"Мама и нейтронная бомба" - читать интересную книгу автора (Евтушенко Евгений Александрович)

10

Мама,      мне страшно не то,                   что не будет памяти обо мне, а то, что не будет памяти. И будет настолько большая кровь, что не станет памяти крови. Во мне,      словно семь притоков,                     семь перекрестных кровей: русская —         словно Непрядва,                              не прядающая пугливо, где камыши растут                 сквозь разрубленные шеломы; белорусская —            горькая от пепла сожженной Хатыни; украинская —           с привкусом пороха,                                 смоченного горилкой, который запорожцы                               клали себе на раны; польская —         будто алая нитка из кунтуша Костюшки; латышская —          словно капли расплавленного воска, падающие с поминальных свечей над могилами в Риге; татарская —        ставшая последними чернилами Джалиля на осклизлых стенах набитого призраками Моабита, а ещё полтора литра                               грузинской крови, перелитой в меня в тбилисской больнице                                 из вены жены таксиста — по непроверенным слухам,                         дальней родственницы                                          Великого Моурави Анна Васильевна Плотникова,                                      мать моего отца, фельдшерица, в роду которой                           был романист Данилевский, работала с беспризорниками                                      и гладила по голове рукой постаревшей народницы,                             возможно, Сашу Матросова. Рудольф Вильгельмович Гангнус,                                            отец моего отца, латыш-математик,              соавтор учебника «Гурвиц — Гангнус», носил золотое пенсне,                           но строго всегда говорил, что учатся по-настоящему                            только на медные деньги. Дедушка голоса не повышал никогда. В тридцать седьмом                              на него                                        повысили голос, но, говорят,                   он ответил спокойно, голоса собственного не повышая: «Да,       я работаю в пользу Латвии. Тяжкое преступление для латыша… Мои связи в Латвии?                              Пожалуйста — Райнис… Запишите по буквам:                          Россия,                                  Америка,                                      Йошкар-Ола,                                        Никарагуа,                                           Италия,                                             Сенегал…» Единственное, что объяснила мама: «Дедушка уехал.                         Он преподает в очень далекой северной школе». И я спросил:    «А нельзя прокатиться к дедушке на оленях?» До войны я носил фамилию Гангнус. На станции Зима                    учительница физкультуры с младенчески ясными спортивными глазами, с белыми бровями и белой щетиной на розовых гладких щеках, похожая на переодетого женщиной хряка, сказала Карякину                       моему соседу по парте: «Как можешь ты с Гангнусом этим дружить, пока другие гнусавые гансы стреляют на фронте в отца твоего?!» Я, рыдая, пришел домой и спросил: «Бабушка,              разве я немец?» Бабушка,              урожденная пани Байковска, ответила «нет»,                      но взяла свою скалку, осыпанную мукой от пельменей, и ринулась в кабинет физкультуры, откуда,          как мне потом рассказали, слышался тонкий учительшин писк и бабушкин бас:                 «Пся крев,         ну а если б он даже был немцем? Бетховен, по-твоему, кто — узбек?!» Но с тех пор появилась в метриках у меня фамилия моего белорусского деда. Мой отец      Александр Рудольфович Гангнус        не носил никакой комсомольской кожанки и более того —               вызывающе носил галстук, являвшийся,            по мнению общественности,                                     буржуазной отрыжкой, за что был однажды чуть не исключен из Геологоразведочного института. Об этом отец рассказал, смеясь, когда его              в середине семидесятых не пропустили в ресторан «Советский» именно из-за отсутствия                    «буржуазной отрыжки» на шее. Когда я принес моей маме рукопись «Братской ГЭС», мама заплакала и достала из коробки «Ландрин» одно пожелтевшее фото. Там юная геологиня —                               мама неловко сидела на шелудивом коне, подняв накомарник,                          словно забрало, а мой отец —              неисправимо некомсомольский — галантно поддерживал мамино стремя, ей помогая спрыгнуть с коня у костра. Мама перевернула фото и показала блеклую надпись, сделанную отцовской рукой: «На месте изысканий будущей Братской ГЭС. 1932 год». Мама погладила пальцем такое далекое пламя костра и неожиданно отдернула руку, как будто пламя еще обжигало. Мама,        запинаясь,                       подыскивала слова: «У этого костра…                      ты был…                                  начат…» — и покраснела, как девочка. А почему разошлись моя мама и мой отец, я не знаю…                Наверно, дело в костре, у которого пламя просто устало, хотя иногда еще может обжечь сфотографированное пламя. Папа был после дважды женат. Я любил всех папиных жён,                   начиная с собственной мамы. А еще я любил всех других женщин,                            любивших моего папу, — в их числе одну заведующую отделом                            в Союзводоканалпроекте, пятидесятилетнюю мать двух кандидатов наук, обожавшую черные шляпки с розовой лентой и себя называвшую в письмах к папе                                              «твоя Ассоль». Моей маме, естественно,                                  не нравилось то, что мне нравились жёны                            и другие женщины папы. Иногда осуждая меня за что-то, мама горестно вздыхала:                               «Вылитый отец!» А отец, которому несвойственно было осуждать, разводил руками:                        «Вылитый мама!» Поэтому         если я окажусь гениальным, не надо меня отливать из бронзы, а пусть отольют                       моих папу и маму — и это буду               вылитый я… Мой отец,          когда мама была беременна мной, написал такие стихи,                          и, по-моему, неплохие: «Когда же стянется сизый дым моих костров к берегам, ты, наверно, пойдешь,                                мой старший сын, по моим неостывшим следам. И я знаю, что там, на склоне реки, где ты станешь поить коня, по походке твоей, по движенью руки узнают и вспомнят меня…» Через сорок лет                        я и трое моих друзей спрыгнули с катера Лимнологического института после двухдневной байкальской качки на что-то,              напоминающее землю. Окруженное месивом грязи,                         во мраке возникло кафе. В просторечье — стекляшка,         оно показалось хрустальным дворцом, где за прозрачными стенами                                 танцевали виденья в белоснежнейших босоножках              и черных лакированных штиблетах пока в фойе ожидали хозяев                               резиновые сапоги. Швейцар,            по-наполеоновски скрестив руки, спросил сквозь стекло,                                  такой недоступный, как бородатая царевна в хрустальном гробу: «А чо ишо, окромя сапог?» И мы поняли,                 что хотя мы обуты —                                        мы босы. Помогла моя дешёвая популярность, ибо в этом момент заиграли мелодию «Не спеши…» — и один из моих друзей, захлебываясь, объяснил, что именно я,      несмотря на пролетарскую оболочку ног, — автор слов этой всемирно известной исторической песни, а мои резиновые сапоги —                     это признак слиянья с народом. Швейцар подозрительно посопел,                  но решил ситуацию гибко:                                              «Тады — босиком… А «Бухенвальдский набат», случаем, не ты сочинил?» Мы вошли в носках,                              как домушники,                                                    в зал и, спрятав неэстетичные ноги под скатерть, робко спросили меню,                            но угрюмая официантка сдернула скатерть с небесного пластикового стола. Хрустальный дворец закрывался.                            Я был делегирован к стойке, ибо у меня на носках                  было меньше дырок, чем у друзей. Пожилая буфетчица            с фальшивой жемчужной ниткой                                         на борцовской шее, напоминавшая русскую тряпичную купчиху в холостой ассизской квартире профессора из Перуджи, меня отнюдь не восприняла как мраморного Катулла и не протянула никакой столь вожделенной чаши. Я решил бить на жалость.              Я поставил на стойку левый локоть, а правой ладонью стал мучить своей лицо, как это делал всегда мой папа, когда ему очень хотелось чего-то. И вдруг буфетчица приостановила                           государственное дело                                  протиранья фужеров и, вздрогнув        одновременно глазами и пышным телом, спросила:          «Постой,                    тебя как зовут?» «Женя…» —           ответил я, приосанясь и радуясь, что дырявые носки                прикрываются буфетной стойкой. «А маму — как?»                   Я ответил: «Зиной…» — не понимая,                  при чём тут мама. «А папа твой —               не Александр Рудольфыч?» — быстро спросила она,                             побледнев, хотя это было нельзя представить по её купчихиным румяным щекам. «Александр Рудольфович…» —                                      я ответил, уже немножечко испугавшись. А она,        роняя фужеры и рюмки, перегнулась всем телом ко мне через стойку и прошептала:                     «А Сашенька — жив?» «Жив…» —           я ей в тон прошептал невольно, и тогда она,                 улыбаясь сквозь слёзы, засуетилась,                  закопошилась: «Так чо же мы тут…                              Пойдем до избы…» А в избе,       поставив на стол омулька, и бруснику, и бутылку виски «Белая лошадь», доскакавшую неизвестно как до её буфета. рассказала она, что была поварихой у костра,              который на мамином фото, и таскала записки из палатки в палатку, от отца —            к неприступной до времени маме, и всплакнула потом,                               ничего не добавив, лишь вздохнула:                         «Ну, главное, Сашенька жив…» И я понял всё,                     что за этим вздохом. Я спросил:               «Ну, а как вы меня узнали — ведь вы же меня не видели никогда!» А она засмеялась:                           «Да как не узнать-то! Только Сашенька так елозил рукою по лицу,            если чо-нибудь шибко хотел…» Про эту встречу                       я не рассказывал маме. Отцу — рассказал,         и он сдавленно выдохнул: «Груша!» — а потом помрачнел                            и ладонью стал растерянно мучить лицо. Я узнал от последней жены отца, как его привезли в больницу на «скорой» (в которой не оказалось кислородной подушки!) и положили его в коридоре, потому что в палатах не было места. «Здесь сквозняк… —           Она попросила дежурного врача: — Нельзя ли куда-нибудь,                                  где не дует?..» Дежурный врач раздраженно ответил: «Какая разница!                         Он безнадёжен и часа через два откинет коньки…» Она утверждала, что в этот момент отец открыл глаза —                               он услышал. Я нашёл             этого дежурного врача через месяц после отцовской смерти. Я спросил его только:                               «Вы Яснихин?» — «Да, Яснихин… —           ответил он в недоуменье. —                                             А что?» — «Ничего.       Я просто хотел взглянуть вам в глаза». У него были ясные спортивные глаза                         учительницы физкультуры. Папа,       я поднимаю твой гроб            вместе с твоими сослуживцами                             из Союзводоканалпроекта, от которых не зависит только одно                          ирригационное сооруженье — Лета. Папа,       я кладу твои немногие,                                    но честные ордена на принесённую мной слишком поздно                                 кислородную подушку. Папа,       я бросаю на крышку твоего гроба                                  комья зелёного шара. Папа, а если взорвётся нейтронная бомба — к могиле твоей                      тебя помянуть                                           подползёт только старенькая комсомольская кожанка мамы, обнимая надгробный камень                                      рукавами пустыми, и придёт мой пиджак                    с торчащей из кармана поллитрой, которую нечем                    и некому                           будет вытащить из кармана, и только фальшиво-жемчужные бусинки,                      падая с тени буфетчицы Груши, зазвенят о надгробный камень,                               как настоящий жемчуг. Папа,      я, как японская девочка,              сделаю из стихов Исикавы Такубоку, а ещё из писем,    которые Груша носила из палатки в палатку, а ещё из учебника геометрии «Гурвиц — Гангнус» бумажного журавля,                        летящего грудью на бомбы. Папа,       я работаю и пользу России,                                           Америки,                                                     Йошкар-Олы, Никарагуа, Италии, Сенегала, даже не знающих о том,                  что они составляют фамилию Райнис. Папа,        я работаю в пользу Латвии, как работал когда-то мой дед.