"Настоящая книжка Фрэнка Заппы" - читать интересную книгу автора (Заппа Фрэнк)

ГЛАВА 3. Альтернатива колледжу

Первый раз я женился лет в двадцать. В двухгодичный колледж Энтелоуп-Вэлли в Ланкастере и двухгодичный колледж Чэффи в Альта-Ломе я поступил только для того, чтобы знакомиться с девчонками. Никакого интереса к высшему образованию я не питал, однако после окончания средней школы мне пришло в голову, что, если не продолжать учебу, станет негде с ними знакомиться, — вот я и заделался «сверхсрочником».

В Чэффи я познакомился с Кей Шерман. Мы бросили учебу, начали жить вместе и поженились. Я устроился на работу в компанию «Поздравительные открытки "Течение Нила"». Выпускались там главным образом шелкотрафаретные открытки для пожилых любительниц цветов. Я работал в шелкотрафаретном отделе и, потрудившись какое-то время, придумал несколько цветочных ужасов самолично.

Затем я нашел подработку: переписывал материалы и придумывал рекламные объявления для местных фирм, в том числе несколько живописных пустышек для Первого национального банка Онтарио, Калифорния. Кроме того, я недолго прослужил оформителем витрин, продавцом ювелирных изделий и вдобавок — худшее место — ходил по домам и торговал «Энциклопедиями Кольера». Эта работенка и вовсе никуда не годилась — однако я хотя бы взглянул на все это дерьмо изнутри.

Сначала вас заставляют три или четыре дня ходить на курсы и заучивать наизусть рекламный текст (от него не разрешается отступать, ибо, как они вас уверяют, некий психолог получил кучу денег и хорошенько все подсчитал). У типа, написавшего рекламный текст, который пришлось заучивать мне, следовало бы отобрать лицензию — а вообще, такие типы лицензию получают?

Вас учат психологическим приемам: как убедить людей, не имеющих возможности потратиться даже на буханку хлеба, что они должны отдать три сотни за комплект книг, которых даже прочесть не в состоянии. К примеру: когда с пришпиленным к планшету договором о купле-продаже вы отправляетесь втюхивать товар, к верхней части планшета рядом со скрепкой надо большим пальцем прижимать авторучку. Вручая планшет клиенту («Сэр, почему бы вам просто не взглянуть, что написано вот здесь…»), вы отпускаете палец, ручка скатывается по планшету ему в руку — и не успеет он сообразить, что за поебень происходит, договор и ручка уже у него в руках.

По идее, дальше нужно развернуть скатанный кусок клеенки с фотографией, показывающей, как потрясающая фанерная полка, уставленная книгами, будет смотреться в его доме. Потом я давал ему подержать настоящую книгу — с рельефным изображением человеческого тела на обложке. Я продержался неделю.

Не намного лучше жилось мне и в мире «профессиональных зрелищных мероприятий». По выходным я работал в танцевальном ансамбле из четырех человек «Джо Перрино и Меллотонь» в клубе Томми Сэнди «Сахара» в Сан-Бернар-дино.

Администрация разрешила нам исполнять один (1) «твист» за вечер. Все остальное время мы обязаны были играть «С днем рождения», «Юбилейный вальс» и «На зеленой Долфин-стрит». Я надевал белый смокинг с бабочкой и черные брюки, садился на высокий табурет и играл на электрогитаре. Все это мне так опротивело, что я уволился, положил гитару в футляр, сунул за диван и восемь месяцев к ней не притрагивался.

Еще одна бесподобная работенка подвернулась мне на рождественском танцевальном вечере в мормонском зале отдыха, где я играл на ритм-гитаре в собранном на скорую руку составе. Помещение было украшено шариками ваты на черных нитках (снежками, понятно?). Группа состояла из саксофона, барабанов и гитары. Чтобы поспевать за сменой аккордов, я запасся шпаргалкой, поскольку ни одной мелодии не знал. Саксофонист в цивильной жизни преподавал в местной школе испанский. У него полностью отсутствовало чувство ритма, и он был не в состоянии даже начало отсчитать, однако руководил группой именно он.

Я тогда еще ничего не знал о мормонах, и когда в перерыве закурил, в тот же миг словно явился Дьявол Собственной Персоной. На меня набросилась компания парней, с виду еще не вполне созревших для бритья, и они по-братски, пинками выставили меня за дверь. Я понял: доведись мне когда-нибудь заняться шоу-бизнесом, я его обязательно полюблю.

В те времена в (не смейтесь) Кьюкамонге, Калифорния, была студия звукозаписи под названием «Пал». Создал ее удивительный человек по имени Пол Буфф.

На карте Кьюкамонга представляла собой пятно на пересечении Трассы бб и Арчибальд-авеню. На этих четырех углах располагались итальянский ресторан, ирландская пивная, пивоварня и бензоколонка.

Севернее, на Арчибальд-авеню, находились мастерская электрика, скобяная лавка и студия звукозаписи. Через дорогу стояла церковь трясунов, а через квартал от нее — средняя школа.

Буфф жил в Кьюкамонге до того, как завербовался в морскую пехоту. На службе он решил заняться электроникой, чтобы по возвращении употребить знания в дело и создать собственную студию звукозаписи. Отслужив, он арендовал помещение на Арчибальд-авеню, 8040, и вознамерился совершить переворот в американской популярной музыке.

У него не было микшерского пульта, и он сделал его сам — из старого туалетного столика сороковых годов. Убрал зеркало, а в середине, где, по идее, должна храниться косметика, установил металлическую плиту с ручками в духе Бориса Карлоффа.

Он смастерил самодельный пятиканальный магнитофон для полудюймовой ленты — в те времена, когда промышленность выпускала почти сплошное моно. (По-моему, восьмиканальный магнитофон был тогда только у Леса Пола. Буфф мог делать наложение, как и Лес Пол, но примитивнее.)

Он хотел стать автором-исполнителем и потому слушал все новые популярные пластинки, искал в них зацепки и создавал собственные, перегруженные зацепками копии.

Он сам научился играть на пяти основных рок-н-ролльных инструментах: барабанах, басе, гитаре, клавишных и альт-саксофоне, — а потом сам выучился петь.

Он записывал мастер-копии готовых песен, ехал в Голливуд и пытался всучить их напрокат фирмам «Кэпитол», «Дел-Фай», «Дот» и «Ориджинал Саунд».

Некоторые из этих мелодий и вправду приобрели «популярность местного масштаба». «Прибой Тихуаны» (где Пол играет один с наложением) долго держался на первом месте в Мексике. На второй стороне пластинки я на гитаре играл свою инструментальную вещь под названием «Груньон-ский бег». Пластинку выпустила фирма «Ориджинал Саунд», и на конверте значилось: «Голливудские увещеватели».

С Буффом я проработал около года, а потом у него возникли финансовые затруднения, что грозило потерей студии.

Помните очень дешевый ковбойский фильм, сценарий которого в 1959 году написал мой школьный учитель английского? После бесконечных проволочек «Беги домой не торопясь» (с Мерседес Маккэмбридж в главной роли) был закончен и озвучен в 1963 году. Мне даже заплатили — правда, не все, но большую часть. Я купил новую гитару, а на остальные деньги «приобрел» у Пола «Пал-рекордз». Другими словами, взял на себя аренду помещения и остаток долга.

Тем временем брак мой распался. Я подал на развод, выехал из дома на Джи-стрит и поселился в «Студии 3.», с головой окунувшись в запись-перезапись — безостановочную, по двенадцать часов в день.

У меня не было ни еды, ни душа, ни ванны; один промышленный слив, где я умывался. Так бы я и помер там с голоду, если б не Мотор Шервуд. Я знал его еще по Ланкастеру. Он приехал в Кьюкамонгу и понятия не имел, где остановиться, вот я и предложил ему пожить вместе со мной в студии.

Мотор прекрасно разбирался в автомобилях и вдобавок играл на саксофоне — полезное сочетание. Когда наконец образовались «Матери», он работал у нас гастрольным менеджером, а позже вошел в состав группы.

В один прекрасный день Мотор какими-то подпольными путями раздобыл в передвижном хранилище крови ящик с продуктами. В ящике было растворимое картофельное пюре (до сих пор не пойму, зачем кровомобилю возить с собой картофельное пюре, однако Мотор утверждал, что взял пюре именно там), а еще растворимый кофе и мед.

К тому времени я застолбил еженедельные выступления по выходным в заведении «Деревенский трактир» в Сан-Виллидже, в восьмидесяти милях от Кьюкамонги. Зарабатывали мы до четырнадцати долларов в неделю (семь за вечер) минус бензин.

На эти деньги я покупал арахисовое масло, хлеб и сигареты. В один из выходных мы решили кутнуть и купили целый брикет плавленого сыра «Велвита».

«Деревня Солнца» из альбома «Роки и везде», 1974.

В ланкастерской средней школе я собрал свою первую группу «Отрубоны». Название появилось в тот день, когда кое-кто из ребят, выпив мятного шнапса, противозаконно добытого у чьего-то старшего брата, отрубился.

В то время это была единственная ритм-энд-блюзовая группа на всю пустыню Мохаве. Трое ребят (Джонни Франклин, Картер Франклин и Уэйн Лайлз) были чернокожими, братья Салазары — мексиканцами, а Терри Уимберли представлял все прочие угнетенные народы земли.

В Ланкастере царил тогда экономический бум. В город хлынули технари (вроде моего отца), которые волокли семьи в это захолустье и нанимались на военно-воздушную базу Эдвардз делать баллистические ракеты. Уроженцы городка, сыновья и дочери владельцев люцерновых полей и фуражных складов, смотрели на приезжих свысока. Мы были людьми «снизу» — этим словом описывался любой, кто не происходит из местности высоких пустынь, где расположен Ланкастер.

В школе сложилась строгая неофициальная иерархия: общественная элита (спортсмены и капитаны болельщиков) были просто побочными продуктами размножения придурков и сумасбродов, заправлявших местной торговлей фуражом и зерном. Низшая ступень социальной лестницы, согласно расстановке 1957 года, была отдана детям чернокожих, которые разводили индеек за Палмдейлом и Сан-Виллидж. Чуть повыше нашлось местечко и мексиканцам.

Многим не давало покоя, что наша группа «смешанная». Дело осложнялось еще и тем, что перед моим приездом кто-то устроил на ярмарочной площади ритм-энд-блюзовое шоу, и, согласно легенде, «цветные на этот чертов концерт понавезли наркотиков, и больше мы в наших краях играть такую музыку не позволим».

Сколачивая группу, я всей этой чепухи не знал. Как бы там ни было, учась в школе, я подрабатывал в магазине грампластинок у милой дамы по имени Элси (жаль, не помню ее фамилии), которая любила ритм-энд-блюз. Как легко понять, в таком городке «смешанному ритм-энд-блюзовому ансамблю» устраивать платные выступления удавалось крайне редко. В один прекрасный день меня посетила блестящая идея: я решил организовать собственный концерт — точнее, танцевальный вечер — в зале местного женского клуба и попросил Элси мне помочь. Я хотел, чтобы она арендовала нам зал, и она согласилась. Теперь-то я уже совершенно уверен, что Элси и устроила то, самое первое «представление с участием цветных и широким выбором химических продуктов», но, попросив ее снять зал, я еще не постигал до конца, к каким социополитическим последствиям местного масштаба все это приведет.

Итак, все было на мази — группа репетировала в Сан-Виллидже, в гостиной Харрисов, программа готова, мы продавали билеты, все шло как нельзя лучше. Вечером накануне танцев, часов в шесть, я гулял по деловому району и был арестован за бродяжничество. До утра я пробыл в тюрьме. Они хотели продержать меня подольше и отменить танцевальный вечер — прямо очень плохое молодежное кино пятидесятых. Но у них ничего не вышло. Меня вытащили Элси и мои старики.

На танцах мы все-таки сыграли. Веселье там описуемое. Собралось множество чернокожих школьников из Сан-Виллиджа. Гвоздем программы стал Мотор Шервуд — он исполнил причудливый танец под названием «Клоп»: сделал вид, будто его доебывает какая-то мелкая тварь, и принялся кататься по полу, пытаясь от нее избавиться. «Поймав», он бросил ее девушкам в зал, в надежде, что те тоже бухнутся на пол. Некоторые так и сделали.

После танцев, когда мы затаскивали аппаратуру в кузов обшарпанного синего «студебеккера» Джонни Франклина, нас окружила многочисленная команда местных спортсменов («Белый ужас»), жаждавших нанести нашему мерзкому маленькому «смешанному ансамблю» телесные повреждения. Это была ошибка, потому что несколько десятков «деревенских», насмотревшихся «Сборища задир», полезли в грузовики за цепями и монтировками, и взгляды их при этом недвусмысленно говорили: «Еще не вечер».

Посрамленные, спортсмены отступили — господи, они такие чувствительные! — и отправились по домам, к своим придуркам и сумасбродам. Но на меня и других ребят из группы злились до самого окончания школы.

Надо сказать, эти непробиваемые юные джентльмены водили тесную дружбу с командой болельщиков, и эти девушки (я знаю наверняка) не особо меня любили. И вот однажды случилось так, что на школьном собрании, посвященном открытию нового спортзала, одна из девиц (имя опущено, поскольку я славный малый) удостоилась чести быть запевалой во время общего вдохновенного исполнения школьного гимна, поистине тошнотворного поэтического произведения, которое пелось на мотив «Ту-ра-лу-ра-лу-ра (колыбельная ирландцев)» — песни СТОЛЬ ВЫДАЮЩЕЙСЯ, что распевать ее следовало СТОЯ.

Дабы выполнить свою миссию, мисс Имя Опущено должна была поднять на ноги всю толпу — даже меня, — и по этой причине она принялась язвительно орать в микрофон: «Всем встать! И ТЕБЯ это тоже касается, ФРЭНК ЗАППА!»

Не вставая, я дождался, когда в зале воцарится тишина, и, не прибегая к помощи звукоусиления, испортил девушке весь день, поинтересовавшись: «А не пойти ли тебе нахуй [имя опущено, поскольку я славный малый]!» В те времена это слово не орали — особенно обращаясь к девушке, которая по выходным прыгала как заведенная с обрывками гофрированной бумаги в руках. Она окончательно упала духом, разревелась, и всем остальным шумовых дел мастерам пришлось выводить ее на свежий воздух. Ни одна белая актриса Западного полушария не смогла еще так скверно изобразить на сцене безутешное горе в духе Джеймса Брауна.

История с мисс Имя Опущено закончилась ранним утром, после растянувшейся на всю ночь вечеринки для старшеклассников. Я ее рассмешил, когда она в окружении подруг завтракала в лучшей кофейне города, и из носа у нее брызнул охлажденный чай.

Вообще-то все эти старые ланкастерские истории я здесь вспомнил только для того, чтобы разъяснить кое-какие детали насчет текста песни «Деревня Солнца» (которая, по моим — признаться, своеобразным — критериям, кажется мне образцом сентиментальной поэзии, а таковых среди моих вещей совсем немного). Разбирать ее построчно мы не будем, но некоторых моментов стоит коснуться.

Жителя пустыни всегда узнаешь по ветровому стеклу. Ветер там дует постоянно и приносит с собой микроскопические песчинки, способные залепить ветровое стекло до полного отсутствия видимости и одновременно в поразительно короткий срок превратить в мусор самую крепкую и качественную краску.

Я слыхал, «Деревенский трактир» сгорел в начале семидесятых во время «расового инцидента», и жители округи приобрели дурную привычку стрелять друг в друга.

Но когда я там работал, то было чудесное заведение. В перерывах между выступлениями включали музыкальный автомат, и едва он начинал играть, парень по прозвищу «Пьянчуга» шел к нему и пускался в пляс В ЕГО ЧЕСТЬ — он как бы поклонялся музыкальному автомату, точно Храму Музыки. В конце концов к нему присоединялись пара-тройка «пьянчуг-помощников», и все они танцевали, раскачивались и отбивали поклоны перед музыкальным автоматом.

Несколько недель я за всем этим наблюдал и однажды вечером решил с ним поговорить. Я думал, он и вправду какой-нибудь космический пьяница. Вовсе нет — он оказался вполне приличным парнем. Разумеется, он был пьян, но не настолько, чтоб лишиться рассудка, — так, навеселе. Он пригласил меня в гости. Отказаться я был не в силах — как говорится в альбоме «Фрикуй!», «кто мог вообразить…», в каком доме обитает мистер Пьянчуга. Я должен был выяснить.

После выступления я проехал с ним несколько миль в глубь пустыни и попал на маленькую индюшачью ферму. Там стоял такой самодельный домик со ступеньками из шлакоблоков. В переднем окне горел свет. Я вошел вслед за хозяином в дом. В отличие от убогого фасада комната была просто славная — с новой мебелью и совсем новым огромным стереопроигрывателем «Магнавокс». Перед своими вечерними игрищами с музыкальным автоматом он явно слушал пластинки. На вертушке стояла «Жар-птица» Стравинского.

Когда я переехал в «Студию 3.», ко мне явился Дон Ван Влиет. В то время, еще до «Волшебного Бэнда Бифхарта», мы с ним что-то записали. Группа называлась «Сажа». Среди песен были «Металлический человек заслужил свои крылья», «Канон Шерил» и наша трактовка «Плавного скольжения» Литтл-Ричарда (в манере Хаулин Вулфа). В те времена некоторые фирмы арендовали записи, сделанные независимыми продюсерами. Продюсер приносил готовый товар и получал аванс наличными в счет гонорара. Владельцем записей оставался продюсер. Компания-распространитель имела право пользоваться ими несколько лет, после чего записи возвращались к продюсеру. Благодаря Полу Буффу я познакомился в Голливуде с людьми из таких учреждений и потому, прихватив две мастер-копии «Сажи», направился в «Дот-ре-кордз» к парню по имени Милт Роджерс. Некоторое время послушав, он заявил: «Это мы выпустить не сможем — гитара расстроена».

В конце концов Дон сколотил «Капитана Бифхарта и его Волшебный Бэнд», с помощью «Эй-энд-Эм» выпустил сорокапятку и принялся подписывать поразительную череду контрактов едва ли не с каждым, кому удавалось подсунуть ему авторучку. Он был связан контрактами по рукам и ногам. Компании ему не платили, но контракты составлялись таким образом, что он не имел возможности записываться, — его закабалили на долгие годы. В 1976 году, катаясь с нами в турне «Бонго-ярость», он уже был на грани нищеты.

Ездить на гастроли с Капитаном Бифхартом было, разумеется, нелегко. Он таскал с собой хозяйственную сумку с грудой своих земных сокровищ. В сумке были книжки его стихов и рисунков, а также сопрано-саксофон. Он всюду ее забывал — просто оставлял и уходил, сводя гастрольного менеджера с ума. На сцене он, независимо от громкости мониторов, жаловался, что не слышит собственного голоса. (По-моему, во время пения он попросту так напрягал шею, что уши вовнутрь лопались.)

Кульминацией наших взаимоотношений (по утверждению «Роллинг Стоун», а ведь этот журнал в подобных вещах как бы авторитет!) стала совместная работа над альбомом «Слепок с маски форели» в 1969 году. У Дона нет склонности к технике, поэтому сначала я помогал ему разобраться, что он хочет сделать, а потом, уже с практической точки зрения, — как эти требования удовлетворить.

Альбом я хотел сделать в духе антропологической полевой записи — у него в доме. Вся группа жила в маленьком домике в долине Сан-Фернандо (здесь вполне уместен термин «религиозная секта»).

Я работал с Диком Канком, звукооператором «Дядюшки Мяса» и «Путешествия с Рубеном и Ракетами». В те времена для дистанционной записи у Дика был вмонтированный в чемоданчик восьмиканальный пульт «Шур». На концерте он мог в наушниках сидеть в углу и регулировать уровни, подключив к выходу чемоданного пульта портативный магнитофон «Уэр».

Я такой метод применял на гастролях «Матерей всех изобретений». Мне казалось весьма заманчивым прийти с этим оборудованием к Дону домой и разместить барабаны в спальне, бас-кларнет на кухне, а вокалистов в ванной: полная изоляция, совсем как в студии, разве что музыканты почувствуют себя как дома, поскольку они дома и были.

Мы так записали несколько вещей, и мне казалось, что вышло потрясающе, однако Дона обуяла паранойя, он обвинил меня в попытке сделать альбом по дешевке и потребовал перенести запись в настоящую студию.

И мы продолжили работу в Глендейле, в заведении под названием «Уитни» — студии, которой я тогда пользовался, принадлежавшей церкви мормонов.

Основные партии уже были записаны — пришла пора писать вокал Дона. Обычно певец приходит в студию, надевает наушники, слушает фонограмму, пытается спеть под нее и уходит. Наушников Дон терпеть не мог. Он предпочитал стоять в студии и петь как можно громче — под звуковые утечки из-за трехслойного стекла в окне аппаратной. Шансы на синхронное исполнение нулевые — но именно так и был записан вокал.

Обычно при записи барабанов тарелки создают «атмосферу» в верхнем диапазоне частот. Если их не дотянуть, запись отдает клаустрофобией. Дон потребовал, чтобы на тарелки налепили гофрированный картон (вроде сурдинок), вдобавок круглыми кусками картона следовало закрыть барабаны, так что в итоге барабанщик выстукивал нечто вроде «тамп! бумф! дуф!». Запись смикшировали, и я у себя в подвале занялся корректировкой и монтажом. Закончил я приблизительно в шесть утра, в Пасхальное воскресенье 1969 года. Обзвонил всех и сказал: «Приходите, ваш альбом готов». Они вырядились, будто на пасхальное богослужение, и явились ко мне. Послушав запись, они заявили, что альбом бесподобен.

Последний раз я видел Дона году в восьмидесятом или восемьдесят первом — он заглянул к нам на репетицию. Виду него был весьма потрепанный. Он носился с какими-то контрактами с фирмой «Уорнер Бразерз», но так ничего и не добился. По-моему, он по-прежнему живет в Северной Калифорнии, но больше не записывается. Купил там какую-то землю — ему оттуда видно, как мимо плывут киты.

Если вновь оглянуться назад… Вскоре после переезда в «Студию 3.» я прослышал об аукционе в голливудской студии «Ф. К. Рокетт». Она обанкротилась и избавлялась от кое-каких декораций. На пятьдесят долларов я накупил декораций больше, чем вмещала студия, в том числе двустороннюю циклораму (фиолетовую, для ночи, с одной стороны, и синюю, дневную, с другой), кухонный и библиотечный интерьеры, фасад здания — словом, все, что нужно для съемок дешевого фильма. Все, что пролезало в дверь, втащили внутрь, установили и перекрасили.

В конце концов спать мне пришлось в декорациях «Лаборатории Билли Суини». В глубине студии, рядом с уборной, я соорудил совершенно немыслимый плоский картонный космический корабль.

Я собственноручно выкрасил декорации и написал сценарий под тогдашнее окружение и возможности: «Капитан Бифхарт против Людей-Хрюшек». После чего меня ждало самое трудное — поиски денег на съемки.

«Онтарио Дейли Рипорт» поместила на воскресной вкладке большую статью обо мне и моем замысле — о том, как чудак из Кьюкамонги пытается снять научно-фантастический фильм «Капитан Бифхарт против Людей-Хрюшек». Вероятно, благодаря этой статье мной и заинтересовалась полиция нравов округа Сан-Бернардино.

Дело было в 1962 году — я коротко стригся, но местные считали, что волосы у меня длинные. Негласно узаконенная форма одежды тогдашнего обитателя Кьюкамонги на все случаи жизни состояла из белой спортивной рубашки с короткими рукавами и галстука-бабочки (Пи-Уи Херман стал бы там законодателем мод). Тенниски и футболки считались авангардом.

Я объявил среди местного населения набор исполнителей. Какой-то тип пришел пробоваться на роль засранца: сенатора Герни. Потом я выяснил, что он служит в полиции нравов и послан заманить меня в ловушку. Полиция нравов проделала в стене дыру и несколько недель за мной шпионила. Местная политическая подоплека всего этого была как-то связана с надвигающейся реконструкцией недвижимости и удалением жильцов до расширения Арчибальд-авеню.

Другая часть подоплеки имела отношение к девушке, с которой я познакомился в голливудском ресторане. У нее была подруга — белая девица с чернокожим ребенком. Им нужно было где-то жить. Следующая остановка — Кьюкамонга.

Девушка и ее подруга частенько играли с ребенком на тротуаре перед студией, прямо на глазах у трясунов, подглядывавших из церкви напротив. Как видно, это зрелище вызывало у религиозного братства психологический стресс, и в скором времени мне нанес визит тот самый претендент на роль. Роли он не получил, однако актером оказался первостатейным.

Несколько недель спустя он вернулся под видом (не смейтесь) торговца подержанными автомобилями. Он сообщил мне, что его друзья устраивают на будущей неделе вечеринку. А поскольку над входом в студию была вывеска «Телефильмы» (купленная на аукционе), он хотел выяснить, не могу ли я снять для увеселения его собратьев «увлекательный фильм».

Страстно желая помочь (не каждый день представителям нашей интереснейшей профессии выдается возможность поразвлечь господ), я объяснил, что фильмы стоят кучу денег, и взамен предложил магнитофонную запись.

Он на словах перечислил разнообразные половые акты, которые следовало включить в запись. Тогда я еще не знал, что он транслирует наш разговор на стоящий возле студии грузовик посредством своих (не смейтесь) наручных часов.

Я сказал, что могу сделать запись за сто долларов и готов вручить ее на следующий день. В тот вечер мы с одной из девушек изготовили запись — примерно полчаса фальшивого хрюканья и скрипа кроватных пружин. Никакого натурального секса.

Всю ночь я убирал с пленки смех, а потом добавил музыкальный фон — работа искусного продюсера. На следующий день бывший претендент на роль (звали его агент Уиллис) явился и вручил мне пятьдесят долларов. Я заявил, что договаривались о сотне, и выдать запись отказался — она так никому и не была передана. Несмотря на это дверь распахнулась, засверкали фотовспышки, по всей студии забегали репортеры, а на моих руках защелкнулись наручники.

Полиция нравов арестовала нас с девушкой и конфисковала все магнитные ленты и всю кинопленку до последнего кусочка. В качестве «улики» забрали даже мой восьмимиллиметровый проектор.

Я был окончательно разорен и не мог нанять адвоката. Я позвонил отцу, который незадолго до этого перенес сердечный приступ, — адвокат и ему был не по карману. Чтобы вызволить меня под залог, ему пришлось взять ссуду в банке.

Выйдя на свободу, я направился к Арту Лейбо. Его фирма «Ориджинал Саунд» выпустила несколько моих вещей («Воспоминания об Эль-Монте» и «Груньонский бег»), я получил аванс в счет гонорара и вызволил под залог девушку.

Я попытался заинтересовать этим делом Американский союз гражданских свобод, но там отказались мною заниматься. Мне сказали, что дело мое особого интереса не представляет и к тому же, да, в том районе уже зарегистрировано немало случаев незаконных провокаций. К тому времени отцу удалось нанять адвоката, который заявил, что я могу рассчитывать только на подачу «ноло контендере» («не желаю оспаривать» — другими словами, «я вчистую разорен и не могу подкупить судью даже в Кьюкамонге, поэтому попросту даю тысячу зелененьких вот этому самому адвокату и держу свой ебучий рот на замке в надежде, что вы не приговорите меня к смертной казни»).

Перед судебным разбирательством мой седовласый юридический советник спросил: «Как тебя угораздило позволить этому малому тебя провести? Я думал, агента Уилли-са все знают. Он из тех, кто зарабатывает на жизнь, подкарауливая гомиков в общественных уборных».

Я ответил: «Я не околачиваюсь в туалетах и никогда не слыхал о людях, которым за это платят». В чем тут дело? В том, что я по наивности и подумать не мог о существовании таких подонков, как Уиллис, или в том, что кто-то в правительстве отложил часть полученных налогов на жалованье подобным типам и «исследовательский бюджет»? Требовалось слегка напрячь воображение, чтобы утешиться после столь чудовищного открытия.

Меня обвинили в «преступном сговоре с целью распространения порнографии». По законам штата порнография считалась мелким преступлением. С другой стороны, обвинение в преступном сговоре считалось серьезным и наказывалось впечатляющим сроком каторжных работ.

Так каким же образом человек вступает в «преступный сговор с целью распространения порнографии»? В Калифорнии, если минимум двое обсуждают совершение любого преступления — даже самого мелкого (вроде неправильного перехода улицы), тут же волшебным образом возникает преступный сговор, и наказание запредельно ужесточается. Предполагалось, что я обсуждал с девушкой изготовление записи, и потому заслужил от десяти до двадцати лет каторги. Ну что, народ, еще хотите переехать в Калифорнию?

В какой-то момент судья привел нас с девушкой и всех адвокатов в свой кабинет, послушал запись и расхохотался. Запись и вправду вышла смешная — и далеко не такая причудливая, как тот беспорядочный галдеж, который в конце концов был выпущен в свет на четвертой стороне альбома «Фрикуй!».

Этот хохот привел в бешенство двадцатишестилетнего помощника окружного прокурора, который и возбудил дело. Именем правосудия он потребовал посадить меня за мое отвратительное преступление в тюрьму.

Окончательный вердикт: виновен в мелком преступлении. Приговор: шесть месяцев тюремного заключения с отсрочкой исполнения, не считая десятидневного срока, и три года условно, в течение которых я не должен нарушать правила дорожного движения либо находиться в обществе любой женщины моложе двадцати одного года в отсутствие юридически правомочного совершеннолетнего лица.

В приговоре предусматривалась также ликвидация «судимости» — спустя год записи о том, что я когда-либо сидел в тюрьме, испарятся. После оглашения приговора меня посадили в отстойник в глубине здания суда — дожидаться автобуса шерифа, который отвезет меня в окружную тюрьму. Я как раз читал нацарапанный на стене длинный шедевр тюремной поэзии («Баллада о Крошке Ду-Ду»), и тут вошел агент Уиллис и заявил: «Если вы позволите мне самому решать, какие из конфискованных у вас записей непристойны, мы вернем вам все остальные — после стирания».

Я сказал: «Во-первых, у меня нет полномочий производить вас из полицейских в судьи, и потом, вы не имеете права ничего делать с этими записями — дело закрыто и я намерен требовать от вас их возвращения», но получить свои материалы обратно я так и не смог и по сей день не знаю, какова их судьба.

Те десять дней, что я провел в камере «С» тюрьмы округа Сан-Бернардино, оказались весьма познавательны. Ни за что не вообразить, какова тюрьма в действительности, если там не побывал. Эта тюрьма не походила на ланкастерскую, где на завтрак давали блины. Это была скверная тюрьма

Там сидел громадный негр по прозвищу «Слик» (потому что губы его напоминали гладкие покрышки гоночных автомобилей — «гоночные слики»). Сидел он за кражу меди. Меди?

Бродяги нередко наведывались на сортировочную станцию Сан-Бернардино, срывали с товарных вагонов медные тормозные башмаки и продавали их как металлолом на свалке утиля поблизости. Если торговцы старьем неплохо платят за небольшие кусочки меди, рассудил Слик, за совсем большой кусок они должны заплатить совсем хорошо. Так что он задумал пробраться на территорию местной телефонной компании, где хранились громадные бухты телефонного кабеля.

Территория была огорожена сплошным забором. Слик намеревался перелезть через забор, просунуть в одну из бухт кол — вместо оси, — перебросить через забор канат, зацепить его за «ось» и тащить гигантскую бухту, пока она не рухнет с забора. Потом он унесет ее в пустыню, сожжет изоляцию и продаст медь.

Он успел только перелезть через забор на территорию, где на него набросились собаки. И это, по-вашему, Преступление Века?

Был там и мексиканец лет девятнадцати, который уже три недели сидел в ожидании, когда его передадут в Веверли-Хиллз согласно повестке в суд за неправильный переход улицы.

Надзиратели всю ночь не гасили свет, чтобы мы не спали. Днем температура поднималась где-то до 104 градусов.

Нам разрешали пользоваться одним бритвенным лезвием в день и единственным на сорок четыре человека маленьким душем в конце тюремного корпуса. Слой нечистот в душевой был толщиной дюйма в четыре. Я ни разу не брился и не принимал душ, пока там сидел.

Кормежка была тоже не сказать чтоб потрясающая. Как-то утром я на дне миски с манной кашей обнаружил гигантского таракана. Я сунул его в конверт с письмом матери Мотора. Таракана обнаружил тюремный цензор, и начальник тюрьмы пригрозил, что посадит меня в одиночку, если я еще раз что-нибудь подобное учиню.

Двух парней прозвали «Обжорами» — они ели буквально все. Дождавшись, когда все отведают первую ложку и начнут морщиться от омерзения, Обжоры протягивали свои подносы, и остальные заключенные вываливали туда все свое «китайское рагу» — на подносах росли миниатюрные стога из… кто знает, какой поебени.

На еду отводилось полчаса, а затем подносы забирали. Подносы Обжор всегда сдавались чистыми.

Я хорошенько прочувствовал, чем пахнут калифорнийские законы и калифорнийские юристы, а также глянул изнутри на калифорнийскую исправительную систему в действии. С тех пор ничто не поколебало мою убежденность в полнейшей никчемности этой системы.

Выйдя из тюрьмы, я понял, что улицу скоро будут расширять, а студию снесут, и ничего с этим не поделаешь. Весьма печально. Ну ладно, я взял кусачки, выдрал с корнем все оборудование и эвакуировал «Студию 3.». Все раскрашенные декорации пришлось оставить — космический корабль, лабораторию безумного ученого и все прочее.

Из Кьюкамонги я переехал в квартирку на Бельвью-авеню, 1819, в лос-анджелесском районе Эхо-парк, и устроился на работу в «Музыкальный город Уоллича» — магазин грампластинок в центре города. Я работал продавцом в отделе соро-капяток.

Денег у меня хватало как раз на проезд в автобусе туда и обратно в течение первой недели, а на еду уже не оставалось. Поэтому с первой же зарплатой я отправился на маленький филиппинский рынок у подножия холма и купил пакет риса, пакет красной фасоли, кое-какую приправу и кварту пива «Миллер хай-лайф». Дома я приготовил большую кастрюлю еды, на которой рассчитывал продержаться всю следующую неделю.

Я съел большую миску этой самой еды и выпил пива. Живот раздуло так, словно оттуда вот-вот вылупится Пришелец. Я упал со стула, корчась от боли — проклиная компанию «Миллер хай-лайф».

Когда я работал в магазине, как-то раз туда пришел за сорокапятками чернокожий малый по имени Уэлтон Фезерстоун.

Мы разговорились, и он спросил меня, бывал ли я в церкви. Я ответил, что рос в семье католиков, но он сказал: «Нет, я про настоящую церковь говорю».

Он рассказал мне о заведении под названием Всемирная Церковь, которая, как выяснилось, находится прямо возле моего дома, за углом. Заправляли церковью О.Л. и Велма Джеггерсы, семейная пара евангелистов. Еще этот Фезерстоун прибавил: «Ты не представляешь, что это такое. Сегодня «Ночь крещения» — обязательно приходи, своими глазами увидишь».

Однажды я и впрямь видел по телевизору 0. Л. Джеггерса — тот какое-то время вел местную «религиозную» программу. Во время передачи он стоял у доски и чертил диаграммы, «отвечая» на письмо, полученное, по его словам, от глубоко встревоженного зрителя. Автор письма просил дать теологическое истолкование НЛО, и священник удостоил его следующим ответом:

«Летающие тарелки — не что иное, как херувимы и серафимы. Ввиду огромной скорости передвижения, при входе в нашу атмосферу их крошечные тела начинают светиться…»

Короче, я отправился во Всемирную Церковь. Большой сборный дом из гофрированного железа, неподалеку от перекрестка Темпл и Альварадо. Вместо алтаря — сцена с цветами и золоченой фигней, а по бокам белоснежный рояль и белоснежный орган.

Над сценой висела огромная картонная фигура Иисуса в позе Супермена, готового взлететь над публикой.

С обеих сторон фигуру освещали пучки красных и голубых фонарей — вроде тех, что горят на подъездных аллеях многоквартирных домов под названием «Кон-Тики».

В конгрегации оказались одни бедняки — негры, филиппинцы, японцы и мексиканцы. За тот час, что я пробыл в церкви, с них трижды собирали пожертвования.

Длинная «крестильная купель» стояла в глубине сцены. Нечто вроде аквариума, высотой до пояса, внутри — зеленая жидкость. Претенденты на крещение облачились в белое. Каждую жертву Джеггерс с головой окунал в купель и по всей длине протаскивал под водой (кажется, за шиворот). Один малый не сумел задержать дыхание и едва не захлебнулся. Довольно мерзко.

Я уже собрался уходить, и тут Джеггерс объявляет (в ручной микрофон «Ньюман Ю-87») во время третьего сбора пожертвований: «Иисус только что сказал мне, что у вас в карманах наберется еще тысяча долларов». Люди встали со своих мест и зашагали по проходу, словно зомби, пачками понесли ему деньги. В награду он сообщил: «А теперь я обрушу на вас огонь Духа Святого!» Все подняли руки и зашевелили пальцами, а доктор Джеггерс орал: «Огонь! Огонь! Огонь!» (обращаясь к переполненному залу).

В ответ народ кричал: «Ооооо! Ууууу!» — точно всех и впрямь охватило пламя. Органист играл жуткую мелодию, а картонный Иисус сверкал красными и голубыми огнями.