном этапе театр становится приятным делом, это уже не театр. А всего лишь постановка для сцены. Вам было больно? Вот ключевой вопрос ко всем, выхо­дящим из зала. Театры должны взять за правило нанимать людей, которые после спектакля стояли бы у дверей и задавали этот вопрос всем подряд зрителям. А потом мутузили их. Так бы отфильт­ровывалась пена, те, кто ходит в театр выпить бе­лого вина и прогулять шубу из чернобурки. Долой таких!

Щетка жужжит. Телеман вдавливает шарик ручки в лист блокнота. Телеман боится, что Нина опять вернется. Он смотрит на щель под дверью, он делает глоток, прислушивается, нет, вроде ни­чего, смотрит в блокнот, он ждет Музу. Идут ли уже импульсы вниз, от нужных центров в мозгу к пальцам руки? Вроде бы начинается, думает Те­леман. Судя по всему, из-под ручки сейчас поле­зут буквы. Но какие и в каком порядке? Любой придурок умеет писать буквы, вопрос: какие и в какой последовательности? Телеман едва не ка­сается щекой бумаги, «на-старт-внимание-марш» говорит что-то внутри него, шарик шариковой ручки вращается, Телеман пишет. Пишет!!! Сцена гола и пуста, пишет он. Освещенная только сви­сающей с потолка лампочкой. Правильно! Но сце­на не совершенно пуста. На ней стоит кухонный гарнитур, пишет Телеман. Сцена практически пу­ста, если не считать кухонного гарнитура, вернее говоря, кухонного островка. И свисающей с по­толка лампочки. Это все. На сцену выходит женщи­на. Она блондинка? Брюнетка? Черноволосая жен­щина, пишет Телеман. Крупного сложения. Она в одежде? Телеман задумывается. В одежде? Без одежды? Что больше, так сказать, имманентно сущности театра, его истинному «я»? Ответ посы­лается Телеману в виде озарения, в виде мига вы­веренного безупречного баланса, мига, в котором Телеман и театр суть не две субстанции, а одно целое: НА ЖЕНЩИНЕ НЕТ ОДЕЖДЫ. Иначе не может быть. Телеман чувствует, что нащупы­вает что-то подлинное. Возможно, в первый раз за все годы в театре. Женщина нага, она отку­поривает бутылку вина и наливает себе бокал. Делает глоток. И принимается шарить на полках. Она гремит посудой, что-то ищет, встает на чет­вереньки, стараясь заглянуть вглубь шкафа, ку­да запропастился чертов противень? КУДА? Она тянется, напрягает спину, извивается, тянется, тя­нется, наконец достает, вытаскивает, ставит на сто­лешницу, пусть противень стоит далеко, на другом конце столешницы, женщина почти распластыва­ется на столе, привстает на цыпочки, еще чуть-чуть, ну вот, теперь хорошо, здесь противень отлич­но встанет, пишет Телеман. А женщина слезает со стола, ей нужна миска, зеленая пластмассовая ми­ска, она должна там стоять вместе с зеленым же половником, теперь она наклоняется, чтобы выта­щить с нижней полки холодильника шоколадную массу, она уже остыла, но не застыла и все еще податлива, лепится, но не течет, а лишь медлен­но и степенно ползет вниз, как ледник, хотя все же чуть быстрее, пишет Телеман, она снова тянет­ся, ой, как же глубоко в холодильник засунули шоколадную массу, она почти дотянулась до нее, подцепила, вооот так, вынула, поставила на стол. Теперь ей нужно что-то другое, она ищет на пол­ках и в ящиках, наклоняется, тянется, вертится, все без толку. Что же она потеряла? Она в расте­рянности. Она делает глоток вина. На лице напи­сано недоумение, пишет Телеман. Стоп — это уже не театр. Она просто стоит. Так дело не пойдет. Что-то должно случиться. Кто-то должен выйти на сцену. Выходит мужчина!!! На сцену выходит мужчина. Кто он такой? Он кого-то напоминает. Ой, он похож на Телемана. Он очень на него по­хож. Просто одно лицо. Он одет или раздет? Те­леман смущен. Мужчина одет, пишет Телеман. На нем трусы. Дорогое стильное белье. А больше ни­чего на нем нет.

Привет!

Привет! Извини, что явился без приглашения, но дверь была открыта, и я решил заглянуть про­верить, не надо ли чем помочь.

Ты как нельзя кстати.

Отлично.

Я потеряла свою рулетку.

Потеряла рулетку?

Все обшарила, нигде нет.

Вот невезуха.

Именно что. А я тут леплю шоколадные пред­меты, они должны быть сантиметров девятнадцать- двадцать. И как прикажете отмерять без рулетки?

Да, засада. Хочешь, сбегаю куплю рулетку?

Нет.

Ладно.

Я хочу, чтобы мы, то есть ты и я, нашли эта­лон двадцати сантиметров.

У-у-

Телеман останавливается, делает глоток вина и долго держит его во рту, перекатывая от щеки к щеке и недоверчиво ворочая языком. Что ж это такое, думает Телеман. Начиналось все как театр и долгое время было им, а теперь вдруг превра­щается бог знает во что, боится Телеман. Хотя, конечно, театр многолик. У него есть и личина вульгарности. Так что, возможно, это все еще театр, хотя боли он Телеману не доставляет. Ну, может, еще постепенно разболится? Телеман сгла­тывает. Он не готов отказаться писать дальше. Постепенно материал уложится и пошлости по­убавится.

У тебя есть идея, как нам отмерить девятнадцать-двадцать сантиметров?

Да... нет-нет.

У тебя ничего нет такой длины?

Женщина смотрит на мужчину, пишет Теле­ман. Рассматривает его. Потом переводит взгляд на область, прикрытую трусами.

Мужчина следует взглядом за ее взглядом.

Ты не замерял?

Знаю ли я какой длины?..

Да.

В последний раз проверял несколько лет назад.

Ну и славно. Он не меняется.

Нет.

Он не то что уши или нос. Эти растут всю жизнь.

Да.

Так что если ты знал тогда, знаешь и теперь.

Да.

И какой длины он обычно бывал?

Сантиметров девятнадцать-двадцать.

Ровно как мои шоколадные предметы. Какая нечаянная радость!

Но я, помню, всегда мучился, откуда мерить.

Могу себе представить.

И в зависимости от исходной точки иногда вы­ходило девятнадцать сантиметров, а иногда два­дцать.

В эрекции?

Э-э-э... да, скажем.

И ты мерил от самого корня?

Да, старался, но довольно непросто понять, где начинается корень.

Давай разбираться.

Давай.

Кстати, как тебя зовут?

Никак.

Тебя зовут Никак?

Мы можем обойтись без имен, думаю я.

И правильно. Кому нужны имена?! Лучше по­смотри-ка на меня.

Хорошо.

Я не знаю, что тебя заводит, но если я встану так, потом так изогнусь и еще вот так, да, и положу руку туда, а их подниму, вот, пусть смотрят на те­бя, и сделаю губки бантиком, так. Действует, нет?

Э-э... да.

О, во как! Чудесненько. Ты не против, если я возьму его в руку?

Да нет, чего там.

Посмотрим.... слушай, а он чистый?

Я думаю, да.

Наверно, лучше все-таки его сполоснуть, на вся­кий случай, мы же еду готовим.

Пожалуй.

Сейчас я его помою под краном, вот так, а те­перь сделаю слепок на шоколадной массе, так, на­жимаю... и еще разок. Готово!

Хорошо.

Спасибо за помощь.

Не за что.

Женщина должна убрать руку — но не убира­ет. Так пишет Телеман. Она смотрит на свою руку и на то, что в ней. Она встречается с мужчиной взглядом. Так, это театр? Или нет? Вывод делать еще рано. Глоток вина.

Знаешь, я тут подумала.

О чем?

Я подумала, что, пока мы это делали, я, конеч­но, немного завелась, я же не каменная, а с этими шоколадными объектами чудовищной спешки нет, так что...

Что?

Если я, к примеру, сожму пальцы посильнее и, например, буду двигать рукой вперед и назад?

Да?

О'кей?

О'кей.

Тебе приятно?

Да.

А если я опущусь на колени?

Почему бы нет?

Ты заметил, что при этом мое лицо на том же уровне, что и... и некоторые части твоего тела?

Да.

И что ты думаешь об этом?

Я думаю, что это нестрашно.

Ты думаешь, это нестрашно?

Да.

Понимаешь, я ужасно люблю брать все в рот.

Да.

Это сильнее меня.

Да.

А после этого я, возможно, встану на стол на четвереньках.

Ладно.

Что ты думаешь об этом?

Звучит нормально.

Или я могу лечь на спину.

Да.

И раз у нас есть шоколадная масса...

Да.

Ею можно намазаться... Тебе кажется, я слиш­ком много говорю?

Многовато... коль скоро ты сама спросила.

Пусть идет как пойдет?

Я думаю, да.

Хорошо. Сейчас увидим.

Пардон, а как с твоим мужем?

Моим мужем?

Да.

Забудь его.

Он не должен прийти с минуты на минуту?

Нет-нет-нет. Он коллекционирует современное искусство.

Хорошо.

От зари до зари.

Понятно.

И ему это все до лампочки.

Думаешь?

Его не интересует реальная жизнь.

О'кей.

Довольно о нем.

О'кей.

Тогда пожалуй приступим?

Давай.

Ты готов?

Готов.

Телеман?!

Телеман!

Ты все еще в туалете?

Можешь открыть?

Телеман!

Немецкийнемецкийнемецкий?

Немецкийнемецкийнемецкийнемецкий.

Немецкийнемецкий?

Тук-тук.

Немецкийнемецкийнемецкийнемецкийнемецкий- больница?

Где я?

Привет, Телеман! С возвращением!

Что случилось?

Давай поговорим потом. Пока отдохни.

Немецкийнемецкий?

Что она говорит?

Спрашивает, не хочешь ли ты поесть.

Нет.

Немецкий.

Почему я в больнице?

Может, не будем пока об этом?

Будем.

Хорошо. Ты... заболел.

Чем?

Нам пришлось выбить дверь в туалет.

Так.

Ты лежал на полу со спущенными до колен брюками.

Так.

Моя зубная щетка была измазана... некоторы­ми твоими выделениями.

Да?

Да.

Извини.

Да.

Прости, пожалуйста.

Да.

Я куплю тебе новую щетку.

Не думай об этом.

Как минимум новую сменную головку.

О'кей.

Я сегодня же сделаю это.

Спасибо. Случилось что-то ужасное?

Началось все как театр.

Да, это я видела.

Ты прочитала?

Да.

Это театр?

В начале.

А потом перестает им быть?

Можно сказать так. Врач говорит, это был удар.

Удар?

Да. Временное нарушение функций мозга.

Спасибо, я знаю, что такое удар.

Врач говорит, что это может случиться с каж­дым человеком при сильном перенапряжении.

Понятно.

Сейчас ты в порядке. Я могу забрать тебя домой. Но врач говорит, что ты должен бросить курить.

Нет.

Он настаивает.

Врачей не стоит слушать.

Стоит.

Я чуточку горд, что у меня удар.

Вот как?

Удар — это театр.

Еще тот.

Нина?

Да?

Иди сюда, у меня для тебя сюрприз.

Правда?

Вот, пожалуйста.

Что это? О, новая зубная щетка.

Целых пять, вообще-то.

Здорово. Спасибо тебе.

Пустяки.

Да.

Как ты думаешь, ты сможешь забыть об этом происшествии?

Думаю, да.

Хорошо.

Ты грезил ею?

Кем?

Найджелой.

Возможно. Но это был в первую очередь театр. И даже довольно долго. Но я был не я. Я играл роль. Как в настоящем театре.

Думаю, ты был ты.

Да?

Да.

Понял тебя.

Что делают эти часы на моей тумбочке?

Какие часы?

Эти наци-часы.

Не знаю.

Понял.

Это не ты мне подарила?

Нет.

Угу.

Почему ты сказал «наци-часы»?

Потому что они идут секунда в секунду, а вы­глядят как наци-китч.

Понятно.

Но как они здесь оказались?

Возможно, это часы Бадера.

Бадера?

Возможно.

Бадер складывает свои личные вещи на мою тумбочку?

Похоже на то.

С какой бы это стати?

Вот этого я знать не могу.

Он здесь был?

Он говорил что-то о проверке котла.

Котел в подвале.

Да.

К тому же сейчас лето.

Ты прав.

Что-то здесь не сходится.

Нет.

Ты ничего не хочешь мне рассказать?

Ну что значит «хочу»...

ЧТО? Ты переспала с Бадером?

Ну да.

Втайне от меня?

Было трудно организовать это иначе.

Ты меня провоцируешь.

Думаешь?

Да, думаю.

О'кей.

То, что ты так поступила, уже плохо, но чтобы с этим идиотом Бадером!!! Я возмущен.

Понимаю твое возмущение.

Это происходило здесь?

По большей части.

По большей части? Боже милостивый! Это бы­ло несколько раз?

Один раз немного растянулся.

До скольких раз?

Не знаю.

Сколько?!

Семь, наверно.

Семь раз?

Или ближе к двенадцати. Наверно, чуть боль­ше двенадцати.

Мы говорим о дюжине раз?

Я думаю, да.

Черт, Нина, я не могу жить с тем, что ты спала с Бадером.

Ну-ну, ничего. Дай только время.

Но Бадер хорош! Старая свинья.

Он не сильно старше нас.

Сильно.

Пусть так. Но возраст еще не самое главное.

А что главное?

Не знаю... мы с Бадером говорим на одном языке.

Это говно, а не язык!

Ну-ну, Телеман.

Наци-язык!

Ну-ну.

Телеман, что ты думаешь?

Что я думаю?

Да.

Я думаю: иди ты к черту!

Мне понятно, что ты обижен.

Обижен? Иди к черту!

Боюсь, так не выйдет.

Не выйдет?

Нет.

Потому что?..

Потому что черта нет. Это просто присказка.

Знаешь, как она переводится? Я не желаю тебя видеть!

О'кей. Никогда? Или какое-то время? Или как?

У тебя с Бадером кончено?

Видимо, еще не совсем.

ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ?

Я не знаю.

ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ?!

Я пока не поняла. Наверно, мне нужно время, чтобы разобраться в себе и в своих чувствах.

Господи, Нина, тебе сколько лет?

Мне как будто семнадцать. А что в этом пло­хого? Думаю, всем нам в некотором смысле толь­ко семнадцать.

Не хочу этого слышать. Я съезжаю.

Съезжаешь?

Найду себе комнату в центре.

Сейчас? Посреди отпуска?

Да.

Но как же дети?

Как обычно — будут жить попеременно здесь и там.

Кому останется машина?

Тебе.

Привет, это я.

Привет.

Как ты?

Нормально. А ты?

Тоже. Что делаете?

Смотрим, как Хейди тренируется. А ты что де­лаешь?

Я пишу.

Это хорошо.

Да уж.

Тебе нравится на Банхофштрассе?

Вполне. Жизнь бьет ключом. Она на Банхоф­штрассе не замирает никогда. Или почти никогда.

Отлично.

Ты с Бадером встречаешься?

Слушай, мы так разоримся на телефоне.

Да.

Еще созвонимся.

Да. Привет.

Это снова я, привет.

Привет.

Я подумал, мы могли бы встретиться и поесть вместе.

Мы уже поели.

О... уже поели.

Да.

Тогда прогуляюсь по Банхофштрассе.

Угу.

Там должно быть где поесть.

Наверняка.

А потом сяду писать дальше.

Давай.

Я прилично продвинулся.

Здорово.

Ну, бывайте.

Пока.

Привет, это снова я.

Я еду к тебе забрать детей.

Как раз об этом я и должна поговорить.

Да?

Они не хотят.

Не хотят?

Нет.

Это ты их...

Нет, это Хейди. Она очень тяжело переживает твой отъезд.

Еще бы. Но ты ей объяснила, в чем причина?

Нет. Думаю, ей не следует этого знать.

Нина, в этом месте давай остановимся. Нина, ку-ку!

Прекрати говорить «ку-ку».

То есть ты хочешь, чтобы выглядело, как будто я во всем виноват? Мол, я уехал и в этом вся причина?!

Я сказала лишь, что дети не хотят к тебе.

Ты предпочитаешь договариваться через суд?

Телеман, возьми себя в руки.

Ты ведь меня знаешь. Я пойду до конца. Даже не мечтай о равной родительской ответственности, что дети будут жить полмесяца с тобой, полмеся­ца со мной. Они останутся у меня. А ты сможешь навещать их каждые вторые выходные и каждую третью среду.

Успокойся.

Сама успокойся.

Надо дать им время. Они должны привыкнуть к новой ситуации. Это некоторый процесс.

Процесс — пустой звук.

Но тем не менее это процесс.

Ненавижу процессы.

Слушай, может быть, встретимся — все впя­тером.

Я думал, дети не хотят со мной общаться.

Я с ними поговорила.

Хорошо.

Им важно увидеть, что мы с тобой в состоянии разговаривать друг с другом.

Понятно.

Что мы остались друзьями.

Еще бы.

Я предлагаю поужинать вместе.

Ужин — это хорошо.

На нейтральной территории. Не забывай, что мы в Перемешках, какая уж тут нейтральность.

Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Я понимаю, что ты имеешь.

Маме надо побыть одной. Поэтому я уехал.

Что значит «побыть одной»? И почему тогда уехал папа, а не ты?

Объясни ей сама.

Хейди, мне нужно время подумать.

Ты не можешь думать, если папа дома?

Не могу.

Почему? Я вот отлично думаю при папе.

Молодец, Хейди.

Сейчас ты не можешь этого понять. И это ре­шение, которое мы будем обсуждать без тебя.

А я, по-вашему, должна сидеть и смотреть, как вы разбегаетесь?

Получается, да.

Клёво.

Так, ладно. Я буду фазана.

Очень на тебя похоже.

В каком смысле?

Фазан стоит втрое дороже любого другого блю­да, посмотри, это даже на меню написано — специ­альное предложение: фазан.

Так ты все-таки знаешь немецкий?

Да, кое-что я по-немецки в состоянии понять, и насколько я тебя знаю, ты ждешь, что счет мы разделим пополам, даже если я съем пару сосисок на шесть евро!

Мы тем не менее одна семья.

Я не буду платить за фазана, даже не меч­тай.

Телеман, держи себя в руках!

Я, я должен держать себя в руках?! Я отказы ваюсь платить за этого чертова фазана!

Папа, по-моему, тебе надо переехать обратно к нам.

Я НЕ БУДУ ПЛАТИТЬ ЗА ФАЗАНА!

Это я.

Привет.

Прости, что я так разошелся в ресторане.

Ладно.

Все это нелегко.

Нет.

Ты спишь нормально?

Я сплю хорошо. А ты?

Плохо.

И что делаешь?

Думаю о театре, потом иду на Банхофштрассе и пью пиво.

Понятно.

Еще пишу.

Ты давно говорил, что хочешь писать.

Да.

Ну вот, хоть что-то хорошее выходит из всего этого.

Да. Ты встречаешься с Бадером?

Слушай, так мы разоримся на телефоне.

Спокойной ночи.

Спокойной ночи.

Телеман не пишет. Говорит, что пишет. Но не пишет. Забуксовал. Хотя в принципе он высоко ценит развод. Считает его разновидностью театра. Все внезапные перемены суть театр. Но приме­нить это к своей жизни как-то не может. Поэтому он пьет пиво и думает о Найджеле и в полпятого утра начинает готовить, к примеру, шоколадно-медовый торт (разделите марципановое тесто на шесть равных частей и сформируйте из каждого комка продолговатое тело пчелки с немного заост­ренными концами). За семь дней он поправился на семь же килограммов.

И он мастурбирует. И это совершенно потря­сающе. Не то чтобы он готов трубить об этом на каждом углу, но и смущения он не чувствует. Онанизм — тоже театр, думает он. Ну, некоторым образом. Любое тайное чувство есть или будет те­атром. Так думает Телеман. Работает он так: всег­да начинает с того, чтобы еще разок пробежать написанное. Обманывая себя почти идеально, он каждый раз честно собирается почистить, пошлифовать текст, а потом... Но теряет контроль над собой. Большая женщина на сцене оккупирует его мозг, и очередной рабочий день превращается бог знает во что. Трагически, но неизменно. Многие сочли бы, что в таких объемах это вряд ли при­личествует человеку почтенного Телеманова воз­раста. И хоть бы часть этой животной энергии, бурлящей в нем, перевоплотилась в театр, сетует Телеман. Это черт знает что. Альфа и омега теат­ра. Животное. Дикий зверь. Который храпит, ко­гда устал, жрет, когда голоден, и спаривается, ко­гда чувствует желание, а попробуй помешать ему, сразу бросится в драку, глотку перегрызет.

Театр Телемана не будет в сотый раз пере­жевывать, что семья стреноживает индивидуума, технический прогресс отчуждает его, а за фаса­дом мелкобуржуазности скрываются извращен­ные желания. Нет, театр Телемана — это дистил­лят энергии. Никаких соплей. Чистая, отфильт­рованная энергия. Взрывоопасная. Вот так вот, черт возьми!

Дзинь-дзинь.

Привет, это я.

Привет.

Что делаешь?

Работаю.

Молодец.

Подумываю сходить тут в местную пивнушку. У них каждую среду наци-викторина.

Опять ты за свое.

Угу.

Я это ненавижу.

«Ненависть» не слишком сильное слово?

У меня аллергия на эту твою якобы ребячли­вость.

Думаешь?

Да.

Понятно. А ты что делаешь?

Я только уложила детей.

Понятно... и...

Не спрашивай о Бадере.

Не буду.

Мой врач должен взять соскоб твоей кожи.

Чего?

Он говорит, что может сделать вакцину, чтобы я лучше тебя переносила.

Правда?

Да. Но ему нужно получить твои молекулы или что-то такое.

А тебе это надо — легче меня переносить?

Думаю, да, нам ведь все равно еще много лет тесно общаться.

Но ты разве... не...

Не спрашивай о Бадере!

Не буду.

Он живет на Гинденбургштрассе.

Хорошо.

Врач, я имею в виду. Дом номер восемь.

Хорошо.

Доктор Энгельс.

Хорошо. Он молод?

Нет.

Стар?

В общем, да.

Не знаешь, он не был замешан в опытах на людях?

Прекрати!

Потому что в противном случае я бы ему не очень доверял.

Честно говоря, Телеман...

В его кабинете не чувствуется наци-дух, там не пахнет нацизмом?

ТЕЛЕМАН!

Времени пять утра, Телеман читает в книге «Праздники Найджелы» такой пассаж: «Да, я знаю, бытует мнение, что мужчину легко избало­вать, если готовить ему изыски. В этом есть своя правда. И я не стала бы на первом свидании ва­рить обед, накрывать стол и прочее а-ля прекрас­ная домохозяйка, но кастрюлька теплых итальян­ских макарон, которые можно вдвоем уплетать прямо в постели, — согласитесь, это совершенно другое дело. По-моему, обязательно надо отпразд­новать свою первую ночь вдвоем, пусть на часах полчетвертого утра.

Помнится, в экранизации одной из моих лю­бимейших книг, „Ревности" Норы Эфрон, Мерил Стрип кормит Джека Николсона спагетти-кар­бонара. И что может быть лучше для эротично­го праздничного перекуса после любовных ласк в ту ночь, когда он в первый раз остался у тебя до утра? Конечно, целая пачка макарон — это слиш­ком много на двоих, но я бы притащила с собой в спальню полную кастрюлю, а не какие-нибудь тощие изыски, красиво сервированные на тарелке. Куда девать остатки, спрашиваете вы? Ну, можно еще разок наработать аппетит».

Он читает этот отрывок раз, другой, третий, четвертый, пятый, отщепляет от него кусочки и рассматривает их со всех сторон. Разбирает на со­ставляющие, он увлекался этим в студенческие годы, вспоминает Телеман, но тут же одергивает себя — никаких воспоминаний. Они, конечно, тоже театр, но старомодный, так что долой вос­поминания. Телеман пьян. И он только что по­глотил карамельно-шоколадное ретролакомство, которое приказала ему приготовить его анима. Аккуратно вмешал кукурузные хлопья в шоколад­ную смесь так, чтобы она покрыла все хлопья, и с трудом дождался, пока готовый десерт охладит­ся в холодильнике на небольшом блюде или под­носе минимум один час. За время ожидания Те­леман напился. И заказал на «Амазоне» фильм «Ревность». Три фразы из текста о спагетти-карбонара особенно зацепили Телемана. Во-первых, «вдвоем уплетать макароны прямо в постели». Во-вторых, «ночь, когда он в первый раз остался у тебя до утра». И наконец, «еще разок нарабо­тать аппетит». Последнюю фразу невозможно по­нять иначе, как откровенно бесстыжее приглаше­ние. Сперва они занимаются этим до трех утра. Потом Найджела исчезает на кухне и появляет­ся через полчаса с кастрюлей спагетти-карбонара. Потом они занимаются этим снова. И наконец, доедают остатки. Понятно, что дальше оно может идти только в том же ритме. Заколдованный круг: совокупление—карбонара—совокупление. Раз, раз, раз, Найджела бежит на кухню, карбонара, карбона­ра, раз, раз, раз. Потрясающе. И сколько раз так было? Сколько раз кто-нибудь впервые оставался у нее на всю ночь до утра? Дважды? По разу на каждого мужа? А кавалеры до них? Чёёёрт! Раз тридцать-сорок? Телеман в этом не сомневается. Он нарезает круги по крохотной комнатке на Банхофштрассе. А как же Саатчи? Евреи бекон не едят. Во всяком случае, обычные евреи. Хотя Са­атчи может оказаться каким-нибудь особенным. Возможно, она тем и прельстилась, что он необычный еврей? Так было бы куда пикантнее для обоих. Фу, гадость! Вот свинья!

Телеман откупоривает новую бутылку вина. Так, бумага и ручка. Старомодное рукописное письмо производит больше впечатления, чем ка­кой-нибудь мейл. Запечатанный конверт требует к себе уважения.

How can I say this to you?[85]

My darling, where to start?[86]

Please read this![87]

Please read this, Nigella, please![88]

I am not just another fan. Please continue reading.[89]

Meet me outside Wembley Stadium at five o'clock on august 1^st.[90] (Уэмбли? Как пошло. Но что еще придумать. Он плохо знает Лондон. Надо было ез­дить туда, но Нина соглашается только на колы­бель нацизма. Черт!)

I am a norwegian dramatist (big word, I know), a few years younger than yourself. A few years youn­ger than your pretty self?[91] Ой нет, так нельзя. Но возраст — его главный козырь. Возраст и театр. Найджеле нужен мужчина помоложе. Об этом она думает день-деньской. Но она несвободна. Она не может сказать этого вслух, не задев Саатчи. Он старше ее на шестнадцать с чем-то лет. Это пикантная разница, пока мужчине тридцать пять или сорок, но не в семьдесят. Найджела рвется на волю. Возможно, ей хочется еще детей. I am fertile and can easily give you children. One child? Two? It's up to you[92]. В каком возрасте женщины пере­стают рожать? М-да.

Не лучше ли прямо в лоб: I can save you from Saatchi. Please continue to read! I know that you hate your husband. That's ok. Don't be ashamed. Let the hatred embrace you[93].

А так говорят? I am love[94]. Нет, едрена вошь, не то.

Thank you for the music[95]. Музыку? Она же не может не понять, что он имеет в виду готовку. Музыка как метафора еды? А почему нет? Живя с этим сухарем Саатчи, она наверняка изголода­лась по метафорам.

Dearest Nigella. Thank you for the music[96]. Иде­альное начало. Please continue reading. I can save you. 4 ever[97].

Дзинь-дон.

Чего?

Дзинь-дон.

Кто там?

А ты как думаешь?

Это довольно некстати.

Телема-ан! Мы уже здесь, все вместе.

Да?

Ты будешь открывать?

Ладно.

Привет.

У тебя и видок!

Да.

Привет, папа.

Привет, Хейди.

Привет.

Привет, Бертольд.

Привет, папа.

Привет, Сабина.

Что делаешь?

Так, разное.

Ты, что ли, не спал ночью?

Не знаю. Кажется, нет.

Так мы идем на Цугшпитце?

Опять?

Дети хотят показать тебе его.

Хотят?

Да.

Телеман, мы же об этом договаривались.

Разве?

Мы говорили об этом вчера вечером.

Понятно. И разговор прошел нормально?

Даже очень.

Хорошо. Простите за беспорядок. У меня есть остатки шоколадно-карамельного десерта. И навер­но, немного спагетти-карбонара на столике у кро­вати.

Мы только что позавтракали.

Ну да, конечно.

Папа?

Что?

А почему на стене написано «Найджела»?

Это... вот... так было. Я снимаю очень задешево, сразу комнату с мебелью и... надписями на стенах. По-моему, у немцев такой обычай или поветрие — да, Нина? Они здесь любят писать на стенах?

Что ты сказал?

Кто хочет, поймет. Этот обычай остался у них с войны.

Ты идешь?

А что, если вы сходите без меня? А я бы пока поразмышлял о театре и, возможно, вздремнул?

Я считаю, тебе надо пойти с нами.

А это что?

Пьеса.

А-а.

А что насчет Бадера?

Бадера?

Он идет на Цугшпитце?

Нет.

Хорошо.

Папа, так ты идешь?

Возможно.

Потрясающий вид.

А мы что говорили!

Да-а. Совершенно потрясающий. Вид.

Смотри, папа!

Да, потрясающе.

Это Австрия.

Правда? Это она так выглядит?

Да.

На вид прекрасная страна.

Телеман! Спокойно.

Я проголодался. Думаешь, у подъемника дают фрицель-шницель?

Держи себя в руках!

Я?

Да.

Я должен держать себя в руках?

Да.

Это ты должна держать себя в руках.

И я тоже.

То есть мы оба должны держать себя в руках?

Да.

Тогда следующий вопрос: что происходит у те­бя с Ба...

Замолчи!

Нельзя говорить?

Не при детях.

Что здесь происходит?

Ничего, Хейди.

Вы думаете, я дура?

Нет.

Мы хотим сохранить твое душевное равнове­сие. И тогда ты, возможно, победишь сегодня ве­чером Анастасию.

Мне ее никогда не победить.

Что за пораженческий настрой.

Тебя это вряд ли колышет.

Конечно победишь.

Ни за что.

Ты победишь ее, если сохранишь душевное рав­новесие.

Которое я потеряю, если ты расскажешь мне, что происходит?

Да.

Тем более я хочу знать, что происходит.

Понимаю тебя.

Это касается только взрослых, Хейди. Сожа­лею, но тебе придется уважать наше с папой право решить это вдвоем между собой.

Но ты-то можешь сказать, папа?

Не знаю, должен ли я.

Не должен!

Папа, скажи.

Если я сделаю это, то дабы показать Хейди, что душевное спокойствие — дутая ценность. Оно не дает ничего стоящего или интересного. Возь­мем Джона Макинроя. Ни намека на душевный баланс, и он самый лучший. Для театра душевное спокойствие — смерть. Чистая смерть.

Вот видишь, мама.

Теперь я скажу.

Хватит!

Хейди, у твоей матери роман с Бадером. Такие дела.

Вот говно!

Скажи?! Подумать противно.

У меня в голове не укладывается. Что ты мог это сказать!

Говно!

Уму непостижимо!

И они... они...

Конечно, они сделали это. Дюжину раз. Или больше. Кто знает?

Говно!

Согласен.

У меня нет слов, Телеман.

У меня тоже. Потрясающий вид. Вон — Авст­рия. Чудо, что за страна!

Привет, это я.

Привет.

К тебе едет Хейди.

Да?

Она теперь не хочет жить со мной.

У-у.

Это все, что ты можешь сказать?

В общем, да. Я ее отлично понимаю. Я сам не хочу жить с тобой.

Знаешь что, я считаю, что ты... что ты...

Знаешь, сейчас тебе лучше помолчать.

Ты считаешь, я должна молчать?

Уверен. Как вчера прошел теннисный матч?

Хейди выиграла.

Ты понимаешь, что это значит?

Нет, Телеман, не понимаю — что это значит?

Это значит, что ты вообще должна помалки­вать, Нина. Быть ниже травы и тише воды. А Ба­дера с его шнеебергскими яйцами и их курица­ми можешь засунуть себе в известное место. Хо­тя предпочту, чтобы курицам ты выколола глаза. Просто берешь острый предмет и тычешь курице в глаз, первый раз помучаешься, а потом навост­ришься и будешь подавать Бадеру яйца из-под куриц, которые когда-то видели горы, покрытые снегом, но теперь не видят ни фига.

Телеман, ты болен.

Хорошо.

Ты болен.

Наверняка.

Папа?

Да?

Когда ты сюда въехал, на стене не было над­писи «Найджела».

Не было?

Нет.

Ты хочешь сказать, что это я написал?

Да.

Можно такое предположить.

Ты ее любишь?

Тут все гораздо сложнее.

Что именно?

Разные аспекты, повороты, которые в четыр­надцать лет не обязательно понятны.

Она привлекает тебя сексуально?

Я не хотел бы этого комментировать.

Почему?

Боюсь все извратить упрощением. В молодости человеку мир представляется в черно-белых тонах, но чем старше он становится, тем больше в его вос­приятии красок и нюансов.

Не поняла.

Видимое всего лишь фасад. Надо смотреть глубже, внутрь. Видеть собственно человеческий материал.

Пожалуй, лучше я вернусь к маме.

Хорошо.

Don't stop reading![98]

Meet me outside the Globe Theatre. July 28^th. At five pm[99]. Телеман всегда путался в этих англий­ских «рт» и «ат», но он готов прийти туда дваж­ды, и утром, и вечером. Черт возьми, пять утра не годится. Let's say half past nine pm. And just like Shakespeare could see through people (удачный ход — помянуть Шекспира) I see right through you. I know you are desperate. I know that your tv-programmes and books are cries of help. You want some­one to come and rescue you. I am him[100].

And I hate art[101]. Нет, не так.

You know that beautiful feeling of being seen and understood? Prepare to live with that feeling for the rest of your life. Maybe you can wear that pale blue- green sweater of yours, the thin one, or whatever you want of course, but that sweater is nice, I just men­tion it, in case you wonder what I like. But I like everything about you, so don't worry. Here is a pho­tograph of me, so you can recognize me. Sometimes I have been called handsome, but... so... I wonder what you think. Anyway, it is how we are on the inside that matters. I will carry a basket of strawber­ries (очень доволен этим заходом). If you want I can move to London. No problem. Since I am a dramatist (big word, but still) I can work from any­where as long as there is an internet connection. Hell, I can even work without internet connection. And I think that your kids and my kids will instantly like each other. Kids are kids. Так. And I like carbonara[102].

Отлично!

Привет, я тебя разбудил?

Да.

Хорошо. Как по-немецки «почтовая марка»?

Сейчас четыре утра, Телеман.

Понятно.

Мы не можем поговорить не сейчас?

Нет. Как будет «почтовая марка»?

Briefmarke.

Спасибо.

Тебе надо что-то отправить?

Да. Теперь ворочайся без сна и гадай, что имен­но. Еще раз спасибо.

Привет...

Здравствуй, принцесса!

Ты пришел посмотреть матч?

Да.

Ты давно тут?

Я не знал точно, во сколько вы играете, но у меня не было никаких планов, и... это было даже приятно. Я думал о театре, пока ждал.

Не знаю, можно ли здесь пить алкоголь.

Я тоже не знаю.

Папа, ты потолстел.

Да нет.

Да.

Ладно. Хотя ты уверена в противоположном, жир человеку необходим. Особенно если человек работает, как я, с театром. Мозг — это большой сгусток жира. Тот, кто морит себя голодом, не мо­жет писать пьес.

У тебя исчезла талия, а это бывает оттого, что человек обжирается.

Это очередной миф. Тебе надо, повторюсь, учиться анализировать и распознавать суть ве­щей. А иначе ты так и останешься легкой добы­чей скандальной журналистики. Надо видеть то, что скрывается за фасадом событий. И даже еще глубже, насколько это возможно. Уходит послед­няя электричка. Пока ты играешь в теннис, твои сверстники вырабатывают глубокий взгляд на жизнь. Еще немного, и ты отстанешь от них без- надежно. И будешь стоять с полными карманами мячиков, гадая, в какой момент все пошло на­перекосяк.

Мама говорит, ты в депрессии.

Наверняка она так говорит.

А ты в депрессии?

Нет, конечно.

Уверен?

Абсолютно. Твоя мама то и дело говорит несу­разности. Ты б ее не слушала.

Хорошо.

Это, пожалуй, главный совет, что я могу тебе дать.

Спасибо.

Тебе необходимо оторваться от нее.

Думаешь?

Никаких сомнений. Хочешь, помогу тебе? Могу рассказать некоторые не известные тебе подроб­ности о твоей матери.

Давай.

Ты помнишь, что она проводит много времени в ванной по утрам?

Да.

И столько же по вечерам перед сном?

Да.

Как ты думаешь, чем она там занимается?

Думаю, моется.

И это тоже. Но не только.

А что еще?

Она засовывает вещи себе в задний проход.

Чего?

Ей нравится засовывать вещи себе в попу.

Какие вещи?

Мелкие. Батарейки, колпачки, однажды был мя­чик для гольфа.

Фу-у.

Люди очень разные. Одни любят одно, другие другое. Твоя мать любит запихивать себе вещи в задний проход. Мы должны принимать это.

Какая гадость!

Понимаю. Мне потребовалось несколько лет, чтобы свыкнуться с этим, но теперь я об этом вовсе не думаю.

Но это мерзко!

Не торопись осуждать ее, Хейди. Поживи с этой новостью несколько дней. Пусть она уляжется. И я думаю, тебе не стоит говорить об этом с мамой. Она будет все отрицать, так что смысла нет. М-да. Но ты теперь это знаешь. И будешь помнить.

ДАВАЙ, ХЕЙДИ, ДАВАЙ! ЗАЛУПИ ЭТОТ МЯЧ К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ! ДА! ТАК! ОТ­ЛИЧНО! ПОДАВАЙ НА ЛЕВЫЙ ФЛАНГ!

Maybe you could calm down a little?[103]

Am I making too much noise, you think?[104]

Yes.[105]

And why do you feel that is your business?[106]

I just think we should let our daughters play.[107]

Do you know what I think?[108]

No.[109]

I think you don't like it when my daughter beats your daughter.[110]

And I think you have gained some weight.[111]

Yes. But I don't think she cares.[112]

Who?[113]

The one she is married to now was quite fat when they met. But she still married him[114].

Who?[115]

The art collector. I am not even close to being as fat as him, so I think she could marry me, too.[116]

Have you been drinking?[117]

Although marriage is not really what I am after.[118]

I have no idea what you are talking about.[119]

Is your husband fat?[120]

I am not going to answer that.[121]

I think he is fat.[122]

Whatever.[123]

I think he is huge. And you could use some fat, too. You have a nice face, but some more fat here would be good. And maybe around here.[124]

Get away from me.[125]

Or what?[126]

Or I call the guard.[127]

Right. Call the nazi guard.[128]

You're insane.[129]

ОТЛИЧНО, ХЕЙДИ! НАДЕРИ EE! ХЕЙ-ДИ! ХЕЙ-ДИ! ХЕЙ-ДИ! ХЕЙ-ДИ! ХЕЙ-ДИ!

Да?

Что ты себе позволяешь?

Что я себе позволяю?

Хейди говорит, ты пришел на матч пьяным.

Это мнение вызывает у меня сомнение.

Еще ты утверждал, что я засовываю себе пред­меты в задний проход.

Я тебя плохо слышу, Нина.

Всему есть границы.

Очень плохая связь, Achtung, Achtung!

Хватит, Телеман!

Слушай, так мы разоримся на телефоне.

Телеман!

Привет, это я.

Привет.

Что-то странный гудок.

Да?

Как если б ты был за границей.

В другой стране?

Да.

Какой другой?

Не знаю.

Германия и так заграница.

Да. Но ты не в другой загранице?

Нет, нет, я на Банхофштрассе, как обычно. Я жи­ву там.

Слушай, я думаю, нам надо встретиться и по­говорить. Вдвоем. Только ты и я.

Не получится.

Почему?

Я... пишу.

И не можешь выкроить времени на встречу?

Нет. Я с головой в тексте пьесы. Чувствую се­бя этим текстом. И больше ничего не знаю.

А меня уже нет?

Получается, так.

Телеман, но я — есть.

Да, но здесь столько напластовано. Театр, по­нимаешь, слой на слое.

Approaching Paddington Station! Paddington! Platform on the right hand side![130]

Что это?

Что это?

Паддингтон?

Что — Паддингтон?

Ты в Лондоне?

Вряд ли я в Лондоне.

Ты в Лондоне.

Нина, так мы разоримся на телефоне.

Что ты делаешь в Лондоне?

Где в этом проклятом городе покупают клубни­ку? И где найти этот чертов шекспировский театр? Найджела небось уже там. Она не упустит такой шанс. Она выдержала вчера прощальную сцену. Саатчи, нюня трусливая, наверняка пустил слезу, при­шлось его утешать и убаюкивать на ночь. Keep the house, сказала она. Береги дом. Телеман чертыхает­ся, усмехаясь. Чем помогут человеку слава и богат­ство, когда отчаливает последняя шлюпка? Ничем. Это театр. Здесь не подают. Потом она выскольз­нула за дверь в своем тоненьком свитерочке и с тех пор бродит по городу. Она волнуется, она ждет не дождется. Ее лихорадит, и она ничего не может с этим поделать. Озноб. Все с чистого листа, думает она. Кто бы мог подумать. Со мной ли это происхо­дит? Неужели со мной любимой? Вон фруктовый развал. Strawberries! Please! Here. Thanks. Tube.[131] Пе­ресадка на Бейкер-стрит, потом до Бонд-стрит, Грин-парк, Вестминстер, господи, сколько уже вре­мени, Ватерлоо, выйти на Лондон-бридж. Наконец-то. На выход! Где этот «Глобус»? Туда, туда. И где Найджела? Ее нет? Как это возможно? Телеман хо­дит взад-вперед. Ест клубнику. Значит, ссора тяну­лась всю ночь. Саатчи не желал отпускать ее. Отка­зывался принять свое поражение. Без нее он ничто. I can't go on without you! You have to! Nooooo![132] Ми­нуточку, что это? Он ударил ее? Саатчи ее ударил? Бог мой! Саатчи дерется. Телеману нельзя терять ни секунды. Бегом, бегом! Взглянуть на карту. Ка­кой огромный город! Excuse me, where is Eaton Square? Thanks.[133] Ватерлоо, Вестминстер, пересадка, Сент-Джеймс-парк, выходить на Виктории. Опять бегом. Ну и дома! Какой у нее номер? Здесь, что ли? Дзинь-дзинь. Ждем. Подмигиваем. Yes? Nigella? Over there, sir. Thanks. You're welcome[134]. Бегом, бегом. Дзинь. Yes? Tell her Telemann is here! The lady is not to be disturbed, sir. Is he beating her? I beg your pardon? Is he beating her? Goodbye, sir. Thank you, sir.[135] Дверь захлопнулась. Черт!!! Дворецкий за Саатчи. Good сор bad сор.[136] Один льстит, чтобы ее уболтать. Второй бьет. Телеман прячется в кустах. Подпрыгивает, чтобы заглянуть в окна. Вроде ее во­лосы? Она жива! Найджела! Слава богу, жива! Гос­поди, какой ты добрый, спасибо! Най-дже-ла!

Hello, mister.[137]

Officers, I'm glad you came. Saatchi is beating her.[138]

Sir, will you please leave the premises?[139]

You must arrest the jew![140]

Come with us, sir.[141]

Please arrest the jew![142]

Sir, we are not going to ask you nicely again.[143]

Привет.

Привет.

Может, увидимся?

Я думала, ты работаешь?

Да, но у меня небольшая пауза.

Понятно.

Где ты хочешь встретиться?

Это ты хочешь встретиться.

Да, но пару дней назад встретиться хотела ты.

И теперь ты мне звонишь потому, что счита­ешь, будто я хотела встретиться?

Да.

А тебе самому это не важно?

Ну-у. Я не против встретиться. Если тебе не хочется со мной встречаться, то и не надо.

Нина? Нина!

Привет, это опять я.

Да?

Мы глупо поговорили. Я хочу увидеться. У ме­ня есть желание повидаться.

Хорошо.

Может, пойдем в кино?

Можно.

Если Хейди попасет мелких, можем съездить в Мюнхен и посмотреть фильм.

Что за фильм?

Я вижу, что в синематеке Мюнхена сегодня вен­герский фильм.

Да?

«Сатанинское танго».

Странное название.

Да.

Как раньше. В кино, вдвоем. Только ты и я.

Нина — это хорошо. Хорошо, что мы уехали из Перемешек и едем в кино в Мюнхен.

Нет никаких Перемешек.

Есть.

Ты не хочешь сесть за руль?

Не-а. Я пил пиво.

Что ты делал в Лондоне?

Я не был в Лондоне.

Почему ты не хочешь рассказать все как есть?

Я все время работал. Писал пьесу.

Я слышала, что ты ехал в поезде.

Ничего ты не слышала.

Телеман!

Я слушал «Звуки Лондона».

«Звуки Лондона»?

Диск, который я купил на Банхофштрассе.

Меня тошнит от твоего вранья.

Если мы станем мериться, кто тут врет, ты останешься внакладе, Нина.

Меня тошнит.

И меня.

Что тебя?

Меня тоже тошнит.

Но меня на самом деле тошнит.

И меня.

Сколько идет фильм?

Семь с половиной часов.

Ты шутишь?

Нет.

Я уже насмотрелась мерзостей выше крыши. Оплывшие, безутешные люди ходят под дождем в грязи и хотят непонятно чего. При этом малень­кая девочка мучает кота.

Да. Потом она убьет и кота, и себя.

Ты уже видел этот фильм?

Да. Особенно сцена ее смерти. Она нереально долгая и на самом деле предшествует ее смерти, там они танцуют и пьют кофе, а бородатый рас­суждает о том, что сказал некий Иеремия.

Ты болен на голову!

Нина, ты должна это посмотреть!

Ни за что.

Должна. Лучше дальше не станет. Это театр, хотя и кино.

Телеман, ты нездоров!

Ну да. И фильм ровно об этом. О тебе, мне, Бадере, обо всех. И состоянии. Болезненном со­стоянии человека. О безобразном.

Я хочу домой.

В Перемешки?

Я хочу домой, Телеман. Просто — домой.

Это даже не обсуждается. Ты знаешь, как ред­ко этот фильм показывают? Это редчайший шанс. Давай посмотрим еще немного. Пару часов хотя бы. Два-три часика.

Привет, это я.

Привет.

Спасибо за кино.

Тебе спасибо.

Совершенно особенный фильм.

Скажи? С послевкусием.

Хм. Что поделываешь?

А ты как думаешь?

Пишешь?

Угадала. Я пишу пьесу. А ты?

Слушай, я собралась сегодня ехать домой.

Вот как.

Поэтому я хотела тебе сказать...

Да?

Что у меня все-таки нет на тебя аллергии.

Нет?

Нет.

Она прошла?

Да.

Но она была или ты все это придумала?

Я все придумала.

Угу. Ого. Что-то в этом есть.

Ты думаешь?

Это делает тебя загадочной и недоступной.

О'кей.

То и другое важнейшие составляющие театра.

Здорово.

Очень интересно.

Тогда ты поедешь домой или что?

Даже не знаю.

Думаю, тебе стоит поехать.

А Бадер?

Он останется здесь. Для меня он уже прошлое.

Прошлое?

Да.

Хорошо.

Тогда ты поедешь домой или что?

Наверно, поеду.

Я была дурой, Телеман.

Да.

Чудовищной дурой.

Согласен.

И Бадер дурак.

Да, он глуп.

Два дурака.

Да.

Нельзя сказать, что вы сглупили немножко.

Нет.

Вы вели себя как круглые дураки.

Да. Поцелуй меня.

С этим еще подождем.

Хорошо.

Перемешки — идиотское место.

Да.

В следующем году отпуск в Лондоне.

Да.

А я — не дурак.

Нет.

А ты — дура.

Да.

Отлично. В таких вопросах важна ясность.

Да.

Считаем, что с этим мы закончили.

О, Телеман!

Но я надеюсь, ты понимаешь, что я вынужден буду припомнить тебе Бадера, если мы поссорим­ся, или я обижусь, или ты не разрешишь мне ду­мать о театре столько, сколько мне нужно.

Еще бы.

Я хочу иметь право угрожать тебе тем, что припомню Бадера, когда я почувствую, что обсто­ятельства того требуют.

Хорошо. Но не всю жизнь.

Один год?

Согласна.

Или чуть больше?

Посмотрим.

Хорошо. Тогда можешь получить поцелуй, ес­ли хочешь.

Спасибо, хочу.

Вот!

Привет, папа!

Привет, дети! Рад вас видеть. Вперед домой?

Да!

По последнему наци-мороженому?

Ура!

Нина, ты будешь мороженое?

С удовольствием?

Вот такое нацистское эскимо?

Да, спасибо.

Дети спят?

Да.

Где мы?

Подъезжаем к Гамбургу.

Разве он не сгорел дотла?

Они отстроили его заново.

Ого.

Что думаешь делать с лишним весом?

Ничего.

Ничего?

Ничего.

Я читала, что этот, как его зовут, муж Найджелы...

Саатчи.

Что он похудел на двадцать пять килограммов.

Хорошо.

Он ел одни яйца. Три на завтрак, три на обед и три на ужин. И так несколько месяцев.

Болван.

Но чувствует себя теперь гораздо лучше.

Еще бы.

Тебя это не интересует?

Нет, конечно. Напротив, я собираюсь обжирать­ся, обжираться, совершенно отпустить поводья и превратиться в жиртреста.

Мне кажется, тебе не стоит этого делать.

Сам знаю.

Телеман, не делай так.

Ты меня не узнаешь.

Понятно.

Толстяки — это театр.

Понятно.

Театр — это полнота.

Угу.

Телеман?

Да?

Ты думаешь, мы кое-чему научились?

В Перемешках?

Да.

Нет.

Ничему?

Нет.

Жалко.

Вовсе нет.

А по-моему, жалко.

Я ненавижу людей, которые учатся на своих ошибках.

Ого! Тут некоторые лезут в бутылку, да?

А также тех, кто понимает, признает и прини­мает все подряд. Мы такие, какие есть, и баста. Отсюда и взялся театр.

Отсюда?

Да.

Нина, ты — театр.

Я?

Да.

А ты?

И я тоже.

А Бадер?

В Бадере больше театра, чем в нас обоих, вмес­те взятых.

Вот как.

Когда мы вернемся, я напишу обо всем этом и потребую вычесть отпуск из налогов.

Правда?

Правда, черт побери. А на эти деньги я куплю тебе тонкий голубой свитер.

Такой, как у Найджелы?

Да. И еще корзинку клубники, возможно.

Где мы?

Подъезжаем к Килю.

Разве его не разрушили?

Они отстроили его заново.

И его тоже?

Да.

У меня нет слов от восхищения.

Кстати, спасибо за отпуск.

Тебе спасибо.

В целом он ведь удался?

Ну-у.

Горы... и...

Ну да.

Но знаешь что?

Нет.

Спать с Бадером никакого удовольствия.

Нет?

У-у.

Рад слышать.

Это было довольно противно.

Хорошо.

Но я делала вид, что мне нравится.

Делала вид?

Да.

Черт возьми, Нина, это же театр! Именно это я называю театром! Поделом ему, старой скотине.

Да.

Так ему и надо?

Да.

Черт, Нина, а? Вот это — театр!