"Мама и нейтронная бомба" - читать интересную книгу автора (Евтушенко Евгений Александрович)

9

Итальянский профессор           с глазами несостоявшегося карбонария меня пригласил в его холостую квартиру в Ассизи как в своё единственное подполье. Он заметно нервничал.                   Заранее просил прощения за пыль и говорил, как трудно достать приходящих уборщиц, с трудом поворачивая ключ в заржавелом замке, вделанном в дверь,                  обитую средневековым железом. Против моих ожиданий                  увидеть обиталище Синей Бороды, я увидел две комнатки,               набитые пыльными книгами,                        идеальными для дактилоскопии, подёрнутую паутиной                               флорентийскую аркебузу, индийскую благовонную палочку,                                  сгоревшую наполовину, русскую тряпичную купчиху,                               предлагающую жеманно пустую чайную чашечку                 небольшому мраморному Катуллу, а также письменный стол на бронзовых львиных лапах, на котором скучала чернильница                                венецианского хрусталя с несколькими мухами,                      засохшими вместе с чернилами. «Я здесь пишу… —                      застенчиво пояснил профессор и, пригубив из рюмки с крошками пересохшей пробки, доверительно добавил: —                                    И здесь я люблю». Профессор вздохнул             мучительным вздохом отца семейства, и только тогда я заметил главный предмет в квартире: тахту. На тахте были разбросаны                  в хорошо продуманном беспорядке пожелтевшие козьи шкуры,                              подушечки в виде сердец. Как бы случайно                         с края тахты свисала как бы забытая                      женская черная перчатка, от которой не пахло никакими духами, и пыль на подушечках жаловалась беззвучно на то, что на этом ложе никто не любил давно. Над тахтой висела картина                       с толстым продувным фавном, играющим рыжей наяде на дудочке где-то в лесу. Благоговейно разувшись,                      профессор взобрался на ложе и снял осторожно картину с гвоздя. Под картиной оказалась дверца                        вделанного в стену сейфа. Профессор открыл его ключиком,                      висящим на цепочке медальона, где хранились локоны его четырех детей, и достал из сейфа альбом —                          краснобархатный,                                       в тяжких застежках, — взвесил его на ладони                                  и, побледнев, признался: «В этом альбоме всё                              о всех, кого я любил…» И фавн захихикал,                           мохнатым локтем толкая в розовый бок наяду. Профессор задёргался,                                профессор спросил: «Скажите,              вы самолюбивы?» «Не болезненно…» —                 без особой уверенности ответил я. «А я — болезненно, —                   мрачно признался профессор. — Бог видит,        я с этим борюсь, но ничего не могу поделать. Вы знаете,         я себе кажусь необыкновенным. Но это кажется только мне                                 и никому больше. Поэтому сейф.                    Поэтому альбом. Вы только не подумайте, что там донжуанский список. Я не занимался любовью.                                    Я только любил. Я выбрал вульгарный переплет не случайно, ибо сам себя ощущаю альбомом, составленным из уникальных воспоминаний, но попавшим в довольно вульгарный переплет. Я, как все, притворяюсь, что не понимаю                                          чужого притворства. Я, как все, выслушиваю глупости с умным видом и, как все, с умным видом их говорю, но когда я умру,                         этот сейф откроют, и прочтут мой альбом,                               и поймут запоздало, что я был —                не как все…» Я поправил профессора твёрдо,                                      но неубежденно: «Все —         не как все…» Профессор перешел на лихорадочный шёпот: «Если все —                  не как все, то каждый из нас —                          не как все,                                          но по-своему… Помните,        мы стояли в муниципальной галерее около Христа и видели в окне,                        как двое подростков приклеивали плакат               «Остановите нейтронную бомбу                                        и прочие бомбы!»? Знаете, о чём я тогда подумал? Я подумал о том,     что, по мнению этой нейтронной бомбы,                                      я меньше чем вещь, если бомба,             все вещи заботливо сохраняя, и не подумает меня сохранить. А я, повторяю,                  болезненно самолюбивый. Ну хорошо, предположим, она сохранит мой сейф, потому что сейф — это вещь,            и альбом сохранит, потому что                                     альбом — это вещь. Но если она уничтожит всех,             кто может прочесть мой альбом, то, значит, никто                        никогда                                 не узнает, что я был              не как все, потому что не будет всех                    и сравнивать будет не с кем. И кому будет нужен             какой-то альбом                    какого-то профессора из Перуджи у которого была холостая подпольная квартира в Ассизи, если некому будет помнить                               и Льва Толстого?» Я позволил себе заметить:                                    «Профессор, но, возможно, у вас найдутся читатели в бункерах. Видимо, весьма ограниченный,                 но зато особо избранный круг…» Профессор перешел на ненавидящий шёпот: «Особо избранные кем?                      Собственной властью,                            собственными деньгами? Вы можете себе представить Толстого,                                   купившего бункер? А он был граф                     и, кажется, не беден. В бункерах с эйр-кондишеном и биде останутся особо избранные отсутствием совести. А потом эти избранные              вылезут из бронированных берлог, писая от радости —                 кто на Лувр,                       кто на Сикстинскую капеллу, и будут пересыпать в ладонях                           с бессмысленным торжеством бессмысленные деньги, примеряя по-дикарски то корону Фридриха Барбароссы, то тиару последнего папы —      если, конечно, он сам не окажется в бункере. Они захватят           особо избранных женщин                                        в свои бункера и, покряхтывая, приступят          к размножению исчезающей                               человеческой расы. Но все это кончится пшиком.                     Откроется грустный секрет: все   так называемые сильные мира сего —                             законченные импотенты. Они и не догадаются                  захватить в бункера крестьян и будут сеять медали                     и пуговицы от мундиров. и будут жрать консервированным                                           даже хлеб, и будут слышать кудахтанье                    лишь консервированных куриц. Они и не догадаются                    захватить в бункера                                               пролетариат и будут ковыряться             серебряными вилками                              в автомобильных моторах, и будут колоть дрова — пилой,                                 а пилить дрова —                                                   топором, и канализацию разорвет                   от особо избранных экскрементов. Сильные мира сего              и до взрыва жили как в бункерах, соединенные с миром            посредством телефонов и кнопок, и взорванные телефонистки                           и взорванные секретари мстительно захохочут                     над беспомощностью шефов. Сильные мира сего                     бессильно начнут замерзать и будут отапливаться                          Данте и Достоевским, а когда закончится классика,               доберутся и до моего альбома, сжигая с ним вместе всё                       о всех, кого я любил… А когда станет пеплом всё то,                   что может сделаться пеплом, последний сильный мира сего               в горностаевой мантии Людовика закричит: «Вселенная — это я!» —                        и превратится в ледышку под скрежет полярных айсбергов,                       разламывающих Нотр-Дам…» «У вас температура, профессор…» —                           я прервал его осторожно. Он захохотал:       «Да, слава богу, пока ещё температура, температура человеческого тела…»