"В ту ночь, готовясь умирать..." - читать интересную книгу автора (Абу-Бакар Ахмедхан)
Глава десятая О том, как порой в горячности молодые возлюбленные сами себе вредят, и старикам тогда помочь им бывает гораздо труднее
1
Возвращался садовник домой в добром расположении духа, потому что следователь Дибир о своих подозрениях более не стал распространяться, а ему бы, старику, провернуть еще две свадьбы, и делу конец. Но домой он пришел совсем расстроенный.
У газетных витрин возле театра и рядом с гостиницей стояли толпы читателей. Оказывается, упрямый Хасан, сын угрюмого Абдуллы, опубликовал в молодежной газете злое письмо. Обвинил родителей своей возлюбленной в отсталости, дикости и даже варварстве. Почему парень, расписывая отца Меседу, переложил краски — понять нетрудно, но газета! Неужели в редакции не нашлось журналиста, чтоб посоветовал хотя бы заменить фамилию?.. Факт, конечно, достоверный, но тон!.. Даже самый хладнокровный возмутится, прочтя такое…
«Наломал дров, мальчишка! — подумал Кичи-Калайчи. — Должен бы знать притчу о посадке ишака на пароход. Не надо упрямого тянуть к сходням. Бесполезно и кричать. Куда проще сказать ему: «Цег-цег-цег!..» — и легонько, только не рывком, потянуть за хвост от причала. Больше ничего не нужно. Ишак по своей строптивости сам взлетит по трапу!»
Дома Кичи-Калайчи пытался отвлечься, не думать о Хасане, тем более что баланс расходов-доходов на последней свадьбе давал остаток: семнадцать рублей сорок девять копеек.
Кичи и на счетах просчитывал, и на карандаш брал — никакого проку! Торговые работники говорят: недостача — лучше излишка, хотя Кичи-Калайчи полагал, что оба — хуже! Отложив очки, старик устало откинулся в кресле, вытянул онемевшие ноги. Как же это он так обмишурился? Стар, видно, стал, не по силам ему банковские операции… Ох, эти шутники! Ладно! Завтра же отнесет эти семнадцать ре сорок девять коп молодоженам, пусть у них голова болит!
В дверь тихонько постучали. Кичи-Калайчи подобрал ноги, отозвался;
— Входите!
Из раскрывшейся двери сначала поплыл аромат чесночной приправы, потом показалась тарелка, над которой вился парок, а уж потом проступило личико новенькой студентки, с коротким именем Ума, распространенным в ногайской степи.
— Дядя Кичи-Калайчи! Извините… попробуйте новое блюдо. Это — кавардак. Если понравится — еще принесу.
— Кавардак? — Старик потянул носом, причмокнул. — Забавное название, впрочем, девушкам кавардак всегда по душе.
— Это мама моя назвала кушанье. Берется кусок баранины, обжаривается, а к нему — все, что есть в доме из овощей и фруктов: баклажаны, лук, чеснок, спелые сливы, помидоры, сладкий перец. Можно и яблок, добавить — не повредит. Вот такой соус. Девочкам понравилось. Попробуете мою стряпню?
— Спасибо, дочка, с удовольствием. Вот и решился спор в мою пользу.
— С кем?
— С ногами. Не хотят старые идти ужинать, а я, признаться, проголодался. Говорю им: «Вставайте, пошли!», а они: «Угомонись, старик, тебе по возрасту ужин не полагается!» Всю жизнь служили исправно, мое желание было для них законом, а нынче взбунтовались… Осень. Видно, скоро погода изменится, левая, обмороженная нога заныла, а простреленная правая за компанию тоже болит…
— Хлеба принести?
— У меня, кажется, полбулки оставалось. Будь добра, Ума, подай с полки хлебницу. Все, больше ничего не нужно.
2
Девушка, довольная тем, что старик с аппетитом принялся ужинать, тихо вышла и снова приоткрыла дверь:
— Дядя Кичи-Калайчи! Какой-то парень вас спрашивает.
— Пусть войдет, если ему так повезло, — ох, соус хорош, не оторвешься!
— Я еще принесу. И вам, и гостю.,
— Добрый вечер… разрешите? — переминается у порога Хасан, скручивая в жгут свою кожаную кепку.
— Никогда и не забывал. Со дня на день ждал, когда появиться.
— Ешьте на здоровье! — говорит Ума, ставя перед гостем ароматное жаркое.
— Вкусно пахнет? Или неудачи отбили аппетит? Кичи-Калайчи оглядел своего знакомого. На улице, пожалуй, и не признал бы: осунулся, стал вроде старше.
— Читал твое письмо в газете. Зачем так резко? Даже с перехлестом, сказал бы…
Хасан поперхнулся, тихо положил возле тарелки кусок хлеба:
— Так получилось… Можно закурить?
— Вот как, уже и этому научился! Возьми с полки сигареты.
— Спасибо, у меня свои… С такой жизни всему научишься.
— И дурному?
— А я до того дошел, что не разбираю, где хорошее, где плохое. Белый свет не мил! А ночь придет — совсем могила!
— Не обобщай, сынок… впрочем, молодым всегда кажется, что природа очень чутко отзывается на их радости и горе. А я вот заметил: удача чаще приходит в самый пасмурный, невзрачный день.
— Вот и я пришел, когда совсем стемнело… на небе и на душе. Теперь осознал: у меня в голове не мозг, а солома, которой чарыки набивают!
— Я бы сказал по-иному: твоя голова похожа на сыр — как известно, сыр сам для себя червей делает…
— Все пропало, отец. Помните, когда первый раз встретились, я возмущался, почему сводки ГАИ в газетах печатают, а имена отцов, требующих за дочь калым, — никогда не увидишь. Ну, теперь увидели, а каков результат? Говорят, Бусрав-Саид грозится подать на меня в суд за клевету. Дочь в горы к родственникам увез. Все я разрушил, своими собственными руками, лучше бы обе отсохли!
— Поторопился ты, сынок! На войне можно победить в несколько месяцев, а вот культурно победить, изменить взгляды людей, значит, — за короткий срок нельзя.
— Теперь-то, почтенный Кичи-Калайчи, и я поумнел, да поздно. Все погубил… — гость спрятал пылающее лицо в кожаную кепку.
— Последняя надежда уходит вместе с жизнью! Ты же пришел ко мне. Значит…
— Просто чтоб душу отвести. Вы — единственный человек, понимающий, что я натворил.
— Ну, положим… А мать, что она?
— Плачет, старая. Не в ее силах было остановить, не в ее средствах исправить. Только страдает из-за меня.
— Нет хуже поздних сожалений. Ладно, попробуем переупрямить Бусрав-Саида. Есть за ним один должок, завтра я напомню кое-что твоему будущему тестю. Одно запомни: ты — мой племянник.
— Ох, Кичи-Калайчи! Если даже усыновите меня — трех тысяч все равно нет, не было и вряд ли будут.
3
Снова открылась дверь, и Ума принесла на ярком подносе две кружки кроваво-красного чаю, собрала тарелки.
— Да мы уже здоровались, — улыбнулась девушка, посмотрела недоуменно на Кичи-Калайчи. Тот незаметно показал глазами на дверь, и Ума поспешила выйти,
— Пей чай и слушай. Напиши Бусрав-Саиду. Только честно. Извинись перед отцом Меседу. Ведь ты сам писал заметку?
— Точно такая же была в «Правде». Там один слесарь из Азербайджана прямо называл этот разорительный обычай пороком нашего времени. Извиниться-то я могу. Только вот как быть, если калым потребует?
— Кто? Бусрав-Саид? Не-ет, он не так-то уж прост, чтобы после критики в газете настаивать на том, за что его всенародно судили… А теперь иди. Спокойной ночи не обещаю, придется тебе провести ее за столом. Или ты уже поднаторел на письмах?
— Зачем вы так… дядя? — Хасан отер лицо кепкой. — То в снег, то в кипяток?
— Так наши оружейники сталь закаливали. Прощай, племянничек.