"Кануны" - читать интересную книгу автора (Белов Василий Иванович)XVIIОльховский ВИК с 1918 года размещался в одноэтажном, крытом железом доме бывшей волостной управы. Дом был построен с тремя комнатами на каждую коридорную сторону и мезонином, как называли чердачную комнату. Внизу помещался волисполком. Кроме того, одна комната была отдана ККОВу, а другая — под контору двух колхозов, то есть кредитно-машинному товариществу и маслоартели. (Третьим колхозом считалась в волости коммуна имени Клары Цеткин, но вся ее «бухгалтерия» размещалась в сундучке Митьки Усова.) Рядом с конторой колхоза располагалась еще изба-читальня, в мезонине же были свалены старопрежние архивы. Когда секретарем ячейки избрали присланного из уезда Сопронова, Степан Иванович Лузин предложил ему мезонин. Архивы свалили на полу в уборной, а в мезонине за счет бюджета сложили печку-щиток и сделали накат пола. В мезонине было свежо, но Сопронов не хотел опускаться вниз. Он разбирал посиневшими пальцами бумаги и ждал, когда Лузин сам поднимется в мезонин. Собрание по созданию новых групп бедноты намечалось на двенадцать, а Лузин не поднимался к Сопронову. Уборщица Степанида, топившая в мезонине печку, сказала, что Степан Иванович давно пришел, что народу съехалось густо. Сопронов, так и не дождавшись к себе председателя ВИКа, решил действовать напролом и самостоятельно. Он взял несколько листов линованной, еще старорежимной бумаги и разграфил их вдоль. В заголовке первой графы он написал: № п/п. Вторая графа само собой называлась ФИО, а третью он обозначил четырьмя буквами: кл. пр. — классовая принадлежность. Оставалось еще место для четвертой графы. Сопронов, подумав немного, надписал: ос. уп. — особые упоминания. Затем он больше часа переписывал с налогового списка фамилии в свой список, устал и, вертя карандаш, подошел к окну. Внизу, у коновязи, стояло много подвод, кони жевали сено. Около саней крутились собаки, сновали ребятишки с корегами. Подъезжали все новые, самые дальние подводы, много народу подходило пешком. Сопронов, глядя на себя со стороны, снова поместился на стуле, когда уборщица пришла закрывать трубу. — Степанида, не видела Нечаева шибановского? — Давно тут крутится. — Ну-ко, позови мне его! Тощая, похожая на весеннюю галку Степанида разогнулась у печки. — Сам бы сходил. Где он, может, в деревне у кого. — Найди! Степанида ушла с добродушным ворчанием. Сопронов взглянул на шибановские фамилии: всего пять, от силы семь хозяйств были, по его мнению, по-настоящему бедняцкими, остальные сплошь зажиточные и кулаки. Он не курил с того времени, как вступил в партию, но сейчас ему как будто чего-то недоставало. Вспоминая о куреве, подумал: «Опять же взять и другие деревни. Что ни изба, то и зажиточный, у каждого по лошади и корове, у многих по две, а то и по три коровы. Ожили после земельного передела! Наплодилось за эти годы кулачков, обрадовались Советской власти! Ничего, еще прижмут хвосты, запоют не то. С нэпом-то, по всему видать, товарищ Сталин разделается…» Телеграмма, подписанная Ерохиным и Меерсоном, лежала на столе, рядом со списками, «…развернуть борьбу с классово чуждым элементом». Легко сказать! Они вон все — сват да брат, не подступишься, куда ни копни… Из уезда приказывать легче! Пахнущий снегом, сеном и лошадью, шумно вошел Иван Нечаев, восторженно тряхнул холодную руку Сопронова: — Ну, Игнаха, как мы опозорились-то! Сопронов, сидя за столом, не принял нечаевского восторга. Нечаев ничего не заметил. Свернул цигарку гродненского, начал рассказывать, как они опозорились вместе с Ундером и Судейкиным. — Ему бы, понимаешь… — Знаешь чего, Иван Федорович? — перебил Сопронов и прихлопнул рукой список. — Вот тут у меня вся деревня… — Дак что? — держа незажженной спичку, удивился Нечаев. — Какая деревня? — Шибаниха. У тебя сколько коров? — Одна, знаешь и сам. — Одна, — Сопронов важно откинулся назад, постукивая по столу пальцами. — А у Рогова, у соседа твоего? — У Рогова три. — Три. Есть разница? — Какая разница! — Такая, какая е… мать! — разозлился Сопронов. — Ты что, маленький? Вчера на свет родился? Иван Нечаев, моргая светлыми ресницами, удивленно поглядел на Сопронова. Они были одногодки, к тому же он, Нечаев, и сам служил в армии командиром. Только теперь он заметил, как разговаривает с ним Сопронов. И обида вскипела где-то между ключицами. — Вот что, Игнаха, ты не темни! Говори сразу, чего надо. И Рогова при мне не паскудь, хорошего мужика паскудить не дело! Сопронов сузил водянистые, цвета снятого молока глаза, переломил себя и заговорил тише: — Товарищ Нечаев, мы собираем группу бедноты. Ты знаешь, какие теперь льготы бедноте. Из фонда ККОВ выдаем хлеб, освобождаем от самообложения. Сельхозналог — скидка, либо тоже освобождаем. Тебя первым записываю в шибановскую группу. Нечаев еще более удивился. Игнаха назвал его не Ванюхой, как раньше, и даже не Иваном Федоровичем, а товарищем Нечаевым. Это обидело его больше всего: с Игнахой они вместе играли в рюхи, вместе уходили на действительную. Даже бурлачили в малолетстве и ходили на игрища — вместе. И вдруг теперь Игнаха сидит за столом, глядит ястребом, называет Нечаева по-новомодному, как в армии. Да еще наговаривает на соседа Ивана Рогова. А с Роговым Нечаевы тоже испокон веку не живали недружно. — Дак как? — жестко спросил Сопронов. — А никак! Ежели хошь, вот тебе моя правая! — Нечаев встал. — Дружки были, дружки и останемся! Только в бедноту я не пойду, я не зимогор. — Не пойдешь, силом не потащим, — Сопронов не принял, не заметил протянутой ему руки. — Запишем и середняком. Только крепким середняком, учти! Пеняй потом на себя! — Пошел ты к… — Нечаев выругался. — Записывай хоть в зажиточные! — Время терпит. Побелевший Нечаев хлопнул дверями. Сопронов спустился со списками в избу-читальню. Человек двадцать, вызванных по повесткам, сидело на лавках. Дым густо стоял в воздухе, выедал глаза старухам и некурящим мужикам. Мужичок, рассмешивший давеча Палашку Миронову, разговаривал с Носопырем, Селька, брат Сопронова, сидел один на передней лавке. Африкан Дрынов, мужик из дальней деревни, рассуждал с Митькой Усовым, держа на коленях замасленную, пропотелую буденовку. Таня, шмыгая носом, ждала одна, а Кеша Фотиев разговаривал с ольховским знакомым по прозвищу Гривенник. Еще несколько незнакомых друг дружке старушек, мужичков и баб разместилось на задних скамьях. Сопронов прошел на сцену и сел за накрытый розовым полотном стол, на котором стояли чернильница-непроливашка и пустой графин. Образовалась тишина, он велел Степаниде закрыть двери на крюк и встал. — Товарищи, прошу сейчас не курить! Кому невтерпеж, пусть выйдет на волю. Такое запоздалое, правда, но строгое предупреждение восстановило в избе-читальне тишину, люди сидели не двигаясь и стараясь не кашлять. — Товарищи, открываю собранье бедноты Ольховского ВИКа. Есть такое предложение, президиума не выбирать. Нет возражений? Возражений не было. Сопронов достал из кармана книжечку. — Вопросов на повестке два, это выборы группы бедноты и распределение населенья по трем основным классам. То есть на бедняков, на середняков и на кулаков. Нету возражений? Он оглядел ряды: собрание молчало. — По первому вопросу вот что предлагаю. Избрать общую группу бедняков в данном общем составе. Нет возражений? Цитирую персонально по деревням. Шибаниха. Петров Алексей Иванович, Соколова Татьяна… э… — Матвеевна! — с места сообщил Кеша. — Крестила тебя и меня. Сопронов пропустил без последствий Кешино замечание, а Таня стеснительно опустила голову и затеребила платок. — Значит, Соколова Татьяна Матвеевна, Фотиев Асикрет Лиодорович, Сопронов Селиверст Павлович, нет возражений? Зачитываю, товарищи, по деревне Ольховице… — Дозвольте, товарищ Сопронов, это, значит, спросить вопрос, — встал мужичок из Усгашихи, насмешивший Палашку. — Ежели, значит, это… К примеру, основанье личности… И в общей сознательности. Я насчет жалованья. Ежели, к примеру, жалованье пойдет, значит, по степеням должностей… — Вопрос к делу не относится. — Понятно. — Мужичок, довольный, сел. Сопронов продолжал зачитывать фамилии по деревням. Тем временем кто-то из присутствующих откинул крючок и вышел покурить. В избу-читальню потихоньку вошли двое ольховских мужиков. За ними зашли Акиндин Судейкин и Савватей Климов. Изба-читальня понемногу наполнилась народом. Сопронов сообразил, что сделал оплошку, но было уже поздно. Люди входили один за другим, толпились у дверей, садились прямо на полу, а кто посмелее, проходил вперед и занимал две передние скамейки. — Товарищи, будем считать первый вопрос оконченным! Всем зачитанным лицам прошу принять к сведенью. Теперь, товарищи, переходим к основному вопросу, к распределению по классам групп. Несмотря на духоту, тесноту и давку, в избе-читальне опять стало тихо. — Есть, товарищи, указание центра делить не на шесть групп, как раньше, а на три. Голосую, кто за то, чтобы распределить на три группы? Голосуют только выбранные товарищи… В избе установилась мертвая тишина. Вдруг кто-то в задних рядах старательно крякнул, и все задвигалось, зашевелилось, заговорили все сразу, послышались отдельные крики и возгласы: — Это почему три? — У нас тоже право голоса! — Где председатель ВИКа? — Лузина! Степана Ивановича! — Товарищи! — Сопронов, бледнея, стучал карандашом по графину. — Наше собрание по другой линии, по линии бедноты. — Какая такая бедная линия? — Совецка власть у нас одна! — Верно! Степан Иванович Лузин торопливо пробирался вперед. Он был спокоен, только желваки еле заметно шевелились на скулах под выбритой до синевы кожей. Люди стихли и расступились, давая ему дорогу. Он не спеша прошел к Сопронову, пошептал ему что-то на ухо и вдруг побледнел, что-то резко ответил ему. Секретарь ячейки не остался в долгу. Он тоже побледнел, сказал что-то и сунул председателю ВИКа бумажку, видимо, телеграмму. Лузин сел рядом с Сопроновым, читая бумагу. Они опять быстро и зло перешепнулись о чем-то, Степан Иванович еле заметно пожал плечами. Он встал. — Товарищи, продолжаем собрание. Прошу соблюдать порядок. Вопрос о создании групп бедноты ни в коей мере не отменяется, об этом уже сообщил Игнатий Павлович. Существует временная инструкция Вологодского губкома по созданию групп бедноты… — Временная! — Африкан Дрынов встал и потряс в воздухе своей буденовкой. — Вот вся-то и беда, что опять временная! — Говори, Дрынов. — Что ж, давайте высказывайтесь! — Лузин сел. Сопронов недовольно сузил глаза, когда Африкан Дрынов заговорил: — У нас, Степан Иванович, пошто это все временно-то? Инструкция временная, начальство временное. Сто семая статья за хлебозаготовки тоже, говорят, временно. — Дак ведь и жизнь-то у нас, Африкан Иванович, временная, — вставил Савватей Климов. — Вот потому-то, Савватей Иванович, и надо, чтобы понадежнее. — Вся надежда, мужики, на Кешу Фотиева… — Этот установит! — Верное дело. — На паях с Гривенником… — И с Митькой Усовым! — А чево Митька? Чево Митька? — Усов вскочил с места как ужаленный. — Тише, граждане! Пусть Дрынов скажет. — Я, мужики, вот что, — продолжил Африкан Дрынов. — Ежели правду сказать, за общую справедливость. Я и сам не в опушенном дому живу! Нэп отменят, так это дело и по бедноте тоже стукнет. Второе дело, беднота бедноте — рознь! Вон приказ поступил: кредиты выдавать одной бедноте. А иной бедноте кредит — как мертвому припарка. — Истинно! — …вон дали кредит Фотиеву, не обижайся, Асикрет Лиодорович, скажу правду. Ведь не завел ни плуга, ни лошади, а денежки, наверно, прожил! — Давно. — Пикнули! — Тебе-то что? — возмутился Кеша. — Своя рука — владыка! — Знает, что бедняку все спишут! Лузин встал и остановил перепалку. — Товарищ Дрынов, кредиты давать будем. Всем трудовым крестьянам! — А как насчет трех списков-то? Было шесть, останется три. Ведь передеремся сплошь, перепазгаемся! — Слово, товарищи, Игнатию Павловичу, секретарю ячейки. Лузин сел, и Сопронов заговорил сразу: — Повторяю, товарищи, что есть указание отменить деление на шесть групп, как путаное. Партия и Советская власть делит деревню на три класса. Что нам давало деление на шесть? Ничего, товарищи, кроме путаницы и бестолковщины. Бедняк, маломощный середняк, середняк, крепкий середняк… Плюс кулак и зажиточный… Предлагаю… — Неправильно! — Предлагаю голосовать за три списка! — Сам-то себя куда запишешь? — Прошу остановить кулацкие реплики! — крикнул Сопронов и побагровел, руки его задрожали. В избе-читальне стало опять очень тихо, так тихо, что было слышно, как что-то хрипело и хлюпало в горле Носопыря. — Предлагаю начать персональное обсуждение… — Сопронов полистал свою книжку. — Начнем, товарищи, с деревни Ольховицы, с Данила Семеновича Пачина… Глухое гудение и шорох наполнили Ольховскую избу-читальню. — Кто может высказаться? — А чего высказываться? — послышался чей-то голос. — Ты его давно в кулаки записал. Дуй дальше. — Да, товарищи, — спокойно согласился Сопронов. — Пачина мы считаем кулаком и предлагаем вывести из правления кредитного товарищества. Есть указание… — Много у тебя ишшо, Игнатий Павлович, указаний-то? — Данило Пачин боком пробирался вперед, его белая лысина и борода качались в толпе, голос дрожал от обиды. — Тебя, Игнатий Павлович, не корми хлебом, дай указание… Ты меня пошто невзлюбил-то? Ты меня пошто губишь-то? Ежели у меня дом обшитой… Ежели у меня три коровы в хлеву да две лошади… Вот, граждане, я весь тут перед вами. Ежели кулак и сплоататор… Записывайте меня в первый список… Толпа зашумела: — В середняки Пачина! — Какой он, к бесу, кулак? — Остамел мужик на работе. — Торговли нет. — В середняки! Степан Иванович сидел неподвижно. Сопронов, сузив глаза, вновь наливаясь багровой краской, крикнул: — Нет, не в середняки! — Толчею за так сдал, все на своем горбу… За что ты меня, Игнатий Павлович, эдак? — Данило повернулся к собранью: — Вы меня сперва лишили голосу, теперече в кулаки. А разве я не воевал за Совецку власть? Я в Москве самого товарища Сталина своими глазами видел, мене сам Михайло Иванович Калинин говорит: «Поезжай, товарищ Пачин, спокойно домой, дело твое верное…» — Не ври! — Неужто со Сталиным говорил? — Вот истинно говорю, не вру, как перед богом! — Данило хотел перекреститься, но передумал. — Поезжай, говорит, товарищ Пачин, домой, дело твое справим. — Данило достал из кармана какую-то бумагу. — Вот! Ежели словам моим нету правды! Вот, копия с копии! — А ну, покажи! — Сопронов не растерялся и потянулся за бумагой. — Дай сюда! — Нет, не дам. У тебя, Игнатий Павлович, эта бумага есть, ты поищи-ко ее. Поищи, это у меня копия с копии. — Зачитать! — Чего председатель помалкивает? Лузин шепнул что-то в ухо Сопронову, тот побледнел и встал. — Товарищи, собранье переносится! Объявляю собранье закрытым ввиду… — В каком таком виду? Не закрывать! — Пусть зачитают! Бумагу-то… — Ишь ты, тут дак и собранье закрыл. — Лузина! Пусть выступит Степан Иванович, евонное это дело! — Правда аль нет, что Пачин бает? Лузин побрякал по графину карандашом. — Товарищи, прошу расходиться. Насчет Данила Семеновича есть ходатайство Михаила Ивановича Калинина. Указанием губисполкома предложено восстановить Пачина в законных списках и вернуть ему право голоса… Гул, шум и выкрики заглушали слова председателя, мужики кричали каждый свое: — Путаники! — Свои-то хуже чужих, не нами сказано. — А Николая-то Ивановича? Рыжка-то тоже восстановили? — Нет, попу Москва отказала, говорят, много вина пьет. — Ох, робята, а в кулаках-то бы походить. Хоть с недельку! — кричал Акиндин Судейкин. — Нет, Акиндин, ты оставь такое мечтанье! — Савватей Климов хлопнул Судейкина по спине. — Тебе надо прямиком в бедняки, ты со своим Ундером и на середняка-то не волокешь. Ну какой из Ундера середняк? Моя кобыла и то… — Жива? — Кто? — Да кобыла-то… — Моя кобыла Сопронова переживет… — Ну, это ты здря! — Чего? — Да насчет Сопронова-то. Сопронов между тем исчез со сцены. Все кричали кто во что горазд, особенно старался усташинский мужичок. Обращался он неизвестно к кому, доказывал, махая сразу двумя руками. — А вот что, ребятушки. Литра! Литра виновата во всем! Это она сгубила руськое царство! — Водка-то? Оно верно! — А вот бабы еще подымутся! — Чур — будь! — Моя дак уж поднялася. — А Сопронов-то? Есть же такие упругие люди!.. Изба-читальня быстро пустела. |
||
|