"Настоящая книжка Фрэнка Заппы" - читать интересную книгу автора (Заппа Фрэнк)

ГЛАВА 9. Глава для моего отца

На военно-воздушной базе Эдвардс (1956–1959) у отца имелся допуск к строжайшим военным секретам. Меня в тот период то и дело выгоняли из школы, и отец боялся, что ему из-за этого понизят степень секретности? а то и вовсе вышвырнут с работы. Он говорил, что если я возьмусь за ум и буду хорошо учиться, он отправит меня в Мэриленд, в Консерваторию Пибоди. Наверное, думал: «Что ж, это музыкальная школа. Он хочет заниматься музыкой… Инженером быть не хочет… Пускай едет — может, утихомирится», однако я тогда уже так возненавидел «образование», мне так опротивела школа — любая, консерватория или не консерватория, — что у меня пропало всякое желание учиться где бы то ни было.

Думаю, отец был интересным человеком — хотя мы с ним не очень-то ладили. У него были способности к математике — он написал (и сам издал) книжку о теории вероятности в играх. Он всю жизнь мечтал написать «Всемирную историю» с Сицилией в центре мироздания. (Можете себе представить, как смеялся бы житель Рима — то есть как в Италии относятся к сицилийцам? И как римляне относятся ко всем остальным?)

В основном я старался не путаться у отца под ногами — думаю, он, как мог, старался не путаться под ногами у меня. Занявшись «шоу-бизнесом» и заработав денег, я купил родителям дом, и тогда, по-моему, они решили, что со мной все в порядке.

Отец умер, когда я был на гастролях. В 1973 году — мы тогда работали в театре «Серкл Стар» в Финиксе, Аризона. В мое отсутствие похоронами занималась Гейл — она до сих пор рассказывает о парне из похоронного бюро, который носил зажим для галстука в виде серебряной лопаточки.

Маме, похоже, нравится встречать мое имя в газетах, а видя меня по телевизору, она считает, это хорошо, но она благочестивая католичка, так что трудно сказать, как на самом деле она расценивает мои слова и поступки.

Мне кажется, если всю жизнь ждешь от родителей «санкций», «одобрения» или какого-то «вознаграждения», совершаешь большую ошибку. Чем раньше скажешь: «Ладно, они — это они, а я — это я, будем приспосабливаться к жизни», — тем легче вам придется в дальнейшем.

Весь мир стал бы душевно здоровее, признай мы, что родители способны свести с ума.

Я не сомневаюсь, что в известной мере дети становятся психами, поскольку их превращают в психов родители. Родители куда больше превращают детей в психов, чем телевидение и рок-н-ролльные пластинки.

Соперничать с телевидением и родителями в превращении детей в психов могут лишь религия и наркотики.

С годами мой интерес к истории так возрос, что я уже почти понимаю отцовское увлечение. Написать свою Сицилийскую Всемирную Историю ему так и не удалось, но раз у нас есть пара часов, подойдем с другой стороны — глядя на историю в фокус рок-н-ролла…

Весь мир: краткая история

Ладно, делаем вид, что подходим к вопросу серьезно…

Популярная музыка сообщает нам кое-что о популярной культуре, а та, в свою очередь, о популярных мыслительных процессах (либо отсутствии таковых).

Когда возник рок-н-ролл, взрослые скалили зубы. Нынче они занимаются под него аэробикой.

Люди, которые его исполняли, — а равно и его потребители— поначалу считались нежелательным социальным элементом. Потом наступили шестидесятые, и — чудо из чудес! — туземцы с жалкого островка неподалеку от французского побережья изобрели это колесо вторично и покатили егоназад в нашу сторону (прямо по ногам). На фоне страшного хруста по всей Америке зазвучали слова «Битлз» и «Рол-линг Стоунз».

Благодаря Британскому Нашествию мы познакомились с понятием автономной поющей группы. В то время поющие группы, чьи музыканты играли на собственных инструментах, еще не получили в Соединенных Штатах широкого распространения (у нас была музыка «серф»). Рок-пластинки еще делались солистами либо группами вокалистов, которым аккомпанировали безвестные парни, терзавшие музыкальные инструменты.

Успех британских групп изменил принцип комплектования новых американских. Им уже следовало быть автономными, ибо каждый бар, нанимавший музыкантов, желал заиметь «Битлз» или «Роллинг Стоунз» в миниатюре.

В этот период обнаружилось, что продажей пластмассовых кругляшей в картонной упаковке с дурацкой картинкой на лицевой стороне можно зарабатывать миллионы — а то и миллиарды — долларов.

Первыми «Большие Бабки» стали заколачивать изворотливые подонки, которые нагло наебывали группы «ду-уоп». Пройдохи играли в гольф, а певцы бесследно исчезали в призрачной стране шприцев и препаратов.

Наступили семидесятые. К тому времени хозяева американских корпораций уже возомнили, будто знают ОТВЕТ, по каковой причине миру посчастливилось познакомиться с искренностью и задушевностью корпоративного рока.

Корпо-рок переродился в «диско», придуманное в расчете на то, что музыка, штампуемая не-людьми, лучше и дешевле музыки из «альтернативных источников».

Все те милейшие люди, что владели барами и клубами, где группы становились на ноги, перестали нанимать музыкантов, заменив их проигрывателями, мощными усилками и мигалками.

Диско удовлетворило как музыкальные, так и социальные потребности. Любители диско вечно наряжались и посещали заведения (если парень у входа их туда впускал), где все вроде бы «хорошо выглядели»? а позже, проведя вечерок за химической перестройкой организма, все начинали выглядеть еще лучше и не успевали глазом моргнуть, как уже добивались Отсоса.

Панк конца семидесятых возник как бунт против столь глупого поведения. В грязных зальчиках без лишних украшений группы маньяков бились в корчах, формируя собственное глупое поведение. Да, панк отбросил нас назад, к боевым истокам рок-н-ролла и к его таинственной бухгалтерии. Парни с английскими булавками в носах получали, вероятно, еще меньше своих предков — наркоманов от «ду-опа».

Эволюция панка привела к появлению новой волны, главным образом, путем стерилизации английской булавки. Новоиспеченные панкеры, припевая «ням-ням», вернули себе «высокий статус» и присосались к Корпоративной Титьке (на сей раз уже к твердому соску, едва прикрытому плетеным кабельным бюстгальтером кормилицы).

Ни один новый музыкальный стиль не уцелеет без нового стиля одежды. Под рок следует соответствующе одеваться. Ни одно музыкальное новшество никогда не добьется крупного коммерческого успеха без деятельного участия тех отраслей, что получают от него прямую прибыль: швейной промышленности и «сувениров».

Важнейшее событие восьмидесятых — стихийное массовое движение вспять, к слегка замаскированным музыкальным направлениям прошедших десятилетий, которое проходит усыхающие циклы «ностальгии».

(Нет необходимости воображать конец света во льдах или в пламени. Возможны и еще два варианта: канцелярщина и ностальгия. Если подсчитать промежуток времени между Событием и Ностальгией по Событию, ясно видно, что с каждым циклом он сокращается примерно на год. В итоге через четверть столетия ностальгические циклы так сомкнутся, что люди и шага не смогут ступить, не ощутив ностальгии по предыдущему шагу. Тут-то все и замрет. Смерть от Ностальгии.)

Но к счастью, в шестидесятых была записана и выпущена в продажу по крайней мере часть необычной и экспериментальной музыки. Так кто же были те мудрые, наделенные невероятным творческим чутьем администраторы, благодаря которым стала возможной Счастливая Эпоха? Молодые интеллектуалы, чье дыхание благоухало «перрье»? Нет — жующие сигары старикашки, которые слушали записи и говорили: «Почем я знаю! Я в этой поебени не разбираюсь. Ладно — положи вон туда! Почем я знаю!»

С таким подходом мы тогда зарабатывали лучше, чем теперь. «Смышленые молодые люди» куда консервативней и опасней, чем любые старики.

Каким же образом Новички выбились в начальники? Некоторые — потому, что их папаши были из тех Стариков. Некоторые и впрямь пробивались сами — в один прекрасный день старикашка с сигарой говорил: «Слушай, Шерман, я тут рискнул… выпустил одну вещичку… а она возьми да и разойдись миллионным тиражом. До сих пор понять не могу, что это за дерьмо, но нам надо такого еще. Вот что, Шерм… мне нужно с кем-то посоветоваться! Может, возьмем на работу какого-нибудь ублюдочного хиппи?».

И вот нанимают ублюдочного хиппи — не на «серьезную» должность, а так — кофе подать, почту принести да тихо стоять, будто соображает, что к чему. Однажды старикашка и говорит: «Тут вот какое дело, Шерман… кажется, ему можно доверять. Похоже, он начинает соображать, что к чему. Назначим-ка мы его ответственным за репертуар и артистов — пускай ОН лебезит перед этими придурковатыми разъебаями с тамбуринами. Он в этом дерьме разбирается — у него такие же волосы».

С этого момента ублюдочный хиппи неизменно идет на повышение. Не успеешь и глазом моргнуть, как он уже сидит, задрав ноги на стол, и говорит: «Пора избавляться от Шермана, мистер Максвелл… И еще… Ах да, эта "новая группа"? Нет, мы не можем так рисковать… Это совсем не то, что действительно нужно молодежи — я знаю, у меня такие же волосы».

Пока эти хуесосы не вернутся в «Края Мистера Роджерса», толку не будет.

Разговаривать имеет смысл лишь с администратором, который готов рискнуть, поставив на идею, даже если она ему не нравится или непонятна. У новичков на такое духу не Хватает. Вечно они в панике озираются. (Помните, когда-то у них были такие же волосы? Так вот, от того дерьма, что они совали себе в нос, пару лет назад все волосы выпали).

(Некоторые фрагменты позаимствованы из отредактированной записи моего интервью корреспонденту «Си-Эн-Эн» Сэнди Фримэну 3 октября 1981 года. У меня такое чувство, что «Си-Эн-Эн» пыталась это интервью похоронить — вероятно, из-за того, что я говорил об администрации Рейгана. Вместо того чтобы включить материал в дневную передачу, они запустили его в полночь, в канун Дня Всех Святых — как раз во время прямой трансляции нашего концерта по «Эм-Ти-Ви».)

Говоря об артистической свободе в нашей стране, мы иногда упускаем из виду тот факт, что свобода нередко зависит от надлежащего финансирования.

Если у вас появился, к примеру, замысел изобретения, для его воплощения требуются инструменты и оборудование; у вас есть свобода придумать, но нет финансовой свободы сконструировать.

То же самое с художественными проектами. У вас может возникнуть грандиозный замысел оперы, но вы не сможете ее поставить, не подкупив профсоюзы, которые «обслуживают» искусство. На мой взгляд, это одна из самых гнетущих сторон современной американской действительности — негативное воздействие профсоюзов на уровень искусства.

Через свои службы информации профсоюзы упорно поддерживают миф о том, что Америка — страна профсоюзов и что профсоюзы борются за права трудящихся. Быть может, поначалу профсоюзы и поддерживали рабочих, но к настоящему моменту превратились в сеть организаций, берущих деньги с представителей рабочего класса для финансирования банковских махинаций, нередко к выгоде организованной преступности.

Что касается искусства, я не раз бывал свидетелем ситуаций, когда состоящим в профсоюзе рабочим сцены платили немыслимые суммы денег за то, что те ничего не делали. Порой они только снижали качество концертов, куда были наняты работать. Многие местные организации занимаются грабежом среди бела дня, заставляя гастролирующие группы подчиняться инструкциям, граничащим с научной фантастикой.

Допустим, вы хотите сделать в зале живую запись. Является представитель профсоюза и говорит: «Пока не заплатите нам три тысячи долларов, включать аппаратуру для записи запрещено».

«За что?» — недоумеваете вы.

«Это дополнительные профсоюзные сборы».

«Сборы за что?»

«Мы должны заплатить людям, которые здесь стоят, по особому тарифу».

«Но за что?»

«Так велит профсоюз — короче, если вы не заплатите, мы прекращаем концерт».

Прекратили бы они концерт? Можете не сомневаться.

Если я считаю, что концерт важен, его следует записать и другого выхода нет, — я плачу? В других случаях не плачу — и не записываю. Не так давно нечто подобное случилось в Чикаго. Профсоюз хотел содрать с нас доплату в три тысячи долларов. Все необходимое для записи я предоставил сам — я выделил свою аппаратуру и свой техперсонал. С какой стати я должен платить лишние деньги парням, которые рассиживаются в креслах и жуют бутерброды? которым глубоко наплевать на то, что я делаю, и которые пальцем не пошевельнут, чтобы получилось лучше? Они же не вкладывают в это Дело ни секунды лишнего труда, ни грамма лишней мышечной силы — и это не только в Чикаго.

В последний раз в нью-йоркском «Палладиуме» (до того, как его превратили в дискотеку) мы выступали в 1981 году на представлении в честь Дня Всех Святых, которое «Эм-Ти-Ви» транслировала по телевидению. (Одновременную прямую трансляцию по радио вела компания «Уэствуд Уан».) Аудиоматериал для «Эм-Ти-Ви» и радио я подавал через свою передвижную студию-фургон. И «Эм-Ти-Ви», и «Уэствуд Уан», и мне выставили счет на стопроцентную «надбавку рабочим» — еще одной компании парней, которые абсолютно ничего не делали. (Аппаратуру таскала туда и обратно моя гастрольная бригада, она же на этой аппаратуре и работала.) Я сказал: «Хорошо, но это в последний раз. Больше я сюда ни ногой».

В «Палладиуме» в то время устраивали не так уж много концертов, а моя группа в канун Дня Всех Святых ежегодно собирала там массу народа, и им не хотелось терять доход. Они, минуту подумав, предложили мне «скидку» в две тысячи долларов (из счета за рабочих сцены, который составлял девять тысяч). Я сказал — нет, спасибо. Не забывайте, счет на девять тысяч долларов выставили каждому — «Эм-Ти-Ви», «Уэствуд Уан» и моей компании, — что составляло двадцать семь тысяч долларов за один вечер ничегонеделанья.

Я отдаю себе отчет, что открытое осуждение профсоюзов многие посчитают чуть ли не «антиамериканским». Напоминаю таким людям: в профсоюзах состоит не вся Америка; мало того, подавляющее большинство американцев в них не состоят и весьма этому рады.

Некоторые боятся, что с исчезновением профсоюзов рабочий класс вновь окажется там, откуда пришел, — детский труд и потогонная система. Я с этим согласен. За крупными предпринимателями нужен глаз да глаз, поскольку они действительно не слишком разборчивы в средствах.

Так где же выход? Я бы предпочел видеть в бизнесе побольше честности — с обеих сторон. Похоже, за всю историю честность в американском бизнесе не была в таком загоне.

Тому есть немало причин. Когда не могут похвастаться честностью политические лидеры, когда постоянно лгут средства массовой информации, люди привыкают к «Большой Лжи» как образу жизни. В такие периоды честность превращается в отжившее экзотическое понятие — больше никто не желает быть честным, ибо честный наверняка придет к финишу последним.

Я бы сказал, сегодня нечестность сделалась правилом, а честность — исключением. Вполне вероятно, с точки зрения статистики честных больше, чем нечестных, однако те немногие, в чьих руках реальная власть, нечестны, и это решает дело.

Я не считаю, что у нас честный президент. Я не считаю, что он окружен честными людьми. Я не верю, что большинство в Конгрессе или в Сенате — честные люди. Я не думаю, что большинство тех, кто рулит бизнесом, — честные. А мы с вами им позволяем выходить сухими из воды, поскольку нам самим не хватает честности признать, что мы находимся «во власти и под контролем» шайки прохвостов.

Едва риск при создании «развлекательного объекта», рассчитанного на успех, повышается в связи с большими производственными затратами, тут же как грибы появляются многочисленные комиссии (и их смехотворные решения).

Комиссии позволяют некомпетентным пронырам из корпораций сохранять льготы (и поддерживать миф про финансовую бережливость), расходуя миллионные суммы на «верняк» — кинофильмы, бродвейские постановки и любимцев звукозаписи.

«Верняк» зовется «верняком», ибо подкреплен «верным страховым полисом» — Самой Комиссией. НИ ОДИН из ее членов не намерен отвечать НИ ЗА ЧТО — так ЧТО ЖЕ МОЖЕТ СЛУЧИТЬСЯ? Стоит ли удивляться, что проект за проектом отправляются в отвратительное небытие — и их еще много на очереди?

Для того чтобы содействовать распространению «любого товара, получившего всеобщее одобрение», Комиссия должна потратить еще больше времени и денег, заботясь о том, чтобы никто не догадался о существовании самого понятия «хорошее качество», и потому, прикрываясь соображениями национальной безопасности, спешит заручиться поддержкой федерального правительства — что, вероятно, требует парочки тайных сделок, — и уничтожить все критерии, по которым покупатель мог бы распознать, что за дерьмо на самом деле этот «новый товар». (Постепенное усиление звука: «Боевой гимн республики»; бурные аплодисменты.)

Вкусы миллионов любителей музыки отличаются от «корпоративного идеала» — потому-то и возникают независимые лейблы. Однако, если независимая фирма распространяет товар не через крупную, розничный торговец вполне может отказаться платить за девяностодневное хранение — если только независимая фирма не приготовила на следующий месяц очередной ходкий товар. Как правило, у независимых такого товара нет, но у крупных фирм может и оказаться — именно таковы рычаги получения прибыли.

Крупные фирмы интересуются не столько музыкой, сколько распространением. Главное — ежегодно выпускать ОДИН чудовищно дорогой, охуительно популярный альбом.

Корпоративная мудрость гласит: если чья-нибудь пластинка расходится тиражом в тридцать миллионов экземпляров, придя в магазин за альбомом Кумира, подростки обязательно купят что-то в придачу. Называется «двигатель торговли». Вас никогда не удивляло, почему каждый год на «Грэмми» все награды достаются одному человеку?